Бошетунмай

Утро! Взгляни на нас! Здесь можно биться кулаком В закрытую дверь Можно рваться вперёд Не зная потерь Но если ты слаб Твоя родина — тыл я прошу об одном: Дай мне сил.

~ஜ۩۞۩ஜ~

      И получаса не проходит, как Алёнка на улицу выбегает, едва не споткнувшись о верхние ступеньки и пополам сгибается. Её рвёт ошмётками недавнего ужина, выворачивая подчистую и хлеб, и огурцы, и яйцо это несчастное. Она трясется, пальцами непослушными волосы в сторону убирает, чтоб не запачкались, второй рукой за кладку кирпичную держась. Отвык уже организм, за продолжительное время, от еды нормальной, не хочет работать как надо. А надо чтоб работал, чтоб силы были миру этому новому противостоять. Запах ужасный в нос бьёт, ещё больше позывы тошнотные вызывая, заставляя последнюю желчь выплёвывать. Хорошо хоть без куртки выперлась, а то бы и её запачкала, невесело думается Алёнке, когда она обратно в комнатушку возвращается и всё равно на недоеденную горбушку хлебную взгляд кидает. Воротит, а она всё одно по кусочку отрывает, нарочито медленно жуя корку подгорелую, которая желудок раздражённый успокоить должна. Мама всегда так говорила, что если отравился, то горбушку пожуй, легче станет.       Легче Князевой становится на утро, в которое она просыпается под чёткие команды за хлипкой дверью. Так рано Универсамовские не собирались ещё, думает она. На ноги поднимается, принюхивается и лицо ощупывает, на случай, если рвота вдруг осталась где. Вроде нет, но Алёнка, на всякий случай, всё равно от футболки кусок отрывает, ткань смачивает и лицо обтирает, заодно просыпаясь окончательно.       Волосы на голове окончательно засаленные. Как бы не старалась она заплетать их всё туже и туже в косу толстую, чище они не становились, больше напоминая сосульки, нежели красивую шевелюру. С телом было попроще. Даже гоняя по улицам в душной куртейке, потея похлеще гепарда, она вонючим мужиком не пахла. Так что с мытьём можно было повременить, но не затягивать.       Ей бы до больнички дойти, да только часы на стене непримиримо первый час времени чеканят. А ко времени этому медсестричек знакомых на посту нет уже, значит и попросить об услуге будет не у кого. Шапку поплотнее на уши Князева натягивает, решаясь не сидеть попусту, а делом заняться, открывая дверь и сталкиваясь взглядом со скорлупой. Полненький мальчонка отжиманиями занят, под чёткие отчитывания какого-то пацана постарше, другой, похудее, в матрац бьёт, руки его Зима поправляет, чтобы стойку правильно держал. Девчонку замечает, но вниманием не одаривает, продолжая раздавать указания, на которые малышня реагирует как в армии. Чётко и быстро.       На улице морозно, приятно впервые, позволяя Алёнке улыбнуться, пока результат деяний своих ночных она рядом с подвалом не замечает. И так ей стыдно вдруг становится, что уши гирляндой новогодней загораются, а подошва кед спешно снегом картину ужасную засыпает. Будто помочь это может, потому что видели уже это всё, кто в подвале сейчас. А вместе с ними и Вахит, вчерашней ночью не давший смертью голодной помереть. Князева себе обещает позже спасителей своих отблагодарить, когда разбогатеет хоть на пару сотен. Чтоб и самой с носом не остаться. А пока просто хлопот лишних доставлять им не будет. Из еды у неё вчерашние огурцы, почти целая банка, остались и буханки половина от половины. И гематоген, самый настоящий, СССРовский, который на крови бычьей, она даже не открывала. Так что, можно сказать, у неё там целая скатерть-самобранка в запасе. Надолго хватит.       В этот раз идти она собирается в противоположную сторону, где другие группировки хозяйничать должны. В прошлый раз, чтобы её заметить, им почти неделя понадобилась. А за неделю Алёнка в магазине каком или ещё где пару рублей так точно настреляет. И ищи-свищи, по дворам да по улицам.       Алёнка даже привыкать потихоньку начинает к жизни дворовой, когда её из очередного «рабочего» места гонят, в спину кидая «ворюга малолетняя». И даже честно признаётся, самой себе, что не прочь в воровство податься, раз все вокруг так настаивают, чтобы хоть чем-то своим разжиться. И это что-то, почему-то, становится обычной расчёской, которую Князева, пока продавщица на другого покупателя отвлекается, хватает с прилавка, стартуя в стеклянную дверь, отчего окошечки дверные гремят за спиной смешно.       И вроде продумала всё, лисой у прилавка крутясь долго, и вроде бегать уже умела лучше, чем в прошлой жизни. А всё равно мужик какой-то, под истеричные крики женщины, в охапку её хватает, за шиворот как собачонку вздёргивая. — Вот сучёнок же, а! — в голову Князевой кулаком неплохо так прилетает, отчего шапка лёгкая на глаз один съезжает, а сама она ноги к подбородку подтягивает, расчёску в руках сжимая. — Воровать вздумал! — ногтями в руку Алёнкину вцепляется, насильно товар оторвать пытаясь, да только девчонка коршуном в трофей свой вцепилась и отпускать не собирается. Даже тумаками не выбить. — Отдай сейчас же, дрянь такая! — Ну полно тебе, Свет, — мужик этот, урод несчастный, что за шиворот Алёнку держит, руку женщины в сторону убирает, когда в очередной раз удар она воришке нерадивому отвешивает. Сам ладонью широкой в расчётку вцепляется и одним рывком из пальцев маленьких выдёргивает, протягивая вещицу потерпевшей. — Вот, держи, — женщина носом воротит, товаром замахивается, отчего девчонка съёживается инстинктивно, но огреть не успевает. Мужик останавливает. — Свет, — тянет имя её ласково, размягчая злую тётку, так что она разворачивается и обратно в магазин идёт, осыпая бранью воришку нескладного. В след ей смотрит, да Алёнку на асфальт отпускает, шапку на голове поправляя. — Ну а ты чего? — улыбается ей, ударить вроде не пытается, отчего Князева даже засматривается на мужичка странного. Странного, по меркам местных взрослых, конечно. И вместо ответа по коленке ногой его пинает, убегая в ближайшую подворотню, пока мужчина не разогнулся и не погнался следом.       Вот если бы не он, был бы у Алёнки трофей первый. И даже нужный. Она пальцами уже устала шевелюру свою распутывать, а там расчёска ну такая чудесная. С крышечкой на обороте расписной, деревянная полностью. Такая, как пластмасса сраная, и не помнётся, и не сломается, от первого прочёса. Испортил только всё, ирод.       К району знакомому ноги по памяти приводят. Тихо здесь, малышня вон, на коробке в хоккей гоняет. Жизнь у них беззаботная, не то что у Алёнки. А как всё складно казалось, когда в голове она сценарий себе придумывала: как разберётся со всем лихо, как проблемы чужие решит махом одним. И не поморщиться даже, на обычные вещи даже внимания не обратит. Про те, что есть или спать. Как-то в геройских рассказах об этом не думает никто. И где жить тоже не думает. Появляется просто, невесть откуда, быстро разруливает всё и исчезает. Туда, к себе обратно, где жизнь обычная налажена давно.       Как-то само выходит, что вокруг коробки она бегать начинает. Если уж не работать за деньги, так хоть ногами, прививая телу такую необходимую выносливость. Боец-то из Алёнки вряд ли выйдет. Этому учиться надо, а её кто научит? Пацаны Универсамовские как от прокажённой шарахаются, в круг свой не принимают. Да и кто девчонку-то примет, какая польза с неё в кругах мальчишеских?

Князева в цветастом голубом платье, как кукла выглядела. Хорошенькая такая, с маленькими пухлыми ручонками и ножками, где ещё складочки малышовские видны были. Ей это платье от дочки тёти Маши досталось, которая в городе жила и давно из него выросла, а ей чуть большевато было, но мама мастерски одёжку чужую перешивала. И порой такие фокусы вытворяла, что девчушка нарадоваться не могла. А соседи знай, нахваливают, да комплиментами маленькую модницу осыпают, удивляясь, как в семье безденежной красота такая водиться. Порой зло приговаривая, что мать Князевой, Василина, не руками добывает подобное, а другим местом, являясь женщиной красивой очень. Но Лидка этого, на тот момент, не понимает, да и не слушать старается. Её другое интересует. — Кнопка, — её тельце пухленькое руки жилистые подхватывают, голубую материю мнут, к груди девчушку прижимая. Артём дышит тяжело, сбивчиво. И назад оглядывается, в гараж какой-то заваливаясь. — Ты чё тут делаешь? — Тебя там мама ищет, — важно сообщает Князева, ручкой оттопырившийся подол поправить пытаясь. На парня смотрит внимательно, а потом на друга его, что следом залетает, дверь деревянную наглухо запирая. — Она там котлет тебе нажарила. Рыбных. А дядя Серёжа уехал уже, — дядя Серёжа это отец Артёмки, вечно в разъездах пропадающий и в жизни сына участвовавший лишь деньгами. Но упрекнуть его было не в чем. Жена у него, мать Артёмова, женщина своеобразная. При упоминании котлет, которые сама Князева видела только в садике, парень напрягся, совершенно не обрадовавшись данной новости. — А у вас что на обед? — вместо неё подол, рюшечками белыми украшенный, вниз тянет, так что ткань по руке его струиться, спрашивает Артёмка шёпотом. Мимо гаража ребята какие-то пробегают, с палками и арматуринами, человек пять, не меньше. Друг его палец к губам подносит, сам к дереву гаражному приклеивается, да в щель небольшую глядит, высматривая, вдруг кто отстал. По щеке подбитой кровь загустевающая еле-еле катиться, а на руке правой палец в сторону неестественно выгнут, но парень этого, похоже, не замечает. Дыхание только перевести пытается, да в щель поглядывает, иногда на друга оборачиваясь. — Суп, — смешно-расстроенно тянет Князева, так же шёпотом, будто понимает, что происходит вокруг. У них, как мог помнить Артём, всегда суп. То овощной, то вермишелевый. Пустой почти, но какой вкусный. У него мать так не готовила никогда. Не умела почему-то, хотя продуктов в доме водилось неприлично много. И стейк из сёмги, кощунство, не иначе, пожарит в большом колистве масла подсолнечного. И раков наварит, что отец нарыбачить умудряется за время поездки своей. Котлеты из говядины, гуляш, даже икра у них водилась не на Новый год. Только невкусно всё это было. Тёмка, как почует запах с кухни общей, где Василина Михайловна стряпала наспех из нехитрых продуктов, тут же высовывался из комнаты. И есть сразу хотелось, а она и не отказывала никогда. И на ответное предложение взять хоть тушёнку, хорошую, свиную, отказывалась всегда, смущённо руки в фартуке пряча. Особенно Артёмка пирожки матери Князевой уважал. Мягкие, вкусные, начинка всегда сочная, не пересоленная. Не то, что у матери. — Слыхал, Вадик? Суп щас есть пойдём, — рыбные котлеты Артёмка специально игнорирует, щёлкая девчонку по носу, отчего она улыбается ответно. Ей компания старшего очень нравилась, её Артёмка и защищал всегда, если случалось чего, но ходить за ним запрещал. Нечего маленькой такой с ними делать, отдавая жвачку кислую говорил он всегда, по голове гладя, да волосы из косичек выбивая. Это потом только, повзрослев, она поняла, почему…

      Из воспоминаний тёплых, вызывающих улыбку непроизвольную, Князеву лай собачий выбивает. Да так быстро, что она неосознанно скорости прибавляет. Лай усиливается, заставляя обернуться и с криком понестись куда-нибудь вперёд, потому что позади овчарка большущая бежит. Снег рыхлый аж вверх взметается под лапами сильными, а с языка розового слюна так и капает, выдавая в животном азарт охотничий. Алёнка не соображает ничего, она ведь собак ещё с детства боится, когда у магазина повалила её одна и чуть не покусала лицо. Благо мужик какой-то палкой отогнал бешенную суку, ещё и накричал на расплакавшуюся девчонку, пока она в соплях домой убегала. Лай слышит только и быстрей ногами перебирает, в один невероятный, адреналиновый, прыжок запрыгивая на перекладину брусьев, поджимая на жёрдочку ноги. — Фу! — неумело воздух перед мордой собачьей пинает, руками намертво вцепившись в заледеневшую железку. Обхватывает трубу, как к родной прижимаясь всем телом, и орёт не своим голосом, желая ультразвуком спугнуть животное. — Иди отсюда! Фу! Фу! — и куда только хозяин блохастой этой смотрит, в сердцах возмущается Алёна, площадку глазами испуганными осматривая. Вдруг взрослый кто будет поблизости. Нет, тишина. — Ну уйди, пожалуйста, — умоляет Князева почти плача, десять раз проклянув хозяина овчарки. А та не унимается. Ей только в радость, похоже, на брусья железные кидаться, да девчонку, в клубок свернувшуюся, пугать. Слюной брызжет, хвостом лощёным виляет. — Уйди, псина! У… — на очередном взмахе ногой подошва кеда в нос собаке врезается, только больше животное раззадоривая, отчего она с новой силой прыгать начинает, почти до жопы Князевой, свисающей с другой стороны перекладины, допрыгивая. — По… — помогите, хотела было закричать девчонка, но останавливается, взглядом натыкаясь на со смеху загибающихся пацанов. Знакомых таких, последнее время очень часто в её жизни мелькающих. Лысый и кудрявый. Ржут, как кони, семечки щёлкая в перерыве смеха, будто на представление посмотреть пришли. Не подходят главное, издалека картиной наслаждаются. И даже когда взгляд Алёнкин на себе ловят, ржать не прекращают, а ей от этого так обидно становится, по-детски, что она нос вздёргивает, от резкого движения почти чертыхаясь через себя, чем вызывает новую волну смеха со стороны парней. — Падла! Уйди!!! — позорно верещит Князева, храбрость черпая в блестящих глазах глумящихся дворовых и опять ногой бьёт, в этот раз хорошо припечатывая по голове животному. Та скулит, но от перекладины не отходит. Измором решает девчонку с брусьев вытурить, только в противостояние их мужчина в очках и солидной внешности вмешивается. За поводок, весь в снегу извалянный, хватается и кидает Князевой ничего незначащие извинения, уходя в закат. — Зверюгу свою лучше держи! — к взрослому на «ты» обращается, отчего он очки на носу смешно поправляет и картавит ответно, что воспитанием надо бы родителям Алёнкиным заняться. — В жопу иди! — на эмоциях выдаёт девчонка, но хозяин овчарки этого, к счастью, уже не слышит, теряясь среди многоэтажек.       У неё сердце ритмом бешенным заходиться, когда ноги ватные земли твёрдой касаются. Слюну жидкую часто сглатывает, глядя в ту сторону, куда мужик с собакой ушёл и от перекладины отходить не торопиться. Вдруг опять раззява этот, поводок упустит. А там уже прятаться некуда.       И снова подвал, и снова сигарет запах. Радует только, что нет никого. Стало быть Кащей недавно здесь бывал, но оставаться не решился. Князева в два прыжка у снарядов незамысловатых оказывается, окидывая взглядом помещение. Здесь всё кустарным методом вылепленное, тяжёлое. Не под девичью руку, так что и использовать она ничего не сможет. Да и куда там? С утра Зима мальчишке какому-то удар ставил, так Князева за техникой проследить не успела. А тренироваться неправильно ещё хуже. Не так согнёт где и сила уже по-другому распределяться будет. Надо бы чего попроще смастерить. С арматурой-то она по городу ходить не сможет, а защищать себя как-то надо. А как? В больнице вентиля пластмассовые, из них не сделаешь ничего. Вот если б где свинца найти. По подвалу шариться продолжает, надеясь хоть намёк на материал найти, и надо же — удача. У труб массивных вентиль находит, пальцами винтики пытаясь открутить. Четно. Раздосадованно в сторону сплёвывает, потому что плоскогубцев или ключа разводного в подвале точно нет. Значит и открутить нечем будет. А вещь хорошая, вентиль. Главное чугунный, крепкий. Такой вместо кастета между пальцев зажмёшь и силы, как и уверенности, прибавиться. Правда орудовать им Алёнка не умела, но это мелочи. Если что, его ведь и кинуть можно. А в голову чугун прилетевший силы не теряет. Народная мудрость.       Утра девчонка решает не дожидаться, направляясь прямиком в уже ставшею родной, больницу. Надеется, что Аннушка Сергевна на дежурстве снова будет. А в больнице ведь душ имеется. Плохой, конечно, но ей-то чего выделываться. Она вообще вон, в подвале живёт. Так что душ больничный, сейчас, роскошь несусветная. Мимо дворов знакомых уверенно проходит, как хозяйка, нос кверху вздёрнув, куртка нараспашку. Знает, что здесь её не тронут. Во всяком случае пока.       Ближе к восемнадцатой областной шаг её уверенность теряет, фигурка сгорбливается, а глаза во тьме ночной выглядывают ищеек, посланных по её следу деньги разменянные за золото забрать. Здесь уже осторожней она себя ведёт, короткими перебежками к двери входной подбегая. А как внутри здания оказывается, так выдыхает, под защитой краснокрестной прячась.       На посту медсестричка молодая, та, что имя её у Аннушки спрашивала. Носом клюёт, едва глазёнки карие открытыми держит. Князеву замечает и улыбается непроизвольно, хвост свой лисий распушая. — Можно я уберусь, а вместо оплаты помоюсь? — опережая речь медички, быстро тараторит девчонка, улыбаясь широко и глядя умоляюще. Просьба, конечно, странная. От пацанёнка дворового вдвойне, однако блондинка благосклонно кивает, ответной улыбкой одаривая, да локон кудрявый на палец накручивая.        Князева полы отточенными, быстрыми, движениями намывает влёт. И двадцати минут не проходит, а у неё готово уж всё. К этому времени медсестричка ей полотенце где-то, вполне приличное, раздобыла и кусок мыла хозяйственного. Пахучее, такое, настоящее. Не то, что подделки семидесяти двух процентные. Даже пасты тюбик вручила, лично свой, наверное, только без щётки.       Струи воды по телу похудевшему сначала ледяной волной проходятся, заставляя жмуриться и вздыхать в голос, но постепенно она нагревается, обволакивая ласково, так что Алёнка мылиться наскоро. Всё подряд мылит: и голову, и тело. Волосы особенно тщательно промывает, уделяя внимание чуть ли не каждой волосинке. Когда ещё помыться доведётся. По нескольку раз мылит шевелюру, радуясь, как дитё малое, что пахнет теперь хозяйственным мылом, которое морозью уличной наполниться. И будет она, как снегурка, холодом свежим пахнуть. Красота.       Из душа выходит будто обновлённая, волосы полотенцем полумокрым растирает, чтоб скорее высохли, только полотенчико-то маленькое, едва воду с тела впитало в себя. Куда там патлы такие обсушить. Так что Алёнка в привычную косу, только влажную, волосюки связывает, да под кофтой прячет, кончик в штаны заправляя. Довольная к медсестричке выходит, полотенце мокрое квадратиком складывая. — Ну, скажи хоть, — допытывается блондинка, не сводя взгляда с лица раскрасневшегося. После мытья, когда кожицу светлую видно лучше, да с румянцем и глазами блестящими, мальчуган совсем уж хорошеньким выглядит. Да так, что медсестричке молоденькой в душу западает, выталкивая оттуда ухажёра недавнего. Парня солидного, из группировки местной, ту, что Кварталами кличут. — Как звать-то тебя? — Алёна, — улыбку медсестрички, словно тока разряд по телу проходится, стирает моментально, заменяя смешками нервными. И чтобы точно она Князевой поверила, она шапку стягивает и косу вверх тянет, окончательно разочаровывая блондинку. У той слов ответных не находиться, так что Алёнка на выход скорее спешит, напоследок «спасибо» короткое бросив. На душе противно как-то становится. Будто специально медсестричку она обманывала, хоть и не сделала ничего плохого.       Надо до почты добираться как-то, про себя девчонка размышляет, кутаясь в куртку плотнее. Тело мокрое сильнее морозом продувается, да и голове холоднее от мокроты облепившей. Нос вперёд вытягивает, вынюхивая по закоулкам недругов и не заметив, дальше идёт. Пока всё тихо, но напряжения от этого меньше не становится, тормозя девчонку на каждом шагу страхом понятным. Ей ещё одна встреча с пацанами этими может дорого обойтись. У неё и защититься-то теперь нечем, хорошо хоть здание почты на горизонте маячит, куда Алёнка опрометью кидается, закрывая за собой дверь чуть громче, чем требуется. — О, явился, — тут же коршуном накидывается Зарима Сайфутдиновна, начальница почты, что ранее подработку ей организовала, не без фырканья. Глядит из-за очков на пацанёнка, зайцем у двери дышащего, и усмехается, кидая на стойку стопку извещений. — Что, заплутал? — Князева головой отрицательно машет, ближе подходя и на бумажки желтоватые смотрит неверяще. Неужто доверить ей работу решили? Получается, до этого она правильно всё разнесла? И даже жильцы того дома, где происшествие случилось, не пожаловались? — Ещё четыре дня у тебя рабочих, — уточняет женщина, отвлекаясь на журнал какой-то. — Потом деньги тебе выдам, как за полную неделю. — Спасибо, — неверяще улыбается Алёнка, вмиг забывая о всех трудностях, что пройти пришлось. Совсем не верит, что возможно такое. Что на работу её взяли, на нормальную, где зарплату выдавать будут. Только на бумажках адреса другие, не те, что раньше были, так что она даже стушеваться успевает. — За почтой ведь, улица Красной Позиции? — уточняет осторожно, чтоб не спугнуть ненароком доверие к ней шаткое, на что женщина на автомате кивает, давая отмашку стартовать.       Туда Алёнка бесстрашно выбегает, примеряясь к стопке бумажек. Меньше, чем в прошлый раз, если тупить не будет, так и быстрее управиться. Спрашивать дорогу, теперь, она только у взрослых старается. И то, только у тех, что куда-то спешат. Мало ли чего.       Последнее извещение в руки продавщицы какой-то отдаёт, которая на улице сигаретку тоненькую выкуривает, мальчишку взглядом надменным окидывая. Алёнке на взгляды её «ехала-болела». Работу она свою выполнила, пора и честь знать. Да только впереди вдруг шапку знакомую она видит, отчего завывает беззвучно, вспоминая, как выбраться дворами незнакомыми. Гастрономщица, заприметив шпану местную, быстрей в помещении магазина прячется, Алёнку один на один с группировщиками оставляя. А та и не знает, за что схватиться, чтоб отмахиваться от уродов малолетних. — Ну, привет, пидорас, — выплёвывает малый, в прошлый раз перцем в глаза получивший. Девчонка встречу прошлую вспоминает, против воли лыбиться, будто это поможет дрожь скрыть, да к стенке магазина отступает, рукой нащупывая кирпич шатающийся. — Сам такой, хлюсдапёр, — красивые обороты специально выбирает, предпочитая брань открытую для других переговоров оставить. Если будут ещё. Пацанёнок зычно под ноги ей сплёвывает, отчего Алёнка шею деревенеющую вверх тянет, пытаясь казаться больше, чем она есть на самом деле. — Нос не стёрли, по дворам меня искать? — Ты теперь нам не только деньги торчишь, — что ещё, Князева решила не уточнять. Явно не что-то хорошее. — Перед Аликом оправдываться будешь, урод, — перед каким ещё Аликом, она так и не поняла, пригибаясь от первой атаки кулаком. Только зря это было, потому что снизу ей в разы сильнее прилетает, кружа голову задорными искорками, отчего она аж отшатывается, кирпич из рук роняя на снег.       Следующие удары градом накрывают голову, которую Князева сложенными в локтях руками закрыть пытается. Пацанёнок как попало бьёт, даже не прицеливается толком, надеясь из девчонки отбивную, видимо, сделать. Она в сторону рыпается, отчего под дых прилетает увесисто, сбивая ритм дыхания на рваные вдохи. И сгибается к земле, отчаянно на ногах удержаться пытаясь. Если ляжет — точно запинают.

— В пах бей, — Артём ей на место, чуть ниже пояса указывает, до куда нога девичья ещё даже не дотягивается. — Эт самое больное. Разгибаться будет минут десять так точно, — кивает уверенно, запоминая наставления старшего. Она, вообще-то, руками махать умеет. Вопрос только в том, попадут ли эти руки хоть куда-то, если драка начнётся. — Или сюда, — кулачок маленький к подбородку своему снизу прижимает, заставляя Князеву на носочки встать. — Сюда даже три килограмма хватит, чтобы без сознания человек упал. Только чётко бей, без страха. Поняла?

      В бровь прилетает так сильно, что картинка перед глазами смазывается, в момент заливая глаз алой жидкостью. Ей кажется, если она ещё немного промедлит, то из подворотни этой вперёд ногами уедет. При условии, если найдёт кто. Так что, пропустив очередной удар в щёку, наполняющий рот солёным привкусом железа, Князева с размаху короткого в подбородок избивающего её ублюдка кулаком впечатывается, заставляя его отшатнуться, назад падая. Второй, вопреки киношным дракам, следом накидывается резво, успевая по воздуху кулаком мазнуть, когда коленка девичья ему между ног прилетает, срывая с губ пухлых скуление, а саму Князеву на снег сваливает, от кружения перед глазами. Только вместо того, чтобы размазаться по холодному настилу, она кирпич покрепче сдавливает, кожу ей краснотой на ладони сдирающем, и в третьего запускает, стоит ему расстояние сократить.       Первый уже в себя приходить начал, пытаясь пальцами цепкими за кед на стопе Алёнкиной ухватиться, когда она с подворотен рванула в сторону остановки. Она её мельком видела, когда сюда шла. И на счастье её, всем богам имеющимся молитву посылающей, оттуда автобус как раз отходит, в который девчонка почти врезается лбом окровавленным. Барабанит по двери, вымаливая спасения и, стоит им открыться, по ступеням влетает, в угол салона забиваясь. Народу в транспорте мало, пара женщин, да бабуля с внуками. Да и те на пассажира неожиданного внимания не обращают. Или вид делают.       Алёнка плакать даже не пытается, стараясь продохнуть сгущающуюся кровавую слюну во рту, стягивая шапку с головы тяжёлой. Кедами по полу чертит, колени сгибать пытаясь, только ноги не слушаются, обмякая прямыми обрубками перед девчонкой. На её залитое кровью лицо женщина молодая, та, что в хвосте автобуса сидит, смотрит с ужасом, но стоит Алёнке внимание своё на неё обратить, тут же отворачивается, будто нет на полу транспорта человека избитого.       Поднимается, на поручень опираясь, чтобы картинка перед глазами не шаталась сильно, в окна глядит размытые морозом вечерним. Улицы будто незнакомые мимо проплывают, когда водила о конечной станции сообщает, чуть ли не волоком заставляя девчонку салон покинуть.       А на улице Алёнка первым делом снега горсть хватает, к брови прикладывает, морщится. Лицо у неё болит всё, под рёбрами ноет ещё неприятней, а идти надо. Хоть куда, но идти. Шатает её знатно, о стены кирпичные то и дело прикладывая, так что к ушибам новые добавляются, собственноручно поставленные. У очередного поворота она останавливается, на попу плюхается, потому что сил совсем нет и снега новую порцию к лицу пульсирующему тянет. Во рту жжёт, язык будто больше стал, заполняя собой всё пространство или ей это кажется. Рядом с собой слюну вязкую сплёвывает, ниткой алой с губ тянущейся, пальцами зубы ощупывает тем временем, убеждаясь, что целы все. Ну, хоть какая-то радость. А то она до этого у стоматолога больше сотки оставила, чтобы зубы кариозные свои вылечить. Было бы плохо лишиться такой роскоши.       К знакомому дому подходя, видит у подвала фигуру, никотиновый дым выпускающую, и в сторону коробки разворачивается. Не хочется ей, ещё и избитой, перед «Универсамом» красоваться. Идёт неспеша, снег ногами перерывая, за собой кровавый след таща, который наутро засыплет снежинками колючими. Опять Тёму вспоминает, опять комом поганым давиться, что на снег белый кровавой кляксой выливается. Вот он бы Князеву защитил, не дал бы уродам уличным издеваться и взамен не попросил бы ничего. Потому что «своя» она, их круга. Даже если пацаны некоторые открыто фыркали, стоило Артёму на проблемы девчонки отвлечься, они всё равно помогали. Через себя, но помогали же.       Да вот только и Князева тогда другой была. Бойкой, бесстрашной почти. В драки влетала зверем, не боясь что заденут. На синяки и ссадины в последнюю очередь смотрела, когда мать шум поднимала относительно одежды испорченной. И на язык острая была, порой затыкая оппонента и без драки, да и на шутки в свою сторону со смехом реагировала, втаптывая потом обидчика в землю чужими руками. Князева может и не осознавала, как манипулировать людьми уже тогда могла. Она это считала своей фишкой — упёртость баранью. Даже если невыгодно это было человеку, она всё так выворачивала, что деваться было некуда. Приходилось на поводу идти. Не со всеми, конечно, прокатывало, но по больше части в выигрыше оставалась именно она.       У коробки останавливается, пачкая окружающее пространство алыми отпечатками и на бортик садиться, от снега предварительно отряхнув. От неустойчивости её шатает, заставляя поцарапанными ладонями хвататься за древесину, но вниз Алёнка не спускается, предпочитая мучить себя невесомостью тошнотворной. Она всё поняла, уже можно обратно возвращать, думает про себя девчонка, наблюдая, как капли крови из раны на брови капают под ноги. Туда же слёзы редкие скатываются, отчего голова сильней трещать начинает, когда скрип снега она перед собой слышит, отчего голову поднимает, понимая, что опять налажала знатно. — Это кто тебя так? — хрипота у Кащея непривычно ровная, этилом весёлым не испорченная, отчего Алёнка глазом залитым через раз на него смотрит, моргает еле-еле. — Упала, — дымный смешок ей в лицо выдыхает, сигарету в сторону недокуренную откидывая. Сам ближе подходит, за подбородок грубо пальцами ухватывается, да из стороны в сторону вертит, словно куклу какую-то. — Где? — Кащеем не мотивы благородные движут, он узнать хочет, как скоро сдастся она, выдавая кого-то из группировки враждебной. Авось, меж жалоб и слёз промелькнёт что из жизни её прошлой, раскрывая старшаку информацию хоть какую, относительно девчонки. — Где дорогу не чистят, — хамит, но без грубости. Скорее зверёнышем побитым склабиться, чтобы отстали от неё, на что мужчина только улыбается. Механически, пряча злость нарастающую за резцами оголёнными. — И на какой же это улице дорогу не чистят? — пальцем большим на кожу надувшуюся над бровью давит, шипеть Алёнку заставляя и из рук мужских вырываться. Только хватка у Кащея сильная, железная, руки за спиной девчонки сведённые держит, свободной за подбородок хватая, отчего по руке его скатывается кровь чужая, из раны открывшейся хлынувшая. В глаза хочет, чтобы смотрела она, чтобы юлить не могла, за ранениями прячась. Пусть хоть заплачет, он переживёт, только говорить бы начала. — На которой дворники хреново работают, — Князева до победного позицию держит, с болью пульсирующей на последнем вздохе борясь. Сейчас он наиграется, как всегда, намучает её, ответов не дожидаясь, и отстанет. Выкинет где-нибудь, где в сознание она ещё долго приходить будет. Так ведь, наверное, будет. Одного не учитывает, что у Кащея сил, без угара алкогольного, хоть отбавляй, да выдержка недюжая. Дай время, так он до утра её пытать будет. А как не пытка это и не назовёшь по-другому. — Ты, пожалуйся, давай. Поплачься, родная. А мы прикроем, я тебе слово «своё», непацанское, даю, — удавом вокруг девчонки устраивается, сдавливая кости до боли. Он может даже и честен, обещая защиту мнимую, только Князева знает, как платить ей потом придётся. А у неё колец столько нет, чтобы каждый раз соглашаться. — И жалобу в ЖЭК передадите? Чтоб работали лучше? — молчание недолгое повисает в миллиметрах свободных между лиц, заполняясь через секунду хохотом сплетающимся. Они смеются друг другу, будто шутки только что рассказывали занимательные, улыбается он ей даже по-доброму, не обращая внимание на раны кровоточащие. У Кащея зрачок карий чётче вырисовывается, искру веселья захватив несвойственную, у Алёнки кашель со смехом вперемешку с губ срывается, пачкая кофту старшака Универсамовского каплями алыми, на которые он внимание не обращает. Головой качает только, мыслям каким-то своим кивая и отпускает девчонку, под ноги сплёвывая. — Ну, беги, Алёнушка, беги. Осторожней только беги, а то расшибёшься совсем, — пальцы окровавленные о платочек, заранее подготовленный, вытирает, обратно тот в карман складывая и сигарету между зубов зажимает, освещая искрой спичечной лицо расслабленное. — Мы потом с тобой поговорим, как головушка у тебя пройдёт, — совсем «без угрозы» обещает старший, коробку покидая и выпуская в вечерний воздух клубы дыма плотного.

А у неё не пройдёт. Она ж на голову двинутая… Или не понял он ещё?