Когда зажигается Искра

      Они вытаскивают из квартиры около двадцати коробок. Те обмотаны скотчем десяток раз и дополнительно перетянуты верёвками. Коробки запечатаны так надёжно, словно они всерьёз переживают, что те, будто неожиданно пробудившиеся Объекты, вырвутся из своих пристанищ и на кого-то нападут.       Но Арс представляет, что в коробках не вещи и не дремавшие Объекты, а кое-что более страшное — его секреты. Эти секреты они вдвоём тщательно выгребали из шкафа, скидывали со стола и доставали из-под него. И теперь совсем никак не получится перепрятать их в другое место или отложить в ящик ещё более долгий, чем тот, в котором они лежали до этого. Арсений выносит секреты на мусорку, подбадриваемый антоновыми тычками в бок и похлопываниями по спине и заднице, если он тормозит в проходе с очередной коробкой.       И только теперь, когда Арсений выгружает рядом с мусорными баками последнюю коробку, он может увидеть их настоящий масштаб, и как на самом деле много груза лежало на его плечах. В этих коробках самоубийство его мамы, собственное решение стереть память и долгие годы метаний, когда вдруг оказывается, что никуда эти воспоминания из головы не делись. Всё это время воспоминания прятались по самым тёмным углам его сознания, то и дело показываясь то в одной, то в другой сущности.       Но теперь все тайны вдруг единомоментно спадают с арсовых плеч и остаются лежать у мусорки громоздящимися друг на друге коробками. И тогда его плечи вдруг окутывает март — ложится на них лёгким шлейфом, прокрадывается к нему за воротник, щекоча. Арсений вдыхает весенний воздух, и тот проходит через дыхательные пути сначала болезненно, будто всё это время те были закупорены, а потом всё легче и легче.       Арсений поднимает голову наверх и находит окна их квартиры. В тех загадочными тенями мелькают силуэты мебели, которую они ещё не придумали, куда поставить, и силуэты других коробок: тех, которые они перевезли уже с антоновой квартиры. Арсений много лет кропотливо и безотчётно делал эту квартиру памятником своей скорби, и теперь, на пороге новой жизни, немного трусит. Поджимает пальцы, щурится на солнце, будто боится поверить, что это взаправду. И совсем уж неожиданно сталкивается с желанием с кем-то поделиться той маленькой передышкой, которую он пока что выиграл у судьбы, во что бы там они с ней не играли.       Арсений растирает пальцы, возвращая им чувствительность и пролистывает контакты в телефонной книге. Он может позвонить Диме: честно и не скрываясь рассказать, зачем ему делали Адентацию все эти годы, в какой части причастен отец и даже… про мать? Может позвонить Серёже, чтобы выслушать упрёки о том, что Арсений «какого-то хера» снова полез в своё прошлое, и убедить его, что это, правда, было важно. Или он мог бы даже набрать Кате и пообещать, что они с Антоном скоро приедут в гости. Или, ну а вдруг, найти непонятно зачем записанный номер Дани и спросить, купил ли тот собаку.       Вот только весенний воздух, проходящий через лёгкие болезненно и царапающе, подсказывает: «Ты совсем не им позвонить хочешь». И, несмотря на внезапную дрожь в пальцах и ком в горле, Арсений нажимает номер совсем другого контакта. Он слушает гудки и смотрит на коробки, которые на контрасте со свежим весенним воздухом вдруг ощущаются каким-то богохульством. Будто своими воспоминаниями он рискует испортить весну всему городу, а не только себе и абоненту, ответа которого он ждёт мучительно долго.       — Слушаю.       Голос у отца, как всегда, спокойный и с выправкой. Он ведь даже и не служил никогда, зато его отец и арсов дед был военным. Получается, вот как? Со стороны влияние родителей виднее, да?       — Привет.       Арсений отворачивается от баков и снова поднимает взгляд к окну. То, что он хочет сказать, вдруг кажется несусветной глупостью, но лучше она, чем настоящая причина его звонка.       — Я переехал в квартиру, где мы… жили в моём детстве.       Отец молчит, и прочитать это молчание невозможно. Арсений мог бы назвать его тяжёлым или многозначительным, или понимающим, но всё, что он слышит — тишина и незначительные помехи. Желание спешно попрощаться, подняться в квартиру и упасть в шастовы объятия растёт в геометрической прогрессии с каждой молчаливой секундой. Но отец вдруг прерывает молчание неожиданным:       — Ну и молодец.       Интонация всё ещё нечитаемая. Наверное, с такой можно с равной долей вероятностью похвалить и подчинённого за хороший отчёт и собаку за идеально выполненную команду. Но Арсению до дифференциации интонаций ещё очень далеко, потому что это первый раз, когда он слышит похвалу от отца без сарказма. С непривычки он даже не может понять, куда её пристроить. Она застревает в горле как вкусная, но слишком большая для глотки кость. И отец, видимо, уловив его недоумение, неумело продолжает.       — В смысле, квартира же всё равно пустая стояла, а теперь вы, ну… с Антоном, обживёте?       Предложение выходит больше вопросительным, будто отец сомневается в уместности своего комментария. Арсений кивает, а потом вслух озвучивает: «Обживём», и только тогда понимает, почему теперь потерялся отец.       А они ведь даже никогда об этом не говорили об Антоне всерьёз. В их ссорах и ругательствах Антон упоминался мимоходом. И даже если вдруг отец говорил о том без иронии и с некоторым уважением, это всё равно было… не так. Арсений заметил, когда его отец перешёл от императивных приказов перестать Антона вмешивать к нейтральному отношению. Но только сейчас тот в первый раз безапелляционно признаёт значимость Шаста. Пусть и так косвенно, упомянув их совместное проживание.       Их разговор получается неожиданно искренним. Арсений привык к тому, что отец не хвалит его, и тот вдруг сшибает его с ног похвалой. А теперь констатирует так, будто в этом не может быть никаких сомнений — в квартире Арсений будет жить с Антоном.       Арсений кидает взгляд на коробки с вещами, и те вдруг кажутся ему какими-то волшебными. Стоило их вынести, и что, теперь мир во всём мире и все проблемы рассеялись? Но это, конечно, не так. И об этом прямо свидетельствуют ком в горле и пересохшие губы. И, подстёгиваемый честностью отца, Арсений решается.       — Я вспомнил, как мама умерла, — а потом вдруг замолкает, слыша удивлённый выдох.       Он представляет себе отца в кабинете. Представляет, как тот обложился папками и отчётами, пытаясь свести поставки Адентриментила в одну таблицу. Может, на столе у него даже стоит рамка с арсовой фотографией, он не успел рассмотреть, когда они были в кабинете в последний раз. И его отец смотрит на эту фотографию, встречаясь в стекле со своим удивлённым и испуганным взглядом.       — Из-за кого она это сделала? — спрашивает сипло и тут же прокашливается.       И Арсений, только было набравшийся сил, вдруг растрачивает весь свой запал. Прямо по мартовскому подтаявшему снегу его тащит за шиворот и кидает в пучину чувств, из которой он сам только что выбрался. Обида, злость, разочарование и много, очень много боли. Все эти чувства поднимаются вверх по пищеводу, а потом тяжело и болезненно ухают вниз, в желудок. Он прислушивается к капели, пытается выровнять дыхание и выпаливает совершенно далёкое от правды:       — Это был несчастный случай.       Слюна становится вязкой, а в горло попадает желчь. Как только Арсений выпаливает объяснение, то понимает, насколько глупо оно звучит, поэтому спешит добавить подробности, которых никогда не было.       — Она хотела показать мне, что нет ничего страшного в высоте. Перегнулась через перила, а потом… поскользнулась.       Ложь получается складной и естественной, и в этом ничего удивительного. За годы стираний памяти Арсений научился обманывать так искусно, что и сам не мог различить, где реальность истончается, превращаясь в ложь. И сейчас он сознательно пользуется этим навыком, обещая себе, что это в последний раз. Ложь во имя спасения — это же совсем другое. Или?..       — Просто… несчастный случай? — растерянно повторяет отец, будто пытаясь поверить.       — Да, — безапелляционно чеканит Арсений.       Прыжок матери стал тем, что определило жизнь их двоих на многие годы вперёд. И прямо сейчас, в мартовском подтаявшем дворе, всё встаёт на свои места — вот в чём они с отцом похожи. Отец стёр Арсу память, чтобы тот забыл о смерти матери, пытался его защитить таким извращённым образом. А теперь, когда Арсений вспомнил подробности, он пытается защитить от них отца своей ложью про несчастный случай. Хочет смягчить последствия того, что случилось годы назад. Хочет убедить его, что не было возможности заметить и предотвратить случившееся. Хочет хоть немного уменьшить его боль, как пытался его собственную боль уменьшить отец.       — Я думал о том, что это мог быть несчастный случай, — еле слышно начинает отец, — потому что... ну, всё же было хорошо. Она так горела идеей получить Адентриментил. Могла по несколько дней не спать, не есть, даже про тебя забывала.       Отец, сам того не зная, даёт контекст случившегося. Он перечисляет любовь погибшей жены к своему делу, как доказательства того, что она бы никогда не прыгнула сама. Но именно из любви к своему делу она это и сделала, отодвинув на дальний план все другие чувства.       — В смысле, конечно, тебя никто не бросал, — вдруг спохватывается отец. — Пока она ныряла в науку с головой, c тобой всегда был я.       Отец, и правда, всегда был с ним. Это не фраза, наполненная любовью и трепетом. Это фраза, каждая буква которой искупана в горечи и боли. Фраза про невозможность свою любовь выразить никак иначе, чем извращёнными попытками удалить из арсовой головы болезненное воспоминание. Фраза про жёсткую критику на каждое действие, про ежовые рукавицы, в которых хочется удавиться, и про годы, проведённые рядом, но не вместе.       — Сейчас я бы всё сделал по-другому после её смерти, — тише заканчивает отец, — не так, как… получилось.       Сожаление и вина в его голосе отзывается внутри Арсения. Пусть отклик болезненный, изматывающий и ещё очень далёк от возможности простить, но он искренний. И эту искренность, которая в последние месяцы всё чаще мелькает в их общении, Арсений не может предать своим замалчиванием.       — Когда я был у следователя, — выдыхает Арсений, — он предложил мне сотрудничество. Я свидетельствую о твоей связи с Хаосом, а следак забывает о нас с Антоном.       — А Роман?..       — Даже не спрашивай, его надо лишить адвокатского статуса.       Отец что-то неразборчиво мычит в трубку и больше ничего не спрашивает. В тишине Арсений снова слышит капель по крыше, далёкие гудки машин, а ещё у него начинают замерзать пальцы. Его твёрдое решение свидетельствовать против отца неожиданно смягчается. Не после попыток его переубедить, а после повисшего между ними молчания.       Если Арсений сдаст отца, то они получат отсрочку на сколько? На полгода, на год? Ровно до того момента, когда следователю снова нужно будет улучшать статистику. До того момента, когда он соберёт на каждого из них толстую папочку, в которой будут все правонарушения: начиная от курения в неположенном месте, заканчивая арсовым трудовым договором с Хаосом, который следак выменяет у какого-то из свидетелей на обещание иммунитета. Такой вот круговорот иммунитетов в правоохранительной системе: сначала Арсений сдаёт отца в обмен на невиновность, а потом уже кто-то другой сдаёт Арсения в обмен на свою невиновность.       — Слушай, — прерывает его размышления отец, — сейчас мне нужно идти, но… Я обязательно позвоню, хорошо?       И, прежде чем Арсений успевает что-то ответить, отключается, обрывая и арсовы размышления о правильности своего решения на полуслове. Арсений сглатывает обрывки этих слов, зная, что те ещё вернутся к нему в самый неподходящий момент. Но пока он только спешит укрыться от них, от мартовского кусающего воздуха и от звонкой капели в подъезде.       Первое, что Арсений видит, когда заходит в квартиру — огромный мешок носков посреди коридора. В том, что Антон начал распаковывать коробки именно с них, ничего удивительного нет. В конце концов, именно разбросанные везде носки и худи превращают просто жилое помещение в их квартиру.       Когда входная дверь захлопывается, с радостным фырканьем из пакета выныривает Мыша. Хвостом она обвивает целую охапку носков, и тех так много, что, когда она спрыгивает на пол, часть из её хватки выскальзывает. Мыша свою добычу тащит тихо и воровато, но вовсе не из-за присутствия Арсения. Знает, что стоит Антону заметить кражу, и носки будут изъяты, несмотря на угрожающие пощёлкивания электрических зарядов.       Когда Объект скрывается на кухне, Арсений поднимает глаза и сталкивается с шастовым взглядом. Антон привалился к косяку комнаты с таким самодовольным выражением, будто мышина кража — часть его гениального плана.       — Я специально наверх старые положил, — подтверждает его догадку Шаст.       Пока Арсений стаскивает пальто и разувается, из кухни уже начинает тянуть знакомым запахом жжёной ткани.       — Так себе мы с тобой родители, конечно. Потакаем желаниям вместо воспитания…       — Я минимизировал ущерб вообще-то, — возражает Антон. — Я может и не особо шарю в теории, но в Общей части Уголовного кодекса чё-то такое точно было.       — Ага, Уголовный Кодекс же вообще лучшее пособие по воспитанию, — фыркает Арсений, окидывая взглядом коробки с вещами.       Приблизительные масштабы катастрофы — пара недель вялотекущих разборов или неделя интенсивных. Арсений заглядывает в ближайшую вскрытую коробку — в той одна к одному уложены фотографии из коридора шастовой квартиры. Пока Антон утаскивает мешок с выжившими носками в комнату, Арсений достаёт увесистую стопку рамок.       На первой фотографии Антон и Катя на выпуске из института. Девушка жмётся к шастовому плечу, а в руках крепко сжимает диплом — красный, но Арсений и не сомневался. Шаст тут худее и нескладнее себя текущего, но Арсений уверен, он бы и в такого втрескался по самое не хочу.       На другой фотографии чёрно-белый кот. Сидит на подоконнике, с аппетитом жуя какой-то комнатный цветок. Антон говорил его имя, но Арсений не запомнил.       На ещё одном фото Шаст с мамой и бабушкой около деревенского дома. Дом новенький, только отремонтированный, но, чем дольше Арсений его рассматривает, тем отчётливее видит его уже покосившимся и с облупившейся краской. Видит его таким, каким он стал для них двоих убежищем, стал для них местом, где Антон его в первый раз обнял.       Арсений вытаскивает рамки бережно и осторожно. Складывает их стопками на невскрытой коробке одна на одну и прикидывает, куда повесить. Может тоже в коридоре, ведущем на кухню? Или прямо в прихожей всё ими увешать? Или лучше в спальню, чтобы их не могли увидеть случайные гости?       Но, когда ему в руки попадает последняя рамка, его и без того ленивые размышления совсем замирают на месте. Потому что с фотографии на него смотрит он сам. Жмётся к шастовому плечу, пока тот пытается заставить Мышу позировать. Снимок засвечен розовой вспышкой на конце мышиного хвоста, резкости не хватает, а мелких деталей так вообще не различить. Но эта фотография как раз поэтому арсова любимая, на ней всё идёт наперекосяк, кроме главного — они с Шастом вместе. Арсений очерчивает рамку кончиками пальцев и думает, что вообще её никуда вешать не хочет, лучше будет с собой всё время таскать.       — Чего рассматриваешь?       Арсений такому неожиданному вторжению смущается. Он кажется себе уязвимым и хрупким в моменты, когда о них с Антоном думает, даже если эти размышления прерывает сам Шаст.       — Вроде засвечена, а такая… классная, — улыбается Арсений, через стекло касаясь вспышки.       — Нам нужно больше совместных фоток, — тычется Шаст носом в его висок, — мы ими тут все стены завесим, ни одного свободного сантиметра не оставим.       — Это уже звучит крипово.       — Ты допустил непозволительно много ошибок в слове «мило», — фыркает Антон, забирая у него из рук рамку и вручая вместо неё пару носков. — Я, может, вообще собирался алтарь с нашими фотками сделать, ща покажу где.       Шаст хватает его за руку и тянет в арсову бывшую комнату, которая стала основным прибежищем всех полураспакованных коробок. Узнать комнату можно только по голубому с чёрными цветочками ковру, на котором теперь разбросана (кто бы мог подумать) куча шастовых худи.       — Вот, — гордо тычет Антон в угол, где одна на одной громоздятся десяток коробок, — когда расчистим, всё тут увешаем фотками, я видел есть какие-то крепления прикольные, чтобы можно было их как-то узором развесить.       Шаст примеряет рамку к стене, будто собирается закрепить на той фотографию просто силой мысли. Когда Арсений кидается в Антона гордо врученной ему минутой ранее парой носков, тот возмущённо оборачивается.       — Проверь сначала, нет ли провода в той стороне, — наставляет Арсений, — ёбнет током, пока гвозди вбиваешь, и реально алтарь будет с жертвоприношением.       — То ему крипово, то жертвы на алтаре, — откладывает Антон фотографию на одну из коробок. — У тебя профдеформация, что ли?       Арсений пожимает плечами, выпуская шастову ладонь и проходя вглубь комнаты. Взглядом соскальзывает на незамысловатый цветочный узор на ковре. Пожалуй, профдеформация — меньшее из психических отклонений, которое он мог получить после всего случившегося. С небольшими допущениями он может и последнюю оставшуюся сущность тоже назвать последствием такой профдеформации. Она — всего лишь призрачное свидетельство его прошлой жизни, которое ещё не обрушилась ему на голову.       Сущность, будто почувствовав, что Арсений о ней думает, проскальзывает где-то на периферии зрения, юркая из комнаты в коридор. Последняя оставшаяся сущность старается лишний раз не привлекать к себе внимания. Проводит время с Мышей, прыгая по диванам и хихикая, когда та снова решает подпалить что-то запрещённое. А по ночам сущность и вовсе куда-то пропадает, будто ложится спать вместе с Объектом в одном из её домиков.       — Ты вообще… как? — не ускользает от Антона арсово выпадение из реальности.       Арсений вскидывает глаза, встречаясь с растерянным взглядом. Видимо, Шаст уже звал его несколько раз, но недостаточно громко, чтобы отвлечь от рассматривания узоров на ковре и размышления о сущности. Сначала Арсений пожимает плечами и только потом предпринимает попытки понять: «а он, собственно, как?».       Неожиданно сильно вдохновлённый кучей выброшенных вещей и мартовским ветром, Арсений нашёл в себе силы признаться отцу о сделке, которую ему предложил следователь. Вот только это признание вдруг теряет смысл в этой квартире. В квартире, которая уже начала наполняться воспоминаниями и теплом. И на контрасте с неопределённостью, чередой фатальных и бытовых решений, которые ждут его снаружи, здесь, в комнате, подёрнутой пылевой завесой, среди запечатанных коробок Арсению на удивление спокойно и хорошо. И его мысли, будто тоже унявшись, вдруг подхватывают ту же волну, за которую он уцепился в конце разговора с отцом, и подводят его к сложному вопросу: «а эта сделка вообще имеет значение»?       — Я думаю, ты был прав, — наконец, выдыхает Арсений, — в том, что херовая идея — выбирать Структуру или Хаос.       Ему не нравится признавать правоту Антона. Потому что, будучи озвученной, эта правота расцветает в его мозгу всеми вариациями возможных последствий. И, тем не менее, он не даёт себе остановиться, эти последствия озвучивая.       — У нас ведь никаких гарантий, что, если сейчас я сдам отца, что Структура не привлечёт нас в будущем за что-то… — Арсений делает паузу, пытаясь придумать, но, в итоге, сдаётся и выдыхает. — Да за что угодно другое. И получается, мы будто цепляем на себя бомбу с таймером.       Если они встанут на сторону Структуры, то их связь с Мышей становится априори компрометирующей. Пусть сейчас следователь на их стороне, пусть он уверял Арсения в том, что они с Шастом будут в безопасности, но ведь между строк так и читалось: «Мне не интересна ваша маленькая незаконная семья прямо сейчас». Неинтересна, пока на руках у того более важные фигуры в виде отца и Ляси.       — А если мы отказываемся свидетельствовать и решаем выбрать Хаос, то там всё… ещё херовее, — сглатывает Арсений. — Такой же поводок, но чуть длиннее и с электрошоком.       Если они выбирают Хаос, то могут не беспокоиться за связь с Мышей. Раз Арсений был таким ценным специалистом, то, может, ему позволят вернуться на работу и продолжить биться за надлежащие условия содержания Объектов? Снова допустят до экспериментов с Испытуемыми? А, если постараться, может, даже выйдет перевестись в какое-то из зарубежных отделений, чтобы оказаться подальше от Структуры, но… Разве это не иллюзия?       Структура, а вместе с ней и вся государственная система, если уже не ступила, то готовится ступить на тропу противостояния Хаосу. А значит, даже если Антон с Арсением смогут укрыться физически и до них нельзя будут дотянуться, они всё равно будут косвенно втянуты в этот конфликт. И если за содействие незаконной, экстремистской или какой там организацией объявят Хаос, пострадают не они, то, например, те, кто важен для них и остался в стране. Вместо себя они могут подставить Диму, Катю, Серёжу и так дальше по списку, вплоть до людей, с которыми они единожды заговорили. Коннотация может быть разная: «коллективная ответственность», «репрессии» или просто «правовой инструмент борьбы с теми, кто посчитал себя достаточно глупыми, чтобы противостоять государству», но смысл один: «если за ваше решение ответите не вы, то те, кого вы любите».       Какую бы сторону они ни выбрали, Арсений может прикинуть пару десятков вариантов, при которых им угрожает один конкретный поехавший человек, бюрократическая машина одного из ведомств или вообще вся правоохранительная система. Арсений выкручивает возможные варианты до максимума, накаляет их до красноты, и те входят в сердце как нож по маслу. Грудная клетка болезненно сжимается, выбивая выдох, и тогда его плечо вдруг находит ладонь Шаста.       Антон давит на его плечи вниз, усаживая на ковёр. Чёрные цветы, которые Арсений только что рассматривал, теперь рябят перед глазами. Голые ступни проскальзывают по ворсу ковра, и он поджимает пальцы, в него зарываясь. Антон садится рядом и притягивает его к себе: валит на колени одним аккуратным, но настойчивым движением, и вокруг Арса тогда будто смыкается защитная сфера. За этой сферой остаются все переживания, тревоги и волнения, а по эту сторону — Антон и тепло его коленей. И рядом с этим теплом приговор, который им двоим вынесен, не кажется таким страшным. А приговор таков: однажды агент Хаоса влюбился в следователя Структуры и решился себе в этом признаться, несмотря на все последствия. И теперь, когда эти последствия наступают, они не исчезнут по щелчку пальцев, взмаху мышиного хвоста или от умело выбранной стороны.       — Все эти ебучие поводки, — выдыхает Арсений Шасту в живот, — кто бы их там ни держал, Структура или Хаос, в итоге на наших шеях затянутся петлями.       Антон смотрит на него сверху вниз. Не фыркает на его драматичное высказывание, глаза не закатывает. Только заключает арсово лицо между своих ладоней, согревая и без того горящие от волнения щёки.       — Очень красивые метафоры на поводки и собак, но… — оглаживает он арсовы скулы большими пальцами. — Ты-то человек. И тебе вообще не обязательно выбирать какую-то крайность и чей-то поводок.       Радужки у Антона светлые. Под солнечными лучами их зелень выцветает до жёлтой. И с этими радужками спорить совсем не хочется, что Арсению выбрать сторону жизненно необходимо. И не хочется им доказывать, что, может, это вообще неотъемлемая часть арсовой идентичности: как сущности, как любовь к Объектам и к пицце с ананасами. Спорить с этими желтеющими радужками невозможно, потому что эти радужки видели его, Арса, самого разного. Видели расчётливого и предприимчивого, когда он Шаста вербовал. Видели яростного и закрытого, когда они с Шастом второй раз познакомились. И видят со склеенным заново сердцем, заглядывающего Антону в глаза прямо сейчас.       — Я понятия не имею, что будет через неделю, через месяц или год.       У Арсения у самого горизонт планирования — в лучшем случае пара дней, если повезёт за это время не раскопать какой-то новый шокирующий факт о прошлом. И парадоксально этот горизонт сейчас вдруг растягивается на пару недель — до последнего дня, когда он может позвонить следователю и согласиться на сделку.       — И мне тоже страшно, Арс, — продолжает Антон, привлекая его внимание. — Но только я точно знаю, что хочу быть с тобой при любом исходе.       Когда Шаст наклоняется ниже, сердце в горле подпрыгивает. Обжигает внутренности, а потом вдруг возвращается обратно, когда Антон в его волосы зарывается пальцами.       — И если обязательно выбирать чью-то сторону, то я выбираю твою, — выдыхает Антон в губы.       Арсений подаётся навстречу этому признанию, приподнимаясь на локтях. Целует нижнюю губу Антона, а кончиком носа прижимается к верхней. Шастово дыхание проскальзывает по коже мягким и тёплым дуновением. Антон отвечает на поцелуй спокойно и уверенно, будто этим поцелуем отпечатывая своё признание и свою верность. И этот контекст заставляет арсово сердце сжимается сильнее прежнего.       На счету Арсения больше сотни поцелуев с разными людьми — и это только те поцелуи, которые он запомнил. Оставшиеся теряются в тумане изменённого под действием наркотиков или веществ сознания или оказываются в списке тех, которые не заслужили того, чтобы их запомнить. Какие-то поцелуи были неловкие и неуверенные, другие — яростные и страстные, и каждый из них Арсений классифицировал с завидным мастерством и методичностью. Раскладывал эти поцелуи по полочкам, как документацию: может, ещё пригодятся для чьего-то шантажа или вербовки.       Но с Антоном все эти полочки косятся в сторону, поцелуи скатываются на пол, а потом теряются в ворсе ковра. И хотя петли не выдерживают только сейчас, на самом деле процесс распада бережно выстроенной Арсом системы начался много дней назад.       Начался тогда, когда Антон честно выдохнул в гостиной его дома: «Что со мной не так, Арс?». И Арсений, который рассчитывал на быстрый перепихон и такую же стремительную вербовку, вдруг понял, что что-то не так с ним самим, а не с Шастом.       Начался тогда, когда Арс задрал рукава водолазки и показал Антону шрамы на своих запястьях. Арсений хотел его отпугнуть, показав, насколько у него всё плохо с головой и пониманием себя. А Антон тогда взял его запястья в свои ладони, отвернул от них двоих шрамы и оставил поцелуи на арсовых костяшках пальцев, а потом — на губах.       И распад привычной Арсу системы достиг своего пика тогда, когда он обжёг шастову кожу проводом Мыши. Когда спешно царапал стихотворение, признание и предостережение: «не пытайся вернуть мне память, это убьёт нас обоих», когда на самом деле хотелось орать: «пожалуйста, спаси меня».       И Антон же, правда, спас. И спасает до сих пор, продолжая какие-то хлипкие остатки системы в его сознании разрушать. Арсению хочется надеяться, что он показывает Шасту хоть сотую долю того, что на самом деле к нему чувствует.       Арсений прижимается к губам сильнее. Кончиками пальцев очерчивает подбородок, касаясь отросшей щетины. Та щекочет кожу, помогая вернуться в реальность. Вернуться в момент, когда они целуются в заваленной вещами квартире, а всё, что за её пределами, не имеет значения. Шаст подцепляет пряди арсовых волос и отводит за уши. Губами соскальзывает на шею, заставляя Арсения голову запрокинуть.       Движения губ по шее неряшливые — то прижимаются, то отстраняются, и Арсений прикрывает глаза, позволяя им чертить эту причудливую траекторию на его коже. Лёгкое касание губ — это момент, когда они только встретились; когда губы впиваются в кожу, прикусывая, — это когда Арсению стёрли память; а потом прижимаются тесно, близко и горячо — это они сейчас.       Касание мягкое, но настойчивое, прижимается так тесно, что Арсений чувствует, как вена на шее пульсирует в шастовы губы. Он помнит, каково это — ощущать чужую жизнь под своими касаниями и её контролировать: стоит пережать вену, и кровь прекратит бежать. Но Антон не пережимает, Антон только отстраняется от вены и потирается о неё носом.       — Всё нормально? — обжигает шею шёпотом.       Арсений кивает и только тогда запоздало соображает, что, наверное, это вообще не про касание к вене. Наверное, это про то, что они на полу на ковре. Или про то, что окно открыто, и ветер задувает внутрь холодный весенний воздух. Или, скорее всего, про стороны, которые Арсений только что выбирал и которые теперь никакого значения не имеют.       Шаст за плечи тянет на себя и наверх, и Арсений подаётся ему навстречу, позволяя их двоих с пола поднять. Правда всё равно не отказывает себе в разочарованном выдохе, когда губы Антона соскальзывают с кожи. Утыкается в шастову грудь и замечает перед глазами маленькое пятнышко — то ли кетчупа, то ли крови. Но Антон утягивает его в сторону кровати, и пятно теряется в складках худи.       Покрывало завалено шастовыми вещами: в одной стороне худи, в другой носки, а в третьей всё остальное. Арсений опускается на худи, и те обдают его свежестью и совсем немного шастовым запахом. Этот запах невозможно стереть не только с одежды с помощью порошка, но и из памяти с помощью Адентации.       Этот запах преследовал Арсения душными днями, когда он прятался за работой в Хаосе. Запах пробирался по коже ветром, когда он шатался по улицам, разрываемый изнутри злостью, раздражением и болью. И этот запах душил Арсения по ночам, заставляя резать себе запястья от невозможности найти его источник. А теперь этот запах его — полностью и насовсем. И когда Антон опускается рядом с ним, Арсений утыкается в его ключицу, чтобы кроме этого запаха ничего не чувствовать.       — Я тоже выбираю тебя, — шепчет Арсений, прижимаясь ближе. — Всегда.       Ладонями соскальзывает под край худи. Самыми кончиками пальцев касается податливой кожи живота. Эти нежные и аккуратные касания резко отличаются от жёсткости джинсы под пяткой. Арсений медленно ведёт ступнёй вверх, и от контраста ощущений по коже бегут мурашки. Он очерчивает шастово колено сквозь грубую ткань и сползает ниже. Перекидывает ногу через бёдра и прижимается губами к шастовому животу.       Фраза из методички по вербовке вспыхивает перед глазами вне его желания: «В моменты физической близости важно удерживать внимание на лице Вербуемого для фиксации его мимики». Дальше там было что-то про прямую зависимость испытываемого удовольствия от успешности вербовки. Но всё, что было дальше, распадается на кусочки и собирается в совсем не той последовательности, которая была в методичке. Потому что Арсений сам прикрывает глаза от удовольствия, будучи давно и всецело завербованным Антоном.       Холод ширинки возвращает в реальность. Пальцы цепляются за металлический замок, но не могут вспомнить, как потянуть его вниз. Потому что под кончиком носа нежность шастовой кожи, а в голове вместо мыслей мягкая-мягкая перина. И Арсений застывает, прижимаясь губами к дорожке волос на животе Антона, а его собственное дыхание обжигает теплом, возвращаясь обратно.       С Антоном Арсений вдруг оказывается растерян и неопытен. Бьющееся внутри желание раскидывает заученный наизусть план физической близости на мелкие части. И тогда Арсений вдруг оказывается один на один со своими чувствами, которые слишком сильные даже для того, чтобы понять, как работает ширинка.       Внутри бьётся паническое: «ну скажи хотя бы что-нибудь». Но, как только он отстраняется от шастовой кожи, чтобы это «что-то» придумать, Антон утягивает его в свои объятия. Зарывается носом в вихры на виске, и говорить уже вроде как ничего не требуется. Требуется только тереться щекой о его ладонь, чувствуя, как внутри всё успокаивается. И даже тревожное «а что дальше» вдруг в кольце объятий превращается во всё ещё неловкий, но полушутливый вопрос:       — Мы найдём смазку в этом коробочном мире?       — Ща охуеешь, — посмеивается Антон, из его объятий выпутываясь.       Арсений недоверчиво наблюдает, как Шаст целенаправленно лезет в одну из распечатанных коробок. Под недоумевающим арсовым взглядом он достаёт криминалистический чемоданчик. Тот важно и солидно поблескивает в солнечных лучах, резко контрастируя своей серьёзностью с шастовой выпирающей ширинкой.       — И это у меня профдеформация, — смеётся Арсений, — Даже не буду спрашивать, почему смазка там.       — Ну знаешь, — размышляет Антон, отщёлкивая чемоданчик с театральной выразительностью. — В работе следаком нужно быть готовым к любым неожиданностям.       — Типа секса с подозреваемым?       В голову сами собой возвращаются мысли о его зависшем между свидетелем и подозреваемым статусе. Они закипают внутри, подбираясь к самому горлу, и Арсений откидывается на кровати, чтобы те не вздумали полезть наружу.       — Или типа встречи с человеком, который перевернёт всю твою жизнь с ног на голову.       Мысли замирают, спотыкаясь об искренность и серьёзность тона. И когда Антон опускается рядом, вдруг откатываются назад: от вопроса его зависшего правового статуса в самое начало. В момент, когда Антон встретил Арсения, ещё не зная, к чему это приведёт. Не зная, что с момента их встречи на его лице уже чёрточка за чёрточкой начал проступать шрам, а сердце начало крошится на части, чтобы потом истечь кровью. На арсовых губах застывает вопрос, который долгие дни безмолвно висел между ними. Вопрос, который вспыхивал между ними ярким пламенем в моменты опасности и в краткие моменты передышки.       — Ты… не жалеешь? — выдыхает Арсений, тут же уточняя. — О том, что мы встретились.       Антон освобождает руки, откладывая смазку и презервативы в сторону. Всё у них с Шастом, как всегда, идёт кувырком. Вот они только что прижимались друг к другу, а вот их разговор сворачивает на откровенности, от которых внутри у Арса всё стынет. Шаст поджимает губы и стреляет в Арсения коротким цепким взглядом.       — Иногда мне хотелось тебя… совсем забыть. Ты ведь то же самое написал в записке типа: «не пытайся вернуть память». Я тогда злился, что ты всё за меня решил, но больше этого… боялся, что ты прав. Боялся, что всё между нами может просто исчезнуть. Что стоит мне уехать в деревню, отвлечься на кого-то другого, и я смогу жить дальше. Что всё между я просто… выдумал? Не знаю.       Антон скребёт пальцами по кровати: движения отрывистые и нервные, будто пытаются уцепиться за что-то, но опоры так и не находят. Когда Арсений сжимает шастову ладонь, Антон очерчивает большим пальцем его костяшки и выдыхает — коротко и облегчённо. За переживаниями Антона своих Арсений почти не чувствует. Отголоски эмоций до него долетают тихим эхом и тонут в тепле шастовой ладони.       — И когда забыть тебя не получилось, мне стало охуеть как больно. Я понял, что даже если мы никогда больше не встретимся, ты внутри меня… навсегда? Это было больно, но одновременно…       Антон поднимает на него глаза, те блестят совсем немного. Будто сбрызнутые болью дней, которые давно прошли, но которые оставили в груди у Антона шрам не меньше, чем на лице.       — Одновременно это было так…естественно, — вдруг улыбается он, — и искренне. Я тогда понял, что между нами всё было по-настоящему. Как бы всё ни начиналось, в конце, перед тем как случился этот взрыв… — Антон вдруг сбивается и будто начинает с другого места. — В общем, когда я не смог тебя забыть, я будто увидел твою записку и тот стих заново. Ты, правда, уже тогда что-то чувствовал ко мне и… — он запинается, и уже не продолжает.       Шаст нервно сжимает его ладонь, а взглядом соскальзывает куда-то в ключицу. И тогда Арсений подаётся ему навстречу сам. Подцепляет его подбородок пальцами и, глядя в глаза, заканчивает.       — И правда тебя любил.       Тогда у Арсения не доставало доверия. Он не смог открыться Шасту, не смог рассказать, какую дурацкую многостороннюю игру он ведёт, из-за чего в итоге выбрал худшую концовку для них обоих. Но уже тогда он чувствовал, как один шастов взгляд делает с ним то, что не смогли заставить его забыть процедуры Адентации за многие годы. Он заставляет его сильно и искренне любить.       — И сейчас люблю, — снова касается Арсений шастовых губ, — и хочу.       Все чувства в груди смешиваются в горящий и пульсирующий огненный шар. Кончики пламени лижут горло, вырываясь наружу и опаляя губы. Арсений проходится языком по шастовым губам, а те терпкие и горячие — сталкиваются с его жаром и желанием, заставляя податься ещё ближе. Ладони ныряют под худи, под пальцами плавится кожа, но этого мало. Антон зарывается в его волосы пальцами, заставляя Арсения податься навстречу и оказаться ещё ближе.       Когда Арсений перекидывает ногу через бедро Шаста, тот выдыхает в поцелуй короткое «ох». Никаких попыток расшифровать тайные смыслы этого выдоха Арсений не предпринимает, потому что Антон совершенно очевидно толкается своими бёдрами в арсовы. И тогда уже Арсений выдыхает в шастов затылок что-то абсолютно бессвязное и никакой трактовке не поддающееся. Но даже сквозь сильное возбуждение, предотвращающее любые попытки в связную коммуникацию, Арсений вдруг чувствует укол тревожности. И эта тревожность на короткий момент берёт вверх над желанием, позволяя в самое шастово ухо выдохнуть:       — У тебя же уже было… со своим полом?       Антон оглаживает его спину ладонями, собирая ткань футболки в складки. А потом подцепляет ткань пальцами и опаляет Арсения касаниями кожа к коже. Заданный вопрос вдруг резко теряет в цене, и Арсений откидывает голову, подставляя шею для поцелуев. Шаст ладонями соскальзывает на бёдра и, приникая к шее, отвечает:       — Давно и неправда, но было. У тебя?       Воспоминания проходят сквозь возбуждение, как через сито. Их разрывает на мелкие части, и Арсений вычленяет стоны, движения тел, неприятный осадок на сердце, но пола различить не может. Для него прошлые партнёры были просто частью служебных поручений, и какие там вторичные признаки у этих поручений, он никогда не задумывался. Кроме пола из памяти стираются имена, возраст и любые другие побочные признаки, оставляя после себя лишь короткий болезненный укол: «а партнёры его запоминали?». Но Арсений прижимается ближе к Антону — тот оттягивает ворот футболки, целуя ключицы, — и всё, что было до, перестаёт иметь значение. Так что, без всяких сомнений, он зеркалит ответ Шаста.       — Тоже было давно и неправда.       Антон одобрительно мурчит ему в шею и возвращается к губам. Целует медленно и тягуче, так, что не остаётся никаких сомнений — имеет значение только сейчас. Антон тянет его на себя, не разрывая поцелуй, и мир кренится влево. Лёжа на шастовой груди, Арсений слышит, как их сердца колотятся в друг друга гулко и сильно. И, заметив это, уже не может отделаться от дурацкой ассоциации: «кажется их сердца всё поняли раньше них самих». Мысль нелепая, но внутри от неё так тепло и спокойствие, что Арсений улыбается прямо в поцелуй.       — Чего ты? — шепчет Антон, целуя уголок его губ.       — Думаю, как удобно было бы общаться телепатически. Без всей этой возни с мыслями и словами.       — Ну нет. Вся эта возня, вроде как, и есть мы, — улыбается Шаст, стягивая резинку арсовых штанов вниз.       Антон переворачивается набок, заключая Арсения в кокон, сотканный из тепла и нежности. Длинные руки Шаста обнимают его поперёк груди, а ступни прижимаются к его собственным. Ладони Антона скользят по бёдрам, спускаются на икры, очерчивают пах через ткань трусов, и каждое касание взрывается на коже сотнями мурашек.       От желания близости в горле сухо, а в голове пусто. Наощупь Арсений находит ремень шастовых джинсов, пытаясь под него поднырнуть пальцами. Но, стоит только приблизиться к ширинке, Шаст покусывает мочку его уха, коротко лижет шею или сжимает ладонь на паху, не оставляя ему шансов вспомнить, что он вообще собирался сделать.       — Антон, — прерывисто шепчет он между выдохами, надеясь, что больше говорить ничего не придётся.       Когда касания пропадают с тела, Арсений тянется за ними, но те снова вспыхивает на щеке. Антон нежно ведёт по коже носом, лаская, и тихо шепчет:       — Как хочешь?       Шорох шастовых штанов Арсений чувствует по коже, но не слышит. В его голове вопрос Антона бьётся набатом, но ещё громче колотится сердце. Разнеженный и заласканный, всё, что Арсений может — это выдохнуть неловкое:       — Тебя в себе.       Антон кивает ему в шею, снова отводя прядки за уши. От этого жеста и без того размякшее арсово сердце почти останавливается. Но шастовы горячие пальцы касаются резинки его трусов, и в груди опять вспыхивает возбуждение, запуская сердце в несколько раз быстрее.       Шаст наклоняется над ним и целует, ладонями оглаживая ягодицы. Нежное прикосновение губ смешивается с касаниями пальцев, которые, вспыхивая на коже, отзываются в сердце. Арсений подаётся бёдрами навстречу, позволяя пальцам скользнуть внутрь себя и тут же шумно выдыхает. Они прижимаются друг к другу губы к губам, пах к паху и сердце к сердцу. И между ними еле слышным шёпотом то ли стоны, то ли нежности, то ли проклятия от того, как долго друг друга ждали.       — Скажи, если что-то, — Арсений закусывает губу Шасту, вынуждая его начать заново, — скажи, если что-то не так.       Но не так только то, что пальцев очень быстро оказывается мало. Арсений надрывно выдыхает в шастовы губы, понятия не имея, как облечь ощущения в слова. Поэтому уже во второй раз полагается на общение их сердец непосредственно друг с другом, и в губы выдыхает:       — Тебя.       И Шаст снова понимает его всего с одного слова. Когда Антон отстраняется, Арсений прикрывает глаза. Своей коленкой он касается шастовой, своей кистью мажет по его бедру, а на губах до сих пор его вкус. Все эти касания между ними уже были, но ожидание продолжения откликается внутри невыносимым сладостным предвкушением.       Шорох разрываемой упаковки, шелест скользящей по бёдрам ткани и рябящие перед глазами солнечные зайчики кажутся всего лишь далёким и размытым фоном. Арсений не обращает на них внимания, пытаясь совладать с ноющим желанием, разрывающим изнутри. Но, когда Антон ведёт ладонями по внутренней стороне его бёдер, то взрывается с новой силой.       Антон разводит его бёдра и наклоняется к нему — это всё, что Арсений понимает. Он понятия не имеет, где шастовы руки, ноги или член, который интересует его больше всего, поэтому только прижимается к губам Шаста в отчаянной надежде желание заглушить. Но то разгорается с новой силой, вспыхивает синим пламенем, когда Антон толкается бёдрами вперёд.       Шаст медленный и осторожный, но чувство внутри Арсения такое неутолимое и сильное, что он сам подаётся бёдрами навстречу. Выгибается в шастовых руках, игнорируя его «тих-тих» и ускоряя ритм. Внутри всё скручивается, переворачивается, взрывается, а потом собирается заново, чтобы потом снова взорваться, и всё это от осознания: это всё его Антон.       — Арс, я щас… — пытается отдышаться Антон, — закончу, если ты будешь … так.       От того, что теперь дар речи теряет Шаст, в груди вспыхивает то ли умиление, то ли удовлетворение, заглушая, наконец, сжигающую его похоть. Антон дышит часто и прерывисто, а на лбу выступили капельки пота. Арсений целует шастово дрожащее плечо и замирает, позволяя им просто привыкнуть друг к другу.       — Первый секс всегда комом, — шутливо выдыхает он в плечо Антону, — слышал такое?       — Такой ты… — то ли смеётся, то ли стонет Антон, и, когда Арсению кажется, что он уже и не продолжит, вдруг выдыхает, — я бы тебя всю жизнь ждал.       Шаст двигает бёдрами медленно и размеренно, и Арсений его плечо то покусывает, то целует, то совсем обессиленно трётся о него щекой. Терпкий запах на шее становится ярче, а ладони Антона скользят по телу, оставляя за собой влажные, вспыхивающие жаром следы. Арсению хочется укрыться в этом запахе, в этих касаниях и в этом удовольствии, как в самом надёжном убежище. Нежность Антона открывает в нём новые полутона, добавляя в близость то, чего у Арсения раньше никогда не было. Так любовь внутри обрамляет страсть, заставляя стонать не столько от физического удовольствия, но и от чувственного глубоко внутри.       Когда темп нарастает, Арсений вдруг встречается взглядом с горящими глазами Антона. И перед тем, как забыться от удовольствия в шастовых нежных руках, Арсения пронзает осознанием: «вот та самая искра, которую все так отчаянно ищут».