Когда зажигается Искра

      Когда девушка в отделе кадров вручила Арсению шаблон заявления на увольнение, он уставился на него как на особо опасный Объект, обезвредить который у него не хватает ни сил, ни компетенции.       — Это зачем? — прочистил он горло, таращась на лист.       — Ну, пишите в свободной форме, если хотите, — пожала плечами девушка и снова отвернулась к своему компьютеру.       Пока стеклянный лифт опускал Арсения на самые нижние этажи Хаоса, он представлял себе, как может выглядеть процедура его увольнения. Представлял себе, что огромный бюрократический механизм начнёт крутиться прямо на его глазах, пожирая его и затягивая в свой желоб. Представлял себе, что лицо сотрудницы исказит то ли злая усмешка, то ли шрам, и она, облизнув губы, скажет ему:       «Чтобы уволиться, нужно отсечь одну из рук. Ту, которую больше любите»       или       «Чтобы уволиться, придётся сначала искупаться в кипятке. Трусы можете не снимать».       или может       «Сначала нужно расплавить железо, чтобы отпечатать у вас на лбу клеймо с символикой Хаоса».       Арсений готовился проходить процедуру инициации в обычные люди, но сотрудница только оставила лежать перед ним шаблон заявления на увольнение, а сама отвернулась от него, не собираясь отсекать ему конечности или готовить чан с кипятком. Но внутри и без этого растягивается что-то болезненное и тягучее. Бьёт в самое солнечное сплетение; но за удивлением никак не получается понять: Арсений то ли разочарован, то ли наконец-то смог выдохнуть.       — И прям совсем всё? — переспрашивает Арсений, когда на бумаге строчка за строчкой съезжает влево заявление на увольнение. Будто даже буквы отказываются выходить из-под его пальцев, сторонящиеся такого лёгкого разрешения.       — Нет, конечно, — раздражённо выдыхает девушка.       Арсений тогда вскидывает глаза, встречаясь с её усталым взглядом. Ждёт, когда там зажгутся огоньки. Ждёт, когда она всё-таки ухмыльнётся. Ждёт, что прямо тут накинет на него наручники, но она только спокойно заканчивает:       — Ещё расчёт получите в течение тридцати дней на карту. И тогда всё.       Арсений закусывает губу. Арсений прокашливается. Арсений кивает. Эти простые автоматические действия и то, что он их осознаёт, помогают ему увериться, что он не сошёл с ума. Он отходит к двери спиной, заставляя девушку недоумённо вскинуть брови, но не более.       Никто не преследует его, когда он минует один за одним стеклянные коридоры и проходит к лифту. Никто не вбегает в кабину в последнюю минуту, чтобы разжать закрывающиеся двери руками. И никто не встречает его наверху, когда он отодвигает шторку кладовой и выходит в кафе. По телевизору идёт какая-то слезливая мелодрама, будто Объект пытается соответствовать погоде на улице.       Арсений остаётся мяться у прилавка, будто реально присматривается к залежавшейся сдобе. Продавщица накручивает кончики розовых волос на пальцы, бормоча что-то неодобрительное про выбор фильма.       

Меня отпустили

      Всё, что Арсений может набрать на экране телефона, не допустив сотню опечаток.       Просто так???       КАК       ТАК       Под шквалом вопросительных знаков сердце перестаёт заходиться неровной канонадой. Арсений оглаживает знаки взглядом, каждый изгиб обласкивает и улыбается им так нежно, будто Антон его улыбку может увидеть.       

Приедешь?

      Мыша под пальто начинает шебуршать, недовольная то ли близким присутствием другого Объекта, то ли тем, как арсово сердце колотится в грудную клетку. Поэтому Арсений ответ не дочитывает, спеша ретироваться на улицу. И вообще лучше как можно быстрее уйти из Хаоса, даже если сегодня он вдруг оказался таким благосклонным.       Март выдыхает в лицо холодное облачко пара. Облачко холодит кожу, щекотит шею, делает всё то же самое, что всегда, но сегодня будто трогает особенно глубоко. Сегодня привычный холод вдруг приобретает сакральное значение. И даже серые многоэтажки будто не многоэтажки вовсе, а тени-проводники в новую жизнь. Но Арсений пока не готов за ними куда-то следовать. И пока он стоит у выхода из кафе, холодный воздух обжигает ему лицо, где-то сбоку раздаётся мяуканье.       Рыжая кошка вскидывает не него зелёные глаза.       Швыряет хвостом из стороны в сторону, а потом шагает наискосок, подставляя бок: то ли предлагает погладить, то ли пытается казаться больше, чем есть на самом деле. Арсений переминается с ноги на ногу, не решаясь к ней наклониться или пройти мимо. Что-то в этой кошке не даёт отвести от неё взгляд, но это же «что-то» не получается осознать. Поэтому они так и стоят напротив друг друга — Арсений, который только что собирался уносить ноги подальше от Хаоса и кошка, которая осматривает его придирчиво и критично. И когда Арсений почти готов предположить, что не кошка это вовсе, а Объект, его вдруг отвлекают.       — Ой, здрасьте!       Первое, что Арсений замечает — рыжеватые пряди волос на сером небе. И от этой рыжести смущается. Рыжая кошка, рыжий человек, что тут у вас сегодня происходит? Но человек спешит его наваждение развеять.       — Арсень Сергеич, так давно Вас не видел!       Улыбка Дани искренняя, хоть и немного смущённая. Приятно осознавать, что хотя бы у одного человека, связанного с Хаосом, к нему тёплые чувства. С другой стороны, после того как его так легко отпустили, разве скажешь, что у других они холодные? Арсений трясёт головой и, наконец, отвечает.       — А вы… в Хаос?       Вопрос, конечно, глупый, но в итоге это единственное, что оказывается важно. Арсений с Хаосом завязал. По крайней мере, на бумаге. По крайней мере, официально. А после тридцати дней и начисления последней заработной платы, завяжет во всех смыслах. А Даня так и останется здесь? Так и останется смотреть в потухший экран Объекта и видеть там шоу? Так и останется перерабатывать, чтобы однажды умереть прямо на рабочем месте? И, даже если у него есть родственники, которым выплатят компенсацию, сердце-разбивательной коннотации это никак не уменьшает.       Даня пожимает плечами и мнётся, и Арсению не нужно слышать ответ, чтобы его понять. И, тем не менее, сам он ничего не говорит. Не пытается его вразумить или отговорить. Он всё сказал ему пару месяцев назад, прямо перед Новым годом. А сейчас все его слова лишь взовьются между ними секундным порывом ветра и унесутся прочь без всяких последствий.       — Я тут из-за кошки, — выдыхает Даня, — подкармливать её хожу.       Арсений хмурится, снова опуская глаза на рыжее создание. А рыжее создание смотрит на него в ответ с некоторым пренебрежением. Если бы могло говорить, точно фыркнуло бы что-то вроде: «Не к тебе пришли, съеби отсюда». Наверное, поэтому кошка и показалась Арсению знакомой. Раз она всё время ошивается рядом с Хаосом, он вполне мог видеть её и до этого.       — Вернее, ходил, — и, сделав паузу, Даня продолжает. — Я из Хаоса ушёл.       Такое заявление бьёт по голове обухом, бьёт солнечным лучиком, который пробивается на сером-сером небе. И он стоит в свете этого лучика, не понимая, то ли съехал с катушек, и этот лучик просто мерещится, то ли реально что-то или кто-то там наверху к нему благосклонен настолько, чтобы это тепло подарить. Подарить за просто так и без требования чего-то взамен.       Даня прикусывает губу и отводит взгляд в сторону. Смотрит мимо Арсения на покосившуюся вывеску кафе, на которую он сам столько раз залипал. Залипал и думал, найдёт ли когда-нибудь с ней силы попрощаться. А теперь, получается, нашёл, и не в одиночестве, а, неожиданно, одновременно с Даней. Но несмотря на реальность такого совпадения, которое он ощущает на кончиках пальцев, уложить его в голове никак не получается. И он вдруг сам вслед за Даней этому признанию смущается и неожиданно совсем не в тему выпаливает.       — А кошка?       Даня тогда возвращает на него взгляд, и тот тёплый и трепетный. Он опускается на колени, сгребая кошку в охапку. Та прижимается к его груди, оставляя грязные разводы на светлой куртке.       — А кошку я себе забираю.       — Ты же пса хотел?       Разговор между ними выходит нормальным и обычным настолько, будто они два старых приятеля. И будто один из них не ставил над собой эксперименты, а другой не следил за этим. Нормальная-ненормальная жизнь разыгрывается между ними в этом маленьком диалоге.       — Ой, я вам покажу щас, — спохватывается Даня, шаря по карманам.       Кошка на его руках тогда качается из стороны в сторону, но вырваться не пытается. Только нелепо водит глазами и щурится в свете единственного солнечного лучика. Экран даниного телефона отсвечивает, и Арсению приходится встать совсем близко, чтобы что-то увидеть. Но, даже когда он оказывается ближе, ничего не может разглядеть в темноте экрана.       — Это?..       — Ну щен же, вы чего, не видите? — и, доказывая, Даня приближает картинку.       Тогда в черноте действительно проступают две блестящие бусинки глаз. А потом Арсений различает смешно висящие уши и даже нос кнопочкой.       — Вот я и подумал, надо же сначала кошку забрать? Она-то небось побольше о жизни знает. Научит его.       Будто в доказательство этого факта, кошка в даниных руках потягивается, вытягивая вперёд лапы. Хочется коснуться подушечек её лап, но, будто почувствовав арсов порыв, в полах пальто начинает возиться Мыша.       — Я тоже теперь в Хаосе, вроде как, не работаю, — признаётся Арсений, стараясь заглушить шуршание Объекта.       — Так вы тоже свалили! — только и успевает сказать Даня до того, как позади них скрипят тормоза.       Машина останавливается около тротуара, и в ту же секунду начинает мигать «аварийкой». Такая поспешность мгновенно внутри Арсения отзывается чувством вины. Видно, что Антон торопился, может даже написал ещё десяток уточняющих сообщений или позвонил. Впрочем, вслух этого Антон не говорит. Только выбирается в продроглый весенний день, воровато оглядываясь, будто оценивает обстановку. Но, заметив только их с Даней, расслабляется и подходит ближе.       — Антон, — протягивает он руку парню.       Пока Даня пожимает её в ответ, Арсению вспоминается тот дурацкий Новый год, когда они с Антоном ввалились в Хаос. Арсений тогда не оставил Дане шанса даже представиться нормально, потому что боялся всего и сразу: Структуры, Хаоса, Чернецовой и, как апофеоз тревожности, даже обычного Испытуемого. Теперь Арсений тоже всего перечисленного боится, но в разных пропорциях и совсем разным страхом. Классифицировать эти самые страхи по полочкам и степени интенсивности времени не хватает, потому что Даня вдруг серьёзно замечает.       — Классно, что вы так и остались вместе.       В фразе определённо есть незавершённость: то ли в том, что Даня не уточняет вопреки чему, то ли в том, почему он в такой исход не особо верил. Но Арсений не может его в этом винить. Он сам весь путь, что им с Антоном пришлось пройти вместе, и той части, которую он прошел один, сомневался в таком исходе.       Неловкое молчание, которое должно по всем правилам повиснуть после этой фразы, не повисает, потому что Антон вдруг оказывается увлечён кошкой. Он всматривается в этот пушистый комок с тем же интересом, с каким всматривался Арсений несколько минут назад.       — Такая знакомая, — задумчиво тянет Антон, продолжая бродить по ней взглядом.       Наверное, это вполне объяснимо. Между Хаосом и Структурой не больше пяти кварталов, кошка вполне могла встретиться Антону во времени его службы. И вообще, видеть какую-то закономерность в том, что они оба узнали кошку, как-то странно, но необъяснимо важно. Но Шаст не даёт Арсению долго насчёт этого загоняться, потому что тут же выпаливает:       — Я вспомнил, где её видел, — и одним предложением отвергает арсову стройную теорию, — в Структуре объявление висело о пропаже.       Арсений то ли кивает головой, то ли качает. Какое-то объявление он помнит. Но в последний раз оно было выцветшим и чёрно-белым, разве разберёшь там цвет? А то, каким оно было раньше, осталось в части мелких деталей, которые выветриваются из памяти на следующий день и без всякой Адентации. Но Антон продолжает настаивать, приводит какие-то примечательные черты, повторяет не озвученные Арсением аргументы о том, что от Структуры она могла догулять сюда, и вот уже они с Даней обмениваются телефонами, чтобы Антон нашёл то самое объявление, а потом… А потом Арсений перестаёт слушать длинную цепочку рассуждений, в которой он, очевидно, не нужен.       Он пробирается ладонью под шастову руку, цепляясь за локоть. Его движение остаётся незамеченным для Дани, для прохожих и, словом, для целого мира. И Арсению в этом равнодушии спокойно, потому что последние несколько лет он только и делал, что ждал, когда всем хоть немного станет на него плевать. Мыша под полами плаща тихо урчит, и вибрация отдаётся мурашками по телу. Арсений любит эту вибрацию, и, ладно, чего уж там, любит этот дурашливый Объект.       Когда они с Даней прощаются, Шаст тянет его в машину, не переставая восхищаться историей. Рассказывает, что если это реально то самое объявление, то «пиздец какое фартовое провидение», а если нет, то Даня всё равно собирался себе её забрать. Перед тем как сесть в машину, Арсений мурлычет: «это ты моё провидение», и самодовольно улыбается, завидев вспыхнувшие кончики антоновых ушей.       Оказавшись изолированным от холодного весеннего воздуха, он смотрит в спину уходящего Дани и снова возвращается к первому необычайному событию сегодняшнего дня. Под ногой Антона скрипит сцепление, и Арсений чуть повышает голос, чтобы его заглушить:       — Не волновался, что я не отвечал, пока ты ехал?       — Ну… так, — не признаётся Антон, высматривая промежуток в потоке машин, чтобы выехать, — ты же написал, что всё нормально. Всё же нормально?       Арсений смотрит на массу чёрных и белых машин. Думает, что их машина точно такая же. И что это так странно, что в этой обычной машине они собираются вести такие шпионские диалоги.       — Кто его знает, — вздыхает Арсений, — может, Хаос решил, что легче просто отпустить меня, раз я уже попал под прицел следаков.       — Не звучит как аргумент против твоего… — Антон мнётся, подбирая выражение, но потом, видимо, сдаётся, и, качнув головой, продолжает, — твоего физического уничтожения. Легче тебя убрать, учитывая, сколько у тебя в голове инфы.       — Может, думают, что я заключил какую-то сделку со следаком. И, раз пока всё тихо-мирно, лучше лишний раз в гнездо не тыкать.       — А может, вообще не думают ничего, — выдыхает Антон, — потеряли твои документы в какой-нибудь очередной реструктуризации.       — В Структуре тоже была эта поебень?       — Да каждый квартал, — фыркает Антон. — А ещё знаешь, вот эти вот отчёты по каждому отделению, которые…       Но непринуждённую беседу прерывает телефонный звонок. Мелодия лёгкая и почти неслышная, но стёкла укрывают их от городского шума, а больше ничего не может его заглушить. Мыша, недовольная вибрацией и звуком, наконец, выбирается из пальто и прыгает на заднее сидение.       Когда Арсений достаёт телефон, на экране короткое и фаталистичное: «отец». И несмотря на то, что отношения между ними теперь если не тёплые, то оттаивающие, сердце всё равно подпрыгивает к горлу. Подпрыгивает, потому что завтра последний срок позвонить столичному следователю и согласиться на дачу показаний против отца, а Арсений так этого и не сделал. И отец, будто предчувствуя, звонит ему сам.       — Хочешь, на обочину сверну, выйду и один поговоришь?       От Антона арсова реакция не ускользает. Как, наверное, не ускользает и причина такой реакции. И, тем не менее, Арсений только коротко сжимает антоновы пальцы на руле и качает головой.       — Всё окей, так отвечу, — и проводит пальцем по экрану.       Несколько долгих секунд между ними треск. Будто связываются они не просто между двумя городами, а между двумя странами или даже планетами. И телефон у Арсения в руке — не просто небольшая чёрная коробка, а увесистый короб с круглым циферблатом. Он сам таких почти не застал и неизменно представляет их оплотом древности.       — Слушаю, — коротко рапортирует Арсений, не похожим на собственный голосом.       — Привет, — отвечает отец и только тогда помехи прекращаются. — Как у вас… дела?       Арсений теряется. Поджимает губы и смотрит на проносящиеся за окном деревья. Те уже заботливо изуродованы к лету коммунальными службами: все ветки обрублены, остались только торчащие, как столбики на парковках, стволы.       — Да ничего такого. Перетаскали вещи в квартиру. Нашли пару мест, которые бы подлатать малость, обои поменять, но я думаю это… потом.       Арсений замолкает, спохватываясь, что в конце хорошо бы спросить, как дела у отца. В семье же вроде так полагается — спрашивать, как дела, желать скорейшего разрешения проблем и предлагать свою помощь по мере возможностей. Арсений бы слицемерил, если бы сказал, что реально этого хочет, но, наверное, в такие разговоры втягиваешься по мере их заведения. Но отец не даёт ему выпалить какой-нибудь из нейтрально-важных вопросов, опережая его.       — А с Хаосом как дела?       Этот вопрос Арсения смущает, вдруг делая звонок отца несколько… зловещим, что ли? Буквально пару минут назад они с Антоном обсуждали его чудесное спасение оттуда, а теперь такой вопрос. Или у него просто остаточная паранойя? В конце концов, Хаос ведь можно привязать к обычной теме для разговоров — его работа, пусть и бывшая. Боже, даже мысленно это звучит сюрреалистично.       — Я сегодня ходил забирать документы, и меня вроде как… отпустили.       — М-гм.       Вот всё, что отец говорит. Не удивляется, не поздравляет и вообще не выражает никакой эмоции, кроме понимающего мычания.       — Ты знаешь, почему, — догадывается Арсений, не утруждая себя вопросительной интонацией.       — Знаю, — подтверждает отец, и их снова прерывают помехи.       Арсений терпеливо слушает короткие шуршащие звуки. Кажется, их источник находится прямо у него в голове. По-другому он не может объяснить то, почему они появляются каждый раз, когда он должен услышать какую-то важную информацию. Помехи исчезают так же резко, как и появились, и отец продолжает:       — Я предупредил Хаос о расследовании, — и, не успевает Арсения захлестнуть волна возмущения, отец продолжает, — и продал им весь Адентриментил, который был готов. Вместе с формулой.       — Ты… что?       Пейзаж за окном смазывается в единое полотно. Оно проплывает мимо Арсения, сквозь Арсения, размазывается по его коже и внутренностям. Ему хочется этот пейзаж снова собрать в единое целое, а потом расчленить на частички и каждую вывалить на отца. Потому что Арсений ему доверился, рассказал о расследовании и том, что отец может попасть под подозрение. А теперь отец, зная, что к его взаимодействию с Хаосом имеются вопросы, продаёт тому непозволительно огромную партию Адентриментила. Будто специально. Или не будто?       — Зачем ты это сделал? — прямо спрашивает Арсений.       — Если следователю нужны свидетельства моего взаимодействия, я принесу ему их сам. Прямо на стол, — честно отвечает отец.       У Арсения все внутренности обрываются. Хочется прямо на ходу открыть машину и выпрыгнуть из неё, чтобы стать частью той пейзажной массы, которую он переварить не может. Но ход машины замедляется, и это точно не его фантазия. Он снова различает деревья-столбики, чёрные и белые машины в потоке, а ещё замечает хлопотливый взгляд Шаста, когда тот поворачивает руль вправо, уводя машину на обочину.       В трубке молчание. Отец уже дал ответы на все вопросы, которые Арсений задал. И хоть Арсению эти ответы поперёк горла встают, он не может себя обманывать — ещё они приносят облегчения. Потому что теперь завтрашний день, который был в календаре обведён красным цветом, а сверху на много раз перечёркнут чёрным, вдруг становится обычным днём. Его отец снова берёт на себя роль защитника, о которой его снова никто не просил. Так же как никто не просил Арсения врать отцу о причине смерти матери. Так же как никто не просил отца потакать Арсению в юности и стирать ему память.       Композиция заходит на новый виток на обочине провинциального города. На этой обочине Арсений часто дышит в трубку и не может найти слова, чтобы всё это правильно описать. Поэтому он снова обращается к реальности, спрашивая сухое:       — Ты сейчас у следователя, да? — хотя ответ знает.       Ответ теперь витает в этих странных помехах между ними. В этом непринуждённом начале разговора, которые отец никогда не любил. И в этом признании, которое звучит сухо и формально: «будет задержан по факту превышения служебных полномочий и сотрудничества с нежелательной организацией».       — Да, — подтверждает отец, — у входа топчусь, как дурак. А тут видимо глушат сигнал. Просто… хотел сказать, чтобы ты не волновался, — и на арсов саркастичный смешок, сам хмыкает, — правда, не волнуйся. Мне высшая мера не светит, а с остальным я как-то разберусь.       В желудке оседает тяжёлое и вязкое. Хочется его выплюнуть наружу так, чтобы даже через тысячи километров, даже через эти телефонные помехи и недосказанность между ними это «что-то» достигло отца. Всего мгновенье Арсений ещё позволяет себе обманываться, позволяет себе поверить, что он сможет отца остановить. Но он слышит, как жернова шуршат, готовые его под себя подмять. И ему так хочется за эти жернова извиниться, как будто он их конструировал или может вообще изобрёл.       Но он только сидит в обычной белой машине, которая в потоке не различима. На арсовом колене сжимается тёплая рука Шаста. А сзади шебуршит Мыша. И теперь, после того как отец сам пришёл к следователю, его миру ничего не грозит. По крайней мере, не в ближайшем будущем. По крайней мере, не в ближайшую неделю. А Арсений научился ценить даже такие маленькие расстояния.       — Спасибо, — выдыхает в тепло салона.       Он чувствует себя бесконечно должным и утопает в стыде, но сделать ничего не способен. Не только из-за расстояния и других физических преград, но и потому что… Антон для него важнее. И их жизнь важнее. И он сам собирался идти в Структуру отца сдавать, а тот своим решением снял с его плеч вину, которая туда неизбежно бы упала.       — И мне, правда, жаль, — выпаливает Арсений, пока не успел передумать, — что всё так заканчивается.       — Ты давай, трагедию не ломай, — только фыркает отец. — И ещё… С днём рождения, Арсений, — и отключается.       После окончания разговора Арсений остаётся в новой реальности, которую нужно как-то преподнести Антону. Но как именно, он понятия не имеет. Язык во рту разбухает и становится неповоротливым, а на горле смыкается кольцом железная проволока. Арсений смотрит в окно на плачущие грязью сугробы. Та по обочинам собирается в грязевые потоки, чтобы нести весну в массы.       — Отец сам пришёл в Структуру.       — Пришёл с чем? — искренне не понимает Антон.       Арсений тогда качает головой, поджимая губы. Понятия не имеет, как ответить, потому что правильно сказать: «со всем, с чем я боялся не суметь прийти сам». Но такая искренность у него не получается. До такой искренности ему, наверное, ещё пару лет психотерапии, поэтому он только ограничивается коротким.       — Со всем пришёл.       Антон выдыхает, и воздух, проходя через сжатые зубы, свистит. Ему такой формулировки оказывается достаточно. Он крепче сжимает ладонь на арсовом колене и тоже переводит взгляд на тающие сугробы.       — Ебануться, подарок на день рождения, — замечает Антон хлёстко.       И от этого комментария у Арсения прямо поверх открытой раны вырастает первый зелёный росток. Пробивается через сосуды и артерии, обвивает аорту, как обещание того, что они с отцом ещё встретятся. Ещё побудут вместе за праздничным столом, и отец вместо явки с чистосердечным в Структуру подарит ему какой-нибудь кожаный блокнот. Или, может, кассету с его детским утренником. Или даже семейный фотоальбом. Но всё это будет не сегодня, а сегодня Арсений довольствуется только зелёным ростком внутри.       Они снова выезжают на дорогу всего через десять минут. За эти десять минут ладонь Антона отпечатывается на арсовой коленке, губы отпечатываются на виске, а на сердце шёпотом: «я буду рядом». Рядом не только в этом, хоть и благородном, но всё равно разбивающем на тысячи кусочков поступке отца. Но рядом и в том, что им сегодня только предстоит.       День рождения получается больше не про веселье, а про закрытие гештальтов. К каким-то Арсений сам несётся на скорости их «Рено», а какие-то врезаются в него неожиданным телефонным звонком. Может, это и правильно? Может, эти гештальты, закрывшиеся тяжёлыми железными воротами, закалят его настолько, что через год он совсем себя не узнает?       В свой прошлый день рождения он с Антоном только познакомился. Арсений тогда надеялся, что после вербовки Хаос отпустит его. Надеялся, что Антон станет ключом в его хоть-сколько-нибудь спокойную жизнь. А Антон в итоге стал и ключом, и замком, и дверью одновременно. Потому что Антон не про разгадку какой-то конкретной тайны, а про переворачивание мира с ног на голову. И если ещё через год тот перевернёт его ещё раз, Арсений на всё готов, лишь бы держать его за руку.       Городские пейзажи сменяются лесными. Деревья уже не кронированные, тут ветви набираются сил, пышут почками, готовясь выстрелить в новую весну зелень. И даже отгороженному от этой зелени бензиновой завесой и стёклами Арсению кажется, этот запах пробирается в его лёгкие. Заставляет их унять свой тремор и почувствовать себя в моменте. Не важно, что будет через час, через день или через год. Пусть хотя бы сейчас всё будет хорошо.       Подъезд к дому немного размыло. Дорога не то, чтобы совсем утопает в грязи, но кое-где колёса увязают, а когда они вскарабкиваются наверх колеи, машину подбрасывает. Мыша тогда недовольно ворчит, не желая выражать своё несогласие в полную силу то ли от усталости клонящегося к закату дня, то ли от того, что на самом деле такое подпрыгивание ей нравится, и ворчит она просто ради приличия.       — Ты сейчас пойдёшь? — спрашивает Антон, паркуя машину на более-менее сухом участке.       Арсений сквозь стекло всматривается в лесную чащу. Солнечный диск, хоть уже касается верхушек деревьев, но всё ещё достаточно высоко. А, кроме того, Арсений столько раз ходил на кладбище, что сможет найти обратную дорогу и в темноте. Но разве наличие смартфона и Мыши вообще даст ему в этой темноте остаться?       — Я бы сегодня сходил. Ты со мной?       — А ты хочешь?       Когда двигатель глохнет, в машине становится совсем тихо. Укладывающийся на ночь весенний лес больше мурлыкает, чем кричит. Птицы поют тише, ручейки подмёрзли и не журчат, а только появившееся молодая листва не дрогнет на ветру, будто уже дремлет. Поэтому вопрос, вырвавшись у Антона, остаётся в машине ничем не заглушённый и бьётся внутри звонким эхом.       — Хочу, — кивает Арсений и, выбравшись из машины, добавляет. — Если, конечно, не боишься кладбища вечером.       — Пф, да у нас в Структуре каждый вечер было своё кладбище выгоревших следаков. Они ещё потом каждое утро на работу восставали.       Антон вроде звучит раздражённо, а вроде и тепло. Поэтому, когда их укрывает кромка леса, и зачатки цивилизации в виде домов и машины остаются позади, Арсений решается спросить.       — Не скучаешь по работе?       Сначала Антон пожимает плечами, потом отводит от их лиц ветви и только после отвечает:       — Щас кажется, что было там что-то романтичное, но хуйня это, Арс. Ты небось также о Хаосе думаешь.       Арсений ступает за Антоном след в след, и только и видит, что дорогу прямо под ногами. Последние солнечные лучи — самые яркие, ослепляют его, заставляя ориентироваться только по той небольшой не засвеченной части картинки. Но Арсению легко идти вот так, потому что он и без того знает дорогу наизусть и верит человеку, который идёт впереди.       — Я только сегодня уволился, мне ещё рано романтизировать, — отнекивается Арсений, — и у меня там была… другая ситуация.       У Антона в Структуре была Катя, которая все эти годы оставалась его другом. Была Ляйсан, которая, хоть и портила им жизнь последний год, до этого, по всей видимости, неплохо с Антоном ладила. А ещё у Антона были понятные задачи, хоть иногда заёбывающие и превращающие в зомби, тем не менее любимые. Арсений знает, что у Антона горят глаза, когда он занимается Объектами. Пусть в Структуре он и делал это несколько специфичным образом, обременённый указаниями и инструкциями, но всё же…       — По мне, так что у тебя, что у меня одинаковые были ситуации, — размышляет Антон. — Две неповоротливые системы со своими приколами, в которых на людей всем, в общем-то, насрать. Важно только, какие там цифры в итоге получились.       Арсений молча признаёт правоту Антона, но тему больше не развивает. Некоторое время они идут молча, и лес нарушает эту тишину только редкими шорохами и треском, которые извлекает Мыша, пробираясь через заросли. Когда они выходят из чащи перед ними открывается поле, усеянное маленькими зелёными ростками. Такая яркая зелена режет глаза после серости города и темноты леса.       Мыша с довольным треском и вприпрыжку ныряет в ростки. Земля под ними рыхлая и не просохшая, и её корпус мгновенно окрашивается в коричневый. Но Объект такая незначительная деталь не смущает, и он продолжает свои хаотичные скачки между ростков.       — Умела бы она сама умываться, цены бы её не было, — прижимается Антон губами к арсовому виску.       Тропинка, хорошо видная зимой и летом, сгинула в зелени и разбухшей земли. Они пробираются через поле аккуратно, но всё равно вместо прямой траектории получается причудливой танец, когда они прыгают справа-налево, стараясь ступать только на просохшие участки земли. Когда они добираются до вершины холма, Арсений оглядывается назад. Из-за извилистых следов создаётся ощущение, что по полю прошли два очень пьяных человека, отчаянно пытающиеся убедить себя в своей трезвости и необходимости «вот-прям-щас» добраться до кладбища.       — Ты знаешь, где искать? — спрашивает Шаст, когда они останавливаются у знакомой могилы.       Памятник собаки встречает их широко раскинутыми в обе стороны крыльями. Арсений рассматривает их перья, добираясь до самых кончиков. Их касается солнце, окрашивая бронзовый в золотой.       — Догадываюсь, — делится Арсений, делая шаг в сторону той части кладбища, где похоронены Объекты.       И только теперь он замечает, что здесь не только они с Мышей. Между надгробий перебежками, стараясь не попасться на глаза, перебегает сущность. И, не будь она частью Арсения, он бы тоже её не заметил. Но он чувствует, как ей боязно показаться ему, и в то же время, как хочется. Но он её не торопит, он позволяет ей прятаться, если так она чувствует себя лучше.       — А это просто предположение или ты точно знаешь, что она здесь?       Это похоже на воспоминание, которое так к Арсению и не вернулось. Или которого у него никогда и не было. В одну из ночей, когда его донимали бессмысленные «а что если бы» и «а вдруг», от которых он уже устал отмахиваться, он вдруг понял, где его мама похоронена. Вспомнил фразу, оброненную отцом много лет назад: «это кладбище — важное для меня место». Арсений тогда не понял, да особо и не имел желания разбираться, почему важное. Иногда сам догулял до него подростком, просто чтобы порассматривать красивые памятники, но никогда не ходил в ту часть, где были обычные могилы. Разве есть в них что-то интересное?       А теперь, это похоже на предчувствие, он знает — кое-что интересное точно есть.       Они читают имена — причудливые и самые обычные. Некоторые стёрты временем и погодными явлениями, другие не только не стёрлись, но даже обновлены. Выведены красивыми серебряными или золотыми буквами и фотографии над ними не выцвели, в красивой рамочке. Получается, кто-то, кроме Арсения, всё-таки на это кладбище ходит.       Арсений уже почти поворачивает назад, когда видит свою фамилию. Почти говорит Антону: «Знаешь, давай в следующий раз». И почти перестаёт читать имена, вместо этого рассматривая стремительно розовеющее небо.       Арсений читает свою фамилию десяток раз, прежде чем Антон замечает его ступор и останавливается рядом. На памятнике буквами, которые ещё кое-где сохранили серебряный оттенок, выведено «Попова А.С.». От того, что инициалы совпадают с арсовыми, кожа идёт мурашками. Он почему-то ждёт, что Антон скажет: «Вот твоя могила», и тогда точно почва вдруг просядет у него под ногами, и он упадёт в гроб, в котором, спустя столько лет, наверное, только и остались, что кости.       — Оставить тебя одного? — вместо этого спрашивает Шаст, сжимая его руку.       Арсений кивает, и чужая ладонь выскальзывает из его собственной. Всего мгновенье он ощущает себя потерянным, всего мгновенье хочет повернуться назад, чтобы увериться в том, что Антон не исчез и не испарился, а просто сделал шаг назад. Но, как только чавканье его шагов стихает, его внимание снова возвращается к надгробию.       Оно самого непримечательного вида — обычный серый прямоугольник, каких здесь около сотни. Может, отец специально сделал его таким? Спрятал его прямо рядом с домом, где Арсений провёл своё детство и юность. Спрятал меньше чем в километре от места, где он столько дней пытался справиться со своими демонами, уже обретя взрослую жизнь и работу, но не обретя смысл.       Фотография под рамкой выцвела, а Арсению кажется, что затёрлась. Кажется, что лица его матери нет под рамкой, также как многие годы не было в голове. И теперь он топчется перед сакральным местом, которое должно бы его побудить на какие-то крышеносные признания или откровения, а в голове пусто-пусто-пусто. Вокруг всё так же растаявший снег, превратившийся в грязевую мякоть, неподалёку жжёт зарядами сухую траву Мыша, а Антон ругается на неё шёпотом. И Арсений не падает на колени, ни разражается слезами и даже сердце у него, хоть пропускает удар, но то не убийственно, хоть и очень грустно.       — Не знаю, зачем я пришёл, — честно говорит Арсений. — Оно в голове было как-то лучше, — и переминается с ноги на ногу.       В его фантазиях его швыряло от крайности в крайность. Он представлял, что останется в одиночестве, свернётся клубком на могиле и никуда отсюда не уйдёт. Представлял, что впадёт в такую ярость и истерику, что разнесёт не только могильный камень матери, но и несколько соседних. А теперь даже сущность оказывается вдруг решительнее него.       Стуча коготками по мрамору, она прокрадывается к могиле и так и остаётся там сидеть, рассматривая остатки фотографии. И Арсений тоже в них всматривается, будто надеется найти нужные слова, но те так и остаются корявыми и нелепыми. Но других слов у него нет и, наверное, уже не будет. И это осознание помогает, наконец, что-то сказать.       — Мне кажется, будто между нами ничего и не было. Одна только твоя смерть, которая застыла во времени. И я теперь стою тут почти двадцать лет спустя, это кажется таким естественным. Говорить с могильной плитой, а не с тобой.       Сущность оборачивается, сверкая красными глазами. Огоньки вспыхивают интересом, а голова повёрнута на бок. Не пищит, не кидается, только внимательно наблюдает.       — У меня не было лет, когда я придумывал, что скажу тебе при встрече. У меня были годы, когда вместо тебя была пустота. Она разъедала меня изнутри, и я представлял, что вместо неё появятся тёплые и светлые воспоминания. И эти воспоминания появились, — Арсений сглатывает, — но не о тебе. О тебе я так ничего и не вспомнил, кроме смерти. И больше вспоминать не хочу.       И тогда Арсений делает шаг назад. Ступня увязает в снеге, в грязи и ещё в чём-то, названия чего он знать не хочет. Сущность ещё раз встречается с ним взглядом, а потом отворачивается. Арсению чудится, что она касается маминой фотографии. Чудится, что проводит когтями по её имени.       А потом сущность вдруг то ли виляет хвостом, которого у неё никогда не было, то ли заворачивается в плащ, который она никогда не носила, то ли подбрасывает вверх клок волос, который ей не принадлежит, но итог один. Вверх поднимается облачко чёрного пороха, и его частицы ещё целое мгновение переливаются в воздухе, блестя. А потом они растворяются на фоне алого неба. И его последняя сущность растворяется вместе с ними.       Когда Арсений возвращается к Антону, тот его не касается. Только кивает головой и брови вскидывает, и эту мимику Арсений без труда считывает, как вопрос: «Ты как?». Но всё что он может — ответить такой же легко-считываемой мимикой — пожать плечами.       — Крипово, что инициалы на могиле твои, — замечает Антон.       — И в целом, что отец её… здесь похоронил, — соглашается Арсений. — И я столько лет рядом с её могилой шатался.       Обратно по кладбищу идут в тишине. Верхушки памятников вслед за верхушками деревьев окрашиваются в алый, но Арсению это кажется красивым, а не угрожающим. Весь этот день ему почему-то вдруг начинается видеться таким — пытающимся казаться страшнее и грознее, чем он есть. Потому что на самом деле Арсений вкладывает свою ладонь в ладонь Антона, зная, что всего несколько минут спустя они вдвоём зароются в одеяло, и он точно так же закинет на Шаста свои ноги.       В закатных лучах зелёные ростки на поле выглядит потусторонне. Как будто неведомое растение пытается захватить землю, чтобы потом вырастить на ней нечто, человеческому разуму не поддающееся. Но после всего, что с Арсением было за год, он знает, что разум вообще не самая надёжная штука, поэтому вырасти тут могут просто тыквы красного цвета, а не оранжевого, а люди даже на этом построят целый культ.       У самой кромки леса Арсений останавливается. Поворачивается направо, будто поддавшись наваждению. А на самом деле вдруг вспоминает, как трепетно расчищал небольшую полянку, чтобы построить там шалаш. Создавал безопасное и уютное место, надеясь, что там слова польются легче и будет легче признаться себе в нуждаемости Антона. Но на деле, пустота и туда пустила корни, заставив его натаскать туда обрывки листов, исписанных попытками вспомнить строки. То ли стихотворение, то ли музыка.       

Я падаю несколько лет к ряду

Давно перестал считать столетия,

В их лозах песни мои и яды

Плетутся, рождая тысячелетия

      

На дне оборвётся моё падение

Со вспоротым брюхом, в крови умирая,

Я попрошу у тебя прощения,

Поскольку не смог выжить, взлетая

      

Я снова встал бы лицом к пропасти

К тебе спиной, и спиной к миру

Готовый с нежностью принять касание,

Которое толкнёт меня с обрыва

      И теперь, стоя у кромки леса, в нескольких сотнях метров от этой опушки и от могилы матери, Арсений вдруг понимает — никогда он эти строки нигде не слышал. Никогда не было того самого первого варианта, который он пытался вспомнить. Самый первый оригинальный текст навсегда потонул в чертогах его разума вместе с воспоминаниями о матери, оставив напоследок о себе только мелодию и ритм.       — Это колыбельная, — делится он с Антоном, — строки, которые я пытался вспомнить, написаны на мотив детской колыбельной.       Спустя столько лет в памяти не осталось образа матери, которая её пела и не осталось настоящих слов. А новые слова, те, которые он запечатлел на листе, стали отпечатком единственного воспоминания, которое мать оставила ему в наследство. В этом тексте и страх высоты, и падение, которое никак не закончится, и просьба вернуться хотя бы этим воспоминанием. Потому что других у него нет и не будет.       Но теперь Арсений облегчённо констатирует: ему больше не нужны никакие из этих слов, воспоминаний или мелодий. Он отпускает их в алое небо, вспорхнуть над горящими красным верхушками деревьев и раствориться облаками над ними. Не только Арсений их не держит, но и они не держат его.       Когда он поворачивается к Антону, тот смотрит на него с сомнением. На лице у него читается готовность Арсения спасать, только видно, он ещё не решил от кого. И, перед тем как он спросит своё привычное: «ты норм?», Арсений первый вжимается в его объятия.       — Я норм, если что.       — Да я так и понял, — фырчит в его висок Антон. — Это ведь нормально, молча зависнуть и в небо смотреть.       Арсений старается тыкнуть его в бок, но это было легко, когда Шаст носил худи. А теперь зимой он укутывается в дутые куртки и только и выходит, что погрузить палец в полиэстеровое облако. И в этой мягкости Арсений вдруг чувствует яркость момента, откладывая на потом явку с повинной отца, смерть матери и всевозможные тёрки Структуры с Хаосом. И все его планы сокращаются до лаконичного.       — Давай придём, укутаемся в одеяло и до завтрашнего дня не вылезем, — которое он шепчет Антону в шею.       — Только знай, что тогда тебя ждёт битва за кусок торта с Мышей, — смеётся Антон, и его кадык ходит вверх-вниз.       Арсений выглядывает из-за шастового плеча, увидев розовую вспышку. Мыша, воспользовавшись заминкой, палит зарядами по сухим кустам, отскакивая в сторону. Искры — ослепительно-яркие — вспыхивают, рисуя розовые тени на деревьях, и исчезают.       — Я люблю тебя, — шёпотом между ними, и не ясно, кто сказал первый.       И когда розовая искра вспыхивает ещё раз, Арсений привстаёт на цыпочки и касается шастовых губ. Потому что помнит, что в таком свете нужно целоваться.