Бошетунмай

Свои достижения себе я не зачел, Я не гордый, о таком не думаю я ни о чем. Да и все мои рекорды, думаю я, ни о чем. Главное то, что я снова чем-то увлечен. Ну кто на новенького? Кто на новенького? Да, я кое-что видел и знаю кое-кого, Но вот снова я где-то, где все в диковинку мне, Куда надо смотреть, нового в хронике нет.

~ஜ۩۞۩ஜ~

      Просыпаться ей совсем не хочется. Да и сколько спит она, Алёнка вообще не понимает, теряясь в веренице боли пульсирующей по всему телу. Дышать тяжело, на вдохе желудок аж стягивает, напоминая об ударе под дых. Про лицо и говорить не стоит. Она еле глаза разлепить может, видя сквозь тонкие щёлочки свет лампочки в комнатушке подвальной. Пальцами припухлости ощупывает и только больше ужасается. Смотреть на себя в зеркало вообще не хочется, итак ясно какой кошмар там отразится.       В её «опочивальне» то и дело народ прохаживается, только побоку Алёнке на них. Она лицо в куртке на голову накинутой прячет, скрывая последствия драки. Не хочет, чтобы видел её кто. А дружки Кащеевы будто и не замечают вовсе калачик человеческий, на диване сложенный. Так, иногда по подошве кеда рукой бьют небрежно, в сторону откидывают, чтоб не мешала поудобнее устроиться. Песни орут в голос, к которому у Князевой к концу дня третьего или четвёртого, иммунитет вырабатывается. И она даже уснуть умудряется, под оглушительный вой «мне бабы ноги целовали, как шальные», неосознанно в голове слова повторяя, да подвывая срывающимся этилом голосам. Так же, про себя, конечно же.       От духоты лицо разукрашенное синяками цветастыми только больше раздувает, отчего Алёнка на выход идёт, за воротом высоким лицо избитое пряча. За несколько дней ей, вроде как, полегче стало. Даже вид улучшился, месиво не напоминав. Только всё одно на «работу» ей путь закрыт был. Хотя бы из-за вида внешнего. И как это в сериале у мальчишек проходило всё быстро? Раз и всё, и на следующий день они уже с ссадинами мелкими на губах, да с фингалами небольшими под глазом. Её же, как будто труп из речки выловивший, раздуло так, что даже прикасаться к коже больно. Того и гляди, казалось, тронешь и по швам она лопнет.       На площадке, родной уже ставшей, Князева тихонько сидит, носком кеда узоры на снегу вырисовывает, да о своём думает. На детей в снегу валяющихся глядит и улыбается непроизвольно, от беззаботности несвойственной этому времени. У них, в девяностые, тоже не всё спокойно было. У взрослых так точно. А вот детям хоть бы хны, они перестроечной разрухи не замечали, по дворам носились, старшакам подражая и радовались дню каждому.

Рука её зависает перед дверью деревянной, слыша по ту сторону переговоры парней и стук тары стеклянной. Ей мама пирожков оставила, с мясом, самым настоящим, без мешанины какой, а она с Тёмой поделиться хотела. Вот и пришла, когда мать на работу отправилась. — Так и чё? — голос в комнате звучит грубый, с сипом несвойственным, в котором Князева дружка узнаёт Артёмовского. Витька или Виталик. Точно не помнит. Знает только, что бровь у него порезанная в нескольких местах, шрамами белыми украшающая висок. — А ничё, — это уже Вадик вещает, который тощий самый из компании их. — Туда к ним поднялся, они спят по шконкам своим. В ус не дуют, — Вадик самый отбитый на голову был. Первый на наркоту подсел, отчего дёрганными движениями общался. И усмехался всегда, улыбочкой такой мерзотной, от которой у любого нормального человека кровь стыла в жилах. Мутный он был, хрен знает что выкинуть мог в любой момент. — А я и говорю, мол, кто главный. Молчат, — пацаны на фразу гогочат, бутылками пивными чокаются, напиток пенный на ковры дорогие проливая. — Ещё раз повторяю, главный кто и ногой в железку пинаю, так что трясётся халабуда их. Ну один и подорвался. Прям под кулак, вот те крест, — гогот громче становится, от ситуации бредовой. Вадик ведь неверующий совсем был. Его даже мамка к этому приучить не смогла, а он, богохульник этакий, при любой ситуации Бога в суе упоминал. — Да-а, Шиша, отбитый ты, конечно, — Артёмкин голос Князева сразу узнаёт, улыбается неосознанно, пакетик целлофановый с пирожками ближе прижимая. — Их там сколько, в общаге? Человек двадцать? — Вадик мычит утвердительно, давясь пивом кошерным. — Ты б хоть из нас кого взял. Руки, вон, у меня даже зачесались, — улыбку на лице девичьем стирает потихоньку, в ласковом тоне усмешку злую улавливая. Нет, она тоже приезжих не любила. Как и все в деревне. Их, те кто из поколения постарше, каждый удобный раз упрекали в том, что над русичами братья их «черномазые» издевались, когда союз по швам затрещал. Как не выпускали на родину вернуться, как избивали и издевались там над всеми, ни на что не смотрели. Старый-молодой, мужчина-женщина. Даже детям доставалось. За это, уже в России, свои пацаны, кто недавно из Чечни вернулся, да и вообще, насмерть «чурок» забивали. Не жалели ответно и мольбы не слушали. И Артём с друзьями из такой «бригады чистильщиков» были. Только Князевой в это верить не хотелось. У неё образ старшего только с хорошим ассоциировался. Добрым чем-то, а не это…

       — Больно тебе, да? — пальчик маленький и холодный в щёку синюшную девичью утыкается, в реальность возвращая. Перед ней пацанёнок какой-то, маленький совсем, стоит, с любопытством лицо избитое осматривая. Глазюками голубыми хлопает и внимательно так, ответа ждёт, на что Алёнка улыбается через силу, уголком губ вверх дёргая. — Чуть-чуть, — мальчуган ей кивает с умным видом, будто не боится вида страшного. У самого личико чистенькое, из носа только сосуля сопливая на губе застыла, которую он шмыгнуть обратно пытается. — Ты папке скажи, чтоб по ушам им надавал, — упоминание отца, почему-то, Алёнку веселит. Хотя, отчего же почему. Потому что не было у неё в жизни такого человека. Ей обоих родителей мать заменяла, выкручиваясь как могла и своими методами к жизни приучала. Заступиться за неё мужчины не нашлось. Артёмку не считая, он её по детству прикрывал, пока происшествие одно не случилось, повернувшее отношение девичье к соседскому парню на сто восемьдесят. — А ты отцу всегда говоришь, да? — в той же манере, что и мальчишка, вопрошает Князева, отчего тот гордо подбородок вскидывает, грудь вперёд выпячивая и мотает отрицательно. — Не-е, у меня брат есть. Сильный, во, — бицепс под шубейкой плотной несформировавшийся демонстрирует, так что Алёна окончательно не выдерживает, смеяться начитает. — Не веришь? — да верит, конечно. После всего увиденного она чему угодно поверит, на мысли останавливаясь, что каждый пацанёнок, начиная с классов первых, уже где-нибудь, да состоит. И пока тот ей ещё каких хвалебных од о родственнике не расскажет, со скамейки поднимается, замечая шевеление на коробке. Мальчишку мать, видимо, из окон многоэтажки кричит, ругается, что к обеду тот не успевает, так что он с Князевой наскоро прощается, удивляя девушку простотой наивной. Он её и знать-то не знает, а так спокойно подошёл.       Интерес Алёнкин никуда не девается, когда она осторожно из-за дерева выглядывает, рассмотреть собрание Универсамовских пытаясь. Там, на коробке уличной, пацанята возрастов разных толпятся, зычный голос суперов слушают, да головами кивают. Будто понимают что-то, усмехается Алёнка, лицо знакомое подмечая. Среди шапок цветастых, мелькает голова короткостриженая. Паренёк там, без куртки синей, привычной, в полушубке каком-то стоит, в руках ушанку пальцами мнёт, на суперов глядя. Никак сам Марат, думает Князева, видя, как его с другим пацаном, возрастом схожим, напротив друг друга ставят. И парень какой-то, старше Турбо и Зимы, отмашку даёт, так что драка завязывается. Суворов-младший шапку в сторону откидывает, на противника с кулаками кидаясь, но тот его в оборот быстро берёт. Скручивает пополам, под дых коленом заряжая и на снег подтаявший кидает, выбивая из мальчишки стон короткий. Толпа вокруг гудит, подначивает, ответить жёстче, кулаки яростью тощие наполняя. На адреналине сопернику от Марата в область глаза прилетает, несильно, вскользь. Он, кажется, даже внимания не обращает, ответно впечатываясь кулаком в голову бритую, отчего шатает Маратку из стороны в сторону, но надо признать, держится он достойно. Сколько раз за пару минут на снегу оказывался, а всё равно на ноги поднимался, сочащую кровью губу прикусывая, когда старший прекратить командует. Достаточно на сегодня крови пролито, так он решает, первым выходя к «новоприбывшему» и руку тянет, которую Суворов-младший довольно жмёт, наконец выдыхая.       Князевой выдыхать рано. Она ждёт, пока все, до последнего, группировщики в закат свалят, место освобождая. И, руки привычно в локтях согнув, лёгкой трусцой в бег пускается, дыша ноздрёй одной в носу задетом. Больше у неё голова раскалывается, от рассечения сильного, да только в больничку к «знакомым» она заявится трусит. Мало ли те, по доброте душевной, ментам её сдадут. Для помощи, конечно, не смеха ради. А там, хрен знает, если ли Алёнка вообще в документах хоть каких. Её ведь начнут искать, точно начнут. В этом плане псы милицейские правилам на ура следуют, всё-то в шпане взрослеющей группировщиков начинающих видя.       Глазом заплывшим дом старый подмечает, деревянный, скосившийся влево чутка. Сильно очень от многоэтажек города отличающийся. Он и не один ещё. Таких пять или шесть штук вразброс стоит по окраине района Универсамовского, наглядно показывая пережиток столетия прошлого на своём примере. Так вот, у одного такого домика старик горбатиться, топором умело взмахивая, да на полено тот опуская. Силы только в теле дряхлом не хватает, отчего дед психует, в сторону сплёвывает, рукой дрожащей колун удерживая. — Помочь? — срывающимся голосом издалека вопит Алёнка, дорогу перебегая. Мужичок даже не сразу понимает, откуда звук идёт, вокруг себя оборачиваясь. Замечает лицо разукрашенное синевой лиловой и второй раз, только злее, сплёвывает, отворачиваясь к чуркам деревянным. — Вам помочь? — вдруг глухой он, не торопиться обижаться девчонка, шапку с глаз, и без того теперь низко расположенных, поправляя. — Себе помож, — старик чеканит слова жёстко, орудуя колуном мастерски, в очередной раз промахнувшись, отчего Алёнка усмешкой хмыкает. — Чаво ухмыляешься, сатана погана? — она таких вывертов словарных уже давно не слышала и радостно так от этого вдруг на душе стало, что Алёнка только пуще заулыбалась, своих стариков ненароком вспомнив.

— Ты только сразу всё не ешь, — напутствует дедушка, ставя перед девчушкой большую картонную коробку, из которой исходит запах спелых фруктов. Открывает и Князева глазам не верит: бананы. Самые настоящие, насыщенно-жёлтые, лежат большими ветками. Пахнут вкусно-вкусно, собирая слюну во рту. Дедушка с бабушкой, это родители отца её эфемерного, которых мать девочки на расстоянии всегда держала. Обижалась крепко, и за сына, и за отношение к ней предвзятое. Специально с внучкой общаться не разрешала, отчего те пути обходные искали. Гостинец какой на праздники передать или из еды чего подкинуть, пока мать не видит. Дед у Князевой на той же ферме работал, как и деревня вся. Шофёром всю жизнь баранку крутил. И хитрым он мужиком был, умным. Всё время что-нибудь, где-нибудь, выбьет, достанет. Был момент, он внучке целый пакет колбасы вручил — сырокопчёной, пахучей невероятно. И плевать ей было, что с налётом та толи соляным, толи плесневым. У девчонки глаза тогда так загорелись, что она с этим пакетом к матери навстречу и выперлась, когда Василина с работы вернулась. В форточку деликатесы заморские одним движением истеричным как выкинет, да на дочь орать начинает, что опять та впустила плешь старого, отчего девчонка слезами горючими заливается. Ей и деда жалко, которого матерят на чём свет стоит, и колбасу вкусную. То, что она вкусная Князева уже знала, успела, к счастью, попробовать. — Бананы! — верещит девчонка, обнимая старика. — Спасибо, дедуль! — и в коробку руками лезет, тут же отцепляя один плод, красочно подтверждая опасения старшего родственника. Так и происходит. Пока матери дома нет, маленькая Лидочка бананы трескает за обе щёки, абсолютно не следя за количеством. До такой степени, что перестаёт только тогда, когда уже пихать некуда. Желудок так растянут, что она только и может, как по кровати перекатываться. От коробки и обратно. Ночью Князевой, как и предрекал дедушка, плохо. Она по кровати мечется, мокрая насквозь. Рвёт её сладостью мясистой, выворачивая заморскими бананами, отчего мать костерит нерадивых родственников на чём свет стоит. Привёз, понимаешь ли, как будто не знал, что она оголодало на невиданные фрукты накинется. Как будто его случай с мороженным ничему не научил. Там история закончилась один в один — ночью, не дав Василине выспаться перед работой.

       — Давайте помогу, дедуль, — старик, конечно, настойчивый. От помощи, как ранее, отказывается наотрез, когда девчонка в окошке сморщенное лицо бабульки какой-то замечает. Без злобы она на Алёнку смотрит, грустными такими глазами, отчего сердце внутри сжимается. — Я ж просто так, вижу, тяжело вам. — Ай, … — старик шипит себе что-то под нос неразборчиво, из-под густых, поседевших, бровей на девчонку глядя. Знает он, как шпана эта дворовая помогает. Прошлой весной только, пока старуха его в доме прибиралась, вазу с подоконника стащили, что детьми подарена была. Сыном старшим, с Афгана вернувшимся с ранением. Плохой он совсем был уже, бредил ночами, изводя мать и отца тревогой. И дочкой младшенькой, из Ленинграда приехавшей специально на юбилей родительский. И слёзы жены он тоже помнил, которая не столько по хрустаю, сколько по памяти, убивалась. До сих пор, нет да нет, а промелькнёт в разговоре несчастная ваза эта, меж слов памятных. — Ты татарин чоль? Русский ни бельмес? — Бельмес, — Алёна глаз со старушки отвезти не может, даже чтобы на старика злого глянуть, в грусти её безмолвной утопает. — В смысле, понимаю я, — на лицо морщинистое, в отражении стекольном, родной лик накладывается, за живое задевая. Больное ещё, кровоточащее всякий раз, как всковырнёт кто времена былые. Три года назад она бабушку похоронила, три года, как на номер в телефоне смотрела, пелену солёную смахивая и себя проклиная, что занята была всегда. Что набрать цифры чёртовы не могла себя заставить, леность прикрывая усталостью от работы. В голос кричать пыталась, только не нужно уже это было. Никому. У старушки этой в глазах та же печаль, то же бичевание, сродняющее с Князевой. Тоже потеряла кого-то, а теперь жалеет. Об упущенном времени жалеет. Моргает Алёнка часто-часто, на старика глядя. Понимает, что бесполезно с ним спорить, разворачивается и уходит, хоть и видно, что с чурками тот и до ночи не сладит.       Так что Алёнка напротив дома устраивается, скрывая фигуру свою массивным стволом дерева, раскинувшего крону снежную почти до земли. На безуспешные попытки старика смотрит, в голове прокручивая варианты. Ещё пара дней и лицо её в норму придёт. Более-менее. Припухлость так точно спадёт, так что можно будет в больничку забуриться, за двадцатью копейками положенными. На почту она пока ходить не будет, пока её ублюдки эти не подзабудут малясь. Может в «Дары Природы» сунуться попробует, авось, женщина гнев на милость сменит, да работку какую даст. Она там слышала, мимоходом, как дядьку, Андрея, кажется, чихвостила мадама эта. За пьянки постоянные.       Выдержка у старого будь здоров. Алёна задубеть десять раз успевает, пока тот не сдаётся, отправляясь без дров и без сил в хату, давая девчонке зелёный свет. Она руки паром греет, что с губ срывается, дорогу быстро перебегает, разминая мышцы закоченевшие. К дому осторожно подходит, в окошко со стороны нос любопытный тянет, подмечая, что ужинать хозяева садятся. Топор дед у двери оставил, на такое-то уж точно не позарятся, так что Алёнка в руки его берёт, к тяжести неважнецкой быстро привыкая. У её-то деда колун побольше был, помассивней. Дров много нужно было, и для буржуйки, и для бани, в которую родственники нахлебниками всегда в очередь устраивались, стоило субботе наступить. А Князевой за радость деду любимому помочь было, хоть и прилетало потом от матери знатно, что к старикам опять сунулась. Так что, как дрова рубить, она знала. А главное умела. Тут главное ноги пошире расставить, чтоб не оттяпать себе чего ненароком. А там с размаху делай, что опускай в прощель, да руками потом, если потребуется, помогай. И будет тебе счастье.       Первые дровишки из-под топора вылетают быстро, разметываясь по сторонам под глухие звуки, так что девчонке веселее становиться. Она следующее брёвнышко на пенёк ставит, ноги пружинисто подгибает, взмахивая орудием и чётко опускает на древесину, одним движением пополам разрубая. Руки подрагивают слегка, крепче рукоять сжимая, лицо синюшное морозом успокаивается, боль в сторону убирая. Князева куртку тяжёлую с себя скидывает, разгорячённое тело в вечерний морозец окуная и сил у неё прибавляется будто. Пот градом со лба скатывается, солью ранки прижигает, на что девчонка морщится, тыльной стороной ладони вытирая. Улицу тем временем совсем темнотой накрывает, так что даже отдалённо стоящие фонари не помогают. Заканчивать надо. Руками поленья собирает быстро, в кучку аккуратную у дровницы складывает. Колун тоже на место ставит, у двери входной, а в доме уже и свет не горит. Спят, наверное. Алёнка куртку подхватывает, на плечо закидывает, потому что не холодно ей вовсе и в сторону подвала плетется неспеша, улыбается. Хоть и со скрипом, а всё же смогла помочь старику упёртому. Встанет завтра, увидит, да порадуется. Князеву пока на добрые дела тянет. А потом обживётся здесь и, может, забудет, как это, людям за «просто так» помогать.        — Слышал, пацан какой-то с Хадишевскими зарубился? — сон как рукой снимает, когда Алёнка за стенкой обсуждения тихие слышит. На диване приподнимается, позу сидячую принимая, во тьме разглядывая сочащийся по периметру двери свет с другой стороны. — Они его у двадцать седьмого отловили, — о, так это о её подвигах речь-то идёт. Алёнка даже грудь колесом делает, неосознанно, как будто тот позорный побег мог послужить поводом для гордости, но, кажется, в разговоре-то речь идёт не об этом. — Чё за повод? — кто говорит не совсем понятно. Да что уж там, Князева в голосах вообще плохо разбирается, потому как с парнями редко пересекается. — Чё не поделили? — Да хрен знает, — девчонка с этим утверждением мысленно согласна, тоже не совсем улавливая причину наезда со стороны этих самых «Хадишевских». Неужели то, что она на почте подрабатывает разозлило группировку? Так это вроде не запрещено. Сами-то они не работают, не по понятиям это, вроде как. Другие-то могут. Или бесятся, что не поделилась? Так, хрена лысого, там итак копейки дают. Хотя на почте вообще непонятно, сколько по итогу выйдет. — Алик им заинтересовался, своим отмашку дал, чтоб отлавливали. — Даже любопытно посмотреть, кто таков, — по спине девичьей мурашки тут же пробегаются, сменяясь холодными каплями пота, вниз, в ткань вязанную, стекающие. О каком таком Алике они все говорят ей совсем непонятно, оттого ещё страшнее лично с ним пересечься. Что мальчишке те, в подворотне, что Универсамовские, так про этого Алика говорят, будто он шишка… Князева крякнула, почти беззвучно, заставляя тени по ту сторону двери заплясать смешно. Может, он главный какой у Хади Такташ? Вроде суперов или… Про это самое «или» девчонке даже думать не хотелось, прекрасно понимая, что такие знакомства ничем хорошим обычно не заканчиваются. Могут, как самый лайтовый вариант, на счётчик поставить, заставляя платить каждый раз, как её нога ступит на их территорию. А могут просто забить. Даже объяснять ничего не придётся. — Слыш, Турбо, — говоривший не картавит, значит это не дружок Валеркин, делает быстрые выводы Князева, когда с другой стороны кто-то приближается к двери её коморки. Ботинки останавливаются прямо напротив, отчего она даже может рассмотреть коричневый обод подошвы. — А это долго ещё здесь будет? — ботинки повернулись боком, выдавая позицию говорившего и Алёнка подумала, что, скорее всего, он спрашивал о предмете интерьера. Наверное, у них в качалке что-то новое появилось. — А ты чё, старшим стал, чтобы я перед тобой отчитывался? — кто-то за дверью отошёл, пропуская лучи тусклого света лампочки. Следом послышался звон металла, штанги, скорее всего, улёгшейся на стойку и кто-то тряханул курткой. Засобирались. — Кащей добро дал, значит будет столько, сколько потребуется. Тебе с её побрякушек пятерка упала, — весь воодушевлённый рассказом настрой испарился, стоило понять, о какой вещи в качалке речь шла. Неприятно? Ещё бы. В конце концов она тоже человек, и ей совсем не хочется слышать о себе в подобном ключе. Она ведь даже не лезет к ним, тише воды себя вести пытается.       Ночной разговор у Алёнки совсем из головы не лезет. Она-то думала, что её шелуха тупо на бабки поставить хочет, а оказывается всё куда хуже, чем она могла себе представить. Универсамовские, даже судя по сериалу, были не бандой, а скорее группой, пока ещё не очень хорошо организованных подростков, где большая часть возраста составляла лет пятнадцать-шестнадцать. У них не было бойцов в большом количестве. Опять же, пока. Не было киллеров или вышибал каких. Они на кражах специализировались, потому как это политике Кащеевской не претило. Ему нравилось рисоваться, виртуозно планы свои в жизнь претворять, особенно после отсидки. Он как будто миру доказать пытался, что тот позорный прокол с шапкой, просто жуткая ошибка. Что поймали его не потому что хитрее власти оказались, а потому что он позволил. Кащеево эго болезненное нужно было чем-то тешить, с чем участники «Универсама» успешно справлялись. Другое дело Хади Такташ. Вообще неясно, что за народ лютый там обитает и как вести они себя будут. А может и не лютый, а совсем даже наоборот. Алёнка вывод такой делала только с отношения звериного в её сторону.        — Эй, аферист! — очень странное замечание звучит со стороны остановки, у которой, заглушив мотор, стоит автобус. Алёнка, голос уловив, по сторонам смотрит, надеется увидеть того, кому «титул» такой важный прилетел, чтобы понаблюдать за развитием сюжета, только пусто кругом. — Ты, ты! — в этот раз она оборачивается полностью, вперив взгляд в выглядывающего в окошко водителя, изгибая здоровую бровь в немом вопросе. — Иди сюда, — улыбается, головой мотает отрицательно, на что мужчина ответно губы растягивает. Ну да, щас, так она и побежала. Он её в прошлый раз за расчёску вздёрнул на куртке, а она ему в колено стукнула. Встреча, так сказать, без желания на повторение. И главное, от расстроенных чувств ведь ударила, а только потом поняла, что за просто так мужик огрёб. — Ну, иди, не бойся, не сделаю я тебе ничего.       Девчонка через плечо взгляд короткий кидает, ещё раз отметив пустынность улицы, а интерес этот, идиотский, опять верх берёт, отчего она ближе подходит. На расстоянии вытянутой руки останавливается, когда мужчина салон покидает, с места водительского спрыгивая в снег рыхлый: — Чё? — руки в карманы засовывает, подбородок вздёргивая, куртка нараспашку. Ещё и лицо, пестреет насыщенными лиловыми синяками на половину лба, да с губой рядом. Один глаз кровавыми ниточками опутан, часто-часто, зато бровь сверху не надутая уже, что улучшает картинку, которую водитель оглядывает, брови вскинув густые. — За хорошее хоть что-то получил? — сигаретой, что закурить хочет, лицо девичье в воздухе обводит, спички по карманам ощупывая второй рукой. Намекает, типа за кражу её избили, отчего Князева улыбается шире, взгляд в сторону отводя. — Ага, пол квартиры вынесла, вон, по карманам не распихать, — и полы куртки оттопыривает, демонстрируя палец, в дырку в кармане высунутый. Это она одёжку, бесплатно предоставленную, сама повредила, когда по карманам искала, чем защищаться будет. Поэтому-то, наверное, у неё стратегический запас смеси едкой так быстро закончился, оставаясь где-то на асфальте Казани. Мужчина упоминание её в девчачьем роде подмечает, отчего весёлости у него убавляется, вместе с сигаретным дымом с губ срывающимся. Подмечает, что фигурка щуплая, черты лица мягкие. Даже двигается плавнее, чем мальчишки, и как сразу он не приметил? — А я всё думал, зачем пацанёнку расчёска понадобилась, — дымно выдыхает, руку во внутренний карман засовывая, отчего Князева напрягается, расслабленность в позе сменяя готовностью рвануть в любую секунду. Он улыбается, выуживая расчёску, ту самую, что в галантерейке она украсть пыталась, и протягивает. Только Князева от подарка отшатывается, головой вертит из стороны в сторону и на водителя странного смотрит. — Бери-бери, оплаченная уже, — «не надо» для пущей убедительности гундосит девчонка. Эти «ты мне — я тебе» ей уже известны, баста. Она ещё раз в этот круг, бесконечно тянущийся, залезать не хочет, так что от подарка щедрого наотрез отказывается. — Да бери не бойся, просто так, — Князева на это щуриться смешно, шипя от боли резкой в висок прилетающей, расчёску взглядом вороватым окидывает, борясь с внутренними ощущениями. Один голос согласиться велит, говорит, что не случится ничего плохого, что «просто так» ей подгон вручают. Другой скалиться ответно, предостерегает, как бы за вещицу, не дай Бог, натурой отдавать не пришлось. Тьфу-тьфу-тьфу! И откуда только мысли такие порченные в ней вдруг взыграли? — Просто так? — мужчина кивает. — Так уж и просто? — опять кивает, улыбается, сигаретой затягиваясь. — А взамен чё требуешь? У меня нет ничего, дядь, губу не раскатывай. — Вот девочка же вроде, — не выдерживает, два шага вперёд делает, в руку Князевой насильно вещицу вкладывая, отчего она глазами большими своими хлопает смешно. — Тебя кто так разговаривать-то научил? — фыркает, что в пространство её личное мужик вторгся, руку отдёргивает, чуть ли не щериться собакой уличной, так что водитель отступает примирительно. Ладони раскрытые поднимает перед собой, молча соглашаясь на условия Князевой и сигарету докуренную в сугроб выкидывает, одним движением ловким. Она на вопрос о постановке речи не отвечает, отмалчивается, как и всегда, только в расхлябанности наигранной не видит мужчина картины реальной. Как руки прячет в карманы, дрожью пробираемые. Как в глаза упорно смотрит, боясь моргнуть лишний раз, эмоции собеседника из виду упуская. — Как зовут? — Алёна, — от свободы на расстоянии уверенность к девчонке возвращается. Лучше она себя чувствует, воздуха в лёгкие большим глотком набирая, заодно подарок во внутренний карман пряча. Радуется, про себя, сердце счастливым стуком заходиться, а на лице всё то же недоверие. — Лёлька, значит, — пожимает плечами неопределённо, будто не волнует её, как мужчина имя коверкает. Лёля так Лёля. Ни тепло, ни холодно. Пусть хоть горшком назовёт, всё одно. — Родители-то не волнуются? — Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская, — протянула тягучей хрипотцой Князева, смехом ярким заливаясь. Она эту «лагерную» песню давно слышала, а потом Костик её любил погорланить, когда на нервах поиграть решал. Это её всегда так выбешивало, что она решила на водителе эффект музыкальный опробовать. Специфичный репертуар мужчину, конечно, не вдохновил. Губы в тонкую линию вытянулись, брови ниже опустились, морщинок уголкам глаз добавляя. — Про остальных родственников рассказать? — у песни было продолжение, а у Князевой как раз настроение разыгралось, глядя на серьёзное лицо водилы. — Ёрничаешь, да? — Алёнка утвердительно кивает, улыбаясь во все, оставшиеся целыми после драки, зубы. От мужчины угрозы не исходит, поэтому она и продолжает изгаляться, почувствовав себя хозяйкой ситуации. Впервые за долгое время здесь. — Совсем по-нормальному разговаривать не хочешь? — шире улыбается, головой мотая. Спокойно Алёнке, непривычно даже, будто дома она находиться. Просто одежда на них старая, советская, а так обычные они люди. Не звери улиц. — А тебя как зовут, дядь? — позволяет себе Князева ещё немного наглости, располагает к ней мужчина странный, что не так давно кражу ей сорвал. Глаза его, смурные, блестящие, голубизной серого неба Казани отливают. И, при всей своей строгости, нет в них подлой злобности. Нет надменной возвышенности над другими. Осуждения там тоже нет, которое девчонка чаще всего в свой адрес получала в последнее время. Алёна бы, с лёгкой руки, даже добрым его назвала, за мягкость во взгляде серьёзном. — Анатолий Леонидович, — уголки глаз его взметаются улыбчиво, серьёзным лицо оставляя, когда руку он протягивает для рукопожатия. Пальцы мозолями изъедены, под ногтями мазут застарелый виднеется и ладошка шероховатая. — Дядь Толя, значит, — копирует его Князева, руку пожимая ладошкой своей маленькой. Тёплые руки у него, с жёсткой кожей. Ладонь сжимают уверенно, не боясь заразы уличной. — Приятно познакомиться. — Ой не знаю, приятно ли, — усмехается водитель, заставляя девчонку смехом прыснуть. Не считая медсестричек разговорчивых, это её второе знакомство, которое только улыбку вызывает, спокойствием в душе отзываясь. Хоть и побаивается она ещё его, а расстояние всё же сокращает неосознанно. Тянется к уютному чему-то, к тому, что на подсознательном уровне защиту дать может. Может же, молча спрашивает глазами, печалью блестящие, в противовес чувствам внутренним нахохливаясь браво. И даже заплакать ей, как раньше, не хочется, слабость свою тут же показывая, чтобы пожалели. — Голодная? — Анатолий, по-простецки, почти отечески, интересуется, отрицательный ответ получая. Про воровство не спрашивает, ни потому, что ни его дело. На собственной шкуре знает, что в стране разваливающейся каждый по-своему выживает. Много таких, беспризорных, при родителях живых на самовоспитание выброшенных и улицей подобранных. Каждый день наблюдает, за «спасибо» развозя пацанят побитых, когда те в очередной разборке территорию поделить не могут. Только вот на девчонку ему уж совсем горестно смотреть, с лицом таким разукрашенным. По глазам ведь видит — ни последний раз она огребает. Горит там, в глубине зрачка, искорка бунтарская, которая порядкам новоустанавливающимся сопротивляться рьяно будет. И гореть будет, пока не сгинет где-нибудь в подворотне, тёмной и сырой. — Платьёв не дари только, не идут они мне, — залихватски, словно всегда так делала, Алёнка новому знакомому подмигивает, оставляя вместо себя смех переливающийся, расслабленный, убегая по делам своим «важным». Даже оборачивается пару раз, наблюдая, как он в след ей смотрит, руки в карманы дублёнки сунув. До угла дома добегает, остановившись, разворачивается полностью. И пятернёй раскрытой машет, прощаясь ненадолго. Князевой, во всяком случае, так кажется, что ещё не раз она с ним пересечься сможет. Может и спасибо скажет, за подарок врученный. Если натуру свою переломить сможет.       Анатолий ответно только хмыкает, уголком губ дёрнув. О своём думает, лицо жены нежное вспоминая, что ждёт его с рейса дневного уже как больше получаса. Накашеварила, небось, как всегда первое, второе и компот, причитая, что остыло всё, пока Толик до дома дошёл. Любил её Леонидыч сильно, безвозвратно. Вот как в сказке настоящей: в школе как увидел, так и потерял голову. И через всю жизнь готов был чувства свои, вместе с женщиной единственной, пронести, оберегая её от ужасов реалий. Своей бы дочери он такой судьбы, будь она у него, как у девчонки этой, не пожелал никогда. Увёз бы куда-нибудь, хоть куда, хоть на край света, лишь бы любимые девоньки его в спокойствии жили. Только будет ли в союзе место такое, куда уехать можно, спрятавшись? Где бурю революционную переждать, жизни молодые косящие урожаем дородным? Ведь зараза эта, амнистирующая уголовников разношёрстных, расползается по земле с такой скоростью, что скоро все ей переболеют. Залихорадит некогда державу сильную, выкашивая главную надежду на светлое будущее — детей. Таких вот, с искрами бунтарскими, на дне зрачка плещущимися.

Лёлька — махонькая ручка. Такими не тащить с прилавков вещи, да продукты надо. Такие холёными должны быть. Мягкими, без ссадин уродливых и костяшек стёртых. Беречь такие надо, прижимая к себе и пряча от мира этого злостного.