Звериными тропами.

Мой грех состоял не в чем-то, а в том, что я пожал руку дьяволу.

Теперь дьявол не отпускает мою руку, теперь враг не отступает от меня.

Г. Гессе, «Демиан».

      Ибо существуют разные виды смерти: такие, когда тело остается видимым, и такие, когда оно исчезает бесследно вместе с отлетевшей душой. Последнее обычно свершается вдали от людских глаз (такова на то воля Господа), и тогда, не будучи очевидцами кончины человека, мы говорим, что тот человек пропал или что он отправился в дальний путь — и так оно и есть. Но порой, и тому немало свидетельств, исчезновение происходит в присутствии многих людей. Есть также род смерти, при которой умирает душа, а тело переживает ее на долгие годы. Установлено с достоверностью, что иногда душа умирает в одно время с телом, но спустя какой-то срок снова появляется на земле, и всегда в тех местах, где погребено тело.

***

      Мерл Диксон заправил член в трусы, натянул отвратные тюремные штаны и нажал кнопку смыва. В камере до рези в глазах пасло многодневной мужской забористостью, и он, скривившись, заозирался, пытаясь отыскать источник запаха. Нашёл быстро — затолкал вылезшую из-под покрывала смуглую пятку соседа обратно в недра койки. Тяжко вздохнул.       Они все, может, и не сливки общества, но быть вонючей скотиной не в почёте даже среди заключённых. Мерл это знал хорошо и был решительно настроен поделиться мудростью с каждым страждущим. — Алло, слышь, дерьмо ты собачье! — рявкнул он и резким движением содрал покрывало с сокамерника. — Шёл бы ты на-а-хер, Мерл… — протянул сосед, режа слух мексиканским акцентом. — Вся камера провоняла твоими ёбаными ногами! — продолжал психовать Мерл. — Богом клянусь, Мигель, если сегодня ты не помоешься, я тебя прямо здесь грохну. В жопу тебе твои ноги запихаю!       Мигель сел на койке. Их взгляды встретились — водянистые глаза Мерла смотрели свирепо, чёрные Мигеля, похожие на две таблетки активированного угля, — злобно, но с опаской. Они буравили друг друга в полном молчании, и последний, наконец, сдался: — Не упоминай имя Господне всуе, мудила, — и снова упал, зарываясь небритой мордой в подушку.       Нижняя койка взвыла под исполинским телом старшего Диксона. Он флегматично взбил тонкую как блин подушку и лёг, подложив под голову руку. Сквозь прутья было видно не слишком много: камера напротив была занавешена простынёй (Мерл, конечно, скривился), боковые от неё он видел лишь наполовину каждую. В правой, кажется, что-то не поделили два нигера, но он только зевнул — сегодняшней перепалки ему почему-то хватило сполна.       Дома он любил залипать в ящик с бутылкой пива, а теперь вместо тупых реалити-шоу вынужден смотреть, как поживают остальные. И это почти телевизор, правда, с одним каналом.       И кому-то небо в сеточку, кому-то море из-под крана, а ему вот, альтернативное телевидение сквозь решётку.       Злобное сопение Мигеля вскоре сменилось глухим похрапыванием и Мерл усмехнулся. Сокамерник, в сущности, был парнем неплохим, сидел за ограбление круглосуточного и был гениальным карточным шулером. Благодаря его таланту у Мерла всегда были сигареты, а это было чертовски приятным дополнением к нерадостной обстановке.       И не то, чтобы Диксон очень уж страдал в тюрьме — ему, в сущности, везде было одинаково паршиво. Дома с отцом-алкоголиком и надоедливым мелким [но он бы, разумеется, солгал, если бы сказал, что не любит Дэрила], или в воинской части, или в тюрьме… Вот в лесу — хорошо. Свободно.       Всё остальное ему в равной степени остопиздело.       Прошёл примерно месяц с момента, когда за его спиной крякнула захлопнувшаяся решётка. Всего пару дней спустя к нему подселили Мигеля.       Этот вонючий мудак сидел на свидании уже в первую неделю, пока Мерл изучал дно верхней койки тоскливым взглядом и гадал, заскочит ли к нему на огонёк Дэрилина.       Стоило ему вспомнить брата, как заныла стеснённая странным чувством могучая грудь. Мерл заворочался, покрываясь испариной, — летом в камерах было чертовски жарко, даже несмотря на кондиционеры. Простынь под ним пошла змейками и заломами, ноги запутались в покрывале, а от резких движений тело тут же неприятно запылало.       Взбешённый, он откинул на пол и покрывало, и подушку и проревел отчаянное «да бл-ы-ыа-ать». — Слыш, Диксон! А ну завалил ебло.       По ту сторону решётки показался офицер. — Сорян, начальник. Заткнулся, — миролюбиво отозвался Мерл.       Офицер хмыкнул и загремел ключами. Старший Диксон заинтересованно промычал что-то неразборчивое и сел, наблюдая, как отъезжает грохочущая решётка. — Поднимай задницу. — Чё за возня? — сонно проворчал Мигель, приподнимаясь на локтях.       Мерл сокамерника проигнорировал. Надсмотрщик только отмахнулся — мол, дрыхни дальше. Уже шагая по коридорам, Мерл поинтересовался: — Куда ведёшь, начальник? — Документы мы твои проебали куда-то на целый месяц, — со смехом отозвался тот. — Нашли вот, теперь будешь к психологу ходить.       Офицер этот, конечно, славный малый — для того, кто в Мерла выстрелит при любом кривом взгляде или, упаси Господь, двусмысленном движении. И Мерл его даже почти уважал за человеческое отношение, но…       Но какой, ко всем херам, психолог? — Хорошая девка, — невпопад сказал он, пока старший Диксон переваривал услышанное. — Будешь до неё докапываться — я тебе лично наваляю, и все мне только спасибо скажут.       Они остановились перед простенькой белой дверью со вставкой из мутного стекла. Мерл придирчиво оглядел сначала дверь, потом офицера, после чего прочитал на табличке: — Дженкинс Б. Пенц… Пениц… Пе-ни-тен-ци-ар-ный психолог, блять, — выдавил по слогам Мерл. Лицо при этом у него было таким комичным, что проходящий мимо работник прачечной из числа заключённых загоготал. — М-м… Я тебя понял, начальник. — Пошёл, — рявкнул уже уставший от Мерла полицейский. Он втолкнул его в кабинет и захлопнул дверь, словно отрезая от себя, как огромными ножницами. — Здравствуйте, мистер Диксон. Пожалуйста, присаживайтесь.       Мерл сориентировался сразу: упрямо замер в проходе. Скрестил на широкой груди руки и ухмыльнулся. Чуть качнулся вправо, харизматично опираясь плечом о дверной косяк, и запрыгал по кабинету широким взглядом. Эта харизма ворвалась в полутёмный кабинет вместе с его приходом, расползлась по стенам трескучим огнём, воспарила к потолку и рухнула всем весом вниз, прямо на рыженькую докторшу. Мерл даже прикрыл на мгновение глаза — её волосы горели золотом в закатном солнце, как будто с головы по плечам и спине струилась лава. Красивая.       Нет, тут же передумал он. Не красивая. Это он слишком привык к уродству, а девчонка обычная.       Но у неё в кабинете не воняет сшибающим с ног мужицким потом, да и по чести — у неё в кабинете есть она. И это явно лучше того тесного местечка с заросшей мексиканской рожей с верхней койки, в котором Мерл коротал вязкие и скучные дни тюремного заключения. — Ну, если вам будет удобно вести разговор оттуда, я не против. Только, пожалуйста, затворите дверь, спасибо, — психолог очень красноречиво и очень бесяче пометила что-то в своей планшетке. Мерл сжал и без того тонкие губы. — Вы всегда можете сесть в кресло, если надоест стоять.       Психолог, блять. С ума сойти.       Мерл пылал недовольством на метры вокруг себя. Злился — тратить время попусту он страшно не любил, а убивать целый час на трёп о детских травмах считал ничем иным, как этой самой пустой тратой. — Эй-й, док, — протяжно начал Мерл, но женщина его перебила. — Я не доктор, мистер Диксон, я психолог. Вы можете называть меня мисс Дженкинс. — Да бога ради, — отмахнулся он. — Не поймите меня неправильно, мисс, но я в ваших услугах не нуждаюсь. У меня вот здесь, — он показательно постучал пальцем по бритому виску, — всё в полном порядке и без всяких там… психологов. — Но вы ведь здесь, — просто сказала она, имея в виду, конечно, не кабинет. Мерл понял — выпустил на выдохе громкое «х-ха!» и кивнул в пустоту.       И наконец посмотрел на неё осмысленно, увидел в кресле настоящего человека. Не_доктор вежливо и бездушно улыбалась ему поверх планшетки, но не могла скрыть раздражения — мелко постукивала ногой в изящной чёрной босоножке. И Мерл в очередной раз подивился тому, как отторгает она от себя грязь этого места, словно магниты с одинаковыми полюсами. Густая и масляная тюремная злоба извивалась вокруг неё, не смея коснуться.       Вспомнились офицерские слова. Хорошая.       А ведь и вправду, кажется, хорошая. — Ну и что вы там записали, мисс Дженкинс?

***

1991

      Знойное белое солнце нещадно палило Белл-Глейд, несмотря на приближающуюся осень. На голубом полотнище неба изредка проплывали ягнята облаков, отставшие от своей сизобокой отары на несколько дней, но большую часть недели на дождь не было даже крошечного намёка. Плавились покрышки, в магазинах кончалась бутилированная вода и разлеталось ледяное пиво, а пляжи роились людьми, как гигантские муравейники.       Всё говорило о том, что лето во Флориде задержится до ноября, но это, конечно, никого не удивляло.       Вниз по плавному склону, чуть подрагивая телом на ухабах просёлочной дороги, летел на велосипеде Виктор Ривьера. Тонкие мальчишечьи ноги с острыми коленями по-паучьи мельтешили, белая майка темнела пятном пота на спине и вырезе. Быстрее, сильнее, дальше. Непременно догнать умчавшуюся сестру, потому что, ну в самом деле, девчонка не может его обойти! И пусть старше, пусть пропадает часами в спортзале — Виктор всё давил на педали, гонимый как ураганным ветром своим упрямством.       С час назад сестра твёрдо поняла, что не может больше выносить жару, выкатила из гаража велосипеды и украла братца в очередное приключение. В их пригороде сложно было выдумать себе развлечение, особенно ей, уже перешагнувшей совершеннолетие. Не имея альтернатив, молодёжь слонялась вечерами, мяла в пальцах жестяные пивные банки и куролесила от души. Они ютились паразитами на заброшках, сквозь зубастые осколки окон кривили пьяные рожи ребятам помладше.       Но сестра была не такая, и компания её Виктору нравилась. Смешные ребята, все, как на подбор, с шарами бицепсов, высокие и впечатляющие. Они проводили свободные дни в спортзалах, катали резвого пацана на своих байках и обещали дать попробовать пиво, когда ему стукнет четырнадцать.       Ещё два года.       Сестра была хороша собой: высокая, с гранитно-строгим лицом, чёрные волосы струились к лопаткам капюшоном ассасина. Глядя на неё, Виктор думал лишь, как подрастёт и женится на ней, и такой расклад казался ему, далёкому ещё от общественных догм, единственно правильным. Были другие девочки: с бантами, трясущимися так, словно на голову им разбили сырое яйцо, с нежными и выглаженными платьицами — юркие солнечные зайчики. Но все они казались глупыми и скучными по сравнению с Рэйвен.       Подрастая, он, конечно, всё поймёт и посмеётся, вспоминая детство. Обзаведётся милой подругой, станет жить отдельно. Но вполне себе обыкновенный Виктор будет хранить в сердце необыкновенную любовь к сестре до самой смерти.       Неожиданно скользкая подошва сланца не выдержала напора и слетела. Пластмасска стремительно завертелась, а сам Виктор неловко завалился вперёд, вмазавшись грудью в руль. Кожа под майкой вспыхнула тупой болью. — Рэйвен, стой! — протяжно закричал он, поднимая слетевшую шлёпку. — Это нечестно! Я упал!       Пышущая жаром дорога отозвалась ему насмешливой тишиной. Виктор представлял, как сестра заливается смехом, продолжая беспечно катиться навстречу условному финишу — озеру в пролеске, и насупился. — Ну Рэйве-э-эн! — захныкал мальчишка, от злости не попадая ногой по педали. За злостью в груди встрепенулась обида — сестра его никогда не бросала. Уехать далеко она не могла, Виктор весь путь глядел ей в мускулистую спину, но стоило ему упасть, как Рэйвен исчезла из виду.       Солнце глядело со своего насеста белым глазным яблоком. Виктор всё щурился — оно было за спиной, но как же невыносимо ослепительно всё вокруг отражало его. Небо, словно яркий мазок детской акварелью, и поле — место битвы утыканное клинками высокой травы, и жёлтая лента дороги, и он, крохотный жучок посреди необъятной природы. По бокам, густея вдаль, начинались деревья.       Пейзаж был скучным. Его не рисовать с пленэра и не снимать на дорогую камеру, — он словно был сшит из больших кусков разноцветных полотен, куцый и неизящный.       Но иногда, и Виктор это знал очень хорошо, нужно принять обычное, чтобы добраться до прекрасного.       Мир замер статичной картинкой, как поставленный на паузу фильм. Впервые посреди неказистого пейзажа Виктор почувствовал себя чужим и напуганным, ощутил где-то глубоко в сплетениях кишок острую потребность драпать со всех ног. Он не понимал, что его так напугало, ведь давно уже не нуждался в сестринском надзоре, как и в чьем-либо другом, и оставалось всего два года до того, как загорчит на языке первый глоток пива, знаменуя взросление.       Но он ощущал каждым сантиметром пылающей кожи: всё вокруг вдруг перестало казаться привычным и радушным, напиталось невидимой тяжёлой угрозой. Велосипед лежал на боку, как подстреленная птица. И Виктору захотелось лечь подле него, подтянув к груди колени с синяками, и баюкать сальный испуг в надежде, что страшное и неизвестное исчезнет само. Что если не шевелиться, чудовище потеряет его из виду. Глупое, глупое и такое человеческое.       Взволнованно оглядываясь и потирая саднящую грудь, Виктор изнемогал от странного давления в животе. Оно извивалось и свербело, сначала крошечное, но с каждой минутой раздувалось всё шире и шире. Грозясь разорвать живот и вырваться на волю из мрачной темницы тела.       Виктор тяжело вдохнул, чувствуя, как спирает грудь невыносимая тревога и как разрастается, поглощая его целиком, этот огромный прожорливый червь.       И стоило Виктору осознать этот страх, как его маленькое сердце забилось быстро-быстро, предчувствуя катастрофу. — Рэйвен?..       Он больше не кричал. Сипло от испуга давил в знойную пустоту имя сестры, словно она сейчас выпрыгнет у него из-за спины в глупом розыгрыше и прогонит сковывающий ужас. Встанет между ним и опасностью — как всегда.       Виктор был готов простить ей всё, лишь бы перестал перекатываться по небу всевидящий солнечный глаз, лишь бы отступило удушье от невыносимой жары, лишь бы то жуткое и неведомое (а оно, безусловно, было) оставило его, маленького и слабого, в покое.       По щекам, подхватывая с собой капли пота, заструились слёзы. Виктор не мог объяснить себе, чего он так испугался: широкая просёлочная дорога к лесу была объезжена им сотни раз, а до дома — полчаса жать педали по вызубренному маршруту. Дальше впереди дорога терялась в поле, где он жёг с друзьями сухую траву, а за ним густела зелёная и мохнатая лесная стена.       Но страшное было. Таилось в проводах над головой, расползалось в раскалённом воздухе и забивалось внутрь с каждым прерывистым вздохом. Оно было вокруг, куда ни обернись — Виктор чуял угрозу затылком, справа и слева. Страх взбирался дрожью по загривку, перепрыгивая выпуклые позвонки, шумно и гулко стучал в висках, словно каждый толчок крови был отцовским подзатыльником.       Заскрипела резина на ручках велосипеда, сжатая вспотевшими ладонями. Виктор торопливо поднял его, перекинул ногу и всем весом прожал педаль вниз, срываясь с места. — Рэйвен! Рэйве-эн, стой! Пожалуйста!..       И нечто, чьё присутствие густело вокруг него, явило себя. Многоголовая химера залаяла пятью собачьими глотками и пустилась в погоню, пружиня по земле мягкими лапами. Стая диких собак сужала своё кольцо позади Виктора, готовилась порвать его забавы ради. — Тут собаки, тут собаки! — завопил он. Привстал на педалях, чтобы ехать ещё быстрее, спиной чуял вибрацию от низкого собачьего рыка. Секунда промедления и пять челюстей оставят от него обглоданное не опознаваемое тело.       Виктор не знал подобной боли и боялся инстинктивно, боялся самого этого слова, похожего на гулкий звон церковного колокола.       Бом-м, бом-м, боль.       Мышцы горели от непривычной нагрузки, но он нёсся вперёд. Где-то впереди есть Рэйвен, она едет к нему навстречу, она спасёт!       Собаки не отставали, неумолимо преследуя велосипед. Они больше не лаяли, а Виктор больше не кричал. Силы кончались у всех шестерых — и ни один не собирался тормозить. Склон перешёл в ровную поверхность, и он взял левее. Дальше, за поворотом, дорога уходила в гору, и от одной мысли об этом всё тело Виктора каменело от ужаса. Не хватит, не хватит сил…       Взглядом вцепился в точку, где возвышенность соприкасалась с небом — только туда, чего бы это не стоило. — Виктор!       Страшный солнечный глаз всё следил за погоней, но тут в его свете показалась высокая фигура. Рэйвен стояла, широко расставив ноги, в вытянутых руках держала отцовский револьвер. Он вспыхнул ярче и прекраснее тысяч звёзд, когда-либо виденных Виктором, и ни в чём не было столько уверенности и надежды, как в этом блеске металла. Он широко, на грани с истерикой, улыбнулся ей, чувствуя, как струятся по пылающим щекам слёзы и как дрожат они в глазах, размывая дорогу. — Рэйвен! — закричал он, — Рэйвен, я здесь! Помоги! Помоги! — Не останавливайся, жми! — заорала Рэйвен и оттянула курок.       Пальцы дрожали, как от старческого тремора, руки ходили ходуном. Она никак не могла прицелиться, но Виктор вместе с преследующей его сворой приближался, и стрелять нужно было сейчас. Нужно, и всё тут. Нет никаких сомнений, страха и этой раздражающей дрожи тела — только голая надобность защитить.       Она подпустила их ближе и в абсолютно отчаянном порыве, уверенная в фатальной неудаче, вдавила спусковой крючок. Таким движением прожимают кнопку запуска ядерных ракет.       Бахнул первый выстрел, обозначая конец погони для одной из собак. Пистолет дёрнулся рвано и истерично, его повело в сторону. Едва его не роняя, она прицелилась по новой — вид дохлой собачьей туши вселил ликование.       Виктор услышал тонкий скулёж и падение чего-то грузного, но не позволил себе обернуться. Тело горело под испепеляющим жаром, словно его зашвырнули на Солнце, горло саднило от нехватки воздуха и воды. Виктор закричал так громко, как мог, вкладывая в этот крик весь страх и усталость, подгоняя себя самого.       Если бы он мог, он впал бы в ступор от потрясения. Он мчался по тонкому канату между двумя недосягаемо далёкими островами, а мир позади разрушился с грохотом на кривые осколки. Маленький и несчастный Виктор Ривьера думал о маме, как она будет плакать, думал о сестре, изо всех сил старающейся попасть не в него. Отец разозлится, когда узнает, что она стащила его револьвер. На небритом лице третьей театральной маской гнева застынет гримаса, и это, наверное, правильно, и он будет прав. Не потому что действительно прав; лишь потому, что все трое покорно потупят взгляды и разбредутся в тишине по дому, принимая ярость за справедливость.       Два выстрела подряд, и одна из пуль вспорола землю справа от переднего колеса; Виктор вильнул влево, но даже не успел понять, какого окраса собака клацнула зубами у его лодыжки — Рэйвен подкосила её новым выстрелом.       Она натянулась и замерла струной, беспощадная и отчаянная. Револьвер больше не дрожал и металл больше не блестел — вместо него она видела и обхватывала в рукопожатии дьявольскую длань. Серые его пальцы сжимали её, и пусть Рэйвен не чувствовала прикосновения, она знала — это сделка. Она чертовски сильна, и этого никогда не отнять; но каждая жизнь, как и каждая смерть, имеет свою цену, и сегодня Рэйвен осталась в долгу.       И целый мир содрогнулся под ногами, лопнуло и разлетелось осколками стекло неба. Они вонзились во всё вокруг, и мир закровоточил, как распластанные трупы псин. Они темнели пятнами чёрной плесени на нетронутом травянистом ковре.       Цена. Чем измеряется цена жизни?       И Рэйвен ответила честно, ибо Дьяволу не лгут.       Две оставшиеся собаки притормозили. Нерешительно потоптались, оглядывая лежащих сородичей, запах крови их отрезвил. Яростно выкатившиеся белёсые глаза забегали в испуге, лапы напряглись тугой пружиной. Рэйвен пальнула снова, уже не особо целясь, и напряжение лопнуло — огромный чёрный волкодав отпрыгнул в сторону и приспустил обратно, забирая с собой облезлого рыжего друга.       Передние пряди прилипли ко лбу и вискам, и Рэйвен с нажимом провела ладонями от бровей к затылку, смахивая их. Брат смотрел на неё снизу вверх, всё ещё напуганный и держащий велосипед, готовый сорваться с места в любой момент. Жалость пылающим шаром проломила рёбра, растеклась по груди, сжимая в тисках и лёгкие, и сердце, ещё не унявшееся после стрельбы. Рэйвен не сдержала слёз — отшвырнула в траву револьвер и шатко двинулась навстречу Виктору, крича: — Всё! Всё… я иду! — и Виктор наконец отпустил руль и рухнул на дорогу в тяжёлом бессилии. — Виктор, я иду…

***

      Тёмное-тёмное озеро в глубине леса напоминало Виктору пролившиеся из шариковой ручки чернила. Казалось, окунёшь руку в воду, а вытащишь её измазанной. Поверхность её застыла и глубоко изнутри смотрела на Виктора, и он отвечал ей тем же усталым взглядом, чувствуя, как и в нём самом — такое же озеро, густое и бесконечное, болезненно разливающееся где-то под кожей. Испуг давно прошёл, оставив после себя только сброшенную кожу.       И Виктор надел эту кожу, оказавшуюся ему удивительно впору. — Прости, — пробормотала сестра, обвивая руками безвольное и податливое тело. Он склонился к её груди, всё такой же обессиленный и равнодушный.       Огромные собачьи лапы отрывали от него куски и страшные пасти грызли душу, делая его куцым, уродливым, неполноценным. И там, в пустоте, оставшейся после зубов, там, где разливались тёмные воды и гнездился на их берегу Страх, Виктор слушал, как рыдает целый мир, и рыдал вместе с ним. Делил с ним его боль и его трагедию, скорбел об ушедших и радовался вернувшимся. Ощущал взгляд небесного глаза, слышал, как смыкается с влажным звуком его веко.       А Рэйвен всё гладила его плечи, вытирала слёзы пахнущими порохом пальцами, целовала тёмную макушку, грязный лоб и молила о прощении.       А Рэйвен ведь так любит собак.       А Рэйвен… — Клянусь, тебе больше не придётся бояться, — прошептала она. — А если придётся — я уничтожу любого и любое, что напугает. Я убью за тебя, Виктор.