Звериными тропами.

      Коробки зданий покрылись предвечерней драгоценной позолотой. Вспыхнули ослепительным жёлтым мириады окон, словно приближенные глаза мух; в воздухе медленно, но верно, рассеивая жару, растекалась прохлада.       Когда сидишь где-то высоко на крыше, небо кажется необъятным потолком. Будто можно, встав на цыпочки, коснуться наливающегося рыжиной мягкого небесного бока. Потискать синие облака, вьющиеся у горизонта. Схватить пролетающую над головой птицу. Кажется, будто всё небо — только твоё, от края до края.       Беверли посмотрела на него сквозь растопыренные перед лицом пальцы. Оно разбилось на треугольники, как пицца в коробке (в животе, конечно, тут же потянуло тоской).       Прогретая за день крыша была хорошим местом для ночлега — под головой бугристый рюкзак, вместо одеяла Беверли укрылась курткой. Колыбельную для неё услужливо пели сотни заражённых на улицах.       Утром придётся убираться внутрь, чтобы не схватить солнечного удара — лето в Атланте не щадило.       Мир, как оказалось, в целом не склонен к пощаде и куда более любит устраивать своеобразный пир на костях.       Подобные размышления всегда были негласным табу, философской придурью «бездельников». Но почему-то теперь, когда думать, в сущности, больше не о чем, меланхоличные рассуждения казались ещё более смехотворными и ничтожными.       Беверли улыбнулась в пустоту и перевернулась со спины на бок. Взгляд уткнулся в парапет. Пара шагов — и любая мысль, даже самая прагматичная, станет пылью. Ради чего, казалось бы, барахтаться?       Они втроём так уповали на хренов вертолёт, однако, нет ни троих, ни вертолёта, только сосущее в животе одиночество и топорик, оставшийся от Терри.       Беверли всё ещё не могла свыкнуться с его смертоносной тяжестью в ладони, надобностью постоянно держать его при себе. В одночасье изменившаяся реальность воспринималась несерьёзно, как полный абстрактных образов сон, один из тех, где падение с огромной высоты и пробуждение за секунду до удара. Как невозможность принять, что плохое случается не только с другими.       Только вот плохое уже случилось, а принять это нихера не выходило.       Сон не шёл. Золото вечера сменялось на сумрак медленно и тягуче, и в эти полные пустоты часы нужно было чем-то заняться. Бев порывисто села, подтянула к себе рюкзак; на прогретую за день крышу посыпались консервы, салфетки, тампоны, аптечка, тёплый джемпер, всякая мелочь, среди которой были даже ключи от машины и бальзам для губ — якорь, брошенный из старой жизни в новую.       Она провертела в руках каждую консерву: две банки тушёной свинины, одна тушёная говядина, яблоки, персики, несколько более мелких с рыбой. Их в последнюю очередь — рыбу Беверли терпеть не могла. Уложив к спинке рюкзака кофту, чтобы твёрдые вещи не упирались в хребет, она принялась укладывать еду. Одна к одной, аккуратно и старательно, будто в этом действительно был какой-то смысл.       Коробочка тампонов, вода… Беверли украдкой посматривала на дверь, ведущую на крышу, касалась кончиками пальцев топорика. Сюда прорывались с боем — и только она дошла. Где-то на этажах вместе с людьми из её группы сейчас бродят потревоженные мертвецы, и не хотелось бы, чтобы они столпились у самой двери.       Сама мысль о том, чтобы снова вступить с мёртвыми в бой, пугала до онемения. Если не справились эти двое — куда уж ей. Беверли взглянула на свои руки: с ногтей ещё даже маникюр не сошёл.       Вещи были уложены. Горизонт расцвёл рыжей полосой, облака оделись в жёлтую кайму. Гнилостной вони наверху было меньше, чем на улицах, но для Беверли разница стёрлась — запах разложения забился в ноздри и, казалось, въелся пятнами под кожу. По скулам к горлу пробежала дрожь — воняло настолько невыносимо, что впору блевать.       Где-то под зданием закаркали пролетающие мимо вороны. Ещё днём мертвецы липли к дверям и стенам, потревоженные группой Бев, теперь же снова разбрелись, сливаясь в одном ужасающем хрипящем хоре.       Хотелось забыть о них. Наполнить себя этими кричащими птицами, и густо-рыжим небом, и облаками с золотистой каймой, хотелось оставить снаружи осточертевшие уже консервы и смрад.       Беверли оперлась о парапет, ловя лицом трепетные прикосновения ветра. Мазнула взглядом по небу, намеренно избегая копошащейся серой массы внизу, перепрыгнула с него на дом напротив.       Здание было ниже её убежища. Скучая, она проводила глазами сплетения труб и вентиляцию. Ничего интересного, приевшаяся ещё до катастрофы унылая бетонная коробка.       Бев поползла взглядом дальше. И вдруг замерла в ужасе, а сердце истерично застучало где-то в горле.       Там, на крыше, были они.       Люди.

***

      Маленькая белая рука вспорхнула над планшеткой, карандаш, шипя о бумагу, оставил там несколько слов. Сакральные знания девчонки-психолога, которыми она категорически отказывалась делиться, прижимая, как в детстве, планшетку к груди. Мерл к ней, кажется, отходил раз пять, и смысла совершенно не уловил.       Мисс Дженкинс выспрашивала его о доме, о родителях, о братце и всё писала и писала за ним впопыхах. На двадцатой минуте первой их встречи Мерл понял одно — записи хочется выкинуть к хуям собачьим в окно, желательно вместе с докторшей. Весь её угрюмый страдальческий вид кричал о том, как ей самой надоело протирать обивку кресла. — Может, лучше по пивку, а? — поинтересовался он тогда без особой надежды.       Дженкинс смерила его уничижительным взглядом, но вдруг призналась: — Под пиво беседа и правда пошла бы лучше. Но, боюсь, мне ещё нужна работа, а вам не хочется в одиночку. — Тут вы, мадам, правы…       И тогда он себя поправил: в окно только планшетку, без докторши.       Но сегодня у хорошенькой рыжули, очевидно, было отвратительное настроение. Мерл убедился в этом, когда у карандаша от сильного нажима сломался грифель, а сама она, прикрыв глаза, выдохнула сквозь сцепленные зубы. — Э-эй, док. — Мисс Дженкинс, мистер Диксон. Мисс Дженкинс, — не открывая глаз, поправила она. Кажется, уже в тысячный раз.       «Так солиднее звучит», — сказал тогда невыносимый гость. — Да какая к чёрту разница, — отмахнулся Мерл. — Вы мне вот что скажите: чегой-то у нашей мадам сегодня такое отстойное настроение? — Лучше вернёмся к обсуждению вашей службы, — отрезала она. — Да в рот её ебать, — от души сказанул Диксон, но тут же недовольно скривился. — Точнее, да ну её, эту службу…       И скосил хитрые глаза на докторшу. — Вы, мистер Диксон, эталон вежливого общения. — А вам разве можно насмехаться над бедным пациентом? — паясничая, парировал Мерл. Она развалился поперёк кресла, закинул ноги на подлокотник и был невыносимо доволен отброшенным официозом. — А как же там эта, как её… Профессиональная этика? — Мне показалось, что формальный тон нашего общения пропал вместе с вашим нецензурным отказом обсуждать службу, — ответила она, принимая такой же хитрый вид.       Дженкинс, к огромной радости Мерла, убрала планшетку на столик. Мир, сморщенный и омерзительный, как залежавшееся яблоко, разглаживался, обретал доселе позабытый ею интерес, даже весёлость. И Диксон не то, чтобы отличался от остальных её пациентов: такой же хам с арсеналом сальных шуточек и дебильных подкатов, но что-то в нём нравилось Дженкинс, заставляло нарушать кабинетный ритм и вести разговоры более искренние, мотивированные интересом, а не обязанностью.       Было ясно — Мерлу не нужен психолог. Ему нужно место, в котором он мог бы сбросить постоянное напряжение, позабыть на час, что за дверью его ждёт офицер и дальше — колкий, гадкий как дёготь тюремный мир. Это было несложно; она даже была почти, почти рада, что действительно может помочь.       Почти — потому что как психолог Дженкинс Б. знатно проебалась. — Ну а если серьёзно, док… Реально, лучше расскажите, что там у вас. — Мерл на удивление серьёзно заглянул ей в глаза. — Сегодня я буду психологом, во.       И Дженкинс всё-всё поняла.       Мерлу плевать на тюрьму. Этот, как таракан, приживётся даже в самых богомерзких условиях. Всё было до одури просто — он её понимал, потому что сам проебался. Лихо так, со свистом: как сын, как брат, как военный, как человек, а потому сошёлся с ней, такой же несчастной осознанием собственного жизненного провала. — Директор, — нехотя начала она. Нога снова затряслась, и Мерл, быстро утомившийся мельтешением, прикрыл глаза. — Домогается? — перебил он. — Мистер Диксон, вы психолог или сплетничающая семиклассница? — огрызнулась Дженкинс. Он примирительно поднял руки, и она продолжила: — Нет, но близко. Клеится другой, а директор не шевелится что-то с этим сделать. — Так шли его нахер, делов-то, или вмажь, — предложил Мерл, сам не замечая, как перешёл на «ты». — Вот ведь, бабы… Нашла, из-за чего морду куксить. — Если бы. Это заключённый — он по закону имеет право на встречи с психологом. Да и… — развела она руками, — не рискну я.       Мерл оживился. Скинул с подлокотника ноги, упёрся локтями в колени и положил подбородок на руки. Весь его заинтересованный вид прямо спрашивал — кто? — Мне кажется, я совершаю ошибку, рассказывая тебе всё это, — пробормотала она, теребя в руках сломанный карандаш. Палец прошёлся по щербатому обломку. Растирая графитный мазок между большим и указательным, она всё же решилась: — Твой сосед, Мигель Хуарес. — Так скажи любому из охранников, они его с радостью отпинают.       Но ещё до того, как открыть рот, Мерл уже всё понял. Девчонка не станет жаловаться — то ли со страху, то ли гордая слишком, но будет упрямиться до последнего, пока черножопый уёбок в трусы ей не полезет.       Мерл не был склонен к самообману — рыжуля и правда ничего, он понимал сокамерника. Но даже он, печально известный в своём зачуханном городишке старший Диксон, проводил черту между тупым животным и человеком. В Мигеле же эти двое удивительно сливались воедино.       Дженкинс не ответила, и Мерл воспринял это как немое подтверждение его догадки. — Хочешь, ебало ему набью? — Ну не-е-т! — молниеносно отреагировала она, замахав руками. — Говорила же, что это дурацкая идея, что-то тебе рассказывать!.. — Как знаешь, дело твоё. В таком случае не давай больше кому-то поводов выспрашивать, чего это у тебя такая кислая мина, ага? — разочарованно съязвил он.       Она пристыженно умолкла. Мерл был прав, но признаваться в этом очень не хотелось. Хватало и того, что он подрывал её авторитет с каждым новым сеансом всё больше и больше.       Но что-то делать с Мигелем было действительно нужно. Всякий раз, стоило увидеть в записях «Хуарес» напротив следующей сессии, Дженкинс сковывало от страха — а что, если сегодня ему надоест просто флиртовать? — Извини, — пробубнила она на выдохе. — Ты прав. Он не сдаст тебя охранникам?       Мерл довольно осклабился, вновь принимая свою вольготную позу. — Не-а, зассыт. Ему ещё и сверху накостыляют, потому что рассказать придётся всё. Отвечаю, станет как шёлковый. Ну что, согласна?

***

      Беверли вздрагивала на каждый удар незнакомого мужчины по лицу другого. Они были ниже, но обрывки фраз долетали до её крыши вперемешку с воплями женщин и криками боли несчастного. Первой мыслью было заорать, что есть сил, потому что, ну в самом деле, это же — люди. Они могли бы забрать её отсюда, помочь выбраться из ловушки, в которую она себя загнала.       Но то, с каким остервенением мужчина вдалбливал кулаки в лицо паренька, отрезвило и напомнило, что такими же кулаками любой из них забьёт её саму. Из-за припасов, например, или одежды.       Скованная леденящим испугом, она сползла вниз, спрятавшись за парапетом. В голове, как шарики для пинг-понга, хаотично скакали два порыва, и оба сомнительные. Словно две слюнявые хищные пасти, раскрытые одновременно, приглашали её довериться и сунуть руку.       Дать о себе знать и, возможно, спасти свою шкуру? Или спрятаться, пока незнакомцы не покинут магазин?       У них вполне может быть поселение прямо внутри, и тогда не получится прятаться вечно. Однажды кончится последняя отвратительная рыбная консерва, а ещё раньше — бутылка воды, и придётся спускаться.       О том, что обратно наверх она уже не вернётся, Беверли старалась не думать.       Она снова выглянула. Действо на крыше дома сместило фокус — Беверли успела увидеть, как к раскинувшему руки головорезу подходит другой мужчина. Секундной заминкой вспыхнули его слова, и головорез повалился навзничь от удара в скулу прикладом винтовки.       С такого расстояния было неясно, что происходило дальше. Мужчина отбросил оружие и, кажется, склонился над буйным товарищем. Когда он, наконец, отошёл, и вся группа замельтешила, Беверли увидела, что рука первого, почему-то не встающего на ноги, странно вывернулась наверх, а сам он изрыгал проклятия так громко, что слышно было даже ей.       На руке его что-то блеснуло, и Беверли поняла — наручниками приковали. Взгляд вновь метнулся к новому мужчине. Неужели полицейский?       Возможно, действительно стоит привлечь их внимание. Большая группа, сильные ребята с оружием… Безысходность положения раздувалась в Бев пылающим пузырём, осознание давило мигренью на виски — одна она сдохнет, больно и глупо.       Как эти двое несчастных, что сейчас бродят внизу. Терри и Брайан были неплохими парнями, раздобыли ей тампоны, а с Терри она в последний момент стянула топорик, когда его накрыли мертвецы.       Погружаясь на дно всех роящихся внутри чувств, Беверли решительно не находила среди них горя. Парней она знала совсем немного, и куда больше была напугана и раздосадована — если бы выжили, смогли бы спуститься вместе.       Беверли крепко зажмурилась. Хотелось, чтобы всё вокруг затряслось, и с неба в землю впечатался метеорит, уничтожив и мертвецов, и этих людей на крыше, и её саму, чтобы не пришлось выбирать.       О, сколько раз она слышала по телевизору эти бессчётно льющиеся восторги вокруг непобедимой американской армии, на нить пропаганды нанизанные тысячей бусин. Где все эти бравые защитники демократической Америки, пока Америка так отчаянно взывает к ним сотней гниющих глоток? Кто, в конце-концов, спасёт их, брошенных в эпицентре гротескного ужаса простых людей: матерей, стариков, беспомощных младенцев — кто?       Она не видела, но догадывалась — скорбь всего мира написана на лицах этих людей. И скорбь такая карикатурная, что впору бы смеяться, вот только в оставшемся человечестве смех выключился, как по щелчку.       И будто бы ребёнок разобрал как игрушку хренову пирамиду Маслоу, оставив только самую нижнюю деталь…

***

      Кабинет пенитенциарного психолога Дженкинс Б. был хоть и золотой, но всё же клеткой. Это кресло с серой обивкой в блеклую полоску, похожее на огромный булыжник; безликие зеленоватые стены, от которых Мерла натурально тянуло блевать — слишком уж напоминали те, что в кабинете нарколога, куда его однажды затащили в юности; невразумительной формы лампа, прилепленная посреди потолка как жвачка, и, конечно, совершенно убогая планшетка с косоглазым котёнком.       К ней Мерл питал какую-то особенную неприязнь. Сама мысль о том, что вся история его жизни находится под охраной этого уродца, рождала бешенство такое неимоверное, что он, не признающий психотерапии, задумывался даже, а не свистит ли у него фляга.       Убранство ему не нравилось, в нём не было уюта; от всего разило пылью и запустением, хотя Мерл даже проверял разок, когда докторша вышла, проводил пальцами и по столу, и по подоконнику, даже по рамке картины — стерильность в кабинете царила на зависть любой больнице. Природу своего отвращения он так и не понял.       Сама Дженкинс (он, что интересно, никогда не спрашивал её имени) была похожа на тонкий язычок пламени — беспокойная и колкая; в своём просторном кабинете она казалась несчастной и будто бы годами медленно увядала от одиночества и глубинной, застарелой трагедии.       Шёл пятый месяц его заключения. Мерл сменил двух сокамерников, разок повидался с приятелем, но еженедельные встречи с психологом неизменно составляли часть его рутины. С тех пор, как он разукрасил морду Мигелю, Дженкинс стала более добродушной и держала в узде своё перманентное раздражение. Оказалось, что человек она необычайного ума, но страдала каким-то душевным истощением, непонятной Мерлу эмоциональной ограниченностью. — Док, почему у тебя такая стрёмная кошка на планшетке? Ей-богу, она выглядит так, словно её использовали вместо ёршика. После моего похода в толчок, — добавил он с широкой ухмылкой.       Дженкинс, не ожидавшая от Мерла подобного каприза, посмотрела на него с некоторым замешательством, после чего развернула рисунок к лицу. — И правда, стрёмная, — призналась она спустя какое-то время. — Мне как-то и в голову не приходило, кошка и кошка. А что, животных не любишь? — Да отчего же, люблю. Ела когда-нибудь оленя? После тощих белок он словно манна небесная. — Не приходилось, — пожала плечами Дженкинс и с искренним интересом спросила: — А ты и на оленей, значит, охотился? — На кого мы только с братцем не охотились!..       Вот оно. Мерл снова упомянул брата.       Дженкинс неосознанно подалась вперёд, готовая начать строчить в любой момент.       Мерл избегал обсуждения младшего брата Дэрила, ловко уходя от вопросов — умелец молоть языком он был тот ещё. Она не давила. Сам расскажет, когда будет готов ей довериться, потому как тема, судя по всему, была для него сложной. И не то, чтобы Мерл был похож на человека за что-то держащегося — его, в общем-то, составляло порочное и низменное, склеенное криво и на отъебись.       Но было что-то тоскливое в том, как старательно он избегал этого разговора. — Это ты научил его охоте? — осторожно подступилась она.       Мерл был беспечен и не понял, откуда дует ветер. Вновь сползая в кресле в свою излюбленную загогулину, он важно кивнул: — А то! Дэрилина всегда за мной как хвост был, куда я, туда и он. Я ж охеренно крутой брат!       Дженкинс с сомнением сузила глаза. Пусть так, но почему, в таком случае, брат его ни разу не навестил? Плесневеющий от скуки Мерл поведал бы о таком событии раньше всего остального. — Расскажи о нём, — просто попросила она и отложила планшетку на стол.       И Мерл уловил: она просит не как психолог, а как…       Как кто, Мерл? — Да что там рассказывать… — буркнул он. — Братец и братец. Даром, что кровь одна, этот соплежуй вообще на меня не похож. — Ты говорил, вы вместе охотились, — напомнила ему Дженкинс. — Расскажи какую-нибудь историю.       И тут Мерл хитро сощурился, уголки губ поползли в стороны, растягиваясь в совершенно паскудную ухмылку. Только за одну эту усмешку его можно было закрыть за решёткой — натуру своего хозяина она отражала сполна.       Рыжие её брови, как два лисьих хвоста, свелись к переносице. — Чего? — с вызовом спросила Дженкинс. — Секрет за секрет, док. Я расскажу тебе совершенно охуенную историю про Дурилку, а ты взамен… ну, скажем, для начала, — представишься. — Он развёл руками, как бы говоря: «Ничего сложного, правда?», и негромко рассмеялся. — А там, глядишь, надыбаем из твоего шкафа что-то поинтереснее скелетов. Поверь мне, док, это я ещё продешевил, причём конкретно. История — закачаешься.       Мерл наблюдал, как докторша заливисто смеётся, откидывая кудри за спину. В том, как широко и без стеснения она распахивала красный рот, как касалась пальцами завитков, покрытых очаровательной позолотой, было что-то обнажённое, неприкрытое, как если бы спрятанная за полог душа на мгновение выглянула из своего убежища.       И он ощущал, как эта душа текуче разливалась бронзой по всему кабинету вместе с дробинками смеха, как обволакивала она его самого, и понимал — он совершенно ею очарован. — Полнейшая глупость. Ладно, — пожала плечами она, — давай сыграем. Меня зовут Беверли.

***

      …и она рыдает, как дитя, и голосит ей в ответ целый мир, объятый агонией, когда пирамидка рассыпается пылью.       Как насмешлив фатум, как гулко он смеётся, наблюдая творение рук своих. И в каждом падении — его недовольство, и в каждой удаче — его истинное счастье. Ебучий случай: Беверли никогда не верила в судьбу, но как можно в ответ на всечеловеческое архистрадание разводить руками?       Бог умер, и не было в нём сострадания; Бог умер и Беверли топчет его могилу с остервенением безумца.       И если это и правда судьба, то лучше бы ей умереть. Потому что нет ничего ужаснее, чем при жизни примерить на себя смерть.       Две фигуры, одетые в багровое, будто отсвет крови на чёрной рясе смерти, пробивались сквозь серую толпу. Медленно, дрожа от страха; Беверли знала наверняка, потому что даже глядя на них — только глядя! — сотрясалась всем телом от прошибающей его судороги. Хотелось завопить этим безумцам, повернуть их назад, в безопасность, но всё, что Беверли могла — наблюдать, как двое сумасшедших идут через мертвецов, обвешавшись их же кишками.       И столько в этом было чистого отчаяния, столько оголённого, неприкрытого страха, что она разрыдалась, понимая: это отчаяние и этот страх — её такие же, как и их. И ей также придётся надеть на себя смерть, если она хочет выбраться.       Остекленевший взгляд Беверли перевела на соседнюю крышу, как во сне наблюдая за беспокойством людей.       И решилась.       Не давая себе времени передумать, она метнулась к рюкзаку, размашисто вываливая педантично сложенные пожитки. Натянула кофту, чтобы кровь и прочая мерзость восставших трупов не коснулись кожи, застегнула на себе куртку. Кольнула досада — хорошая куртка, фирменная, жаль обмазывать гниющими кишками.       Так глупо. Наплевать ведь на неё, это всё — пустое, но почему-то так горько от погружения в зловоние нового мира, что у Бев по невысохшим щекам вновь заструились слёзы.       Смаргивая мутную пелену, она схватила топорик. И застыла, впиваясь в него взглядом до рези в глазах. Одного заражённого. Одного.       Од_но_го.       Но как же, блять, много теперь может значит что-то одно.       Беверли прильнула к двери. «Страшно, страшно», — всхлипывала себе под нос, прислушиваясь к шуму. Пугало даже собственное дыхание, потому как напоминало — живая, но на надолго ли? За дверью, кажется была тишина. Прижавшись вплотную к щели между створками, она прошептала: — Э-эй… Ты тут, а?       Никто по ту сторону не отозвался, и она надавила на ручку. Казалось, что кроме оглушительного перестука сердца в мире не осталось звуков. Готовая отскочить и бить наотмашь, Беверли потянула дверь на себя, ровно настолько, чтобы проскользнуть бочком.       Гулкая и укрытая полумраком, лестница винтом уходила вниз. Бев проследила взглядом каждую ступеньку, пока вдруг не увидела его, нелепо уткнувшегося лбом в стену.       Она смотрела на затылок под когда-то наверняка ухоженными тёмными волосами, на руки, свисающие плетьми вдоль тела, вслушивалась в гортанный хрип и не могла шевельнуться. Это же человек, как есть человек — вот у неё голова, вот руки и ноги, она одета в очаровательную сиреневую блузу… — Эй! — негромко воскликнула она, пресекая любые сомнения.       Восставшая медленно обернулась, словно приглашая посмотреть на обнажённую черноту в том месте, где когда-то была нижняя челюсть. Оттуда, словно ленточный червь, покидающий обглоданную утробу, вываливался посеревший язык. Два взгляда — мутный и ясный — встретились, и Беверли покрепче сжала топор.       Она ощущала незнакомую ей ранее решительность, собранность, будто тело само знало, что ему нужно делать. В гулкой тишине звонко кракнувший череп и чавканье мозга под лезвием прозвучали набатными колоколами. Уперевшись о плечо мертвеца ногой, она с трудом достала оружие из расколотой головы.       Густая тёмная масса брызнула из-под топорика, окропив штанину, и Беверли несколько долгих секунд смотрела на тёмные пятнышки на ткани брюк, прежде чем её вырвало. Смрад на лестнице стремительно густел, забивался в ноздри, в горло, вызывая очередной приступ тошноты.       «Звук привлечёт!..» — истеричное пронеслось сквозь пелену в голове.       Схватившись за чужие запястья, она изо всех сил потянула тяжёлое тело назад, на крышу, спиной толкнула дверь и неуклюже повалилась, впечатавшись хребтом до искр перед глазами. После чего вскочила и аккуратно вернула створку на прежнее место.       Голова горела сгустками пламени в висках и за лбом от сумасшедшей волны адреналина; саднило растревоженное горло и Беверли казалось, что она сейчас упадёт плашмя рядом с убитым ею существом, такая же измученная и мёртвая. Небо и крыша смазались в одно бурое месиво, собственные руки, поднятые на уровень глаз, тряслись как от старческого тремора.       Убила, будто бы так и нужно. Без сожалений, не колеблясь разворотила череп той, что когда-то была красивой женщиной.       Словно бы и прям, проведя всю жизнь с монстрами, невольно стала одной из них.       В голове болезненно вспыхнул образ обезображенного мертвеца, медленный, будто бы в насмешку над самой жизнью, поворот головы на гниющих мышцах шеи. Беверли подавила очередной рвотный позыв и позволила себе рухнуть на кровлю.

***

      Кап-кап.       Будто с головой окунули в тёмную водную толщу. Он шарил рукой, как слепой нищий, под аккомпанемент воя мертвецов из-за двери. Ремень, затянутый на бицепсе, резал острой болью, будто огненный хлыст лизнул кожу.       Что должен чувствовать человек, лишившийся руки? Боль, страх, невыносимую агонию, ужас смерти?       В Мерле же раскалённым металлом разливалась страшная ненависть.       Разомкнулись губы, и крышу объял его леденящий вопль. И вторили ему мёртвые, нестройным хриплым хором дополняя реквием по Рику Граймсу. Здесь, в это бесконечно долгое мгновение истинной, оголённой ненависти, Мерл поклялся перед Господом, и Он, доселе равнодушный к страданиям сына Своего, услышал его зов и принял клятву.       Кап-кап.       Мерл упал, схватил разводной ключ. Колени подкашивались, всё тело била дрожь и испарина заливала глаза, но Мерл упрямо, движение за движением поднялся на ноги и зашаркал в поисках второго выхода.       Он должен быть, точно должен! Он, старший Диксон, не сдохнет на этой крыше на радость мертвякам. — Хрена с два! — и тут же натужно закашлялся от резанувшей сухое горло боли.       Кап-кап.       Жизнь медленно покидала тело Мерла.       Он обошёл забитый ходячими выход по широкой дуге и заметил серую дверь немного позади него. В груди поднялось и заворочалось волнение, но он упрямо шагал на нетвёрдых ногах, в неразборчивом бормотании клянясь то Богу, то самому себе, что убьёт копа, что выберется, блять, из этой заварушки, потому что это же Мерл-мать-его-Диксон!       И в этот самый момент, когда он уже тянул пальцы к ручке, дверь распахнулась с оглушительным грохотом, и в Мерла полетел крик: — Пожалуйста, не убивайте, помогите! — и следом истошный визг: — Мерл Диксон?!       На него, застыв в проходе, ошалело смотрела Беверли Дженкинс, перемазанная с ног до головы зловонными внутренностями.