Когда зажигается Искра

      Арсений не спит по ночам. Антон так же нежно чмокает его в щёку перед сном и так же крепко обнимает его во сне. Мыша так же устраивается в изножье и попеременно то он, то Антон подталкивают её, чтобы иметь возможность вытянуть ноги. По тёмному потолку комнаты так же скользят вспышки света, когда мимо проезжают машины. И даже сущности, устроившись в разных углах комнаты, тихо посапывают, не нарушая тишину.       Но Арсений всё равно не спит. Иногда проваливается на несколько беспокойных часов в дрёму, но и та не приносит облегчения. Он просыпается в холодном поту, тот ледяной коркой сковывает кожу, не давая пошевелиться. Арсений никогда не помнит, то ли убегал от кого-то во сне, то ли сам кого-то преследовал, но ужас неизменно сковывает конечности. У него перехватывает горло, и он заглатывает воздух маленькими урывками, напоминая самому себе — это Антон, это Мыша, это потолок твоей комнаты, и вон твои сущности в углу.       После того как чувствительность конечностей и рассудок возвращаются, он лезет в телефон. Бездумно листает соцсети, иногда прыгает на новостные порталы или залипает в одну из игр, на которые Антон его подсадил. Но ни смешные мемы, ни кричащие новостные заголовки, ни лопающиеся три-в-ряд конфетки не приближают его сон. А он и рад продолжать пялиться в телефон, только бы в свои кошмары не возвращаться.       И каждое утро, стоит забрезжить рассветным лучам, он виновато поджимает губы. Наступает ещё один день, в котором он будет ещё более разбитым, чем был до того, как лёг в кровать.       Ни о каких вылазках для поимки Объекта речи даже не идёт. У Арсения сил хватает ровно на то, чтобы дотащиться до кухни и обратно до кровати. Он чувствует себя жалким. Чувствует себя обременяющим Антона, Мышу и весь целый мир, но ничего поделать с этим не может.       — Может, тебе купить другое снотворное? — аккуратно предлагает Антон. — Попьёшь и всё нормально будет.       Антон готовит завтрак, стуча посудой. Будто не случайно задевает, а целенаправленно наигрывает какую-то мелодию. И эта мелодия нотным станом отпечатывается у Арсения на черепной коробке.       — Ничего не будет, — роняет Арсений голову на ладони.       Ему кажется, внутри него шторм. Внутренности распирает от ураганного ветра, а Арсений болтается где-то в самом его эпицентре. Если ночами он просто не может уснуть, то днями будто теряется в пространстве, времени и своей ориентации. «Ладно, всё же, с последней всё нормально», — мрачно думает Арсений, ловя себя за разглядыванием шастового кадыка.       — Ты же сам сказал, что допрос нормально прошёл, — уже который раз за неделю напоминает Антон, — а значит, щас дело свернут по-быстрому и отстанут от нас.       — Да никто от нас не отстанет, — рявкает Арсений.       Рявкает так, что, кажется, стёкла в окнах дрожат и вот-вот выпадут. Он опасливо оглядывается на них, но те так и стоят на месте. Чувства вины от своего срыва это не уменьшает. Он, правда, старается держаться. Но недосып делает его настоящей тварью, он даже оправдывать себя не собирается. Мало того, что он сам не торопился рассказывать Антону правду о допросе, так теперь ещё на него злится. Он так вымотан, что к нему вдруг закрадывается крамольная и совершенно дурацкая мысль: «Ты, наверное, сам мать и довёл, что она с моста решила спрыгнуть».       — Структура и Хаос так и будут кидать то в одну, то в другую сторону, — продолжает Арсений тише. — До конца жизни.       Он ведь собирался рассказать Антону о допросе, как только вернулся в отель. Но потом решил, как только сядут в самолёт. Хотя лучше, конечно, когда они будут дома.       И вот он вроде сидит дома, а будто до сих пор не вернулся из участка. Стоит только вглядеться в грозовые тучи за окном — и в их черноте он видит кривую ухмылку следователя. Пейзаж за окном точно отражает его настроение: тяжёлые тучи нависают над городом, обещая то ли дождь, то ли снег, то ли вообще серную кислоту. Ну а что, изменения климата же.       Арсений вздрагивает, чувствуя на щеках тепло. Взглядом встречается с зелёными антоновыми глазами. Те в утреннем сумраке подёрнуты дымкой, но всё равно смотрят нежно и хлопотливо. Арсений хотел бы так же смотреть в ответ. Но получается только закапываться в неозвученное, в то, что мучает и терзает, и зыркать раздражённо и устало. И только он собирается выдохнуть ядовитое «Ну что?», как Антон его одним касание обезоруживает.       Антон скользит по арсовым щекам подушечками больших пальцев. Те тёплые от чашки чая, которую он только что держал. И этим теплом он согревает Арсения не только снаружи, но и внутри.       — Никто не заберёт тебя у меня. А меня у тебя.       Арсений только поджимает губы, не зная, что сказать. Ну потому что кому как не Антону знать, что справедливость существует только в юридических догмах и в отчётах у следователей? Пусть в этот раз им удастся выйти сухими из воды, но долго, что ли ждать следующего раза? Да их элементарно могут закрыть, просто подбросив им пакетик с белым порошком. И то, что на пакетике нет их отпечатков, никого волновать не будет. А полномочия их невероятной любви на правоохранительные силы не распространяются.       — Шаст…       — Если хочешь сказать какую-то рациональную чушь, то лучше молчи, — шутливо предупреждает Антон.       Арсений не сдерживает улыбки. Та слабая, но самая настоящая, прорезает чёрные тучи, выдёргивая из них лучик солнца. И тот зайчиком прыгает на шастов нос, подсвечивая родинку.       — Вообще-то ты у нас по рациональности и объективным признакам, — напоминает Арсений.       — Это было до тебя и неправда, — чмокает Антон его в нос и отстраняется, — ещё скажи, что я Объекты не любил. Полная чушь, да, Мыша?       Радуясь своей причастности, Объект фыркает и запрыгивает на стол. Скатерть съезжает на бок, кружка валится на бок, и Антон подскакивает, пытаясь Мышу поймать. Но та, удовлетворённая произведённым эффектом, уже спрыгивает вниз, радостно треща.       И пока Антон пытается унять устроенный им же буян, Арсений в нём тонет взглядом.       Он влюблялся в Антона дважды. И потеряй память ещё раз, влюбился бы и в третий. И он может с закрытыми глазами представить его лицо, перечёркнутое шрамом и обрамлённое кудрями. Он привык прижиматься к нему во сне и тянуться к его ладони в поисках тепла. Привык к тому, что Антон — не просто про возможность взять короткую передышку, а про возможность закинуть якорь и не бояться любых течений.       Но к чему Арсений так привыкнуть и не может, так к тому, что это взаимно. Он уже давно не сомневается в этой взаимности и не ищет её причину. Только иногда вот так, залипнув взглядом, вдруг напоминает себе, что Антон однажды выбрал его и продолжает выбирать каждый день. Выбирает Арсения злого, вредного и усталого. Выбирает с ёршистым взглядом и выпирающими ключицами. И в минуты такого осознания Арсений думает, что он бы ещё раз заново прожил все свои травмы, если бы знал, что в конце встретиться с Антоном.       — Шаст.       Антон кивает, давая понять, что слушает, но не выпускает из поля зрения Мышу. Та размахивает хвостом в подозрительной близости от мусорного бака. Наверняка собираясь его поджечь при первой же возможности.       — Я не всё рассказал про допрос.       Антон встречается взглядом с Арсением, но сказать ничего не успевает. Мыша, громко фыркнув, палит по мусорке искрой. По кухне расплывается запах жжёного пластика, но больше никакой реакции не следует. Шаст даже головы не поворачивает на Мышу, и та юркает в коридор с обиженным треском. Объект наверняка скоро предпримет новую попытку привлечь внимание Антона. Из них двоих именно Шаста она выбрала жертвой своих перформансов. Арсений подозревает, что из-за того, как ярко он реагирует.       — Не рассказал что-то серьёзное, — больше констатирует, чем спрашивает Антон.       Арсений кивает, поднимаясь с места. Открывает окно, и комнату наполняет терпкий весенний воздух. Он пахнет пустыми надеждами, грядущей грозой и сигаретами, которые их сосед вечно курит прямо в форточку. Арсений облокачивается о оконную раму, и поясницу лижет ледяной воздух.       — Следователь предложил мне сотрудничество.       — Да блядь, — тут же выдыхает Антон.       Один из безусловных плюсов наличия корочки юрфака у обоих — общий контекст. Предложение о сотрудничестве от следователя равноценно сделке с палачом. Тот собирался отсечь тебе голову, но вы договорились на удар топором по бедру. Есть, конечно, нихеровая вероятность, что ты истечёшь кровью и умрёшь, но ведь и шанс выжить есть. Так что всё честно, настолько, насколько вообще может быть честной игра, в которой ставка — твоя жизнь.       — Ебучий, блядь, Роман, — шипит Антон, когда Арсений начинает пересказывать допрос, теперь со всеми подробностями, — он реально не подумал о камерах наблюдения?       — Мы тоже не подумали.       — Он, сука, адвокат, ему полагается!       Антон поднимается с места и меряет комнату шагами. От этого только начавший слабеть запах пластмассы вспыхивает с новой силой. Голову ведёт то ли от него, то ли от того, что Арсений должен сказать дальше. Он столько раз повторял это про себя, и, казалось, уже свыкся. Но теперь, когда перед ним встаёт необходимость всё озвучить, его почти потряхивает.       — Суть сотрудничества, — начинает Арсений, облизывая пересохшие губы, — в том, что я свидетельствую против Ляйсан, — и, собравшись с силами, добавляет, — и ещё против своего отца.       Антон останавливается прямо напротив него, недоумённо его рассматривая. Будто надеется, что Арсений заберёт свои слова обратно.       — Свидетельствую о том, что они связаны с Хаосом, — поясняет Арсений.       Антон хмурится и закусывает губу. Пожёвывает её, будто обдумывает реальность связи отца и Ляси с Хаосом. Арсений это утверждение даже не подумал поставить под сомнение. Ему вообще уже во что угодно верится. Скажи ему, что его мать не умерла, а стала жить в подводном мире, он и на это пожмёт плечами. Существуют же Объекты, которые, по самым смелым предположениям, могут быть связаны с параллельными реальностями. Так почему бы тогда не существовать подводному миру и сотрудничеству Структуры с Хаосом?       — Если откажешься, тебя сделают подозреваемым?       — А тебя соучастником, — кивает Арсений. — Ну… предположительно, это мы не обсуждали.       Шаст нервничает. Наворачивает по кухне круги, и вокруг него закручивается холодный воздух. Арсений ёжится на ветру, отходя от окна. Садится за стол, только кивая на десятки вариантов отказа от сотрудничества, которые генерирует Антон.       Шаст предлагает найти компромат на самого следака: перечисляет базы, где можно его поискать и рассуждает, кто из знакомых может с этим помочь. Потом резко отказывается от этого варианта в пользу того, чтобы сбежать на другой конец света. Даже начинает гуглить билеты, уверяя Арсения, что это нужно сделать до того, как на него наложат ограничения передвижения.       Арсений наблюдает за шастовыми хаотичными метаниями с поразительным спокойствием. Пусть по ночам он не может уснуть, а днём ходит как зомби, он уже принял решение. И менять его не собирается.       — Я сдам отца, — прерывает Арсений поток идей.       Антон останавливается посреди кухни и смотрит на него осоловело.       — Ты с ума сошёл?       — Может быть, — пожимает плечами Арсений.       Шаст садится на стул, локтями упираясь в столешницу. Ладонями растирает виски, будто пытается унять головную боль. Видимо, идеи, которые он перестаёт рассказывать вслух, всё равно зудят и роятся.       — Мне не нравится это решение, — лаконично озвучивает Антон.       В открытую форточку залетает ветер, раздувая шторы, и те взметаются вверх белой беленой. Арсений знает, что Антону не понравится то, что он сейчас скажет. Поэтому он смотрит на то, как шторы медленно оседают вниз, набираясь сил.       — Мы и так слишком долго не принимали ничью сторону. И если выбирать, то уж лучше ту, у который есть государственный статус и…       — Да я ебал выбирать какие-то стороны, — раздражается Антон и смотрит исподлобья.       — Шаст, — устало выдыхает Арсений и замолкает, стараясь оформить мысли во что-то цензурное, — с момента нашего знакомства ты трижды чуть не умер. Мне стирали память. На нас охотилась Чернецова. Может, пора уже признать, что без чьей-то протекции с нами стабильно случается какая-то херота?       — Да что изменилось с того момента, когда я предложил тебе начать своё дело? — недоумевает Антон. — Ещё месяц назад ты был за, а теперь говоришь мне, что…       Антон разражается тирадой, используя в ней целый ворох высокопарных и бессмысленных слов. Он поясняет Арсению за справедливость, правду и называет их незаинтересованной стороной. Всплескивает руками, качает головой и закатывает глаза. Словом, демонстрирует своё раздражение всеми доступными способами, только что не взрывается электрическими зарядами, как Мыша.       Арсений закипает, даже не пытаясь возражать. Он знает, что каждый его аргумент Антон сейчас будет отвергать просто из упрямства, трактуя его совершенно противоположным образом. Арсений говорит: «я выбрал тебя, а не отца», а Антон слышит: «я выбрал сдаться системе». Арсений уверяет: «чтобы система не раздавила тебя, нужно играть по её правилам», а Антон сбрасывает со стола шахматную доску и ломает фигуры. И Арсений не видит смысла этот диалог продолжать.       — Мне надо прогуляться.       Антон часто моргает, прервавшись прямо в середине предложения.       — Прогуляться?..       — Проветрить голову, подумать, называй, как хочешь, — качает головой Арсений, поднимаясь из-за стола переговоров, который рискует стать столом членовредительства, останься он хоть на секунду дольше за ним.       В коридоре Мыша, завидев его, быстро юркает под шкаф. Арсений успевает заметить, как за ней тащится кусок какой-то ткани, но Антона об этом не предупреждает. А тот, видимо, слишком погружён в анализ происходящего, чтобы Объект замечать.       — Ты же не собираешься идти в Хаос или Структуру и устанавливать там бомбы? — осторожно уточняет Антон. Вроде шутит, а вроде и нет.       Арсений накидывает пальто и качает головой. Запахивает его плотнее и встречается взглядом с Антоном. В его глазах такое сильное волнение, что Арсений не удерживается от того, чтобы коснуться его ладони. Пусть Арсений злится на Антона так сильно, что даже говорить с ним не хочет, он не может оставить ему и капли сомнений, что они не справятся.       — Я дойду до своей старой квартиры, — рассказывает он, сжимая шастовы пальцы, — хочу посмотреть, что из документов лежит там.       Шаст выдыхает, очевидно, считывая между строчек: «я не собираюсь делать глупостей и скоро вернусь».       — Ага, я, наверное, тогда тоже подумаю и… — с энтузиазмом начинает Антон, а потом качает головой, предложение не заканчивая. — Нет, ладно, мне просто надо переварить инфу про сотрудничество.       Перед тем как уйти, Арсений прижимается к шастовой щеке. Та щетинистая и щекочет его собственную.       Серые тучи всё-таки разражаются противной моросью. Арсений поднимает ворот пальто, но колючий мартовский ветер всё равно пробирается к коже. Покусывает шею и спускается на ключицы, перепрыгивая с косточки на косточку. Арсений сильнее вжимает голову в плечи и петляет дворами, стараясь от ветра укрыться.       Железный каркас автобусной остановки рыжеет под солнечными лучами. Те то и дело пробиваются из-за облаков, и Арсений жмурится, когда их блики попадают в глаза. Он читает разлезшиеся из-за влаги объявления, только чтобы чем-то себя занять. Рядом толкутся люди, но Арсений их почти не замечает. Те кажутся такими же реальными, как сущности, ни одна из которых не посчитала нужным пойти вместе с ним.       В автобусе он жмётся к поручню. Тот истёртый, и ладонь по нему проскальзывает. Арсений возвращает её выше, а она снова съезжает. Снова возвращает, а та привычно соскальзывает вниз.       Автобус едет по межвременью серого города. Вечно унылый и пасмурный, рассматривающий Арсения слезливыми окнами-глазами. Арсению кажется, что город навсегда застыл в этом переходном времени года — вдоль обочины всё ещё лежит снег, на дорогах лужи, а на деревьях распускаются почки.       Арсений качает головой, вытряхивая из той бессмыслицу, как раз вовремя, чтобы заметить, что следующая остановка — его.       На улице его снова принимается терзать весенний ветер, и снова солнечные лучи режут глаза. Арсений оглядывается назад интуитивно, привыкнув ждать Антона, пока тот закрывает машину или вытаскивает Мышу. Но Антона позади нет, только отъезжает от остановки автобус, забрызгивая тротуар водой из луж.       Арсений раздражённо кутается в пальто, вспоминая их с Шастом разговор. У него у самого зубы скрипят от несправедливости. Ему тоже хочется заключить антоново лицо в ладони и отвернуться ото всех. Вот только под его пальцами шрам вспыхивает ярко-красным, его ослепляя. И если раньше Арсений щурился и закрывал глаза, то теперь он в этой вспышке читает: «Вот что бывает, когда ты пытаешься играть по своим правилам». И ему больно от того, что он не может Антону этого объяснить.       Подъездная дверь хлопком возвращает его в реальность. Арсений задерживает дыхание, делая шаг за порог. Внутри обычный затхлый запах средней паршивости, но он почему-то мгновенно прорастает в лёгких плесенью.       В тусклом мигающем свете лифта Арсений прикрывает глаза, мысленно перебирая, какие документы будет искать. Бумаги, свидетельствующие о возможности проведения Адентации в Хаосе, — раз. Медицинские справки, характеризующие его состояние на протяжении всех этих лет, — два. Может, повезёт найти ещё что-то полезное. «Полезное, чтобы с большей эффективностью предать отца», — именно так Арсений трактует для себя процесс свидетельствования.       Ключ в замке проворачивается не заедая. Так будто Арсений полчаса назад вышел из квартиры в магазин, а не отсутствовал здесь… Сколько? Полгода? Несколько месяцев? Но узнавание обрушивается на него сразу, стоит ступить в полумрак коридора.       В этом сумраке Арсению слышится смех. Кажется, что в коридоре шмыгает тень, и будто эта тень — маленький он. Но щёлкает выключатель — и в квартире никого. В рамках нет фотографий, в прихожей не стоит обувь и даже в шкафу не завалялось печенья на случай гостей. Потому что гостей тут не бывает, да тут и хозяина нет.       Арсений проходит в свою комнату, не снимая обуви. Зажигает свет, и многослойность пространства вытесняет лишние мысли. Сваленные на диване вещи, огромная кипа бумаг на столе, а пол завален мелочёвкой. Он точно не помнит, из-за чего устроил этот беспорядок. Внутри только обрывки воспоминаний, которые откликаются горечью и болью. Они протягивают свои щупальца, неожиданно выцепляя из клубка воспоминаний антоново имя. Да, конечно. Арсений не помнит, когда и почему отсюда убегал, но точно убегал к Антону. Будто — задержись он тут ещё хоть на минуту —и никогда бы отсюда не выбрался.       Но сейчас отголоски тех эмоций в груди царапаются неудаляемым остатком и только. Арсений осматривает замусоренную комнату, не зная, с чего тут вообще начать. Делает первый шаг внутрь, и подошва тонет в голубом ковре с чёрными мелкими цветами. Дальше шагать некуда, впереди только сплошное полотно белых листов. Арсений садится на корточки и подцепляет один.       Он находит старые счета за квартиру. Находит варианты стиха, и не близкие к правильному, непонятные схемы с перечёркнутыми строчками. Находит какие-то черновики процессуальных документов из Хаоса и без интереса скользит по ровным строчках с шифрами Объектов и сотрудниками, за них ответственными. Слева от него вырастает огромная кипа листов, в которых ничего полезного он так и не нашёл. Может, зря он вообще сюда притащился? Может нужно было сразу лезть в Хаос, рискуя головой? Там, в Архиве, он бы точно нашёл что-то ценное.       На одном из листов Арсений цепляется за имя. Это имя знакомо ему всего ничего. Он курировал эксперименты над Даней несколько месяцев. Радостный рыжий парень ему только и запомнился, что своей любовью к юмористическим передачам и желанием завести собаку. Интересно, как он там? Смог выбраться или стал просто строчкой текста, напротив которой значится «выплатить родственникам компенсацию по факту смерти Испытуемого»?       Если перестал работать с Чернецовой, то вероятность выбраться выше. Арсений откидывается назад и упирается спиной в ножку дивана. Холод металла прошивает позвоночник, и даже под закрытыми веками рябит свет лампочки. Вопреки желанию он вспоминает палату Чернецовой и замотанное в бинты беспомощное нечто. Тогда, сразу после пожара, он ещё мог это нечто ненавидеть, а теперь внутри откликается только горькое «как»?       Её дед написал книгу по поведению Объектов, которую читают на юрфаке по всей стране. Тогда как, имея такие связи и именитых родственников, она съехала с катушек? Хотя можно ли вообще называть её сумасшедшей, если в итоге она оказалась права в своей теории синтеза Адентриментила?       Арсений поднимается на ноги, и бумаги бросаются от него в рассыпную. Он и не церемонится с ними, больше не теша себя надеждами, что сможет найти в них что-то ценное. Но и возвращаться к Антону не хочется. Внутри всё ещё кипит злость на антоново нежелание его позицию не только понять, но даже просто попытаться.       Поэтому Арсений тащится на кухню. Больше от нечего делать, чем реально надеясь, что сможет сделать чай. И тем не менее, чайник многообещающе щёлкает, когда Арсений подключает его к розетке, а в шкафу даже находится коробка чая.       Пока вода кипятится, Арсений выглядывает из окна. Бездумно скользит по окнам соседних многоэтажек, иногда взглядом ощупывая небо: будет ещё сегодня дождь или нет? А когда переводит взгляд на двор, вымученно стонет. Там мужчина в жёлтом дождевике выгуливает большую чёрную собаку. Как раз такую собаку хотел завести Даня после ухода из Хаоса. Мысли снова прыгают к Чернецовой, и Арсений капитулирует, позволяя им захватить свою голову.       Он начинает с сухих фактов: тех, что Арсений точно про неё знает. Когда он только пришёл в Хаос, Чернецова любила хвастаться перед ним предупреждениями о превышении полномочий по проведению экспериментов. И очень скоро Арсений и сам убедился, что Испытуемые, закреплённые за ней, чаще получают увечья или даже умирают.       Когда Арсений стал двойным агентом в Хаосе, он понял, что её одержимость распространяется на любое дело, которым она занимается. Она с завидной настойчивостью заставляла Арсения скорее закончить с вербовкой Антона, не чураясь травить, взрывать и разрушать.       А после личного знакомства с Шастом на Хэллоуине и созерцания его шрама, снова крайне упорно полезла в их жизнь. Арсения передёргивает, когда он вспоминает клоки волос, которые она оставляла везде, будто крича о своей причастности и неотвратимости.       Арсений проверяет одну из кружек на пыль и ополаскивает её. Пока кипяток окрашивает воду в коричневый, он наблюдает как та закручивается причудливым водоворотом. И в этом водовороте он читает совсем уж дурацкую мысль: «Интересно, остались у Чернецовой волосы с её системной любовью к их вырыванию?». Арсений хмурится, заглядывая в чашку. Ему чудится, что предложение закручивается там и оседает на дно вместе с чаинками. И только слово «системно» всплывает наверх, цепляясь за ободок.       С чего бы Чернецовой с таким упорством оставлять пряди, если она своего участия и не скрывала? Сразу прямо сказала Арсению, что Антона она получит вне зависимости от его желания. И о её причастности можно было догадаться и без этих прядей. А эти пряди… Господи, ну почему Арсений вообще за них зацепился?       Арсений раздражённо выдыхает и поднимается на ноги, оставляя чай. Меряет кухню шагами, а в голове только: «пряди-пряди-пряди». На третьем десятке слово теряет смысл, и в голове остаётся только размытый образ. Арсений представляет, как ведёт по ним кончиками пальцев — а те колючие и пушащиеся, и вдруг останавливается прямо посредине шага. Мечется взглядом к чашке с чаем. На ободке той всё ещё висит слово «системно», уже немного подтёкшее, и его дразнит. И Арсения будто прямо у него спрашивает — а какого, собственно, чёрта он помнит, какие они наощупь? Но чашка только исходит паром, не готовая разделить его инсайт.       Арсений берёт чашку в свои руки, и чай в ней качается из стороны в сторону, вторя дрожи его рук.       Он ведь ни разу не касался волос Чернецовой. Брезговал даже смотреть на них дольше, чем пару секунд. А теперь Арсений может почувствовать их касание к своим ладоням. Те проскальзывают между пальцами и только теперь он замечает, что в них нет синих переливов. Волосы русого цвета. Волосы, прядь которых он держал в руках, после того, как его мама спрыгнула с моста.       «Это просто совпадение», — уговаривает он себя, отказываясь достраивать цепочку выводов.       Арсений делает глоток чая, и тот обжигает язык и горло.       «У каждого второго человека русые волосы».       Делает ещё один глоток и боли не чувствует.       «С чего бы Чернецовой вообще знать про его маму?»       Арсений отставляет чашку на стол, прекращая терзать горло, и на него вдруг обрушивается поток рациональных доводов.       Дед Чернецовой писал учебник по поведению Объектов. Где поведение, там и химия. Где химия, там и его отец. Его отец и, получается, мать вполне могли знать деда Чернецовой. А тот, в свою очередь мог рассказать внучке о прыжке с моста, но… Это же просто сумасшедшая теория.       Да, это просто теория. Но такая теория, однажды наткнувшись на которую, ты фыркаешь от её глупости, а потом неделями не можешь отделаться. Арсений чувствует, как теория вцепляется в него клешнями, выкручивая внутренности. И избавиться он неё может, только покрошив себя на кусочки.       Арсений проходит в коридор, но в комнату не сворачивает. Заходит в ванную, и взгляд натыкается на только начатый набор бритв. Шрамы на запястье болезненно ноют от воспоминаний, и он спешит поднять взгляд к зеркалу.       Он встречается с голубыми радужками своих глаз. И, глядя в лихорадочно блестящие глаза, честно себя спрашивает: «ты что здесь делаешь?». Не только в ванной, не только в квартире, но в целом, в этом холодном городе. Нервно сглатывает и неожиданно дёргается, видя еле заметное движение кадыка в отражении.       Арсений оказался в этом городе исключительно потому, что отец решил физически оградить его от смерти матери. Ведь если ты не можешь случайно наткнуться на место самоубийства, то вдруг и вспомнить не получится?       Теперь Арсений знает, что это так не работает. Куда бы он ни поехал, где бы ни решил скрыться, бестелесным призраком за ним скользит его мама. И он хочет наконец-то этому призраку взглянуть в лицо. Единожды, и больше никаких дел с ним не иметь. Даже если это может быть опасным.       Внутри смешивается целый калейдоскоп эмоций: ему хочется ощетиниться, хочется спасовать, хочется закрыться в этой комнате и никуда не уходить. Но есть только один человек, который может помочь ему залатать дыры в этой истории. Но такой очевидный и простой выбор, к которому он шёл все эти месяцы, вдруг оказывается невозможным воплотить. Но Арсений выдыхает и печатает короткое сообщение, не вдаваясь в детали:       

Есть разговор.

15:37

      Арсений отправляет сообщение и блокирует телефон, прислушиваясь к тому, как часто колотится сердце. Потом, спохватившись, кидает гео-метку и только тогда откладывает телефон в сторону.       Чтобы не видеть в отражении своих лихорадочно мечущихся зрачков, тянет на себя зеркальную дверцу шкафчика. Внутри бардак: полупустые баночки с лекарствами и витаминами утопают в блистерах Адентриментила. Он пялится на блестящую фольгу и, кажется, возьми он блистер, тот надрежет кожу на подушечках пальцев. У части уже истёк срок годности, а другие можно пить и сейчас.       В стороне от препаратов лежит помпа для инъекций и пробирка для забора крови. Раньше у Арсения часто скакал сахар, и теперь он уверен, что это — тоже последствие Адентации. Он проводит подушечками пальцев по чуть запылившемуся стеклу.       Прямо перед ним — упущенная возможность. Арсений мог бы написать Чернецовой: «пробирка с моей кровью взамен на информацию». Наверное, кровь Антона была бы ей интереснее, но ведь и у него самого в крови синтезируется Адентриментил. Синтезируется даже прямо сейчас, когда он на Шаста злиться. Потому что в итоге принимаемые Арсением решения сводятся к тому, чтобы его не потерять. Даже если ему самому эти решения не нравятся.       Арсений закрывает шкафик, упорно отворачиваясь от своего отражения. Он и без того знает, что веко нервно дёргается, а губы сжаты в тонкую линию. Выходит из ванной, прикидывая, сколько времени ещё будет предоставлен сжирающим в одиночестве мыслям.       Остывший чай на столе снова напоминает ему о том, что пришёл он сюда вообще не по той причине, которая теперь занимает его голову. Вопрос о связи Чернецовой и его матери наотмашь выбил из него все мысли о поиске доказательств причастности его отца к поставкам Адентриментила в Хаос. И если он так и не найдёт материальных свидетельств этой причастности, то его показания станут первоочередным доказательством. Но что он может рассказать? Говорить о том, что ему проводили Адентацию? Убеждать суд, что его отец договорился с Лясей о переводе в Структуру? Какой вес у его слова, если он сам числится агентом Хаоса?       Только чтобы чем-то заняться, Арсений перемывает всю посуду и протирает полки от пыли. И уже почти сходит с ума от ожидания, раздумывая помыть окно, несмотря на начавшийся дождь, когда дверной звонок разражается трелью.       Арсений замирает с тряпкой в руках, сердечный ритм по-дурацки сбивается. Он сам удивляется своей реакции — это же просто звонок. И просто следствие его сообщения. А он чего ожидал, когда его писал?       Полутёмный коридор услужливо провожает его к двери, вслед нашёптывая все темы для разговора, которые Арсений систематизировать не успел. В итоге, сталкиваясь между собой и смешиваясь, складные предложения превращаются в бесполезные теги: «дед Чернецовой», «прядка волос», «прыжок его матери».       Арсений тянет на себя дверь, и ему под ноги кувырком вываливается сущность. Испуганно вскидывается и шипит, и тут же юркает в коридор. Пока Арсений провожает её взглядом, гость уже минует порог.       — Ты ебанулся так пугать? Скинул гео, хотя я и так знаю, где ты. Ничё не объяснил, — фырчит Шаст, стягивая промокшую худи через голову, — я думал, тебя похитил кто.       У Антона волосы взъерошены, а дышит он часто. Футболка, тоже частично промокшая, липнет к телу, и Арсений залипает на ней взглядом. И тогда даже несчастные, ничего не объясняющие теги, из головы вылетают пулей.       — Я либо ебанулся, либо охереть, что нашёл, — спешно объясняет Арсений, отводя взгляд.       Антон выглядывает из-за его плеча, будто осматривает квартиру на предмет засады и притаившихся врагов. И, никого не находя, наконец расслабляется и выдыхает:       — Сумасшествие и гениальность вроде как рядом стоят.       О том, что, вероятнее всего, всё-таки ебанулся, потому что всерьёз рассматривал возможность написать Чернецовой, Арсений умалчивает. Какая разница, какую возможность он рассматривал, если в итоге написал Антону?       И пусть встреча с Шастом вместо Чернецовой не будет такой эффективной и быстрой. Пусть Антон может помочь только с объективной стороной, и то, больше по наитию, чем из-за реального обладания информацией. Но никакие мгновенные разгадки не стоят того, чтобы доверие Шаста потерять. Осмыслить глубже принятое решение Арсений не успевает, спеша поделиться теорией о прядях Чернецовой.       Он старается сделать эту теорию убедительной. Старается изложить основные доводы просто и точно, и Антон слушает его, не перебивая. И слушает с такой внимательностью, которая присуща тем, кто даёт сумасшедшим выговориться.       — Звучит… неоднозначно, — мягко резюмирует Антон, когда он замолкает.       А Арсений и сам понимает, насколько притянуто за уши звучит теория. Может так на его умственных способностях сказывается пожар, который устроила Чернецова и в котором он чуть не угорел? Кто-то после клинической смерти приобретает фантастические способности, а Арсений вот… ебанулся.       Перед ним снова ярко вспыхивает тот день — цветная картинка прямо на фоне прихожей. Он снова заперт в полутёмной комнате и понятия не имеет, как из неё выбраться. Объекты-микрофоны спускаются ниже, совсем скоро Арсений услышит из них голос матери. Но то не заслуга Чернецовой, то заслуга Объектов, которые пробрались ему в голову, вытащив самые болезненные воспоминания. И пока он пытается лихорадочно оглядывается в поисках спасения, замечает кое-что ещё…       — Газетные вырезки! — вдруг вскидывается Арсений и тут же поясняет. — В доме, где мы чуть не сгорели, вся комната была ими увешана. Чернецова тоже искала информацию о моей матери.       Это, конечно, уже лучше, но то всего лишь предположение, потому что Арсений вырезки не рассматривал. Арсений зажмуривается, пытаясь снова вспомнить комнату, но теперь в темноте век вспыхивает пожар. Тревога за Антона захлёстывает волной, и у него с трудом получается вдохнуть. Воздух в прихожей превращается в чёрный душащий дым.       — Но с чего вообще Чернецовой интересоваться твоей мамой? — возвращает его Антон в реальность своим вопросом.       Прихожая перед глазами качается из стороны в сторону, и Арсений цепляется за шастов локоть. Но быстро теряет запал делать вид, что всё нормально и утыкается в его грудь головой. От шастового запаха мысли стайкой вспархивают вверх, а потом медленно оседают вниз.       Позвать Антона сюда — иррациональный порыв. Ни когда он писал сообщение, ни сейчас, Арсений понятия не имеет, как Шаст может помочь ему теорию о Чернецовой подтвердить или опровергнуть. У него голове метр на метр пробковая доска, и красные нити на ней запутались так сильно, что, кажется, и самого Арсения уже намертво туда привязали. И пусть они мгновенно не распутываются от присутствия Антона, как, наверняка, распутались бы от встречи с Чернецовой, но перестают трястись и выскальзывать из-под пальцев. И адреналин, растекающийся по венам, превращается в Адентриментил.       В Адентриментил, уровень которого рядом с Шастом у Арсения всегда повышенный.       Потому что Адентриментил синтезируется в крови.       И эту теорию хотела доказать Чернецова.       Это осознание такое логичное и простое, что красные нити на пробковой доске обрываются. И Арсений стоит перед этой доской, а на той только две фотографии: Чернецовой и матери. И соединяет их одна-единственная нить, на которой Арсений читает: «химия крови».       — А что, если моя мама тоже пыталась синтезировать Адентриментил? — выдыхает он в шастову грудь.       Арсений снова видит палату Чернецовой. И теперь вспоминает единственную фразу, которую она тогда выдохнула после тирады Арсения. Фразу, от которой он отмахнулся, решив, что расслышал неправильно, или что та — всего лишь глупая угроза. А теперь Арсений сам выдыхает её вслух, поражённый её логичностью.       — В больничной палате Чернецова сказала, что она «повторила эксперимент».       — Повторила, потому что теория синтеза в крови — не теория Чернецовой, — медленно чеканит Антон, будто для себя эти факты укладывая.       — Это теория моей матери, — заканчивает Арсений.       Тогда его родители активно пытались вывести формулу Адентриментила из других веществ. Его отец продолжил попытки и после смерти матери, активно ставя эксперименты новых формул на себе, след от которых виден в его вечно поблёскивающих фиолетовым радужках. А шансов заметить синтез Адентриментила в своей крови у его отца не было: овдовевший, воспитывающий Арсения в одиночестве и прозванный газетами «поехавшим от смерти жены учёным». Но если его мать догадалась, что Адентриментил синтезируется в крови, когда была жива, то почему не поделилась с отцом?       Арсений от шастовой груди отстраняется, сжимая его ладони. Гладит подушечками пальцев линии жизни, понятия не имея, что сказать. Теория прямо на его глазах обрастает какими-то жуткими деталями. И сейчас Арсению как никогда хочется, чтобы она оказалась выдумкой. Но болезненное и неповоротливое чувство в груди подсказывает — вот оно. Вот то, от чего ты долгие годы бежал.       — Мне перестаёт нравиться, куда это идёт, — озвучивает Антон его мысли.       Но для предостережений слишком поздно.       Ужас растекается от кончиков пальцев вверх, парализуя тело, и только шастова ладонь удерживает Арсения от того, чтобы рухнуть на пол. Но и ладонь вдруг стремительно леденеет, и, когда Арсений смотрит на неё в следующий раз, та уже и не ладонь вовсе. А металлический поручень моста, в который он вцепился руками.       А его мама держится за него кончиками пальцев, перекидывая сначала одну ногу, а потом другую. Арсений оглядывается по сторонам, но на полузаброшенной набережной никого. Да и будь тут кто-то, он от ужаса даже пошевельнуться не может, не то, что закричать.       Он вдруг хватается за спасительную мысль: «Это же просто шутка!». Его мама всегда первая во всех идеях и забавах, и сейчас, наверняка, это тоже какой-то прикольный научный эксперимент. Арсений даже несмело улыбается ей, но встречается с её серьёзным взглядом, и горло снова перехватывает.       — Арсений, ты умный мальчик.       Ветер кидает её волосы из стороны в сторону, и, чтобы перекричать его, мама чуть повышает голос. Но в этом голосе нет страха или волнения, только нежная забота. Будто она хвалит его за очередную пятёрку или за новый фокус, который он придумал вместе с одним из Объектов.       — И ещё ты любишь Объекты, но не все люди способны эту любовь понять. И разделить.       Арсений подаётся вперёд и хватается за пряди её волос. Сильно сжимает пальцы, и костяшки от усилий бледнеют. Если его мама сорвётся, он сможет её удержать — главное не разжать ладони. Мама гладит его щёку и доверительно шепчет:       — Я хочу провести тайный эксперимент. И только ты можешь помочь с ним.       Арсений тянет на себя её волосы, но мама не подаётся вперёд. Только вдруг поддевает его подбородок кончиками пальцев и строго, по-учительски, просит:       — Как только ты окажешься дома, попроси папу взять твою кровь на анализ.       Арсений тянется вперёд, перевешиваясь через перила. Хочется затащить маму обратно. Хочется уйти с этой набережной и никогда не возвращаться. Но мама толкает его назад и смиряет нетерпеливым взглядом.       — Повтори, что я сказала.       — Взять кровь на анализ, — послушно чеканит Арсений и делает шаг вперёд.       Но его мама только качает головой и вдруг разжимает пальцы. Показывает ему ладони, будто сдаётся в их игре, а потом мягко улыбается. И, глядя в глаза, одними губами шепчет:       — Я люблю тебя, зайка, — и разжимает руки.       Но это не мама падает вниз, это сердце Арсения падает вниз, и тянет его за собой. Перед глазами темнеет, и силуэт моста перед ним расплывается. Уши закладывает, и он вдруг оказывается на глубине. На поверхности прыгают солнечные лучи, а он не может пробиться к ним. Противными чёрными щупальцами его тянет всё глубже, и он даже вдохнуть не может.       Когда Арсений рвано вдыхает, лёгкие наполняются водой. Он трясёт головой, царапает руки, но его так и не выталкивает на поверхность. И когда он открывает глаза, картинка перед ними плывёт и смазывается. Но Арсений различает прядь маминых волос в своей руке, и тогда в висках вдруг бьётся зло и лживо — «я люблю тебя», навсегда перечёркнутое прыжком.       И Арсений хочет из себя эту фразу и этот момент навсегда выкорчевать. Грудь тянет болезненно и невыносимо, но Арсений даже не может его коснуться. Его ладонь скользит по коже, проходя сквозь неё. Будто вместе с мамой не стало и его самого.       Но с ещё одним рваным вдохом ладонь вдруг находит опору. Эта опора почти незаметная и призрачная, но Арсения с благодарностью за неё цепляется. И даже когда он видит, что та — не человеческая ладонь, а чьи-то когти, он не выпускает её из рук. Он ведёт кончиками пальцев вверх, и вдруг вскидывает голову, встречаясь с красными глазами.       Не человек с эмоциями и переживаниями, но что-то… более примитивное. «Пусть будет сущность», — решает Арсений.       Арсению хочется оторвать ей голову. Хочется прижаться к её груди и плакать. Хочется отвернуться и никогда не разговаривать. И пока он отчаянно пытается решить, что же именно ему с ней делать, она коротко сжимает его ладонь, будто на прощание. Отступает назад, выпуская его, но касание на коже не пропадает.       И только тогда Арсений догадывается посмотреть на сцепленные руки. Ладонь в его собственной большая и тёплая. Арсений ведёт большим пальцев по костяшкам, и та подаётся его касаниям навстречу. Темнота рассеивается, и он оказывается внутри помещения, а сущность стыдливо стоит поодаль и наблюдает за ним.       Голова кружится, и Арсений прикрывает глаза. Прислоняется лбом к тёплому плечу и дышит в него рвано и поверхностно. Внутренний голос, истерически заикаясь, советует понять, где он и с кем, но Арсений унимает его, глубже вдыхая приятный запах. Он знает, что рядом с этим запахом в безопасности.       Арсений даёт чувствам улечься. Сначала пропадает звон в голове. Потом картинка перестаёт плыть. И только после этого он приходит в себе достаточно, чтобы вспомнить, что было перед тем, как он занырнул в воспоминания.       Но только он хочет открыть рот, как дверь хлопает. Арсений понимает, что сущности в комнате больше нет.       — Ты… как? — осторожно уточняет Антон.       Арсений неловко пожимает плечами. Он чувствует себя и смущённо, и уязвлённо, и неожиданно очень… сильным.       — Мама покончила с собой у меня на глазах, чтобы подтвердить теорию синтеза из крови.       Фраза вспарывает тишину, и эхом отскакивает от стен. Антон качает головой, но Арсений не даёт ему возразить.       — Это не предположение, я вспомнил, — поджимает Арсений губы, и неожиданно вспоминает. — Чернецова тогда сказала, что, чем крепче чувства, тем больше Адентриментила. И что ничто не укрепляет их сильнее, чем болезненный разрыв.       Слова бьются о грудную клетку ничуть не безболезненней воспоминаний. Арсений помнит, какая искра зажглась у его отца в глазах, когда он говорил о маме. Какой она была счастливой и увлечённой. Тогда Арсений подумал, что увлечённой им, а сейчас понимает — отец говорил о науке. Он стискивает зубы, представляя, насколько нужно быть одержимой наукой, чтобы пытаться проверить теорию так.       Прыгнуть на глазах у сына, веря в то, что он, как хороший мальчик сдаст кровь. Арсений об этом обещании даже не вспомнил. И теория синтеза из крови канула в лету вслед за его матерью.       — Мой отец не догадался о причине прыжка, — резюмирует Арсений, — а Чернецова смогла сопоставить факты. Узнала общую историю от деда. Знала, что мне делают Адентацию. Знала, — он спотыкается, — о нас с тобой.       Арсений понимает, почему Чернецова догадалась, а отец нет. Когда ты находишься в эпицентре горя, причинно-следственные связи оказываются сломанными. И даже очевидные факты: разработка Адентриментила, химия крови и самоубийство на глазах у сына связать не получается. Арсению понадобилось столько лет, чтобы набраться сил, связать и вспомнить. И рядом с ним был Антон. А рядом с его отцом никого не было.       — Какой-то кошмар, — шепчет Шаст в его шею.       Арсений хочет выдохнуть: «Это моя жизнь», но слова застревают в горле. Потому что это была его жизнь. В бешеном беге от воспоминаний он плодил свои сущности на каждую новую Адентацию. Их количество неумолимо росло, они не вмещались в одну комнату, пока вдруг… Он не встретил Антона.       Встретил, потому что решил вербовать его из-за хороших показателей раскрываемости. Антон ввалился в его жизнь нелепым комком, смешными шутками и тычками в бок. Холодными ладонями, дыханием на шее и разрядами в сердце. Оказался в его жизни случайно, но пророс туда так крепко и так глубоко, что на следующей Адентации воспоминания о матери, потёрлись вместе с ним. Потому что всё это о любви, которой Арсений хотел и боялся. И всё это о предательстве, которое ему было страшно пережить повторно.       Горло перехватывает. Он только сейчас понимает слова, которые Антон выдохнул с утра: «никто и ничто не сможет забрать меня у тебя». Потому что его мать сама приняла решение. У неё за спиной не было злого рока, нависающей системы или ещё чего-то. Она выбрала отказаться от Арсения. Точно так же как Антон сам раз за разом выбирает от Арсения не отказываться.       Антон выбирает Арсения. И Арсений выбирает Антона. И выбрал бы, даже взамен возможности подружить всех людей мира со всеми Объектами мира. Потому они придумают, как это сделать вместе. Не причиняя друг другу боли. Потому что какой бы благой ни была цель, предательство не может её оправдать.       Арсению хочется вернуться в тот день и защитить себя маленького. Сомкнуть вокруг объятия, а мать собственноручно швырнуть за перила. Чтобы она даже подходить к нему не смела. Чтобы она убрала от него свои пальцы-когти, и никогда не смогла не только тронуть его, но даже увидеть. Но стоит ему моргнуть, и вся эта злость превращается в «пшик».       Они стоят в пустой квартире, с которой Арсений сделал тоже самое, что со своей жизнью. Превратил её в памятник скорби и грусти, и не решается его разрушить. А о том, что у него новая жизнь, и вообще-то такая жизнь, от которой радостно заходится сердце, он будто не то что забыл, даже не вспоминал нормально.       Арсений хочет наполнить этот дом фотографиями. Хочет заставить его милыми сувенирами, которые Мыша будет хвостом скидывать. Хочет наполнить комнаты антоновыми худи, которые будут лежать на всех поверхностях. И хочет содрать со стен эти дурацкие обои в цветочек.       И Арсений точно знает с чего начать, поэтому, крепче сжимая шастовы пальцы в ладони, выдыхает:       — Давай сюда переедем.