Расплата от Империи Зла

      И в его чёрствой душе, как оказалось, могут скрести кошки, раздирая на части своими острыми когтями. Раньше Гилберт смеялся над этим русским выражением, сейчас же его чувства точнее не описать. Ещё и эта погода за окном... Такая хорошая, что аж тошно.       Весеннее солнце с каждым днём дарит всё больше тепла, всё сильнее раздражая своей яркостью и жизнелюбием, до боли напоминая другой солнечный день и одно счастливое лицо. Облака — чёртовы предатели — даже не думали как-то исправлять ситуацию, оставляя небосвод кристально чистым. И всё это усугублялось городской суетой и моторами машин, которые вечно куда-то спешат. Пиликанье светофора лишь больше нервировало, заставляя чуть ли не подскочить с места, чтобы закрыть чёртово окно.       В квартире — прежде яркой и неожиданно уютной — главенствовали мрак, безысходность и тишина. Со стороны могло показаться, будто её довольно шумный хозяин куда-то надолго уехал, но это было не так. Гилберт приехал сюда примерно месяц назад, а может и больше. На кухне, где он сейчас находился, царил полнейший бардак: пустые бутылки валялись на полу, некоторые были разбиты, угрожая случайными ранами. Однако пруссака это совсем не заботило: не с его жизнью нервничать из-за подобных мелочей. «Нет… Я не могу… Я не знаю, что мне сделать»       Находясь в сильном опьянении, пруссак устало взглянул на полупустую бутылку, с которой на него в ответ посмотрела жирная белка. Это заставило его криво усмехнуться, но совершенно не помешало налить себе очередную стопку.       Из всех алкогольных напитков Гилберт предпочитал пиво и шнапс — когда-то он даже хотел сделать последний из всего, что растёт, — настоящие напитки с объемным, изысканным звучанием. Да, он гурман в вопросе алкоголя — хотя Лизка точно рассмеётся, услышав это заявление, — так что ему совершенно не полюбилась русская водка, обладающая слишком непривычным и дрянным вкусом, разливающимся по всему телу лесным пожаром. Вот только сейчас именно она помогала забыться и убежать от проблем, однако он помнил, что потом придёт похмелье и всё, конечно, вспомнится, поэтому пил почти не просыхая, как Иван в 90-е. Что ж, Пруссии категорически не нравилось за кем-то повторять, но всё же он решил попробовать. Вкус был тем ещё дерьмом: кроме спирта не чувствовалось ничего, — но с солёными огурцами и колбасой было сносно.       Сначала он звонко смеялся над собственными никчёмностью и слабостью, которые не дают сделать выбор, от которого многое зависит. Потом пришло принятие, что нужно всё тщательно обдумать, чтобы выбрать между двумя по-своему важными для него воплощениями одно… После же пришло осознание, что он не может этого сделать. Мысли под градусом стали более туманными и вязкими, они переплетались, порождая мешанину несвязанных между собой слов и образов.       В руке медленно тлел окурок, разнося свой гадкий дым по всей кухне, если не по всей квартире. Впрочем, плевать, в любой момент можно же проветрить, чем, собственно, до этого он и занимался. Мешанина мыслей никак не желала выстраиваться в путеводную нить. Алкоголь и сигареты. Как же примитивно и безвкусно. Разве такие Великие личности, как он, могут себя опустить до подобного? Видимо, могут.       Рубины его глаз, помутившиеся алкоголем, остановились на закрытом окне: он вспоминал множество силуэтов, среди которых выделялся один слишком крупный и высокий, совсем не похожий на прочие. Последовала горькая усмешка. Ещё немного и он точно сойдёт с ума, не зная, какой ответ будет верен. С ним такое впервые. Даже государственные вопросы, с которыми он разбирался, пока не ушёл в «отставку», были в разы легче, чем выбор между младшим братом и тем, кто не раз спасал его от неминуемой смерти.       Выбрать только брата или только Россию он не мог себе никак позволить.       Отказаться от брата, в котором души не чаял, тщательно собирал по частям, чтобы стать не только великим, но и неодиноким. Заинтересованные большие глаза цвета морской волны всегда смотрели на него восхищённо, особенно когда Пруссия рассказывал про свои походы.       Отказаться от своей безответной любви, того, кто с первой встречи пленил его свободолюбивое сердце. Лиловые глаза всегда смотрели на него холодно и спокойно. Но смотрели именно на него. Без так привычных в первые годы жизни брезгливости и презрения. «А ты ведь даже в советские времена не стал изменять себе, Вань… Оставался всё таким же желанным и очаровательным. Любой выбрал бы семью, верно?» — понеслось в захмелевшей голове, однако он не «любой». Иван ему очень важен. Звучит бредово, особенно если вспоминать их достаточно «тёплые» отношения. Если честно, Гилберту даже интересно, почему он всё никак не может ответить на вопрос Брагинского, который тот задал ещё в лихих девяностых.       — Почему ты не ушёл, как и все?       — А должен был? — решил ответить вопросом на вопрос Гилберт, улыбаясь, вот только Ивану было совсем не до веселья.        С потрескавшихся губ сорвалась горькая усмешка, хотя, возможно, это был лишь шумный вздох. Россия очень устал, что видно невооружённым взглядом. Россия хочет закончить свои страдания в деревянном гробу, наполненном кровавыми маками. Цветами тёплого мая. Иван не понимает, но его несильно волнует то, зачем к нему пришёл этот немец. Может, забыл вещи, может, желает посмеяться над его слабостью.       — Должен… Ты должен был уйти. Уйти, как и все они, — печальным взглядом смотря в пол, ответил Брагинский, понимая, что, возможно, он где-то просто недостаточно старался. Приложил мало усилий, из-за чего их «нерушимый» союз распался. Он заставил свой народ вновь испытывать страдания. Он вновь виноват…       — А если я не хочу? — стоило ему только произнести слова, как потухшие сиреневые глаза посмотрели на него растерянно.       — Не хочешь? Но… Почему? — спросил он, желая получить чёткий и честный ответ.       Многие, покидая его дом один за другим, жаловались и даже критиковали все его действия, обзывая деспотом, который только и делал, что держал их взаперти, ограничивая потенциал и свободу. Говорили, что он, ленивый эксплуататор, жил за их счёт, а теперь они развернутся. Неужели он был неправ? Неужели действительно слишком их ограничивал? Он ведь отдавал свои земли, вообще всё, что было, отдавал...       — Это неважно, ксе-ксе-ксе! — отмахнулся Пруссия, ехидно посмеявшись, словно вспомнил какую-то старую шутку. — К тому же, Вань, ты сам меня оккупировал, так что хрен ты от меня теперь избавишься! — ответил Калининград с улыбкой, а взглядом поймал немое удивление.       Иван не мог найти слов. Они просто испарились в его голове, оставив блаженную пустоту, которая была ему так необходима в это тяжёлое время. Ему хотелось многое сказать, возможно, возразить, но он не мог издать ни звука.       — Эй, ну разве это та самая Империя Зла, которой нужен мир, желательно весь? — стал подначивать Гилберт, отчасти понимая растерянность. Сам он тоже растерялся, когда Брагинский опять сохранил ему жизнь. — Давай поскорее приходи в себя, глупый русский. У нас впереди новое начало, множество дел и будущих свершений! Я просто чую, что вместе мы точно надерём зад всему этому миру, который посмел нас так недооценивать!       — Но… Я же тебе противен… Разве ты не желал как можно скорее уехать к брату? Ты мне каждый раз говорил, что, как только появится возможность, ты немедля уедешь к нему! Тогда… Тогда почему сейчас ты решил остаться со мной? Почему?! — посмотрев на Гилберта покрасневшими усталыми глазами, начал выходить из себя Иван. — Хочешь создать видимость, что я не один, а после уйти, оставив меня совсем одного в этом вечном плену холода и боли? Твари... Какие же вы все неблагодарные твари! Только и можете, что упиваться чужими горем и страданиями, выродки бездушные! — он не мог понять всю эту несправедливость и всю жестокость. Когда он хочет помочь, ему не дают, если же дают, то выставляют чуть ли не монстром. — Уйди… Просто уйди и оставь меня в покое…И я снова останусь один… Один …       Короткая вспышка ярости совсем его обессилила, Иван сполз по стене и закрыл голову руками, тяжело и прерывисто дыша. Дрожащее тело и сгорбленная спина ни капли не нравились Пруссии, помнящему его совсем другим. Сейчас перед ним была не яркая и сильная личность, мощная воля которой позволяла проходить тяжелейшие испытания, выживать и побеждать там, где это было практически невозможно. Нет. Перед ним сидела бледная тень, бесконечно уставшая от всего, даже от самой жизни.       — Вань, это… Я не собирался так с тобой поступать. Я не поеду к брату. Точнее поеду потом, но не навсегда, клянусь. К тому же ты явно меня недооцениваешь: я на такие мелкие глупости не размениваюсь. Я хочу остаться с тобой, понимаешь? — стараясь говорить мягко, чтобы до блуждающего во мраке подступающего безумия и неослабевающей боли разума дошло сказанное, он сел рядом, не зная, стоит ли ему сейчас обнять разрушенную страну или нет. Всё же решившись, попытался приобнять одной рукой. Это на удивление вышло: Иван не отпрянул, лишь нервно вздрогнул и закаменел.       — А разве тогда я уже не принял решение? — отпив из бутылки, он с грохотом поставил ту на стол, слепо уставившись на него же: воспоминания о том вечере вновь захватили его…       Брагинский поднял голову, посмотрев на него взглядом полным недоверия.       — Хорошо, если ты против, я уйду, — тяжело вздохнув, сказал Гилберт, а после начал его аккуратно гладить. Именно в этот момент, почувствовав, как от слабой ласки сжавшееся тело расслабилось и чуть привалилось к нему в поисках тепла, он понял одну очень важную и в то же время очень простую вещь: «Ты никогда не отворачивался от меня, потому… Хотя бы в этот раз я не отвернусь от себя, meine Geliebte.»       Схватив бутылку, он делает очередной глоток, уплывая в следующее воспоминание…       В котором его встретила порядком уставшая улыбка, наполненная слабой радостью, и запах подсолнухов. Это был первый раз, когда он сделал России подарок на день рождения, а ведь тот был до последнего уверен, что проведёт его в полном одиночестве. Кажется, в этот момент в удивлённом взгляде зажглась маленькая надежда, что больше никогда не будет этого жуткого и мрачного плена одиночества.       — Спасибо, — слишком тепло для холодной страны, которой его считают другие, сказал Иван, пряча своё лицо в этих солнечных цветах, а Гилберт завороженно смотрел, не отрывая глаз, на это зрелище. Он впервые видел его таким… Солнечным. Подумать только, какие-то цветы, которые Пруссия искал по всему городу, переступая всё новые пороги цветочных магазинов, могут так легко осчастливить Брагинского.       Гилберт был бы не прочь развеять все страхи и сомнения этого печального воплощения, ведь прекрасно помнит как живы были эти глаза в далёкие, пусть и тяжёлые, времена. Времена, когда они впервые встретились, да и позже, когда в их отношениях дружба и ссоры сменяли друг друга…       — Ксе-ксе-ксе, — с губ то и дело срывались смешки обречённости. «И всё же я не могу выбрать кого-то одного…»       Он не мог выбрать только брата, понимая, что предаст единственного, кто вступился за него… Конечно, роль пленника не слишком нравилась Пруссии, который даже не мог остаться на своей территории, в своём Сердце, но не сказать, что жизнь подле товарища Брагинского оказалась такой ужасной, как он и многие другие представляли её себе.       Большой чужой дом величественно встречал нежеланного гостя, а его жители не желали спрятать наполненных гневом глаз. Ему выделили комнату. Она была не шибко большой, но и маленькой её назвать тоже нельзя было. Иван дал ему ключ, сказав, чтобы тот закрывался, когда его не будет дома. Гилберт лишь усмехнулся, подумав, что советские республики сейчас мало чем отличаются от него… Он был прав, они были слабы, как и он, однако их было больше. В первый раз он не успел закрыться, — да что там! — даже добежать. Украина не упустила момента его слабости, как и другие. Байльшмидт их в этом не винил: в конце концов, для таких, как они, это вполне нормально.       Больше всего тогда Пруссию поразило отношение к России со стороны других республик. Иван всегда считал свои советские республики семьёй, но… Видимо, у него мало опыта в этом, оттого и не видит плохо скрытые презрение и ненависть в лукавых глазах. Они часто приходили к нему в кабинет. Они постоянно жаловались ему и просили, даже клянчили, игнорировали его просьбы, а тот всё продолжал держать свою обычную улыбку, будто всё хорошо.       — Ордынская мразь… — от воспоминаний о том, из-за кого Ваня научился так себя держать, настроение Пруссии, которое и так было испорченным, стало совсем отвратительным.       Признаться честно, Гилберта всегда удивляла подобная наглость, особенно со стороны Прибалтики, Украины и Грузии, но он ничего не говорил. Его бы Брагинский, внимательно слушавший нахлебников и старавшийся им всячески угодить, вряд ли стал слушать. Подобная самоотдача до изнеможения ради блага других… Её Байльшмидт никогда не понимал и, наверное, никогда не поймёт. Пока Иван едва сводил концы с концами и старался сделать так, чтобы нехватка «третьего рубля» и ориентация на приоритетное развитие республик не так сильно его душили, другие наживались на этой несчастной копейке, как могли.       — Брат… Тебе стоит отдохнуть хотя бы самую малость, — наверное, единственной, кто искренне и бескорыстно переживал и беспокоился о русском, была его младшая сестра — Белоруссия.       Она тоже «прокармливала» Союз, хотя её и раздражало, что основные добытчики они, а другие могут позволить себе лентяйничать да жить припеваючи, однако… Она не хотела расстраивать брата. Ей не хотелось говорить, что о нём думают другие республики и к чему всё идёт…       Вообще, у стран и нет никаких кровных связей, ведь появляются они совсем не так, как люди: они происходят от народа, когда те начинают осознавать себя отдельной общностью, формируя зачатки государства… Правда, есть в этом правиле и несколько странных исключений: Пруссии до сих пор интересно как появилась Белоруссия и почему Иван считает Украину «старшей» сестрой. Он не припоминает, чтобы видел ту в юности, что странно. Он много бывал в близких к её вотчине землях, так что обязательно не сам бы узнал, так кто-то — например, Феликс — проболтался бы. С другой стороны, самого Гилберта тоже можно отнести к исключениям, что значительно осложнило его молодость, но сравнивать себя с кем-то... Пфе.       — Знаю, Наташенька. Мне осталось совсем немного, как сделаю, так сразу пойду чуть отосплюсь, не переживай обо мне, — сказал в ответ с привычной улыбкой Иван, разглядывая очередные отчёты. Синяки от недосыпа, бледное лицо и немного дёрганная улыбка дают ясно понять девушке, что её брату сейчас нужна помощь, даже если тот её совсем не просит.       — Вань… — она аккуратно, но ловко выхватила из чужих рук бумаги и отложила на край стола. А после мягко и неторопливо подошла к его спине. Он чуть вздрогнул, когда её хрупкие руки опустились на его напряжённые плечи, начиная немного массировать. Девушка знала, что ему сейчас это намного нужнее всяких слов.       К сожалению, русская душа слишком альтруистична, её хватает чуть ли не на всех, но не на себя саму. Он любит отдавать всего себя, даже зная, что впереди лишь мерзкая пелена неизвестности и возможных предательств… Сейчас же эта черта характера, которую Белоруссия ненавидела, ещё и была подкреплена жёсткой линией партии. У них часто из-за этого были скандалы. Один из которых привёл к тому, что Арловская покинула стены этого дома, хлопнув входной дверью. После она вернулась через пару дней, но лишь для того, чтобы окончательно уйти. Гилберт видел в её глазах много боли и нежелание оставлять брата, но…       — Ты сейчас очень устал и тебе надо взять отдых, я уж не говорю об отпуске, который ты заслужил ещё после войны, — мягким голосом настаивала на своём Наташа, совсем не желая очередной ссоры по поводу его здоровья, которое так до конца и не восстановилось, а он ведь ещё и заваливает себя большим количеством работы, усугубляя.       — Мх… Хорошо, наверное, ты права… — тихо согласился Брагинский, откинувшись на спинку стула, прикрывая уставшие глаза, и было совершенно неудивительно, что спустя некоторое время он задремал.       Гилберт же за этим тихо наблюдал, делая вид, что занят другими бумагами, однако не мог не поразиться отношениями Белоруссии и России.       Он считал её сумасшедшей, особенно когда та чуть не прикончила его, узнав, что Иван побывал на войне в плену и что большинство ран получил именно там. Хотя он бы и сам любого разорвал, случись с его младшим подобное. Вся эта её ненормальная любовь и сильное желание стать единым целым с ним путём бракосочетания… Кажется, он стал немного понимать эту девушку, которая тогда ледяным взглядом наблюдала за ним.       — Немецкая свинья, — позвала его она холодным тоном, — ты… Хоть я тебя и ненавижу, но… Береги его. Он боится одиночества, а твоя компания, по моим наблюдениям, к сожалению, идёт ему на пользу. И только посмей оставить его одного, я тебя убью, медленно и мучительно.       — Я не знаю… Что мне делать?.. — схватившись за голову Гилберт упал на стол.       Какой ответ будет правильным? Чего добивался Иван, поставив его в такое трудное положение? Вопросов много, вот только, несмотря на весь этот мозговой штурм и терзающие сомнения, Пруссии совсем не хочется обвинять его в чём-то. Невольно вспоминается тот злосчастный год. Год, когда он перестал ощущать и ощущаться полноценным государством. Хотя и раньше никто особо-то не хотел с ним считаться, считая чем-то дефектным и неправильным… Кроме владельца аметистовых глаз, в которых он всегда был равным. «Возможно, именно этим… Ты и привлёк меня»       Вспомнился ему и давний разговор с Советской Россией. Всего лишь разговор. Не сказать, что в нём было что-то особенное. Просто тогда он узнал, что вскоре его Сердце сменит имя на что-то более русское…       Новость его ни капли не удивила, если говорить на чистоту. Это было слишком ожидаемо, однако… Сам разговор почему-то сильно запомнился Гилберту, который вспоминал его из раза в раз с лёгкой досадой. Ему совершенно не хотелось проигрывать и становиться частью кого-то. Он Великий Пруссия, а не абы кто! Так он думал всегда. Так он думал и тогда. «Ха… Как же я был глуп… Мне стоило уходить со всеми, чтобы сильно не привязываться, но… Даже если отмотать время назад, я всё равно остался бы с ним.»       Товарищ Брагинский в последнее время перестал хромать, вот только количество бинтов на его теле даже и не думало уменьшаться. Байльшмидт смотрел на него с непониманием и постоянно хотел задать один вопрос, который мучил его с самого начала его присоединения в советскую семью…       Он слышал в доме смех, он видел, как они помогают друг другу и всячески стараются поддерживать, но… Видел он и затаившийся в их глазах страх, подкреплённый ненавистью и презрением. Страх первой республики, который, по правде говоря, уже и не знал как правильно себя повести рядом с ними, чтобы не понапридумывали ничего дурного.        Он, измученный кровопролитной гражданской войной, разорванный на части не только как территория, но и как страна и личность, получил исполнение своей заветной мечты: больше он не был одинок. И с каждым годом его «семья» становилась лишь больше, прирастая также и тем, что от него с мясом оторвали, но... Ему велели всегда помнить о его вине перед «роднёй». Он должен был искупить свою вину. Вырвать себе клыки и когти, переломить хребет, став безопасным. И он с этим согласился. Он не хотел терять свою мечту, каким бы омерзительным её исполнение ни оказалось. Он хотел, чтобы семья всегда была рядом, чтобы можно было за ужином обсуждать прошедший день, строить планы, вместе радоваться успехам и поддерживать в случае неудач. А значит, их благо и спокойствие было важнее. И он начал жить ради них.       Многое Пруссия видел со стороны, что-то слышал, до чего-то догадался сам и… Удивлялся. «Впрочем… Всё из-за того ордынского ублюдка… Тебе тогда никто не помог, ещё и насмехались, хотя лишь удачное стечение обстоятельств спасло их от полного покорения.»       Ивану вести себя иррационально то ли нравилось, то ли это получалось неосознанно. Непредсказуемость, целеустремлённость и упрямое упорство, подкреплённое волей… Весьма опасное сочетание, не так ли?       Даже на той войне, когда, казалось, всё было предрешено, он не сдался. Он упрямо цеплялся за каждую пядь земли: один дом сопротивлялся дольше, чем большинство европейских стран! «Умираю, но не сдаюсь», да?.. Он отступал, нёс страшные потери, земля была буквально пропитана кровью, но упрямо вновь и вновь он поднимал меч. Возможно, как раз тот самый... Гилберт, конечно, знал насколько русский народ отличается от них, но… «Знать» совсем не то, что «видеть». Встретившись с ним тогда, в сорок пятом, он не увидел и грамма ненависти во взгляде. В потухших глазах было слишком много боли и усталости, а также облегчения. Наконец-то всё закончилось… Казалось, мужчина перед ним совсем растерял весь тот былой запал, греющий душу многих воплощений предвкушением интересной и увлекательной битвы. От этого становилось малость не по себе. «Почему ты не позволил мне исчезнуть, Вань?»       Сейчас же товарищ Брагинский был в своей неизменной шинели, надетой на военную форму с кожаным ремнём, на латунной пряжке которого была изображена советская звезда. Кобура с пистолетом, подсумок, фляга... только вещмешка с топором и не хватает. А ведь война уже закончена, идёт суд.       — «Королевская гора», да? Это имя очень подходит твоему Сердцу, Гилберт, — Гилберт, задумавшись о том, что его ждёт, не сразу осознал сказанное спокойным размеренным голосом.       — Да… Ты прав. Имя Сердца, достойного меня, и не может быть другим! — пытался не выдавать своего волнения Байльшмидт, вот только его слегка дрожащие руки и малость кривая улыбка были сразу замечены внимательным взглядом. Впрочем, его обладатель и сам не знал, что бы чувствовал, если бы кто-то из его младших оказался под американским сапогом из-за него же.       — Это верно. Хотя орден, отвечающий за благотворительность и помощь больным, мог бы быть и поскромнее, — лёгкая усмешка искривила губы.       — Ты ведь прекрасно знаешь, что там только название и осталось! — недовольно ответил Гилберт, поморщившись.       — И это верно, хотя девизу они соответствуют больше, — задумчиво кивнул сам себе Иван. — Да, несмотря на то, что начало твоему Ордену положил госпиталь, это всё-таки духовно-рыцарский военный орден, а сам ты воин. Высокомерный и слепо уверенный в своей правоте — истинный меч Господень, — не без преувеличения поделился своими мыслями товарищ Брагинский.       Гилберт понимал, к чему всё идёт. Он знал, что ему осталось не слишком-то и долго бродить по этой проклятой земле, но… Vae victis. Он храбро сражался, сделал всё возможное, вписал себя в Историю — не сотрёшь. Он оставит после себя не только память о великих делах, но и страну, которая когда-нибудь обязательно вновь взойдёт на вершину. Его брат, его создание, его продолжение. И умрёт он с честью, не прося милости, а если повезёт, то и в бою, всего-то и надо — вывести Америку, чтобы тот по неосторожности и глупости убил его… Хороший план, не так ли? Но Россия нередко разрушал чужие планы.       — Однако ты его всё равно поменяешь, да? — полуутвердительно хмыкнул Пруссия.       — Да, — несколько расслабленно бросил в ответ Иван, закуривая папиросу.       — Зачем? Ты не пожалел свои города, когда решил вычеркнуть их настоящие имена, а теперь до моих очередь дошла. Тебе настолько нечем заняться? Неужели в Советском Союзе совсем нет проблем, а? — начал Гилберт, желая задеть этим Ивана, но тот странно улыбнулся, смотря мёртвым взглядом на море. Оно сегодня было тихим.       — Возможно, но не мне это решать. Правительство само в силах думать, что будет правильным для меня, а что нет.       — Именно поэтому они и расстреляли императорскую семью? — издеваясь, продолжал гнуть своё пруссак, но никакой реакции на это не последовало, а взгляд всё так же был устремлён на водную гладь.       — Они это сделали на моих глазах, — холодно ответил товарищ Брагинский, посмотрев на того безжизненными глазами, в которых плясали опасные искры безумия. — Я слышал их последние слова. Видел их бездыханные тела. Знаешь, это было даже в некоторой степени милосердно, — он криво усмехнулся.       Пруссия ничего не мог ему ответить. Он не находил слов. Редко Россию можно вывести на откровенные разговоры. Обычно он любил всё держать в себе, пока мерзкие воспоминания о трагических событиях его совсем не сожрут. Что ж, видимо, он с этим справился, как всегда, безупречно.       — Я… Прости… — всё, что мог сказать Пруссия, взглянув на Ивана, посмотревшего на него с немым удивлением. — Я сказал что-то не так?       — А… Нет… — несколько скомкано ответил Брагинский, прикрыв рот рукой, будто сдерживал в себе готовые сорваться слова.       — Давай рассказывай. Я, Великий Пруссия, так уж и быть, выслушаю тебя и унесу этот разговор в могилу! — сказал он, положив руку на грудь, словно приносил клятву.       — Нет, не стоит, — холодно бросил Иван. — К сожалению, этому городу сменят название, но я выберу ему достойное.       Два взгляда: пылающий и несломленный, несмотря ни на что, рубиновый и спокойный, бесконечно усталый аметистовый, — встретились. Больше они не сказали друг другу ничего, просто стояли рядом, наблюдая за алым солнцем, неуклонно погружающимся в морскую пучину.       Он не мучил его и не убил, как многие ожидали, а кто-то и рассчитывал. Его не морили голодом и не пытались выведать государственные тайны. Да, его там не любили, так ведь очень даже есть за что, но Иван всё равно его защищал и не оставлял слишком надолго одного наедине с другими республиками. Иногда даже брал с собой на различные совещания, хотя, может, Брагинскому просто нужен был помощник?       Вот только удерживать тонущий корабль на плаву он долго не мог… «А может… Уже тогда я?.. Нет, это вряд ли.»       — Да, против, уходи… Просто свали туда, куда хотел сбежать всё это время, — стараясь придать голосу как можно больше твёрдости, чуть ли не прорычал Иван, а после стал сильно кашлять. На изуродованной шрамами руке появилась тёмная кровь.       — Не верю, — Гилберт поднял лицо русского за подбородок, чтобы тот наконец посмотрел на него и прекратил всё держать в себе. — Тебе бы даже Станиславский не поверил, не то что Великий Я.       Он не раз замечал бледность и усталость на измученном лице, слышал тяжёлые хрипы в чужом дыхании, видел покрасневшие от лопнувших капилляров глаза.       — Ты ведь любишь себя во всём винить? Так вот: ты сам виноват, что захватил меня. Так что теперь ты от меня так просто не избавишься. И вообще, тебе просто необходимо отдохнуть, а то ещё немного и только скелет, обтянутый кожей, от тебя и останется.       Он не смеялся над ним. Даже не думал об этом. За время столь долгого нахождения здесь, вдалеке от Сердца, ему захотелось попытаться хотя бы самую малость понять своего, можно сказать, начальника.       — Да кого это волнует? Я всё равно просто вновь встану, хоть и не сразу, и продолжу делать то, что должен. Я — Россия, потому не могу опустить руки, даже если мне этого очень сильно хочется, — ответил тот, попытавшись встать.       У него это почти получилось, но сильный приступ резкой боли, прошившей насквозь его тело, подкосил ноги. Однако он не упал. Пруссия подставил своё плечо. Странно. Он совершенно не должен себя так вести и оба это прекрасно понимают, но ничего друг другу не говорят.       — Ха… Ксе-ксе-ксе! Вот же ж глупый русский! — несколько воодушевлённо сказал Пруссия и резко поднялся со стула, уронив его. Прихватив лёгкое пальто, он поспешил покинуть квартиру, уже зная, что ответит Ивану. «Всё, мать его, было так просто!»