Бошетунмай

Если я ушла из дому, Нелегко меня найти, Я одна могу полсвета Легким шагом обойти. Не советую тебе я Повстречаться на пути. У меня такой характер, Ты со мною не шути.

~ஜ۩۞۩ஜ~

      От лёгкого бега, через каждые двадцать метров, Алёнка дышит тяжело, сбивчиво. Ещё и волнения добавляет вереница незнакомых названий, но стоит увидеть нужную, как в теле сил прибавляется. И она даже шаг ускоряет, чтобы скорее разделаться с поручением. На первых порах область работы дают ей небольшую, прекрасно понимая, что малолетка норму маршрута не осилит. Да Князева и не рвётся, сама понимает всю серьёзность ситуации. Её только беспокоит, что старушка на почте сумму итоговую не озвучила, что заплатят ей. И вообще когда.       По Шмидта до Чехова девчонка быстро добегает. Большая часть газет как раз на той улице ей оставлена, да и извещений поубавилось. Кого-то из жильцов она на подходах встречала, вручая бумагу лично в руки, но по большей части все они летели в почтовые ящики, дожидаясь припозднившихся работяг с работы.       Седьмая квартира, что в двадцать восьмом доме, находиться на третьем этаже, заставляя запыханную Князеву размашистыми прыжками добираться наверх. А там, уже возле нужной двери, пару раз выдохнуть, приводя дыхание в норму. — Клавдия Ивановна, — глаза на бумажку жжёно-жёлтую скашивает быстро, когда сгорбленная старушка показывается в проёме. — Вам извещение. На бандероль, — эту информацию она оттуда же, из жжёной бумаги, берёт, протягивая женщине в шерстяном платке. — И газета. — Вот спасибо, внучек, — Алёнка снисходительно улыбается, принимая окончательно сравнение с пацаном. Да оно и к лучшему. Учитывая, как она выглядит… — Ты постой, сейчас, — зачем стоять и чего ждать, она не понимает ровно до того момента, пока старушка шаркающим шагом не возвращается из недр квартиры, протягивая морщинистой ладонью две конфеты в шелестящей обёртке. — Да ну что вы, — тут же отнекивается, а у самой желудок уже давно к позвоночнику присох. Хорошо бабуля бойкая и отказов слышать не собирается, насильно впихивая в маленькую ручонку незамысловатое лакомство. — До свидания, — так что Алёнка быстро прощается, слыша ответное прощание вслед уже на втором пролёте.       Уже на улице конфету одну разворачивает, кидая в рот. И улыбается довольно так, как будто ничего лучше на свете не ела в жизни. Справедливости ради «Раковые шейки» восторга в ней особого никогда не вызывали, а сейчас вот казались чем-то нереальным, отчего рот наполнялся голодной слюной всё больше и больше.       Со сгущающимися сумерками сердце в груди Князевой сжимается ответно, буквально кожей ощущая, как меняется обстановка на улице. И то, что народу прибавляется, безопасней не ощущается. В руке — пара оставшихся пожухлых листов. Ноги за день вымокли, кеды эти дурацкие совсем для зимы неприспособленные. Только куртка большая греть продолжает верным псом, тяжеля шаг.       Дома последние на Лесгафта встречают её почти враждебно, в некоторых даже свет горит только в паре квартир. Да и в тех движения не наблюдается, отчего Алёнка ускоряется, не обращая внимания на колкость мороза. У неё губы, как при первой встрече с Универсамовскими, синеют, мокрые ноги холод к себе сильнее притягивают, а идти ещё прилично, когда в голове будто что-то щёлкает, крича обернуться.       Без резких движений, будто шнурок развязывающийся поправить надо, она присаживается, слегка кренит голову вбок и замечает едва различимые на фоне тёмной арки силуэты. Большие, больше Князевой на две головы, точно, отчего сердце ухает туда, в мокрые кеды, где стопы колючими носками опутаны. Дрожь от холода смешивается со страхом, открывая в уставшем за день теле второе дыхание. Оно пригодиться, когда бежать придётся, прокручивает в голове девушка, выкидывая в первом попавшемся подъезде бумажки. Адрес дома тот, но вот с квартирой могла ошибиться, сейчас уже без разницы. Ей бы из двора выбраться, поближе к дороге. Это, конечно, не спасёт, но шансы увеличит. Живой из чужого района выбраться. То, что это именно он, Алёна теперь не сомневалась.       В наполненную стуком сердца голову бьёт кислый запах чего-то забродившего, заставляя Князеву подняться на пролёт выше, чтобы увидеть большую кадку, стоящую рядом с чьей-то квартирой. На ней, кадке, тихо-мирно покоится блюдо, во всю ширину бочки, а сверху небольшой, вроде как раритетный, утюг. Высшие силы явно любят её, кисло, как квашеная капуста, а это была сто процентов она, усмехается Алёна, перехватывая лёгенький агрегат. И, прежде чем стартануть, оглядывает простор подъезда, отмечая наличие небольшого окошка, как раз в том месте, где располагается козырёк. Туда-то, с верхних ступеней нижней лестницы, Князева и кидает капустный гнёт, одновременно со звуком бьющегося стекла слетая по ступеням и прячась в проём, между лестницей и предбанником.       Двое, теперь она видит сколько их, влетают, будто ждали под дверью всё это время, в несколько прыжков пересекая лестничный пролёт. Алёнка же припускает на улицу, молясь успеть выбежать если не незамеченной, так хоть успевающей затеряться в толпе. На её счастье, хозяин несчастной капусты, заслышав шум, выскакивает в подъезд, наперевес с угрозой звонка в милицию. Она не видит, но именно крик и шумиха со стороны жильца, даёт ей время на побег. Которым Князева пользуется в полной мере, на одном сбитом дыхании добегая аж до сувенирного. Отсюда ещё пилить и пилить до подвала, однако здесь уже есть шанс наткнуться на Универсамовских а там… Алёнка запнулась о собственные размышления. Что «там»? Помогут они что ли? Эти, которые деньги с неё трясут за житьё в подвале? Не помогут они. Никто ей не поможет. А она и просить не будет. Гордость болезненная не позволит.       По пути в столовую заглядывает, заполненную вечерними посетителями. Кишки внутри в змеиный клубок сворачиваются, шипят на хозяйку свою укоризненно, зубами жалят, заставляя ладонь к животу болезненному прикладывать. Есть хочется неимоверно, только не на что. Да и ни за этим она зашла сюда. Проследив, когда кассирша отвлечётся на обслуживание очередного изголодавшегося строителя коммунизма, Алёнка руку к посудинам тянет и, когда женщина отводит взгляд, резко ссыпает соль и перец в большой карман куртки. С соседнего стола, под неодобрительное цоканье какого-то мужика, так же крадёт незамысловатые приправы, покидая помещение до того, как мужик подзовёт кассиршу сообщить о происшествии. Теперь она «вооружена». При чём тем, чем действительно сможет воспользоваться в случае угрозы. И теперь эта самая угроза будет преследовать её свякий раз, когда она захочет пересечь черту чужой территории.       Ночью не спиться. И из-за страха, и из-за голода. Пять копеек, сжатые в кулаке, напоминают о долге, въедаясь в кожу медной резьбой, пока информацию в голове она распутывает из огромной мешанины. Теперь маршрут другой искать надо, если Князева захочет вернуться за деньгами. А она захочет, ей деваться некуда.       В те же пять утра, что и днём ранее, и до этого двумя, мелкими перебежками она добирается до больницы, выглядывая в прохожих извечных преследователей. Авось кроме полов для неё найдётся ещё какое задание. И ведь находиться же. Санитарок ведь большой дефицит, а при растущем уровне преступности поступающих в стационар меньше не становится. Так что ей, с лёгкой подачи медсестрички, Аннушки Сергевны, доверяют намывать полы в палатах, а после завтрака, когда больных отправляют на процедуры, осуществлять уборку прикроватных тумб. А это уже тянет на все двадцать копеек.       Князевой выть хочется, когда до болючих коликов она напивается ледяной водой всё в том же больничном санузле, зло сверля взглядом своё собственное отражение. Ей мозги от голода сводит, заставляя бредить скорейшим сбором денег, а времени всего ничего остаётся. Если сунуться на соседнюю улицу так там такие же, что и вчера, «товарищи» встретят, да доступно объяснят, что не дело топтать чужой асфальт. За бесплатно, конечно. Вот забашляешь вступительные — гуляй. До поры до времени, пока ещё не потребуется. А для кражи Алёнка не подготовленная совсем. Вон, даже больных обнести не в состоянии. Протирая поверхности тумбочек, воровато оглядываясь на дверь палаты, она обшаривала деревянные внутренности трясущимися пальцами, на наличие любой захудалой корки хлеба или чего получше. И везде — пусто. Советские граждане слишком уж правильные в вопросах воспитания. Или только те, кто в этой больнице обитает, раз никаких припрятанных гостинцев от посетителей нет.        — Ну ты глянь на него, — Алёнка старается не вслушиваться в перешёптывания медсестричек на посту, когда дотирает последний виток коридора. Как-то само выходит. — Ручки нежные какие, — хихикает та, что помоложе, улыбаясь открыто. Хитрым взглядом карим обводит нерадивого подсобника, подмечая только ей понятные детали. — И чего тепличному такому дома не сидится? — Тебе какое дело? — на защиту Аннушки, Князева незаметно хмыкает, выжимая грязную тряпку этими самыми «нежными» руками. — Тоже вон, от отца сюда сбежала. Или дома не сиделось? — девчонка, с копной пшеничных волос кудрявых, губы поджимает обиженно, на старшую цыкает осторожно, косясь в сторону разогнувшейся Князевой. Уж сколько она таких за последнее время повидала и не сосчитать. Все, как один, с детской наглостью и глазами блестящими, лишь бы с коек быстрее выписали, да кулаками махать отпустили, а этот. Приходит, как по расписанию, работой не брезгует, ещё и говорит-то как, будто не ПТУ, а что получше кончал. — Чего пристала к мальчонке, Люд? — Люда на вопрос коллеги отвечать не торопиться, продолжает переглядываться с нагло рассматривающей её Князевой, склоняя голову набок. И всё-таки хорошенький, одно слово в мыслях вертится, румянцем на щеках выливаясь, когда несмелую улыбку в ответ она видит. Одет, правда, нелепо, с шапкой этой дурацкой на голове и в куртке безразмерной. — Зовут-то его как, а, тёть Ань? — когда подсобник отворачивается, подхватывая ведро со шваброй, умоляюще тянет молоденькая медсестричка, подхватывая женщину под руку. Та смешно ресницами короткими хлопает, забывая, чью карту секундой ранее заполняла и на девушку смотрит, как на умалишённую. — Ты давай, это, — руку из хвата девичьего вытаскивает, картой больного стукая ту по голове легонько. Будто дурь всю из этой самой головы выбить пытается. — О работе лучше думай. И вообще, — объект внезапного Людкиного воздыхания, уже без уборочного инвентаря, стоит напротив стойки, улыбаясь Анке Сергевне за выданные, больше положенного, двадцать пять копеек. Широкой улыбкой, красивой. — Маленькай он ещё, да? — кивает подсобнику и он ей ответно, кидая на Люду быстрый взгляд. — А у тебя ухажёров и так в достатке, один только вчера приходил. Или всё? Прошла любовь? — Да ну вас, — дуется девчонка смешно, отворачиваясь, алые щёки и пристыженные глаза пряча. Князева разговора не слышала, поэтому причины не понимает, но на подмигивание старшей медсестры благодарно улыбается, прощаясь до завтра.       За угол больницы только зайти успевает, как слышит в спину зычный свист, до самых костей пробирающий. Похлеще мороза Казанского. Шаг ускоряет, испуганными глазами бегая по адресным табличкам домов, да на дорогу, где редкие автобусы с трамваями проезжают. За спину оглядывается, замечая не недавних амбалов, а пацанят каких-то, по возрасту младше её. Только спокойней не становится. Нет, так дело не пойдёт. У неё лишь день в запасе, да рубль на кармане, а каждый следующий день она только и может, что бояться, да оглядываться. Через толпу взрослых, спешащих к «Универсаму», где выбросили очередную редкость на полки, Алёнка еле протискивается, петляя дворами незнакомыми и запутанными. Хорошо хоть не для неё одной, так как пацанят позади уже не наблюдается, а в голове она примерно представляет, где должно быть здание Аннушкой описанное.        — Долго мяться будешь? — сгорбленного, высушенного, как изюм, старика за стойкой едва видно. Так что, если бы он не подал голоса, Князева ещё не скоро заметила его. Вернее, не так. В тот момент, когда она переступила порог ломбарда, в ней боролось две мысли: не загребут ли её в ментовку по подозрению в хищении чужого имущества и оценят ли вообще кольцо в ту сумму, которая ей необходима. Был вариант ещё хуже, что драгоценность тупо заберут и отправят в путешествие до каземат. Одно радовало — терять было нечего. — Золото принимаете? — какие глупые вопросы порой она задаёт, усмехается своим же мыслям девушка, получая утвердительный кивок. Отворачивается, в окошко низкое заглядывая и проверяя, не выследили ли её ещё, а сама руку под кофту аккуратно суёт, пальцами ткань на чашечке разрывая, где заветное колечко лежит. Маленькая желтоватая оборочка на ладони переливается, поблёскивает, будто издевается над Алёнкой, когда она вещицу мужику протягивает. Тот молчит долго, въедливо рассматривая металл. И коситься на девчонку, размышляя, что похожее клеймо уже видел ранее. Льва Самсоныча местные криминальные личности знали хорошо, человек он был скользкий, жадный. Выгоды своей никогда не упускающий. И ведь даже не боялся дурить головы местным авторитетам, потом ползая по полу, да кишки свои собирая. Зато язык за зубами держал будь здоров. Так что Кащей к нему частенько наведывался, после очередных вылазок, цацки разные сбывал. Порой весьма хорошие экземпляры попадались, за которыми менты пол конторы носом перепахать были готовы: — Где украл? — Где украл, там нет, — Князева трусость и дрожь свою за напускной наглостью прячет, руки в карманы спортивок засунув. И встаёт вальяжно так, расхлябанно, чуть ли не на пол харкает, только бы всю нахальность собой показать. — Берёшь? — Восемьдесят рублей дам, — Самсоныч цену специально меньше нужной озвучивает, за лицом пацанёнка наблюдает, проверяя. Дворовые, они же не ученые почти, два и два сложить не всегда могут, а тут сделку сопляк какой-то оформлять пришёл. И ладно бы, как до этого, Кащей бы к нему заявился… При воспоминании лидера Универсамовских, Лев всё же задумался, прикидывая, не мог ли этот самый лидер шпану свою послать, за выручкой. Улица эта чужая, лишний раз пересекаться никто не любил, а он здесь и так бывал недавно, чтобы отношения обострять. «Сто пятьдесят» опять гнёт пацанёнок. Знал бы только, что такая проба на все двести, если не триста потянет, так бы не торговался. — Сто. Больше не дам, — больше Князевой было не надо. Она специально цену выше назвала, понимая, что законы здесь почти базарные и в убыток этот старый чёрт себе работать не станет. Не понимала только, что сама же и продешевила, оставляя Самсоныча с хорошим наваром.       Пока старик Голлумом возиться с блестящей цацкой, не нарадуясь выгодной сделкой, Алёнка купюру в бюстгальтер прячет, подальше от глаз любопытных и на мороз выскальзывает, сталкиваясь со шпаной до этого её преследующей. — Карманы выворачивай, — командует тот, что посередине. Возрастом младше, а всё равно выше Князевой на полголовы. Она требование выполнять не торопиться, специально время тянет, на прохожих, да на транспорт заглядываясь. — Глухой? Или помочь? — Помоги, да, — кивает болванчиком, тыкая пальцем за плечо мальчишки, на что тот отвлекается, пока двое других из виду Алёнку не выпускают. — Это кому памятник? — в самом деле она и не знает, чей памятник возвышается за спиной мальчугана, да и не интересно ей это. Просто голову дурит, таким вот глупым способом. — Красивая у вас, Казань эта ваша, — языком чешет будь здоров, по ступеням вниз перебираясь. Пацаны не отстают, так же обступив вместе с Князевой на асфальт спускаются, взглядами хмурыми сверлят кривой узор шапки. — Что ни улица, так произведение искусства… — Ты мне зубы не заговаривай, — главный пацанёнок, однако, не тушуется. За плечо клешнёй хватается, заставляя девчонку горбиться. Больно в ямку плеча палец большой суёт, даже куртка толстая ощущений не притупляет, отчего Алёнка губы кривит улыбкой ломанной. — Деньги давай. — Какие деньги? — рука плечо сильнее сжимает, сгибая ещё ниже, да с губ вдох рваный срывая. — Вот такие? — дурочкой прикидывается, рубль на ладони россыпью показывая. Всё, что насобирать успела самым настоящим трудом. — Такие пойдут? Давление на плече ослабевает, пока парень монеты рассматривает и бровь его вверх удивлённо взметается, когда по ладони мелкой со всего размаху он бьёт: — Ты что, сука, обманывать меня вздумал? — Алёнка ладошкой трясет, от неприятного импульса кривиться, да на пацана главного волком смотрит, но улыбается. — Те, что Еврей тебе дал сейчас, их давай, — мужик с ломбарда, наверное, нервно думает Князева, отбивая желание тут же за грудь схватиться, где деньги бюстгальтером к коже придавлены. На дороге светофор жёлтым подмигивает, подсказывая, что рванут сейчас машины, что на переходе остановлены были. Дальше, по другой улице, транспорта совсем мало, не дотянет она до следующей стоянки. — Аа-а, так ты про эти, — план в голове быстро возникает, когда рукой она горсть побольше в кармане загребает и со всего размаху в глаза мальчишкам кидает, срываясь с места прямо под колёса заведённого жигуля. Двоим попадает чётко, так что они загибаются, пальцами по векам перец солёный размазывая, а вот третий за Алёнкой стартует, врезаясь в капот затормозившей машины, не успев ухватиться за подол куртки безразмерной. Ветер морозный в лицо дует, из глаз влагу выбивает, что щёки режет похлеще ножа заточенного, да только ничто это, по сравнению с пойманной быть, отчего девчонка ногами быстро-быстро перебирает. Извинения женщине какой-то громоздкой, что с авоськами забитыми навстречу шла, через плечо кидает даже не оглядываясь, слыша в спину увесистую брань. Боится, если хоть чуть-чуть замешкается, то в руки к пацану разъярённому попадёт. А там уже церемониться и разговаривать он не будет, отмутузит только так. И на то, что девчонка, не посмотрит.       В подвал Алёнка практически кубарем скатывается, выравнивая рваное дыхание и стараясь на смотреть в сторону глазеющих пацанов. Время, как на зло, не позднее, а самое подходящее для сборов Универсамовских. Мимо проходит, пальцы дрожащие в кулак складывает и стучит уверенно, в комнатушку, где Кащей запивается. — Заходи, красота, — эта «красота» у Князевой уже поперёк глотки стоит, когда пространство она осматривает. Опять убирать это всё, опять во сне дышать перегаром с дымом сигаретным смешанным. На диване, где спит она обычно, бугай какой-то расплылся, вытирает сальные пальцы об обивку, отчего Алёну неосознанно блевать тянет. — Что хотела? — хотя мужчина и без её ответа знает, зачем она здесь. И улыбается довольно, когда Князева, оттянув ворот кофты, выуживает оттуда сложенную купюру, кидая ту на заваленный нехитрой закусью и алкоголем столик. — Тёплая ещё, — усмехается Кащей, ценную бумажку к щеке прикладывая, отчего Князевой вдвойне противно становится. От рожи его наглой. — Молодец, слово держишь. А сейчас иди, погуляй пока. Видишь, уважаемые люди общаются.       Взглядом тёмным девчонку сгорбившуюся провожает, игнорируя веселье этиловое. Ставя перед ней условия, он-то думал, что девчонка домой рванёт. К мамке на шею, да за батьку спину. Вспылила, небось, да из дому сбежала, чтобы гонор малолетний свой показать, а тут сказки про Адидаса рассказывает, якобы закорешилась уже с ним. Она бы вернулась, а он бы узнал, где живёт, кем является. А там и с родителей, какую-никакую плату стрясти можно было бы, да не тут-то было. Девчонка, вразрез его плана, зарабатывать вдруг ринулась. По городу сунулась бродить, выпрашивая любое паршивое занятие, за которое заплатят. Даже к Хадишевским на район умудрилась залететь, отжимая процент наживы. Совсем отбитая.       Алёнка побитым псом возвращается на улицу, окидывая взглядом тусклую дорожку света. От одной остановки до другой. Адреналин из крови давно испарился, а с ним и вырабатываемое бешенным темпом тепло, отчего руки инстинктивно обхватывают плечи. Похудела. Это открытие, будь другая ситуация, должно обрадовать, но Князева только сильнее трёт по костям, теперь прощупываемым даже под мышцами. От интенсивного растирания переходит к простейшей зарядке. Прыгает, размахивая руками в стороны, после на месте бегает, вытаптывая податливый снег под подошвой. Ничего-ничего, успокаивает себя Аленка, устремляясь бодрой трусцой по освещённому участку тротуара, когда-нибудь Кащей со своими собутыльниками из подвала уйдёт. Он всегда уходит, снисходительно позволяя ей прибиться бездомной зверушкой к тёплому углу. Она подождёт. Уберется там, как и всегда, да на боковую. А завтра по-новой выживать попробует…       Когда, на втором круге, перед глазами начинает плыть, Князева руку в сторону тянет, упираясь ладонью в холодную кладку кирпича. Веки дрожащие тяжестью наливаются, так что хочется прямо здесь свалиться, но Алёнка тело своё до ограждения подвального всё же дотаскивает. Усаживается на заснеженный бетон, вдыхая морозный вечер, будто тот может насытить и склоняется вперёд, утыкаясь лбом в колени. Из карманов пыль сольно-перцовую она подушечками пальцев уже давно повытаскала, ночами облизывая трясущиеся кончики, обезвоживающие наполненный слюной рот. И конфету, сердобольной старушкой поданную, растянуть удалось лишь на два дня. Больно маленькая, карамель эта. Ладонью горсть мягкого снега захватывает, представляя на его месте сладкую булку и в рот тянет. Вода-то вся в подвале, а ей сейчас уже есть хочется. Хоть бы что, всё бы съела. А у самой слёзы по щекам катятся через раз, потому что даже на них сил нет. Бороться ей хочется. Как же, вот так, бороться? Когда всё, за что не возьмёшься, оборачивается против тебя. Дома-то, она бы хоть прибилась бы куда, да на тот же завод хлебный, что в нескольких километрах от деревни их был. И там бы не поджидал бы её никто на улице, гроши последние из рук выбивая. Здесь же все нелюди, хуже животных. Новую порцию пальцами замерзающими в рот пихает, отчего колючие снежинки скрипят на зубах, обмораживая и язык, и горло, и внутренности. Воспалённый мозг девчонки, видимо, тоже затрагивает морозом, в противовес своим же мыслям улыбающейся. А с другой стороны, разве это не хорошо, у самой себя спрашивает Князева, прожёвывая зернистый фирн. Разве не свободна она теперь, когда отдала всё, что требовалось Кащею этому ненасытному? На этом районе её пока не трогают, снисходительно существовать позволяя. Авось и выйдет что. Это только сегодня у неё ужин воображаемый, а завтра… Носом громко шмыгает, зависая с протянутой рукой, зажимающей горсть снега, когда глаза натыкаются на лица пацанов.       У Туркина стаж курильщика, несмотря на молодые годы, приличный, но он всё равно рвано давится никотином, что вдыхал секундой ранее, наблюдая картину страннее, чем при первой их встрече, пока девчонка комок таящего снега в рот пихает. И жуёт медленно, как ни в чём не бывало, не сводя с них мутного взгляда. Правда, стоит Зиме смачно харкнуть в сторону, глазами прослеживает траекторию полёта слюны и, будто что-то осознав, она снег языком изо рта выталкивает, прикусывая кончик зубами передними. — Ты чё делаешь? — голос у Вахита спокойный, совершенно не выдающий весь пиздец, что происходит в голове его обладателя. Руки в карманах держит, изучая окончательно закрепляющуюся в его сознании сумасшедшую глазами. И на короткое «Ем» не может не уточнить. — Снег? — на что она, впрочем, отвечает молчаливым согласием. На Турбо взгляд короткий кидает, подмечая, что того действия чокнутой совсем из реальности вышибли, подходя ближе и одной рукой поднимая девчонку за плечо больное. — Иди, — в сторону подвала несильно толкает, кивая застывшему другу последовать его примеру. Князева не сопротивляется, неспешно ступает промёрзшими стопами по бетонным ступеням, прокручивая в голове мысль: чего хочет лысый этот? Она отдала всё, спрашивать с неё не за что. И вообще. — Тут сиди, — картавое замечание пролетает где-то над макушкой, когда усаживают её в привычное потёртое кресло. Турбо у двери стоя на друга косится, одними глазами спрашивая чё он делает, а Зима только и делает, что кличку свою оправдывает. Молча из подвала выходит, прикуривая. Пару тяжек делает, отдавая сигарету Валерке, которую тот докуривает в два подхода. И, не произнеся ни слова, они расходятся. Каждый по знакомому маршруту. За что Туркин Вахиту нравился, так это то, что ему по десять раз разжёвывать элементарное было не нужно. Они вообще друг друга без слов понимали, порой даже матеря молчаньем.       Матери, на счастье, дома не оказывается, отчего Зима неспешно по квартире прохаживается, подмечая глазами, чего родительница точно не хватиться. Вот, банки поллитровой, например, с огурцами маринованными ещё прошлой осенью. Сам парень материнские закатки не переваривал, плохо они у неё получались. Кислые вечно, сладостью какой-то неправильной отдающие. Так что с огурцами Вахит расстаётся без сожаления, зажимая стеклянную тару в подмышке. По столу на кухне руками обшаривает, цепляя пальцами хлебные крошки, что с утра ещё убирать не стал. Из ковшика эмалированного два яйца варёных вкрутую выуживает, которые на ужин себе оставлял и, вздохнув, в карман суёт. Но поразмыслив, всё же одно обратно вытаскивает, на столе оставляя, когда дверь входная хлопком закрывается, заставляя в коридор сигануть. И пока мать слова подбирает, вопросами осыпая и банки украденной не заметив, он быстро выбегает в подъезд, обещая вернуться через двадцать минут.       У Валерки дома ассортимент гастрономический поскромнее будет. Отец хоть и работает на заводе, так большую часть зарплаты не видит. А что видит, то спускает на долги, да еду нехитрую. Когда совсем невмоготу крутиться в колесе этом, бутылку водки покупает. Дорогой, «Столичной». И травиться в одиночку, забившись на кухне в угол стола. Валерка отца не осуждает, но и не понимает. На завод по его совету тоже желанием не горит идти. Уж лучше на улице пропадать он будет, мотаясь с пацанами по непонятным «делам», с угрозой в ближайшие пару лет за решётку загреметь. Всё лучше чушпанской жизни заводчанина, от зарплаты до зарплаты перебивающегося.       Когда окончательно темнеет, они у подвала встречаются, перекидываясь изучающими взглядами: Турбо с половиной хлеба буханки и батончиком гематогена, увидев который Вахит непроизвольно улыбнулся. Давненько подобного не ёдывал. Сам Зима с банкой огурцов подмышкой и яйцом варёным в кармане. Не густо, но уже что-то.       В коморку прокуренную заходят уверенно, заставляя закемарившую девчонку усесться на диване. Она глазами большими парней оглядывает, которые перед ней яства самые настоящие расставляют и поверить не может, что не сон это. А те молчат, ждут, пока сумасшедшая к еде притронется, чтобы уйти поскорей. Вдруг воздушно-капельным передаётся недуг этот.       Князева и впрямь глазам не верит, давно устаканив в голове образ пацанов Универсамовских как злых и бессердечных, не считая спасения в переулке. Куртку с плеч стягивает, пальцами войлок перебирая и на Зиму смотрит, будто разрешения ждёт, чтоб притронуться. А тот, поняв смысл гляделок, кивает на буханку, поправляя шапку на лоб. Алёнке второй раз предлагать не надо. Она с жадностью на хлеб накидывается, большими кусками рот забивает, да так, что те поперёк глотки встают, пока Вахит, с громким выдохом, рядом не приземляется по спине ладонью хлопая. — Жуй хоть, — а сам на Турбо поглядывает, который всеми мыслями уже давно за пределами подвала находиться. Валерке ситуация, что он наблюдает, вообще не нравится и он даже пожалеть успевает, что в переулке тогда с ней встретились, в пол уха слушая монолог друга. Возится с ней Вахит, словно родная она ему, банку эту, с огурцами маринованными, даже открыл, а сейчас вон, яйцо сидит чистит. Не пацан с улицы, а курица-наседка. — Зима, — друга окликает, чтоб завязывал он, наблюдая за тем, как девчонка яйцо целиком в рот заталкивает, давясь. Это ж сколько она не жравши, что так отчаянно желудок забить пытается, пробегает перед глазами мысль, когда Вахит поднимается с потрёпанного дивана, сумасшедшую взглядом окидывая. Говорит ей что-то, на что девчонка кивает поспешно, и на выход отправляется, оставляя друга наедине с Алёной. Та глазами на Турбо хлопает, на языке слова благодарности так и вертятся, а сказать ничего не может. Остановиться боится или что отберут вдруг, как всегда посмеявшись. Рот рассолом обмазан, руки в крошках, которые она, все до последней, ухватить губами пытается. Чтоб не пропало ничего. — Жуй, — не найдя что сказать, повторяет за Зимой Туркин, и тоже уходит поскорей, чтоб девчонку не смущать.

Как зверёнок, чес слово…