Follow Me

      Тишину комнаты нарушает тихое журчание в чайнике. Там медленно, слишком медленно по мнению самого Дилюка закипает вода. Мелкие пузырьки звучно лопаются где-то за металлическим корпусом, пар не спешит вырываться из-под свистка, а он всё стоит и продолжает в задумчивости водить взглядом по замысловатым узорам на поверхности: грязный рисунок, словно кто-то неряшливо окропил поверхность мелкими каплями серого по чёрному.       Наверное, глупо стоять здесь вот так уже столько времени: от нечего делать или нежелания это самое «что-то» делать. Угол стола болезненно упирается в копчик, давит на кости, и боль эта, как рикошет, отдаётся в районе затылка: тягучая, но пока ещё далёкая от привычной мигрени.       Ему нужно было поспать после рабочей смены. Вздремнуть хотя бы жалкий час, чтобы сейчас не чувствовать себя настолько паршиво. Но Дилюк давно упустил момент, а время уже медленно приближается к одиннадцати часам утра. Как напоминание, что с минуты на минуту раздастся стук в дверь и на пороге появится Джинн.       Дилюк обращает внимание к телефону, смотрит на открытый список диалогов в мессенджере и скачет от времени к написанному тексту.       «Где-то в одиннадцать, плюс-минус», — чёрным по белому в верхней строке, оставляя гореть непрочитанным. Скачет от сообщения к часам в верхнем углу экрана, туда и обратно, и насильно старается не смотреть на диалог ниже — тот, где двумя галками горит пожелания добрых снов от него самого.       Что-то неприятное и мерзкое скручивается в груди, вызывая отголоски приступа тошноты. Рагнвиндр прикрывает веки, старается глубоко дышать носом, но даже это не помогает, заставляя почувствовать, как давление резко подскакивает и начинает стучать по вискам. От раздражения, злости и нервозности; от страха и непонимания того, что он творит и что нужно делать дальше.       Дилюк поднимает лицо вверх, делает особенно глубокий вдох. Пахнет пылью, затхлостью и растворимым кофе; пахнет сквозящим из окна ветром, скошенной травой и бензином, но отвлечься на это намного лучше, чем в очередной раз утопать в бесконечном самокопание и анализе. В жалких оправданиях и вопросах, ответы на которые, сколько бы он не пытался, найти не мог.       Потолок в желтом свете лампы кажется грязным: он словно улавливает каждую пылинку, каждую каплю грязи, оставленную им самим или теми, кто жил здесь задолго до него. В углу виднеется многослойная паутина без хозяина, но с остатками некогда его еды: мошками, мухами и прочими насекомыми.       В усталости Дилюк отводит взгляд, но и от этого не становится лучше. Ему кажется, что его многочисленные попытки привести своё жилище хоть в какой-то «человеческий» вид потерпели крах, и во всех углах остались те или иные намёки на его неряшливость и полнейшую запущенность.       Словно полы плохо помыты, а у плинтусов остался слой пыли, который уже не стереть никакими средствами. Невидимые разводы на столешницах и давно помытой посуде, фантомы пятен алкоголя после рабочих смен на постиранной одежде. Тусклое освещение бросает тень сущего бардака, от которого, в самом деле, не осталось и следа.       Сколько бы Дилюк не старался, — не ради себя, ради дражайшей подруги, — всё выходило из рук плохо. Или, возможно, он просто привык думать о себе в таком ключе?             «Это неправильно. Ты не прав»       Просто отвратительно. Как и, собственно говоря, он сам.       Когда слышатся негромкие стуки в дверь, Дилюк не вздрагивает. Напротив, ожидает этого, а потому чрезмерно торопливо выпрямляется. Телефон звучно падает на стол экраном вниз, а быстрые шаги слышатся даже по ту сторону от пришедшего — это читается по удивлению на лице Гуннхильдр, глядящей на него с некоторым подозрением.       — Так сильно рад меня видеть, или что-то случилось? — всё же интересуется гостья, не сводя взволнованно взгляда с Дилюка и проходя дальше в прихожую.       Рагнвиндр на мгновение прикрывает веки.       — Всё в порядке, просто задумался, — ни правда, ни ложь, а потому не так стыдно говорить это, гладя глаза в глаза.       Джинн в недоверии оглядывает того ещё раз, но всё же выдаёт покорное «мгм». Передаёт принесённый с собой пакет и повторяет привычные действия: снимает туфли, составляя их ровным рядом с другими.       — Лучше скажи, как всё по итогу прошло? — интересуется Дилюк, перекидывая зону поражения с себя на что-то более нейтральное.       — Мы, наконец, закончили разбираться с бумагами.       Вешая пальто, Джинн поворачивает к нему голову и улыбается как-то по особенному устало. Вымученно. И даже во взгляде можно прочитать, насколько она вымотана, несмотря на долгожданный отдых в собственной кровати.       Дилюк, словно хвостик, следует за ней по пятам: в ванную комнату, наблюдая за тем, как та моет руки после душного метро; на кухню, следя за тем, чтобы она сразу села за стол, а не бралась за придуманную ей же самой работу. Молчаливо слушая начало уже знакомого рассказа, никак не комментируя и тихо шурша пакетом в руках.       Лишь после этого, наконец выкручивая газ под вскипевшим чайником, раскладывает принесённые покупки на тарелку и придвигает к себе заранее приготовленные кружки под кофе. И продолжает слушать рассказ за спиной: шумный, эмоциональный, местами торопливый.       — Помнишь Ричарда? Ну тот, который в архиве работает.       — Его всё ещё не уволили? — интересуется, несильно поворачивая голову в её сторону.       Выгнутая бровь вызывает лёгкую усмешку на губах подруги, и Джинн не удерживается от смеха: тихого и легкого.       — Ко всеобщему сожалению, он умеет делать вид, что хорошо выполняет свою работу, — и даже глаза закатывает, откровенно демонстрируя, насколько сильно ей это не нравится.       Дилюк, отворачиваясь, прячет улыбку и больше ничего не говорит, продолжая разливать кофе и внимать произошедшему с самого его начала.       Джинн говорит, — повторяется, — о том, что Рагнвиндр слышал с самого понедельника — с того дня, когда подруга позвонила ему и с безграничным расстройством в голосе оправдывалась и извинялась за то, что не сможет прийти к нему в назначенный день. Встреча со вторника перенеслась на среду, после на пятницу, и так до самой субботы, где сейчас, заполняя привычную тишину голосами, они расположились друг напротив друга.       Голос и интонация Джинн скачет от эмоционального повышения тона до тихого ворчания под самый нос. Она не стесняется слов, а потому в коем-то веке нелестно высказывается насчёт того, насколько ей надоело исправлять чужие ошибки во время того, как у собственной работы ни конца, ни края не видно. Жестикулирует, периодически ударяется локтями о стол, но даже через боль не прекращает заведённый механизм из негодования и упрямства.       Обычно сдержанная и правильная, пример для всеобщего подражания — сейчас просто уставшая от жизни. Такая простая, такая настоящая. Такая, какой она может быть лишь рядом с ограниченным кругом людей, одним из которых и является Дилюк.       Открывая душу нараспашку, не страшась осуждения.       — Возможно, мне просто следует быть более внимательной в следующий раз, — истощённая, Джинн в конце концов завершает свою тираду и выдыхает, подпирая щёку ладонью.       — Возможно, вам стоит провести сокращения и заменить пару сотрудников, — всё же говорит Дилюк, не удерживаясь от очередного подстрекательства в сторону работы их «прекрасных» и «добросовестных» правоохранительных органов. — А лучше всех.       Джинн неловко смеётся, даже не пытаясь как-то спорить — бесполезно что для одного, что для другого. А потому и Дилюк не продолжает наседать, зная, как сильно та не любит, когда он начинает настаивать на безобразии, что творится в отделе.       Ведь, правда, если бы не эти бездельники, у Джинн не было бы столько работы. Не было бы столько стресса и бумажной волокиты. Она бы не перерабатывала, возвращалась домой вовремя, а под глазами не залегли бы эти тёмные круги, буквально кричащие о том, насколько сильно она не справляется.       Если бы только та могла быть такой же вне пределов этой квартиры: громкой, властной, упрямой. Если бы могла показывать эти качества не только с самыми близкими ей людьми, а со всеми, тогда бы, уверен Дилюк, она справилась с этим хаосом, что сотворили столь ленивые и безалаберные люди.       Однако он не говорит этого — знает, что в какой-то степени бесполезно. Сколько раз было проронено нечто подобное, и никогда это не приводило ни к чему, кроме как к очередным спорам с пустого места.       — Моя вина здесь тоже есть, — говорит Джинн, но более тихо, ероша чёлку в старой манере успокоить мысли. Плохая привычка в приступах усталости. — Если бы я заметила раньше… Но теперь всё хорошо.       — Ты молодец уже потому, что смогла справиться с этим и спасти ситуацию, — вместо упрёков, голосом негромким и успокаивающим. Пытаясь показать, что теперь всё хорошо.       Джинн не отвечает — лишь слабо улыбается, демонстрируя тем самым, что не хочет более продолжать этот разговор. Ненадолго затихает, осматривая собственные руки и обдумывая что-то одно ей ведомое. Дилюк ей в этом не препятствует.       Хочет сказать так много, поддержать, но не находит слов. Не знает, что может дать кроме как очередного обвинения кого-то со стороны и слов о том, как сильно та себя недооценивает. А потому не режет по живому, не ввязывает в новый конфликт — их и без того в жизни у обоих слишком много.       Кружка с горячим напитком наконец опускается напротив гостьи, выбивая её на мгновение из мыслей. Джинн чуть приоткрывает губы, хочет поблагодарить, но вновь замолкает, рассматривая рисунок: такой похожий, но незнакомый. Цвета другие, узор иной. Дилюку становится тошно от самого себя.       — За тот день… Извини. Я купил тебе новую.       Голос его звучит почти с надрывом, словно мгновение — и разобьётся, подобно той самой кружке. Но Джинн не упрекает, не ругается. Смотрит в глаза, улыбается более широко, уже не так вымученно. С теплотой и мягкостью, какой Рагнвиндр ни за что не смог бы заслужить.       — Она даже лучше предыдущей. Спасибо.       Джинн обхватывает новую кружку ладонями — тоже цветочную, но не такую яркую, как предыдущая. Дилюк с секунду смотрит на цветы, название которых банально не знает, но не выдерживает и отворачивается, чтобы дотянуться и до своего напитка. Только после этого садится напротив, опуская на комнату молчаливую тишину.       Пьют они без разговоров — лишь тихий отголосок ультразвука от чьего-то старого телевизора отдаётся откуда-то из-за стены. Кусок в горло не лезет, но Дилюк покорно, ломтик за ломтиком, пережёвывает ореховую корзинку. Та, сухая и пресная, сегодня кажется необыкновенно ужасной, но он буквально заставляет проглатывать себя каждую крошку, этой самой сухостью раздирая глотку.       Неуютно. Из-за угрызений совести, из-за неостывшего даже после стольких извинений сожаления. Дилюку хочется поговорить о чём-то, спросить, но он упорно продолжает молчать, то и дело поглядывая в сторону телефона. Надеясь, что одно только это спасёт его и отвлечёт.       Не помогает — становится только более гадко от самого себя.       — Ты ведь после работы? — нарушает молчание Джинн, когда кружка становится наполовину пустой.       Задумчивость сходит с её лица, и Дилюк неловко мычит «мгм» в знак согласия.       — Так и не спал? — с беспокойством, замечая очередной короткий кивок головы. — Ничего, что я вот так пришла? Может, тебе стоит отдохнуть?       — Всё в порядке. Я всё равно не собирался спать до вечера, — признаётся, надеясь, что это не выглядит как жалкое оправдание. — Завтра днём есть дела, нужно попытаться выспаться перед этим.       Джинн пережевывает кусочек корзинки, чрезмерно торопится, чуть было не давится, но всё же поспешно озвучивает свой вопрос:       — Дела? Собираешься куда-то?       Отвечает Дилюк неоднозначно: что-то про то, что нужно будет кое-куда выйти, но не поддаётся расспросам. Мнётся, не желая вот так сразу всё рассказывать; не желая в принципе поднимать эту тему, и Джинн, с разочарованным и слишком наигранным вздохом, всё же машет в его сторону рукой. «Не хочешь говорить — не надо».       И Дилюк не может не поймать себя на мысли, что ещё один, нет, два вопроса, немного подтолкнуть — и он выльет этот ураган на голову давней подруги. За мысли эти становится стыдно, неуютно, но он покорно уходит в другую тему, поддерживая разговор уже о чём-то совершенно постороннем.              

* * *

             Двойная порция кофе за разговорами уходит довольно быстро, находя на тело мнимой бодростью и спокойствием засчёт лёгких и непринуждённых разговоров. Джинн, несмотря на нависшую атмосферу неловкости, умело преодолевает этот барьер и укрывает их той самой умиротворённостью, которой Дилюку в последнее время не хватало сильнее обычного.       Леность накатывает лёгкой сонливостью где-то на задворках сознания, но Рагнвиндр стоически гонит её, прерывая в себе звучный зевок. Наблюдая за ним, Джинн прячет улыбку за ободком уже совсем пустой кружки.       — Какие планы на оставшийся день? — интересуется, отставляя ту наконец в сторону.       — Пока не знаю, — признаётся, а рука сама собой тянется растереть уставшие веки. — Дальше твоего прихода я пока не додумал всё как следует.       — Если честно, изначально я думала заставить тебя заняться уборкой.       Джинн выпрямляется в спине и коротко оглядывается назад, осматривая площадь квартиры. Дилюк на это чуть щурится, глядя на ту с некой укоризненной, что вызывает лёгкий смех со стороны.       Вернувшись в исходное положение, Джинн чуть толкает его пальцем в уложенную на стол ладонь. Успокаивает.       — Но я вижу, что ты неплохо справился и без меня.       Если бы он не справился с этим, думает Дилюк, то снова бы повесил на собственные плечи нескончаемый поток упрёков и ругательств в свою же сторону. Потому что неправильно это — когда Джинн, и без того зверски уставая на рабочих сменах, плелась к нему домой, не просто вынуждая того приводить всё в порядок, но и непосредственно принимая в этом участие.       Позволь он такому случиться сейчас, особенно после всех тех рассказов, что он выслушал не только сегодня — слушал на протяжении всей недели, точно бы себя возненавидел.       Хотя, казалось бы, куда больше.       И пусть ему всё ещё казалось, что этого недостаточно, Гуннхильдр отметила его старания. Похвалила, словно тот не старше её, а являлся самым обычным ребёнком. Не хватало только сладости дать за хорошо проделанную работу.       Дилюк невольно опускает взгляд на оставшиеся корзинки. И уже во всём сомневается.       — Если у тебя нет никаких планов, я могу предложить тебе дойти до магазина и приготовить что-нибудь необычное на обед, — Джинн выглядит слишком вдохновлённой данной идеей.       А когда, демонстративно падая на спинку стула, выдыхает, голос её становится наигранно-страдальческим.       — В конце концов, разве я не заслужила этого после всего прошедшего?       Дилюк не сдаётся — даже не пытается противиться. Согласно кивает, совершенно не возражает такой перспективе. Напротив, в душе радуется тому, что не придётся придумывать, чем забить оставшийся день.       Единственное, просит подождать, пока он не приберётся за ними на столе. Джинн, не переставая улыбаться, согласно кивает и поднимается на ноги. Дилюк слышит, как дверь в ванную тихо хлопает, а сам отворачивается к раковине.       И нет, на самом деле он уже обдумывал, чем бы мог занять эти бесконечно тянущиеся часы до самого вечера. У него, в самом деле, работы было предостаточно. Ровно как и мыслей, которые, сколько бы он не старался, никак не мог правильно упорядочить. Даже сейчас, стоит только об этом задуматься, Дилюк чувствует два лёгких укола: один в голове, другой — где-то в центре груди.       Изо дня в день пересматривать одно и то же, переписывать уже известное, разве что не заученное кажется почти каторгой. Однако Рагнвиндр продолжает, каждую свободную минуту уделяя тому, чтобы найти как можно больше мелких моментов, что до этого могли улизнуть от его внимательного взгляда. Доступного материала было мало, помощников нет, а люди, что в той или иной мере могли предоставить информацию, являлись теми, кого одурачить было не так-то просто.       Даже того, кто сам любезно предоставлял всю эту информацию в моменты, когда того и не требовалось вовсе.       Дилюк невольно косит взгляд в сторону телефона — уже в десятый раз за последний час. Лишь на мгновение прикрывает веки, а сам невольно думает о том, как же сильно ему не хватает того самого запала уверенности, с которым он ступил на эту скользкую дорожку.       Выдыхая, Дилюк выкручивает воду на кране. Больше неряшливо утирает ладони от влаги и разворачивается. Уже хочет открыть рот, заверяя, что они могут выдвигаться, но осекается, отмечая, что Джинн на своё место не вернулась.       На стуле по ту сторону стола было пусто.       — Джинн? — отложив полотенце, Дилюк проходит в общую комнату, а, наткнувшись взглядом на подругу, так и замирает, не в силах сделать шага дальше.       Привлечённая откликом, Гуннхильдр не поворачивается — продолжает стоять перед доской, с которой стянула белую ткань. Она, смятая в комок, свешивается с её скрещённых на груди руках, а глаза продолжают бегать по всем заметкам, фотографиям и вырезкам, которые Дилюк так тщательно пересобирал на протяжении всего месяца.       Про то, о чём ему совершенно не хотелось посвящать никого; про того, слова о ком застревают в глотке каждый раз, стоило упомянуть его со стороны.       — Так значит, про это ты не рассказал мне в тот день? — голос Джинн звучит низко и холодно, почти гневно, и Дилюку кажется, что любой звук, вырвавшийся из его горла, сейчас будет похож на несвязный набор букв.       Ведь он должен злиться: за то, что полезла туда, куда не стоило. Что рылась в его личных вещах, зашла на чужую территорию, решив, что это всё ещё в её дозволенности. За содранную ткань, специально повешенную перед её приходом, за вопрос, прозвучавший после. За тон — такой знакомый, такой ненавистный, готовый вот-вот разразиться в очередных ненужных нравоучениях.       Однако Дилюк не чувствует ни гнева, ни даже банального негодования. Тело его, замершее, охватывает паника и страх, и причина их ему непонятна.       Просто в одно мгновение он ловит себя на мысли, что не боится советов, уже привычных наставлений на «истинный путь». Рагнвиндр боится, что здесь и сейчас Джинн поймёт абсолютно всё.       Холодный пот щекочет спину, и Дилюк уже делает один шаг в сторону Джинн. Хочет выхватить ткань, всё снова прикрыть, попросить забыть. Но вновь замирает, продолжая слушать тот самый голос: ровный, холодный, прошибающий насквозь.       — Чайлд Тарталья, двадцать шесть лет. Владелец ночного клуба «Метель», — читает, и голос её во время этого становится таким тяжелым, что Дилюк может физически ощутить, как его придавливает к полу. — Поставщик наркотиков — под вопросом. Поставщик оружия — под вопросом. Связан с мафией — под вопросом. Убийца — под вопросом.       Как только она заканчивает читать, внимание, до этого сосредоточенное исключительно на стене перед ней, переходит к владельцу квартиры. Лицо Гуннхильдр выглядит до ненормального спокойным, но Дилюк видит все те нечитаемые эмоции, плещущиеся на самой поверхности её испытывающего взгляда.       Дилюк знает, что виноват. Ей не нужно напоминать ему об этом — мысли о поступке, уже совершенном, до сих пор приходят к нему в кошмарах всеми возможными последствиями. Однако ни оправдываться, ни объясняться ему совершенно не хочется. Хочется лишь накрыть всё тканью, спрятать, словно это сможет решить все проблемы.       Словно эта ткань, пыльная и застиранная, способна прикрыть всё то, что происходит в его жизни в данный момент.       — Я всё ещё жду, Дилюк, — уставшая играть в гляделки, Джинн нервно дёргает плечом.       Не отворачивается, не двигается — продолжает стоять на месте, всем видом показывать, что без ответов не уйдёт.       Именно в этот момент, переполненный всё тем же страхом и смирением в случившемся, Дилюк отмирает.       — Давай мы просто не будем об этом говорить, хорошо? — подойдя, он всё же хватается за край ткани в её руках.       Джинн отдать её даже не пытается.       — Рагнвиндр, — она дёргает полотно на себя, заставляя того приблизиться к себе. На голову ниже, но сейчас Дилюку кажется, что взгляд её взирает откуда-то сверху. — Я жду.       Они могли играть в эту игру до самого вечера. Не поддаваться друг другу, не уступать, продолжая настаивать на своём. Два упрямца, прийти для них к общему выводу и обоюдной договорённости было чем-то за гранью допустимого. По крайней мере, в последнее время.       Однако Дилюк не пытается настаивать — не в этот раз. С чувством нарастающей тревоги заглядывает в глаза напротив, видит в них своё отражение и признаёт поражение. Не из-за давления, не из-за её авторитетности или даже какого-то стыда от поступков прошлого.       Просто он правда запутался. И, возможно, именно из-за этого ему становится больше чем не по себе.       Рука выпускает белую ткань из хватки, и даже плечи Дилюка опускаются в покорности. Мимолётом он скользит по фотографии в центре доски, и в ту же секунду его дыхание замирает вместе с сердцем, выводя его из ровного ритма.       — Помнишь то дело, — говорит, нашаривая руками одну из самых старых папок под общей стопкой, — которым отец занимался незадолго до смерти?       — Знал бы ты, сколько дел я просматриваю за год, но допустим, — Джинн наблюдает, как перед ней, лист за листом, раскладывается целая карта, повествующая о разных, но, как оказалось, связанных друг с другом дел.       До этого замершее, сердце заводится с новой силой. Дилюк чувствует, как руки его слегка подрагивают, но всё равно продолжает укладывать скопленные материалы под пристальным взглядом со стороны. Чувствует, как почти задыхается, но не поднимает головы, не смотрит: ни в бок, ни перед собой.       Листы в давнем деле исписаны его личными заметками, тут и там расклеены разноцветные стикеры. Рагнвиндра не заботит, что так безбожно испортил важный архивный документ или что почерк его не поймут — он сам лично рассказывает обо всём, что успел выяснить за это время.       — В том деле фигурировала некая группировка, перевозящая через наш порт крупную партию наркотиков, — Дилюк указывает пальцем на выстроенные по углам фотографии с местом действия, пытается отметить, на что стоит обратить внимание.       Много времени на это не нужно. Цепким взглядом Джинн, придвинувшись к боку ближе, быстро изучает весь лист, выуживая из текста только важные, помеченные цветным, моменты, после чего сама переворачивает страницу.       Лишь после этого, удостоверившись, что его слушают, Дилюк продолжает:       — Тогда это дело закрыли и отправили в архив, как «нераскрытое», ровно после смерти отца. Однако, как выяснилось позже, эта же группировка продолжала действовать в нашем городе с некоторой периодичностью.       — Почему ты думаешь, что это одна и та же группировка? — интересуется Джинн, даже не поднимая головы.       Это не сомнение — Джинн никогда в нём не сомневалась, когда дело касалось так называемых фактов. Между ними даже не возникает заминки, когда Рагнвиндр привлекает её внимание к правой доске, указывая на всё, что собирал долгие годы до этого. На тот самый пазл, кусочки которого стали складываться лишь последний месяц.       Они начинают путешествие четыре года назад, следуют из года в год, уделяя внимание каждому случаю контрабанды в их городе. Дилюк не торопится, не спешит: рассказывает вкрадчиво, даёт подруге изучить то, о чём он говорит. Джинн, в свою очередь, не перебивает — слушает внимательно, лишь иногда задаёт наводящие вопросы тихим, но серьёзным голосом.       Не замечая с её стороны никаких попыток вставить слово, Рагнвиндр чувствует прилив храбрости. Из осторожного рассказ становится несколько сбивчивым, временами торопливым, и он даже не даёт Джинн время удивиться от ключевых фигур, имеющих одни и те же лица, но фигурирующих под разными именами.       Места, на которых преступников ловили, из раза в раз повторялись, но этого словно не замечали; словно не хотели замечать, нарочито игнорируя данный факт и спуская всё с рук. Дилюк видит залегшую между бровей складку, но продолжает говорить и говорить, торопясь всё больше на подхваченной волне вспыхнувшего адреналина.       Доска перед ними подобна карте, по которой они двигаются в левую сторону. От красной нити к синей, от синей — к зелёной, пока, в конце концов, ладонь Рагнвиндра не замирает над злополучной символикой. Тем самым ключом, замок от которого он никак не может найти.       — Это их символика? — уточняет Джинн, рассматривая криво выведенный пятизвёздный рисунок.       Дилюк уверенно кивает.       — Этот символ фигурировал во всех делах о контрабанде за последние пять-шесть лет, — он ведёт рукой вправо, влево, пока, в конце концов, не останавливается на фотографии «Метели». — Этот же самый символ является «лицом» данного заведения.       — …а владеет этим заведением именно Чайлд, — подытоживает Джинн, наконец поворачиваясь в сторону Дилюка.       Тот не торопится отвечать — лишнее мгновение смотрит на центральную фотографию. Лишь после этого всё же отводит взгляд на подругу и кивает ещё раз: более неуверенно, почти незаметно. Возбуждение, с которым он рассказывал обо всём том, что смог раскопать, прошло, оставляя после себя тихую нерешительность по поводу оставшегося. Того, что он ещё не успел узнать.       Гуннхильдр ещё раз осматривает всю доску целиком, пока не замирает, словно увидела что-то достойное её внимания. С пару секунд изучает одно ей ведомое, но в конце концов замахивается и с силой ударяет стоящего рядом по руке ладонью.       Не успевая опомниться, Дилюка разворачивают и прижимают к краю стола за спиной. Джинн удерживает его в одном положении за растянутый ворот футболки, и пусть руки её дрожат, вся аура девушки начинает кипеть непередаваемыми злостью и гневом.       — Ты совершенно выжил из ума! — громким шепотом, словно их могли подслушать в любой момент.       Дилюк даже невольно кидает взгляд в сторону окна, понимая, как глупо думать о подобном.       — Джинн, послушай, я понимаю, что ты хочешь мне сказать, но…       — Нет, это ты послушай, — Джинн напирает всем телом, представая перед ним не старой и доброй подругой — тем самым полицейским на службе. — Если дела обстоят так, как ты всё здесь расписал, а я уверена, что это дерьмо на самом деле является всем этим… это опасно! В конце концов, ты простой гражданский, и если с тобой что-то произойдёт!.. Что, в конце концов…       Эмоции, до этого полностью охватившие её тело, во мгновение ока сходят на нет. Джинн осекается, зажмуривая глаза, но всё же опускает руки вниз и отходит на шаг назад. Дилюк наблюдает, как та, давясь несказанными, прикрывает рот ладонью, а взгляд, направленный в сторону, искажается от одного представления возможных вариантов развития событий в немом ужасе.       Ведь, правда, это не какое-то там дело о банальном грабеже. Не то же самое убийство, где нужно выйти на след преступника. Это — целая преступная организация, состоящая из десятков, нет, сотни людей, что намного более опаснее, чем избивающий своих собутыльников посетитель «Доли Ангелов».       Дилюк понимает все её опасения, в молчании принимает все страхи, но не может и слова сказать в ответ. Давится своими же поступками, понимая, что именно по этой самой причине Гуннхильдр всякий раз старалась направить его на другой путь; молила отказаться от мести, проживая свою жизнь в безопасности.       Только вот Рагнвиндр упрямый. Они, напоминает он себе, оба те ещё упрямцы.       Сожаление сдавливает грудную клетку, но Дилюк только и может, что в молчании наблюдать за стоящей напротив подругой. Понимает и как наяву слышит, что она продолжит говорить; знает, каким будет её следующий ход, но даже не пытается заранее предотвратить атаку. Кажется, сейчас он готов выслушать всё это вновь, лишь бы немного облегчить ношу на её плечах.       Может, ему даже придётся соврать. Только бы ей было спокойнее.       А может, под этим самым давлением, и правда опустит руки, давая попетую.       Ведь что он продолжает делать изо дня в день? Правда ли это тот самый путь, что должен привести его к конечной цели? Правда ли это поможет ему найти виновника, выявить того самого призрачного убийцу, за чьей тенью он бегает годами?       А, найдя, почувствует ли Дилюк то самое удовлетворение? Освобождение? Счастье или радость?       Он уже совершенно ни в чём не уверен.       Дилюку просто нужно, чтобы кто-то сказал ему отступить, использовать иной метод; продолжать, разобравшись, наконец, во всех тех эмоциях и мыслях, которых он сам никак не может распознать.       Дилюк не понимает. Он хочет, чтобы хоть кто-то сказал ему, что с ним не так.       — Твоему безрассудству когда-нибудь придёт конец? — наконец произносит Джинн.       Она переводит взгляд на доску за его спиной, после — и на самого Дилюка, всё ещё стоящего, прижатым к столу. Тот смотрит на неё несколько побито, заставляя самого себя прикрыть глаза и опустить голову.       — Я знаю и понимаю, как это опасно, я просчитал все возможные риски. Я не такой глупый, каким ты можешь считать меня, Джинн, и не сошёл с ума от горя, — Рагнвиндр поднимает взгляд на подругу, а пальцы на его руке невольно дёргаются. — Я бы ни за что не поступил опрометчиво.       Джинн смотрит внимательно, всё ещё немного сердито, но сдаётся и выдыхает. Стул со скрипом отъезжает подальше от стола, и она неуклюже падает на него, больше мельком оглядывая доски сбоку от себя.       Растрёпанная, буквально выдохшаяся за жалкие пару минут. Больше похожая на оживший труп, нежели на того, кто ещё не так давно заполнял серую квартиру яркими лучами смеха и улыбок.       — И что дальше? Ты уверен, что это он? — спрашивает совсем тихо, проскакивая надеждой на то, что тот сейчас опровергнет все её суждения. Ведь, окажись это правдой, Тот Самый Человек знает в лицо теперь не только Дилюка, но и её, Джинн, а так же Кэйю и…       Они оба понимают, чем всё это может быть чревато. И как же это было глупо — пойти на такой шаг только для того, чтобы попытаться вывести всё на чистую воду и подобраться к человеку на один шаг ближе.       Их жизни этого не стоят; ни чья жизнь не стоит его мести.       Дилюку не хочется говорить о том, что он не уверен. Что всего его действия обусловлены «а что, если», идущие по большей степени от сиюсекундной импульсивной вспышки. Что из раза в раз он действует исключительно по наитию, надеясь, что именно это откроет ему глаза на что-то новое.       Всё ради истины. Знать которую он теперь совершенно не хочет.       Но не говорит об этом. Однако Джинн словно читает это по его лицу, чуть щурясь и заключая:       — Ты не уверен, — не вопрос — утверждение.       Дилюк хмурится и продолжает молчать. Чувствует внимательный взгляд, обжигающий кожу, и на мгновение сжимает край стола с большей силой, чем бы стоило. Побелевшие костяшки хрустят, но быстро расслабляются и соскальзывают со своего места.       В раздражении Рагнвиндр треплет волосы, зарывается в них, но даже этого кажется ему недостаточным, чтобы спрятаться. Не сбегает, не отводит тему, но и никак не подтверждает её слова — сгибает колени и усаживается на пол, прикрывая лицо локтями и в задумчивости устремляет внимание перед собой. Накатившая усталость кажется ему сейчас такой сильной, что, не сделай он этого, точно бы упал прямо в мелкий мусор, нанесённый из окна.       Вместе с этим неприятное покалывание от того, как на все его слова и дальше могли бы отреагировать, заставляет противному кому застрять в глотке, не давая и слова лишнего проронить.       Тошно становится и от того, как меняется выражение лица самой Джинн: смягчается, становится встревоженным. Рагнвиндр хмурится, когда она чуть склоняется вперёд, чтобы лучше его видеть, но всё же не отворачивается — продолжает сверлить каждое невидимое пятно и развод на стене напротив.       Ведь как же это сложно: строить мысли, возносить слова в полноценные предложения. В голове Дилюка настоящий лабиринт, и осознание этого заставляет подступить тошноту вместе с новым болезненным покалыванием к вискам.       Хочется сказать всё то, что он носит в себе вот уже который день, но не знает, как будет правильно. Перебирает каждую мысль, но в конце концов сдаётся под собственным напором — будь что будет.       — Изначально я правда думал, что это он, — Рагнвиндр говорит медленно, с большими перерывами между словами. — Все дороги вели именно к этому. Но многое не сходится. Время, место. Группировка работает здесь ни год, ни два, а сам он прибыл в страну только зимой того года.       — Смена власти?       — Возможно, — с лёгким кивком. — Но если это так, то нужно выйти на того, кто стоит выше. Кто управляет этим. И самим Чайлдом.       На какие-то жалкие секунды Джинн замолкает, но и это кажется Дилюку вечностью.       — Поэтому ты пытаешься играть с ним в дружбу? Партнёров по работе? — интересуется, и сердце Дилюка невольно болезненно ёкает в груди. Подскакивает разве что не к горлу, но и это он старательно проглатывает обратно.       — …это был изначальный план, — с заминкой признаётся, но в глаза той всё равно не смотрит. — Я должен был через него узнать что-то ещё: имя, место, хоть какой-то намёк на причастность. Чтобы убедиться, что я иду правильным путём.       Дилюк не продолжает. Путается в собственных мыслях, понимает, как ему тяжело продолжать. Не знает, правильно ли вообще это обсуждать — как бы сильно ему этого не хотелось; как бы сильно ему это не было нужно.       Он знает, что может целиком и полностью доверять своей давней подруге. Между ними произошло столько, скольким не могли похвастаться многие другие, и ближе этого человека в данный момент у Дилюка никого нет. И не было никогда.       Но лишь одна мысль о том, что его одёрнут, качнут головой, назовут тем, кто вновь не понимает, пугает настолько, что говорить больше не хочется. Рагнвиндру важно, чтобы его поняли. И Джинн может это сделать.       Пусть и не делала этого уже очень и очень давно, как кажется ему самому.       Раньше, до падения мира, Джинн была его самой главной поддержкой и опорой. Какие бы глупости не волновали Дилюка, он знал, что всегда может на неё рассчитывать. Если не серьёзным разговором, то обязательно шуткой Гуннхильдр обязательно отвела бы его ото всех бед, выступила вперёд, затмевая своим телом всё то, что могло в той или иной степени задеть её дорогого человека.       Сейчас же, из года в год, единственное, что предлагала Джинн — это помощь человека со стороны.       «Тебе нужна помощь, Дилюк. Но я не могу её тебе дать»       Лишь мысль о том, что всё это вновь приведёт к очередной ссоре, заставляет ладони потеть, а желание сказать «Забудь» становится таким сильным, что приходится с силой сжать зубы.       Это желание не сильнее того, другого.       Чужое прикосновение к плечу почти заставляет вздрогнуть, но Дилюк неподвижен. Напрягается всем телом и коротко бросает взгляд в сторону, но так же быстро отводит его, продолжая рассматривать мелкий мусор.       — Что случилось? — совсем тихо интересуется Джинн, медленно, как и сам Дилюк, сползая на пол.       Рагнвиндр смотрит на лицо, что оказывается перед ним на одном уровне: встревоженное, по-настоящему обеспокоенное. Тёплая ладонь на плече буквально обжигает, но он терпит это, надеясь, что подобное сможет привести его сумбурные размышления в порядок.       Искренность, с которой на него глядят, выворачивает разве что не наизнанку. Но Дилюк, в конце концов, признаётся, поспешно прикрывая глаза и опуская голову:       — Я не знаю. Я запутался.       Возможно, всему виной продолжающие приходить по ночам кошмары. Возможно то, что он так и не спал со вчерашнего обеда, бодрствуя вот уже сутки. Слова, которые так не хотелось произносить ни в чьём присутствии, стыдливым признанием слетают с губ, но ни опровергнуть, ни оправдать их уже больше не хочется. Нет сил.       Честность, с которой Дилюк это произносит, проходит по нервным окончаниям колким током. Но это правда, он не знает, почему продолжает сомневаться; почему каждый раз одёргивает себя, замечая за собой какие-то жалкие оправдания.       Почему из раза в раз ждёт ответное сообщение или звонка; приглашение куда-то бездумно и бесцельно сходить. Каждая встреча сопровождается неусидчивым нетерпением, и Рагнвиндр продолжает повторять: это потому что он тот самый. Потому что я так близок к своей цели.       Продолжает повторять, но не верит сам себе.       — Я всё чаще ловлю себя на мысли… что мне хочется ошибиться.       — Ты не хочешь, чтобы Чайлд оказался причастным к этому? — удивление, появившееся в начале предложения, под его конец сходит на нет.       Джинн несильно закусывает губу, замечая слабый кивок со стороны.       — Мне страшно, — говорит Дилюк, наконец признавая это чувство. Смотрит в глаза подруги почти украдкой, но продолжает своё тихое признание: — Наверное, страшно за себя. Страшно, что я привыкну; что уже привык. Страшно оправдываться перед самим собой, страшно думать о том, как бы всё сложилось, если бы не эта ситуация, не эти обстоятельства.       Мысли, до этого сумбурно скачущие одна к другой, наконец-то сходятся в одной простой истине. Ему правда страшно. Из-за того, что уже привык, из-за того, что нашёл человека, которого не встречает большинство людей на этой земле. Того, кто понимает его с полу слова, кто так сильно откликается в самом сердце, что становится больно.       Чайлд Тарталья так сильно проник к Дилюку под кожу за это короткое время, что сколько бы он не старался выдирать это из себя — бесполезно. Бессмысленно. Просто невозможно.       Тот, кто изначально должен был находиться под яркой табличкой «Убийца», вдруг вышел за её пределы. Всё ещё в красном свете, но озарённый каким-то иным оттенком, названия которому Рагнвиндр дать не может. Но к которому невольно тянется, подступая с каждым разом всё ближе и ближе в жалкой надежде, что его просто снесёт.       Что всё это закончится, прекратится. И совершенно не так, как он планировал с самого начала.       — Страшно, потому что я уже не знаю, как отреагирую, если окажусь прав, — слова, что лежали на его душе тяжким грузом, так и продолжают из него сочиться.       Дилюк чувствует, как легко в груди становится после этого жалкого признания; после этого дурного осознания. И невольно усмехается, наконец-то не страшась чужой реакции и заглядывая в лицо напротив.       — Это странно, да?       Весь гнев уходит от Джинн как по взмаху руки. Теперь в её взгляде лишь тоска и печаль. Она смотрит на Дилюка широко раскрытыми глазами, внимает каждому слову, ни разу не перебивает. Даёт излить то, что режет изнутри, и не перестаёт мягко поглаживать его плечо в успокаивающем жесте.       — Это не странно, огонёк, — с тихим вздохом, так же тихо, как и сам Дилюк раньше. — Так вышло, и я бы могла сказать, что твои поспешные поступки всегда выходят боком тебе же, но…       Джинн осекается от продолжения фразу, в задумчивости опускает голову. Дилюк видит, как та борется с собой, не давая вырваться привычным нравоучениям изо рта, заталкивает тираду о правильности поступков как можно глубже в себя. Одно это заставляет Дилюка просиять надеждой на то, что что-то, наконец-то, меняется.       А когда та, возвращая к нему внимание, смотрит с непоколебимой уверенностью, надежда Рагнвиндра обрушивается под привычным колким разочарованием.       — Я помогу тебе.       Проступающий до этого свет в глазах Дилюка становится мутной плёнкой. Привычные слова о помощи, о том, что он не справляется; что делает неправильно. Он так надеялся, что именно в этот раз, когда он сам подступил ближе дозволенного, открылся спустя долгие годы своего пребывания в одиночном коконе, всё будет иначе. Что его не просто выслушают — примут таким, какой он есть. Со всеми мыслями, поступками. Пусть и неправильным, опасными, спонтанными.       Дилюк поспешно мотает головой. Не хочет принимать ту самую помощь со стороны, не признаёт то, что как-то болен. Уже хочет встать, закрыть тему и больше никогда к ней не возвращаться, но Джинн ловко препятствует этому порыву: давит ладонью на плечо, заставляет прижаться к столу за спиной.       — Нет, я не про это, — с губ её срывается мягкий вздох. — Я понимаю, как это звучит, но послушай, хорошо?              Руки Джинн ложатся ей на колени, спина выпрямляется. Перед ним она сейчас, пусть и явно нервничая, выглядит намного более уверенной, чем сам Дилюк, заставляя подчиниться одному только взгляду. Дать тот самый шанс, лимит которых уже давно исчерпал себя.       — Я проверю его. Раскопаю всё, что только доступно, подключу всех, кого могу. Пока ещё не поздно.       Джинн громко выдыхает через нос, набирает в себя как можно больше воздуха, но, в отличие от самого Дилюка, долго в раздумьях не пребывает. Говорит, вкладывая в каждое слово искреннюю нотку сожаления и извинения.       — Я никогда не пыталась помочь, я знаю. Но позволь хотя бы в этот раз.       — Тебе не нужно этого делать, Джинн, — Дилюк, несмотря на собственное удивление, тронут данным высказыванием до глубины души. Но согласиться с ним не может. — Это опасно, ты сама это прекрасно знаешь. Я справлюсь со всем этим сам.       Ведь, если Джинн правда подключится, с ней может что-то произойти. А если она, потакая его желаниям, пострадает, Дилюк ни за что в жизни себе этого не простит.       Его трогает то, что впервые за все эти годы Джинн не отрицает его точку зрения, не пытается препятствовать. Но это — слишком большая цена, заплатить за которую ни он, ни она не смогут. Рагнвиндру не нужна такая помощь. Ему просто нужно, чтобы кто-то был рядом, объяснил то, чего он не понимает и в случае чего поддержал, если его настигнет неудача.       Ему никогда не нужно было, чтобы кто-то рисковал наравне с ним самим.       Джинн не отрицает его слов, не пытается спорить. Смотрит мягко, улыбаясь одними уголками губ.       — Знаю. Ты сильный, — она улыбается чуть шире всего на мгновение, но вмиг становится более серьёзной, заставляя Рагнвиндра напрячь спину. — Но я хочу исправиться. Извиниться перед тобой. За все те годы, когда не была рядом.       Ладони, нервно перебирающие друг друга, возвращаются обратно к Дилюку. Заключают его руки в тёплых объятиях, привлекают к себе. Заставляют безмолвно внимать всему, что она говорит, и не отвлекаться на все те мысли, что коршунами кружат в голове.       — Доверься мне, — не требует — просит, мягко надавливая большими пальцами на внешнюю сторону его ладоней. — Всего раз, если ты так того хочешь. Я не хочу видеть, как ты снова ломаешь себя, чтобы подстроиться под ситуацию.       Отголоски старых ран колышутся под самой кожей, причиняя боль, выворачивая наизнанку. Дилюк опускает голову, крепко зажмуривается и разве что не скрипит зубами, когда его завлекают в бережные объятия.       Руки в лёгком жесте оглаживают позвонки на его спине, и под этими прикосновениями Рагнвиндр, наконец, отпускает всё то напряжение, что держал все эти долгие минуты их разговора. Вдыхает знакомый запах и больше не хмурится — знает, что в этот раз Джинн правда рядом. Принимает его, слушает. Хочет помочь выбраться именно так, как сама умеет.       Давно утерянное доверие завлекает его в кокон, заставляя сердце болеть и отчаянно верить в то, что теперь всё будет лучше.       — Тебе не за что извиняться передо мной.       — Я рада, если ты так считаешь, — тихий голос Джинн опаляет левую сторону шеи, чуть щекоча растрёпанными волосами. — Но это моё эгоистичное желание. Позволь мне быть рядом в этом деле. Позволь помочь.       Это опасно, повторяет Дилюк. Каждый раз, выходя на контакт с этими людьми, он рискует собственной жизнью. Рагнвиндр знает, что одно неверное движение с его стороны, и в случае чего это будет стоить ему головы на плечах. Если все его домыслы — правда, всё превращается по ходьбе по тонкому лезвию, где сорвёшься — и обрыв.       Влезая в это, Джинн точно так же будет рисковать своей жизнью. Дилюку не страшно умереть. Ему страшно за подругу.       Точно так же, как Джинн страшно за него самого.       Возможно, они слишком похожи. А потому осознание, что ни спорить, ни препятствовать ему не нужно— — просто бесполезно, — позволяют пусть и нервно, но всё же выдохнуть. Принять её сторону так же, как и она, наконец, приняла его.       — Отдохни, — еле слышным шепотом на ухо, стараясь не тревожить ту атмосферу, которую они, казалось бы, потеряли навсегда. — Пока я ищу, просто отдохни. Ты три года только и делаешь, что работаешь. Попробуй хоть раз не думать об этом. А позже мы вместе решим, что с этим делать.       — Хорошо. Спасибо тебе, Джинн.       Дилюк кивает, и только после этого Гуннхильдр выпрямляется. Смотрит на него светлыми глазами, искрящимися радостью и теплом, и улыбается так светло и ярко, словно перенося на годы назад. Рагнвиндру кажется, словно не было всех тех споров, ругани и драк между ними; словно они никогда не отступали от момента полного понимания между друг другом.       Поднимаясь с пола, Джинн протягивает ему руку. Даже без этой помощи он способен подняться, но всё равно принимает её, выражая тем самым своё полное доверие.       Только теперь, сбрасывая с себя мрак серьёзной атмосферы, Гуннхильдр звучно потягивается. Упирает руки в бока, всего на мгновение задерживает взгляд на доске за дилюковой спиной, но быстро возвращает внимание к его лицу.       — Что же, раз с этим мы закончили, пойдём в магазин, — Джинн чуть щурится, возвращая себе недавний облик лёгкости и веселья. — Я планирую хорошо поесть после такой тяжелой недели, и ты должен мне в этом помочь.       Чувствуя тепло, растекающееся по грудной клетке, Дилюк невольно улыбается и размашисто кивает. И, казалось, даже вся та навалившаяся усталость от бессонницы и запутанных мыслей ушла от него, словно ничего из этого никогда и не было.       Словно все эти годы — тот самый бесконечный кошмар, что наконец-то закончился.