Бошетунмай

А собственно, кто ты такая? Что в жизнь так ворвалась мою Что на остановки трамвая Опять, битый час я стою А собственно, кто ты такая Что в душу смогла заронить Что мне никакая другая Тебя не смогла заменить

~ஜ۩۞۩ஜ~

       — Алкота, — раздраженно прошипела женщина, глядя на завалившегося у приёмки мужчину, кутавшегося в ватник. Тут машина скоро приехать должна, товар привезти, а этот, подзаборный романтик, мать его етить, с гвоздикой своей занюханной припёрся только под утро, от дружков своих синекровых. Извинялся, в ноги падал, потому что на своих не удержаться было, клялся, как и всегда, что в последний раз это. Сейчас он отоспится, чуть-чуть, и поможет ей. — Себе бы помог, для начала, — выплюнули красиво накрашенные алым губы, пока не менее красивые глаза сверлили кусок упившегося вусмерть мужичка. Алёнку увиденная картина позабавила, когда продавщица наконец-то смогла заметить лишнего человека у чёрного входа в магазин. Насупилась, весёлость свою пряча, будто готова была накинуться на мальчишку надоедливого: — Может хоть сейчас помощник пригодится? — девчонка ёрность озорную, от встречи с водителем, глубже в себя заталкивает, чтобы ненароком не взбеленить женщину эмоциональную. Чувствует границы, где и как разговаривать можно, поэтому улыбается слегка, дружелюбность мнимую на лицо маской натягивая. Синяки, на убыль сходящие, баллов ей, конечно же, не добавляют, но женщина сегодня, видимо, в духе. Взглядом с головы до ног окидывает, примеряется, справиться ли. — Мешки с картошкой-то осилишь? Двадцать пять килограмм, — щуплый больно, цыкает своим мыслям женщина, но Князева ей утвердительно кивает. Уверенно так, что той только и остаётся, что поверить. — Ну жди тогда, приедет сейчас.       Алёнкиной радости предела нет, но и боится она, чего уж там. Как-никак, а сил-то у неё поубавилось, если сравнивать со своим обычным состоянием. Если раньше, молодая и отбитая, она на кураже боевого духа могла соль помогать отгружать из вагонов, махая лопатой похлеще мужиков, то сейчас предугадать реакцию организма было сложно. Тогда Алёнка весила килограмм на двадцать-двадцать пять больше, спортом занималась до пятнадцати лет. Причём занималась ни абы как: в секцию ходила, в соревнованиях участвовала, а потом, отойдя от дел спортивных комплексовала всю оставшуюся жизнь, что бёдра у неё из-за этого крупные стали. И икры. На лыжах Князева бегала, коньком, классикой. Ещё и стреляла, из винтовки, которые учебные, с пульками свинцовыми, плоскими такими, прошибающими бумагу чётко. А потом пошла школа с подготовкой серьёзной. Мать уже тогда задумывалась, чтобы она экзамены сдала на «отлично» и поступила, но что-то в этом «идеальном плане» пошло не так и Василина укатила, оставив дочь решать всплывшие проблемы самостоятельно.       Что-то понесло её не туда, отчего Алёна головой дёрнула, мысли ненужные отгоняя. Даже не смотря на потерю веса и перенесённый стресс, одно у неё осталось неизменным — запал боевой. Она себя, порой, так накрутить могла, так замотивировать, что даже Костик, пессимист конченный, удивлялся, когда она делала то, на что многие рукой махнули бы.       Большой ЗИЛ, тарахтя ведром с болтами, как сказал бы неизменный Константин, остановился позади магазина и, пока водитель пытался развернуться, ставя машину задом к приёмке, женщина Алёнке указания раздавала. Куда что нести, куда поставить. Что аккуратно, а что и кинуть можно. Она запоминала сказанное, прикидывая количество товара и выдыхая потихоньку. А когда водитель откинул задний борт, открывая вид на поставки, так и вовсе расслабилась. В сравнении с современными супермаркетами, где всё привозилось огромными палетами, обмотанными пищевой плёнкой так, как будто никто не планировал чтоб до них добрались, несколько пыльных мешков картошки, ящика три водки, какие-то консервы и конфеты были чем-то смешным.       Продавщица, как только мужчина подошёл к ней, в улыбке расплывается, хохочет звонко, себя недавнюю вообще не напоминая. Накладные из рук его забирает, приглашая в помещение, чайку выпить, согреться с дороги, пока «мальчик» разгрузит всё. А Князева не тушуется, за работу, как говориться, засучив рукава принимается, сначала картошку решая перенести. Хватается за верхнюю часть, бечевкой перекрученной, выдыхает, приседая слегка, и на спину закидывает, отчего качает её вперёд, но всё нормально. До склада она быстро дошагивает, на пол овощи скидывает, разгибается, да плечами ведёт, проверяя. Вроде нормально, так что следующий мешок туда же летит, когда быстрее она тот же путь проделывает. С водкой, гремя тарой стеклянной, уже осторожней себя ведёт. Коленкой себе помогает, когда съезжать ящик ниже груди начинает, занося алкоголь в подсобку отдельную. Ту, что продавщица до этого ключом отперла. Мало ли.       Замок на двери добротный, навесной. Ключ в нём проворачивается туго, со скрипом, видимо защиту дополнительную составляя. Этакая микросигнализация. От подсобки ключ Алёнка сразу же женщине отдаёт, на что та кивает, улыбается хитро, вниманием водителя стараясь не обделить. А тот и рад стараться, пока работа делается. Байки какие-то свои дорожные травит, облокотившись о косяк дверной, да чай сладкий сёрбает смешно, нахваливая.       Последними консервы немногочисленные идут, которые Князева в руки сгребает, подбородком башню Вавилонскую придерживает и в таком виде в зал торговый заваливается, скидывая товар сразу на прилавок. На женщину коситься осторожно, но та её не замечает, всё воркует с мужичком, что многим лучше, чем уходящий в недолгосрочные запои грузчик Андрейка. Так что Князева баночки с зелёными этикетками выстраивает причудливо, «пирамидой полукруглой», со стороны глядит, радуется, что красиво получилось и за конфетами оставшимися возвращается к машине. Запах от них такой сильный, шоколада и орехов, что девчонка сглатывает неосознанно, хоть и есть ей совсем не хочется. Сладкое особенно, на голодный-то желудок.       И быстро у неё это всё выходит, что продавщится даже расстроиться успевает, нехотя роспись в листе дорожном оставляя. Кружку у водителя забирает, пальцами будто не специально проводит по коже грубой, ноготками накрашенными по венкам вздувшимся проходится. И в глаза глядит, ресничками хлопая. Князеву картинка увиденная смешит, но она стоически держится, губы прикусывает, взгляд отводя, будто нет её в помещении приёмки. Мало ли, может давно у них «любовь» такая вот. Это и не её дело вовсе. Её — это деньги получить, за таскание мешков и ящиков, так что она спокойно ждёт, пока голубки намилуются. — Держи, — вздыхает женщина печально, выпроводив приходящего в себя Андрея за дверь, и Алёне протягивает десятку. Копеек, конечно, не рублей же. Но Князева пессимистичничать не собирается, деньги забирает и на месте мнётся, вопросом на языке подавившись. — А это что за красота? — за женщиной шаг в шаг следует, в зал выходя, где она рукой на сооружение из консервов уже указывает. — Твоих рук дело? — кивает неуверенно, взгляд в пол опуская. Сейчас, как всегда, по шее за самодеятельность прилетит, думает, однако не прилетает что-то. Вместо этого продавщица взглядом критичным выкладку оценивает, трогает даже со стороны, в крепости убеждаясь. Алёнка даже шею вытягивает, желая рассмотреть эмоции на лице женщины, пока та под нос себе что-то бубнит. — Ну чудак-человек, кто ж так свинину разлаживает? — хоть свинину, хоть овощину. Князеву что-что, а это куда в меньшей степени волнует. Она градацию важности того или иного товара в данном временном промежутке не изучала, тонкостей не знает. Так что выложила, как красивей ей казалось, от картины которой продавщица сейчас смехом громким заливается. — О-о-ой, ну не могу, ну молодец ты, конечно, — издевается, самодовольство Алёнкино укалывает больно, отчего она кривится, будто лимона пожевала. Подумаешь, чего разгоготалась-то, ведьма? — Так щас модно, в столице, — комментарий ненужный Князева тут же впихивает, что ещё больше женщину веселит. Только вместо ответа какого-нибудь едкого, она пару конфет в обёртке насыщенно зеленой протягивает. Вытянутые такие, на вафельные похожие, пахнущие шоколадом и орехами. — Заслужил, — и улыбается, даже приятно как-то, на что Алёнка не ответить не может, несмелую улыбку выдавливая и конфеты забирая. — Вам если ещё помочь надо будет, вы говорите, — продавщица рукой на Князеву машет, смех скрывая. — Я и без конфет могу, — но после последних слов удержать себя не может, с новой силой смеясь, к груди руку прикладывает, будто воздуха ей не хватает. А чтобы Князева ушла скорей, кивает, без слов уверяя девчонку в том, что если потребуется женщина обязательно её позовёт. Но как-нибудь потом. Может быть.       Двумя днями спустя, шагая по улице на очередной заработок, впереди себя девчонок видит, присматривается. Те смеются, истории какие-то друг другу рассказывают, то и дело перебивая. Одеты красиво, в шубейки из меха, пусть не норкового или песцового, а всё равно выглядит великолепно. В шапочках таких же меховых, из-под которых волосы выглядывают: у одной рыжие, яркие такие, весёлыми кудряшками вверх тянуться, цепляясь за мех. У другой длинные, чёрные как смоль, тугой косой плетёные, со вставкой атласной, в конце бантом заканчивается. К концу уроков тот поистрепался заметно, однако красоты девичьей нисколько не портил. У последней больше русый, струится по плечам свободно, выделяя бунтарский подростковый дух. Вряд ли в школе её за это по головке погладили, наверняка прочитав долгую лекцию. Хотя, с наступающими временами открытых нравов, Князева уже была не так категорична в своих размышлениях. В платьях школьных, форменных, с передниками коричневыми, почти в тон самой формы. Это она разглядеть успела, когда девчонки на остановке встали, транспорта дожидаться. Шубки нараспашку, отчего и заметила она аксессуар этот диковинный. У неё в школе такого не было: из формы только пиджак чёрный носить просили. Хотя бы. Она руку на шею неосознанно кладёт, потирая сбитые в колтуны волосы косой сплетённые, куртку поплотнее запахивая, чтобы свитером бесформенным не светить. Челюсть стискивает и нос курносый кверху задирает, взгляд отводя. Подумаешь. Она выше этого, какая разница. Только додумать не дают. Слышит сзади, как плюётся кто-то, хрюкая сдавленно смехом, но оборачиваться не торопиться, кидая косые завистливые взгляды на подружек. Те щебечут что-то, а как только мальчишку, видимо с их школы, замечают, на шёпот переходят. Князевой в спину опять прилетает звук неприятный, отчего она резко оборачивается, глазами злыми сверкая.       На пацана криво усмехающегося смотрит, ладонь за спину заводя и проводит ей по куртке, пачкаясь в слюне холодеющей. Передёргивает Алёнку, противно так становиться, от того что вляпалась пальцами в харчу, в то время как Суворов-младший, на расстоянии держась, кривляется. Зубы сушит, только больше раздражая. Князева рукой трясет, отходы его жизнедеятельности стряхивая с пальцев, а у самой язык так чешется, что она себя еле сдерживает. Вот же, сучонок, думается Алёнке, когда лицо она довольное собой разглядывает издалека. Без куртки своей, дуратской, синей, в шубе добротной. Князева вдруг поймала себя на мысли, что людей здесь в первую очередь по одежде оценивает. С одного взгляда определяя дороговизну того или иного материала. Неужто нужда денежная так приоритеты жизненные переставила? Интерес к мальчишке она быстро теряет, разворачивается к остановке, где уже девчонок нет и уходит спешным шагом, оставляя разочарованного Марата. Он-то надеялся, что ответит ему обиженный чудик, а тот молча ушёл. Даже с кулаками на него не кинулся, как обычно это бывало.       Суворов-младший, после ухода брата в армию, будто специально агрессировал ко всем вокруг: с матерью пререкаться начал, потому что лезть на отца боялся, а тот только и знай, терроризировал сына, жизни не давая. На улицах тех, кто помладше задевал, как только пришился, а если на свой возраст нападал, так там драка завязывалась. Порой такая, что паренёк домой в ссадинах и ранах приходил. Злился он на Вову, за то, что одного его оставил. На отца злился, что вздохнуть не даёт. На мать, что мягкая такая. На себя, порой, тоже злился. Потому что слабый. И всячески доказать обратное пытался, влипая в истории одна хуже другой. Так что сдаваться Марат не собирался, загребая рукой снега горсть, формируя комок покрепче. Чтобы хорошо приложило, даже сквозь шкурную куртку. Прицелился, глаз один прикрыв и, размахнувшись, кинул в спину удаляющегося «чушпана». Князева аж вскрикнула коротко, выгибаясь вперёд от удара. Как будто её только что пнули, хорошо так по позвонкам пройдясь. Глаза широко распахнуты, рот открыт недоумённо, вздохами рваными лёгкие наполняя. — Придурошный что ли? — с разворота выплёвывает девчонка, плечом дёрнув. Самообладание полетело к чёртовой матери, ещё тогда, когда он первый раз в спину ей плюнул, но молчать оказалось нереально после больного снежка. Умом она, конечно, понимает, что ввязываться в подобные, да и вообще любые, разборки, особенно сейчас, когда синяки почти сошли, лучше бы не стоило. Только, кусок идиота этот, из колеи её будто специально выбивает, чтобы понарывалась она. — Чё тебе надо? — Чтоб такие, как ты, по улицам не ходили, — ответно выплёвывает Марат, дистанцию сокращая. Уверенности ему не занимать, распаляя внутри юношеского тела пожар под названием «презрение». Суворов идеологией уличной быстро проникся, впитывая, как губка, по каким понятиям жить надо, а по каким не стоит. — А как? Чтоб летали? — мальчишка усмехается, за секунду до этого заставляя Князеву руку вверх выбросить, удар блокируя инстинктивно, который в висок должен был прийтись. — С… — характеристику Суворова матерную Алёнка озвучить не успевает, ловя под дых. В одно и то же место, тошнотно проплывает в голове мысль, когда по скрюченной спине кулак пацанский проходиться, ближе к коленям голову девчачью опуская. В черепушке кровь пульсирует, рассудок адреналиновыми выбросами заменяя, отчего Князева зубами вцепляется в ногу обидчика, стискивая челюсть так сильно, как только может. Сверху крик жалобный слышит, сваливающий Суворова на снег податливый, где она уже на него сверху напрыгивает, в лицо ногтями впиваясь. Вмиг забывает, что бить надо, а не царапаться, да только сущность девичья никуда не девается, наружу вылезая в критический момент. Свиста оглушительного не слышит совсем, пока кто-то с силой не стаскивает её с мальчишки матерящегося, который на ноги тут же подскакивает. У Марата лицо всё изрезанно ногтями короткими, кровоточит сильно, пока Князева из хватки чьей-то вырваться пытается, в морозный воздух проклятиями безмолвными выдыхая. — Маратик, ты чё творишь-то? — картавость наконец-то сквозь злобу внутреннюю слышит, над ухом сочащуюся, когда головой вбок вертит, с Зимой взглядом сталкиваясь затравленным. Тот её держит по-прежнему, сжимая в кулаке ткань куртки в районе лопаток, да на скорлупу взгляд переводит, бровь вопросительно изгибая. — С девчонкой драться удумал? У Суворова глаза ошарашенные, бешеные. На брыкающуюся конвульсиями девчонку направлен. Грудь вздымается часто-часто, лёгкие кислородом дурманящим наполняя. Какая ещё девка? Вот это? Вот та, что Зима держит? Мальчишка словам старшего поверить не может, когда тот его повторным вопросом зовёт: — Кто девчонка? — только и может выдавить из себя, лицо морща от боли проявляющейся. — Ну даёшь, — хмыкает Вахит, дёргая через чур активную Князеву на себя, отчего она назад отшатывается, голову виновато вниз опуская и из-под надвинутых бровей на обидчика глядя, шипит сквозь зубы унизительное «Машка», имя Маратовское коверкая. — Тихо, — успокаивает её быстро, для наглядности отпустив куртку и по спине похлопав, отчего она шикает. Сильно, всё-таки, от Суворова прилетело. — Сюда иди, — руку вперёд вытягивает, мальчишку опешившего подзывая жестом понятным, а стоит ему подойти, отвешивает смачный подзатыльник, от которого Марат за голову хватается. — Свободен, — Алёнка, искоса за уходящим Суворовым наблюдая, радуется, злорадствует про себя, губы усмешкой кривит, пока ей удар, послабже, не прилетает. На Вахита смотрит, ресницами хлопает, даже не озвучивает вполне логичный вопрос, когда он добавляет. — Нельзя так, Алён. Ты либо бей нормально, либо и дальше бегай, — отчитывает, как маленькую, серьёзно в лицо вглядываясь. Подмечает желтоватую серость на лбу, на брови засечку засохшую, пока не отвлекается на зовущего его Валеру, приближающегося к месту недавней драки. Они что, вечно вдвоём ходят, раздражённо думается девчонке, когда Туркина она замечает, но от плана изначального отказываться не собирается. — Зима, — Князева окликивает его неуверенно, когда с другом тот равняется, заставляя оглянуться. Левую руку в кулак сжимает, в кармане спрятанную, правой конфеты, те, что продавщица за работу дала, протягивает. Слова благодарности в горле застревают, так что она молча стоит, практически не мигая наблюдает за его реакцией. Готова даже, если обсмеёт, хоть и стучит сердце в груди птицей пойманной. Турбо взгляд с девчонки на друга переводит, семечки щёлкая, после ладонь вытянутую рассматривая, на которой обёртка цветастая блестит. Так же, как и Вахит, не понимает подгона щедрого, шелуху в сторону сплёвывая. А Алёнка уже, наверное, до крови ногти в левую ладонь всадила, настолько сильно кулак сжимает, трястись начиная. Не от страха, от неуверенности. И, стоит Зиме спросить что это, она молча в руку ему сладость пихает, голову в плечи вжимая. Бурчит что-то неразборчивое в высокий ворот куртки, обходя старших, и стартует быстрым шагом в закат, бросив через плечо, что это им. За еду. — Понял что-нибудь? — Турбо на следы в снегу отпечатанные смотрит, позабыв о наркотике подсолнечном, к другу обращаясь. Тот мотает головой отрицательно, разглядывая белку на упаковке конфетной. Дорогое удовольствие, думает Зима, когда с ладони исчезает одна сладость, заставляя его на Туркина удивлённый взгляд перевести. — Там и моя доля есть, сам слышал, — усмехается ему Валерка, тут же сладость разворачивая и в рот закидывая. Вот всегда он так, вечно не терпится. Вахит же, конфету с белкой в кармане прячет, чтобы потом как-нибудь полакомиться. Он, в отличии от Турбо, ждать умеет.

Жара в этот день стояла невыносимая. Градусов тридцать, не меньше. Хотя, засечка на термометре, в районе тридцати, уже давно потянулась выше, явно переходя озвученную черту. Распластавшись на бетонном полу балкона, шестилетний Вахит разглядывал абсолютно безоблачное небо, блестящее яркой голубизной. Так получилось, что за свои проделки, которые мальчишка искренне не считал чем-то плохим, мать заперла его в квартире, уходя на работу. В назидание, на будущее. Так что теперь он был заперт в четырёх стенах и уже к обеду не знал, чем себя занять. От выматывающей жары спасало умывание ледяной водой, после чего он возвращался на балкон, вытягиваясь уличным кошаком на полу. А чтобы скучно не было совсем, одним глазом в щель глядел, рассматривая проходящих мимо дома людей. Кого здесь только не было. С раннего утра из подъезда вышла баба Шура, с тяжёлой сумкой наперевес. Опять к внучке поехала, не иначе, везя с собой гостинцы. Увидела бычок, в клумбы её лелейно выращенные выброшенный, и как запричитает, как забубнит, костеря молодёжь невоспитанную на чём свет стоит. Якобы в её молодые годы таких некультурностей не было, с чем Вахит был в корне не согласен. Он-то видел, что, ещё вечером, хабарик, выкуренный до самого фильтра, брошен был дедом Славой, который этажом ниже Шурочки обитал, донимая старушку любым возможным способом. Пил страшно, бывало по две-три бутылки водки за день, однако не дебоширил. Тихо спивался, за редким исключением к бабке приставая. Его-то жена давно померла, сердце слабое было. Так он на другую переключился, тяжело, видимо, без общения ему было. Букеты ей дарил, полевых цветов каких-то. Но чаще украденных в соседнем дворе, так что к Шуре бабульки жаловаться приходили, которые эти самые цветы для созерцания выращивали. Стоило солнцу занять позицию в зените, как из подъезда, под грозные выкрики женского голоса, появилась Ксюша, девочка-цветочек. Ну, так во всяком случае мать Вахита говорила, глядя на девчушку в коротеньких платьицах. Вечно с бантиками аккуратными, в одёжке выглажённой и порошком пахнущая. Ногами в асфальт упиралась, пытаясь противостоять матери, силком тащащей её по улице, всем вокруг объявляя, что у той занятия танцевальные. Родительница у Ксюшки была женщиной строгой, властной. Её даже отец девочки побаивался, истинная интеллигенция. В очках дурацких и брюках, чуть ли не выше талии натянутых. Ксюшу мучали, водили по ненавистным секциям, делая из характера девочки отвратительную помесь истерички и плаксы. Она мать свою напоминала всякий раз, как командным голосом в песочнице другим детям указания раздавала, во что играть они будут. А если не по её что-то шло, так она концерты закатывала, белугой завывая на пол двора. Вахит плечом дёрнул, нахмурился, провожая взглядом психующую соседку. Шумная. Ещё был Ванька, старше самого Вахита на три года. Ваня уже курил, в свои-то девять лет, водил дружбу с типами сомнительными, у которых морда всё время раскуроченная была и шлялся, как выражалась баба Шура, до самой ночи. Это потому, что у Ванюши мать бухала беспробудно, а в квартире проходной двор для мужиков всяких разных был. Так что Ваня домой не рвался, проматывая жизнь в кругу подрастающих сидельцев и улицу считал своим истинным пристанищем. Вахит же старался Ванечке под руку лишний раз не попадать, чтобы не огрести ненароком. Потому как Ваня по ушам его большим любил ударить хлёстко, если перехватит где, а потом гоготать стоять, рассматривая красные, пульсирующие стыдом, уши. Картина вырисовывалась удручающая: дружить было не с кем. И запертая квартира этому абсолютно не способствовала. Разочарованный выдох, от невесёлых мыслей в голове, сорвался с губ, когда он уже хотел было отвернуться от щели, но замер. По двору шёл какой-то мальчишка, расхлябанной такой походкой и что-то жевал, вызывая у Вахита небывалый интерес. Он на ноги тут же подскочил, руками ухватываясь за ограждение балконное, но из-за роста не дотягивался. Даже на носочки встав. Так что он на кухню быстро рванул, табуретку тяжёлую хватая и на балкон вытаскивая, забираясь следом. Теперь, когда ограждение балконное по грудь ему было, он видел двор как на ладони. И мальчишку нового, которого до этого в его дворе не было. Тот был выше Вахита и, по-началу, он даже разочароваться успел, подумав, что тот старше. Голова кудрявая-кудрявая, сам в футболке серой и шортах какого-то непонятного цвета. Одной рукой яблоко держит, откусывая и жуя, вторая в кармане. Ногой камушек небольшой пинает, глядя куда-то вперёд. — Привет! — яркий мальчишеский голос тут же разлетелся по округе, поднимая в воздух расслабленно расхаживающих по асфальту голубей и привлекая внимание незнакомца. Тот голову кверху задрал, глазами ища объект выкрикнутых слов, пока не заметил машущего ему с балкона третьего этажа такого же, как он сам, мальчика. — Привет! — о яблоке он забыл, отвечая будто с вызовом. Ноги широко расставил, вытянулся, один глаз щуря и ладонь ко лбу прикладывая, чтоб от солнца защититься. — Ты где живёшь?! — крикнули ему с третьего, когда сам хозяин квартиры на бортик балконный руками облокотился. Худой какой, подумалось мальчишке, руки тонкие разглядывая. — Вон там! — кудрявый за плечо себе показал пальцем, обратно оборачиваясь. И дом его, как показалось Вахиту, находился не так уж и далеко. Всего через три пятиэтажки. Он там до магазина за молоком бегал, знает те улицы хорошо — Меня Вахит зовут! — на громкий разговор мальчишек из окна соседней квартиры выглянула женщина, с лицом крупным. Оглядела критично, сначала соседа, потом того, что внизу. И скрылась так же неожиданно, как и появилась, оставив после себя лишь недоумение. — Валера! — услышав имя незнакомца Вахит улыбнулся, получая отзеркаленную эмоцию в ответ. Кудрявый, в два укуса покончив с яблоком, кинул огрызок куда-то в кусты, руку о шорты вытирая и уже обе ладони ко лбу прикладывая. — Гулять выходи! — Я не могу, дверь закрыта! — ох как он на мать сейчас злился. Ну почему именно сегодня она вдруг решила повоспитывать сына? И именно таким вот образом? Будь это не третий этаж, он бы с балкона сиганул, не особо задумываясь как обратно потом забираться будет. Придумал бы что-нибудь. Валера, тем временем, глаза щурил, на балкон третьего этажа глядя. Его тоже странный мальчик зацепил чем-то, чего понять он не мог, когда окрикнул. У него-то недостатка в общении не было: к Валерке и мальчишки, и девчонки лезли, навязываясь так, что от некоторых он не знал куда себя девать, отчего раздражался. Насупиться, брови густые к переносице сведёт, глазами изумрудными сверкая, так что малышня какая-нибудь вмиг разбегалась, а девчонки охали и ахали, перешёптываясь. Они, девчонки, уже в детстве на Туркина смотрели восхищённо, особенно когда он драться с кем-то лез, оставляя себе в трофеи синяк на скуле или губу разбитую. Противнику-то хуже доставалось, уж чего-чего, а драться Валера умел. Его батя научил, пока не пил и мать от них не ушла, от которой мальчику глаза красивые достались и характер влюбчивый. — Завтра придёшь?! — Приду! — одно единственное слово, а Вахит уже в улыбке широкой расплывается. Представил, как гулять теперь будет с другом настоящим, как розыгрыши они вдвоём в жизнь воспроизводить будут, чтобы не только Вахиту прилетало. Разговаривать сможет, не только с Дашкой, алабаем, и дедом суровым, а с другом. Вахит, материнской любовью обласканный, ребёнком нежным рос, мечтательным. Не размазнёй, нет. Просто витал часто в облаках, что-то своё обдумывая и планы шутовские в голове расписывая. Ветреный он был ребёнок, но матери помогал с полуслова, если требовалось. Повторять ей нужды не было. И всё в их семье хорошо шло: отец работал, в рейсы дальние и долгие уезжая, в семью деньги немалые принося. Мать за хозяйством следила, за сыном, чтобы в будущем хорошим человеком он стал. Читала ему много, к культуре приучая с малолетства. Пока через два года ему вдруг не сообщили, что не один он теперь будет. В деревне они тогда находились, где бабка-ведунья местная напророчила, что девочка это. Аккуратный животик женщины щупала долго, ходила вокруг, над головой банкой водя с яйцом на дне сырым разбитым. Трижды прошла и трижды повторила — девочка. Это мальчишку совсем не обрадовало. Как зачастили к ним в гости подружки мамины, чуть ли не целыми днями на кухне проводя, смеясь обсуждали, как назовут новоиспечённые родители малышку. Все имена Вахит считал некрасивыми, особенно Шамсия. Которое мать одобрила и произносила с особым трепетом. Она готовилась к рождению ответственно, одёжки напокупала крохотной, дефицитной, в очередях с сыном маленьким стоя чуть ли не днями. Целую полку выделила, для платьев разноцветных, носочков, колготочек. А Вахиту это совсем не нравилось. Он капризничал вечером, дулся, говоря, что не нужна ему никакая сестра, что не будет он с ней возиться. Сама по себе пусть растет, как трава сорная. Мать только смеялась с этих слов, потому что при отце Вахит себя так не вёл. Просто знала, сердцем чувствовала как любая мать, что как только он сестричку увидит первый раз, так сразу передумает. Он и передумал. Ночью, когда звонок телефонный, оглушительный, по квартире разнёсся. На кровати подскочил как ошпаренный, в коридор выбегая без тапок, ногами босыми шлёпая и так и застыл, наблюдая за тем, как мать с трубкой телефонной на бок заваливается. Соседи, на шум и крик мальчишеский, сбежались тут же, скорую вызвали, которая в больницу женщину увезла на долгие два дня. Вернулась она одна, со взглядом пустым и листами желтоватыми, где ровным чернильным почерком значились слова страшные, о смерти. У них в квартире столько людей никогда не было: казалось, весь дом собрался в крохотной двушке, оплакивая мужчину молодого и ребёнка, жизни не попробовавшего. Отца с сестрой в один день хоронили, рядом. И вой матери обессиленный, у двери входной осевшей, он на всю оставшуюся жизнь запомнил. Как обнимал её, по волосам мягким руками гладил, к тельцу своему хилому прижимая. И как она в ответ жалась, глаза заплаканные пряча от сына напуганного, повторяя, что всё хорошо у них будет. Валера ему замахал ладошкой, с широко пальцами растопыренными, на что Вахит ответно руку вскинул. Да только не рассчитал, что радость переполняющая против него же сыграет, на табуретке неустойчивой раскачивая. За воздух ухватиться пытаясь, он так и полетел на пол бетонный, попутно подбородком в балконное ограждение врезаясь и язык прикусывая. Сильно-сильно, до крови, отчего, завалившись на спину, он взвыл сдавленно, ладони ко рту прижимая. В уголках глаз бусинки слёз собрались, а язык болью пульсировал, но даже это не могло расстроить мальчишку. Ведь он друга нашёл. Самого настоящего, друга.

      Запыханная Алёнка, сидя на ледяной жёрдочке брусьев, взглядом злым собаку сверлить продолжает. Опять эта псина. Она только несколько кругов пробежать успела, когда снова, с поводком по земле болтающимся, ей наперерез овчарка знакомая выскочила. Залаяла громко, в широко распахнутые глаза глядя, страхом переполненные, и побежала на девчонку. — Достала, — собака, звук сверху услышав, на задние лапы привстаёт, носом до подошвы дотянуться пытается, заставляя Князеву ногу подтянуть выше. Кукуй теперь здесь, злорадствует сама себе девчонка, пока идиот этот очкастый за блохосборником своим не придёт. От овчарки отвлекается, на дом покосившийся знакомый глядя, где из трубы дым валит. Сама не понимает, как усмехается, когда мужик в очках поводок хватает, пытаясь отдышаться. — Слышь, — мужичок на неё взгляд поднимает, хмуриться, губы, как червяки жирные, поджимает, краснея пятнами от забега недолгого. — Вот как поводок берёшь, ты вот так делай, — одной рукой от ледяного столба оцепляется, показательно в кулак сжимая и разжимая. — Раз-два, раз-два, — а мужик уже пыхтит так, что чуть ли не из ушей пар валит. На шпану дворовую, на брусьях устроившуюся, смотрит. — Выпороть бы тебя, хорошенечко, — наконец-то собравшись с мыслями, выплёвывает мужчина, пару раз на руку длинный поводок намотав. Видимо, злость в нём и впрямь бурлила. — Совсем уже от рук отбились, молокососы. — Сам ты, молокоотсос, — Алёна кедом воздух перед носом мужика пинает, обратно ногу поджимая, чтоб не добрался он до неё с кулаками. — Лучше бы собаку при себе держать научился или командам каким, — на овчарку глядит, которая от движений резких поскуливает, к ноге хозяйской жмётся. — Она, вон, поумней тебя будет, — у мужика глазки маленькие, на поросячие похожи, всю суть гнилую в себе отражая. Князева это инстинктивно чувствует, от чего мерзко ей становится. Хочется, чтобы ушёл он скорей, что мужчина и делает, причитать продолжая. А Алёнка, спрыгнув, к старикам заглянуть идёт.       У подходов на старушку во дворе натыкается, которая пару дровишек в дом тащит согнувшись. Алёнка сразу на место у поленницы взгляд кидает, отмечая, что осталось там совсем немного и во двор заходит, внимание привлекая скрипом калитки. Кивает хозяйке приветственно и за колуном идёт, будто её это дом и привычно тут ей всё. А старушка молчит, наблюдает только недоумённо, но не останавливает, глядя как к пеньку мальчонка подходит, куртку снимая. Смотрит на косу длинную, в штаны заправленную, и руку к губам открытым прикладывает, пока Алёнка уже поленья колет, дрова в сторонку складывая. Слышит позади себя скрип дверной, оборачивается, замечая, что ушла старушка и усмехается самой себе, работу продолжая. Ей не трудно, а им хоть какая помощь. Хотя, признаваясь себе честно, Князева это делала, чтобы совесть свою успокоить, которая после встречи со стариками затронула воспоминания болезненные. — Не холодно тебе, донь? — Алёнка за рукоять топора аж ухватывается покрепче, чтоб на месте от неожиданности не подпрыгнуть, когда бабуля возвращается. Поворачивается к ней, мотает головой, времени счёт потеряв и на поленья разбросанные у пенька смотрит. Задумалась что-то. — Полно-полно, — рука, с кожицей сморщенной, на плечо ей ложиться, топор опустить заставляя. — Нам уж на двоих, с дедом, надолго этого хватит, — кивает она старушке, дровишки попутно складывая и куртку надевая. Взгляд отводит от глаз мутных, чтобы не впасть в ностальгию ненужную. — Спасибо тебе, донь, — от благодарности старушечьей отмахивается, пальцы на ногах поджимая. Неуютно ей от таких признаний в лоб. — Донь, — старушка к ней вкрадчиво обращается, будто обдумывает, стоит ли, на что Князева только мычит вопросительно. — Ты вот, за молоком можешь сбегать? — и тянет ей двадцать пять копеек рукой дрожащей, на ладошку маленькую девичью кидая. — У меня старый совсем расхворался, не могу оставить его, — Алёнка опять кивает. Тараторит быстро, что вернётся через десять минут и выскакивает за калитку, с сердцем бешено стучащим.       У неё и мысли нет обмануть женщину, когда к магазину она уже приближается, в витрины красочные заглядывая. И не замечает, как путь ей перекрывают знакомые лица, с которыми пересекаться она бы никогда не захотела ещё раз. Вместо троих — пятеро. Трое спереди, двое сзади. Алёнка шаг назад неосознанно делает, натыкаясь на грудь широкую, путь к отступлению преграждающую, сглатывает нервно, когда вперёд её толкают. Время раннее, людей немного, да и район Универсамовский. До другого метров пятьсот. Эти-то чего здесь забыли? — Вы, наверное, районом ошиблись? — улыбается нервно, уголком губ дёрнув, на что усмехающийся пацан, которому в прошлый раз кирпичом прилетело, голову вбок наклоняет. Они, в отличии от Князевой, выглядят отлично. Ни синяков, ни ссадин. — Ты же, как крыса, у себя на районе прячешься, — говорить начинает всё тот же, что и избивать её в прошлый раз начал, руки в карманах держа. — Мы, вот, и решили в гости прийти. К Алику с нами пойдёшь, спрашивать с тебя будет. — Не пойду, — по спине пот холодный скатывается, ощущения противные вызывая, отчего Алёнка чаще сглатывает слюну водянистую. Видно, что отказов они не принимают, под руки с двух сторон подхватывают, буквально над землёй поднимая, так что даже не дёрнуться. — Пусти! — голосом срывающимся взвизгивает, ногами болтая бессильно, да только бесполезно всё. За витринами цветастыми людей застывших видит, на картину разворачивающуюся смотрящих, пока глаза слезами заполняются. — Помогите! — пацан, что главный по всей видимости у них, отвлекается в этот момент, Алёнке шанс давая, так что она со всей силы пинает назад, упираясь стопой во что-то твёрдое, издающее сдавленный выдох рваный. Набок от неожиданности заваливается, пока с другой стороны её всё ещё удерживают, когда рука левая свободной оказывается и со всего размаху второму бьёт. Медленно слишком, отчего оппонент защититься успевает. Толкает её, из рук выпуская, заставляя Князеву на спине проехаться по снегу подтаявшему, прямо на проезжую часть.       Опомниться она не успевает. Сверху кулак прилетает, голову мотнув так сильно, что она об асфальт прикладывается. Ещё удар и плывёт перед глазами лицо мальчишеское, злобой искривленное, а Алёнка только и может, что руки по бокам от лица выставить, защищаясь. У неё в ушах звенит ужасно, тело тяжестью свинцовой наполняется, когда носок ботинка чужого куда-то в череп прилетает, резко свет в глазах отключая.       Они ногами тело обмякшее избивать продолжают, когда один из пацанов замечает деталь несвойственную, рывком друзей останавливая. Наклоняется ближе, ворот куртки оттягивает, глазам своим не веря. — Милиция! Милиция! — возглас женский за спиной пацанов мигом спугивает, врассыпную шпану раскидывая. — Звери! — кричит им вслед храбрая продавщица, на улицу выскочившая, как только до отделения дозвонилась. — Господи, — пальцами в крови пачкается, приподнимая тело бессознательное, на народ позади себя толпящийся оглядывается, прося скорую вызвать. С каждым годом всё больше дворовые звереют, всё больше с цепей срываются, друг дружку убивая средь бела дня. Скорая быстро приезжает, поблизости ведь восемнадцатая городская, куда Алёнку и увозят, под оглушительный вой мигалок.       В ресторане Юлдыз этим вечером, как и всегда, играет негромкая музыка, в зале народу — пересчитать по пальцам. Место ведь достаточно дорогое, обычные граждане, получающие зарплату работников завода или любого другого предприятия, бывали здесь пару-тройку раз за жизнь. В глубине заведения, куда обычным смертным вход запрещён, есть отдельное помещение, где любил коротать вечера глава Хади Такташа. — Там Кисель пришёл, — мужчина кивает, чтобы пропустили к нему супера, который зайдя, взгляд в пол вперивает. Мнётся, заставляя Алика первым вопрос озвучить. — В общем, — затягивание разговора мужчине совсем не нравиться. Ему в принципе не нравиться, когда ждать заставляют больше положенного. — Скорлупа приходила, говорить за пацана того, что деньги отдавать отказался. — Что, убежал? Снова? — усмехается Алик, припоминая, как в прошлый раз отчитывались перед ним старшие. Шпана какая-то, с соплями невысохшими, уже в который раз парней их разводит, а те управы найти не могут. Позор это, для Хадишевских. — Не убежал, — Кисель взгляд наконец поднимает, сталкиваясь со стеной ледяной. Уверенный, жесткий. Мало кто любил перед Аликом ответ лично держать. Сглотнул, с мыслями собираясь. — Девчонка это. В помещении молчание повисает, непониманием заполненном. Сподручные, ближайшие к главному, на мужчину косятся, пока тот обдумывает что-то. От Киселя взгляда не отводит, отчего тот вытягивается струной, стараясь не дышать лишний раз. Алик руку к подбородку поднимает, пальцами проводя, отчего линия на губах смазывается. Супер ему про драку что-то вещает, про больницу, в мысли вклиниваясь.

— Навестить надо, — перебивает пацана и сподручному по правой стороне кивает, отчего поднимается тот на ноги, обращаясь уже к суперу, новость принёсшему. — В какую, говоришь, увезли? В восемнадцатую?