Follow Me

      Каждый приход в это место напоминает настоящую болезнь: живот неумолимо скручивает, в висках назойливо стучит, а единственное, чего он желает — как следует прочистить свой желудок. Прямо так, на самом пороге, безнадёжно испортив непомерно дорогие ковровые покрытия.       Однако всякий раз Кэйю что-то останавливает. Как и сейчас, он лишь недовольно хмурится, рассматривая блестящий фасад здания перед собой. Делает последнюю, самую глубокую затяжку, — разве что лёгкие не прожигает, — чтобы после, не глядя выкинув окурок, спокойно пройти через стеклянные двери.       В нерабочее время в «Метели» непривычно тихо: нет тебе монотонно раскачивающихся тел, перебоя якобы дорогих одеколонов и маслянистых взглядов в спину. Нередко мимо снуют местные рабочие и охрана — все как на подбор суровы лицом и холодны взглядом. Напускная настороженность в сторону новоприбывшего в обычное время вызвала бы сродни истерическому смех.       Только вот Кэйе уже давно не до смеха.       Смесь тревоги и злости ухают в груди подобно барабанной дроби вот уже который день, делая его движения более резкими, тяжелыми и угловатыми. Торопливые шаги отражаются от стен гулким эхом, смело заявляя о его прибытии и предупреждая о расположении духа, не подпуская и на сантиметр ближе положенного.       Редкие приветствия от мало-мальски знакомых лиц пропускаются мимо ушей, а всё внимание устремляется в сторону узкого прохода где-то за сценой — именно туда Альберих и держит свой путь.       Белые стены отражают отблеск мерцающих лампочек, расширяя узкий проход, и Кэйа даже не смотрит на какие-то предупреждающие знаки и карту эвакуации напротив двери. Не стучит, не предупреждает — в полнейшей наглости дёргает ручку и погружается в тёплый свет просторного кабинета.       В нос ударяет запах морозных хвойных ароматизаторов, и если бы сама душа не полыхала подобно разрушающему пламени нового бедствия, он бы даже вздрогнул от порыва накатившего холода. Вместо этого, оставляя за спиной звонкий в устоявшейся тишине хлопок, подходит к широкому столу, без слов кидает какую-то папку чуть ли не перед самым носом и смотрит так, словно сам, поддавшись погодным условиям, стал ледяной скульптурой.       Сидящий напротив не обращает внимание: спокойно смотрит в мобильник, что-то печатая. Глаза, обычно извергающие лишь колкий мороз родного края, кажутся в отсвете желтых ламп более мягкими, наполненными спокойствием. В прищуре они обводят что-то одно ему ведомое, и Кэйа клянётся — на мгновение видит, как уголки губ чуть дрогают в еле уловимой улыбке. Что тотчас гаснет, стоит тому отвлечься и посмотреть на вроде как незваного гостя.       — Ты должен был прийти ещё в понедельник, — голос Чайлда, как и всегда, спокоен.       Не было тех, навязанных обстоятельствами субботнего вечера, улыбки и шутливой нотки. Остались лишь безразличие и мимолётное презрение, которым тот одаривает Кэйю каждую их встречу.       — Были дела, — как можно более небрежно, желая скорее покончить с условностями и перейти к более важным вещам.       Тарталья в ответ что-то хмыкает, губы его кривятся в подобии усмешки, но более он не комментирует, придвигая к себе ту самую папку. Лениво и нерасторопно листает предоставленные материалы, не задаёт вопросы и не нарушает тишины, словно на самом деле вчитывается, а написанное его правда как-то волнует.       Не волнует, знает Альберих. Понимает, что тому и без этого всё понятно. Были бы проблемы — Чайлд бы узнал об этом в первую очередь, а Кэйа не стоял здесь так просто, в очередной раз разгребая всё то дерьмо за людьми, которых больше всего на свете ненавидит.       Просто потому что так надо. Потому что иначе не может.       Пока не время.       — Больше проблем с этим не будет? — в конце концов интересуется хозяин «Метели», не откладывая — откидывая от себя более не интересный ему документ.       Кэйа старается не кривиться от чужого поведения и кивает.       — Старый путь перевозки расчищен, люди в лаборатории проверены. Если нужен более подробный отчёт о том, как мы это делали, лучше спроси у Наумова.       — Нет нужды, — отмахиваясь, словно на этом и закончили.       Однако Кэйа не торопится даже попытаться двинуться с места. Продолжает упрямо стоять напротив стола, заложив руки за спину, скребётся ногтями по коже и думает, много думает о том, как же правильно задать вопрос. Чтобы понятно, чтобы не выводить на новый конфликт, который чуть позже может ему самому стоить слишком дорого. Внутренняя часть щёк уже давно искусана до мяса, глотку наполняет резкий вкус крови, но он продолжает упорно молчать, прокручивая одно и то же разными словами в мыслях.       Первая вспышка гнева осталась за закрытой дверью в «Соборе Барбатоса». Вторая, не такая яркая и обжигающая, опала вместе с сигаретным пеплом напротив злосчастного «Очага». И теперь, тревогой стучась о рёбра, чуть поутихла, притупляясь подступающим страхом и паникой. Такими ясными, осязаемыми, словно с головы до ног опутали его нервущейся, но невероятно тонкой нитью, сдавливая и причиняя такую сильную боль, что не вдохнуть, не выдохнуть.       Кэйа делает вдох: тихо, незаметно, стараясь не задевать распоротые им самим раны. Собирается с мыслями и, наконец, озвучивает то, что озвучивал уже, наверное, с десятки раз до этого:       — Может, всё же расскажешь, что ты задумал?       — О чём ты? — как ни в чём не бывало, изображая из себя напускное недопонимание.       И всё это раздражает: то, как тот сидит в кресле, словно на самом настоящем троне. Как чуть склоняет голову набок, исподлобья наблюдая за Альберихом. Как рука, до этого держащая телефон, сейчас отстукивает один ему известный мотив по ручке кресла.       Важность, знание своего положения. Обычный человек, возомнивший себя Богом. Просто смешно.       Кэйа давит в себе все желания закрыть глаза, отвернуться, на худой конец повысить голос — знает, что это не поможет. Лишь выставит его в невыгодном свете, покажет, насколько он бесконтрольный и, на самом деле, уже на краю. Демонстрируя все слабости и страхи, от которых ни спать, ни жить как раньше не получается.       А потому продолжает смотреть, глаза в глаза, а ногти не останавливаются незаметно для сидящего напротив раздирать кожу в кровь.       — Сейчас здесь нет лишних ушей, поэтому я прошу объясниться, почему ты нарушил наш уговор. И нет, — Кэйа отрицательно качает головой, но зрительного контакта не разрывает, — отговорка с тем, что он сам к тебе пришёл, не пройдёт.       Чайлд закрывает рот, передумывает говорить то, что вешал на него весь вечер их прошлой встречи: неожиданной, совершенно выбивающий из лёгких весь воздух.       А в памяти, как вчера, вспыхивает возникший из-за спины родного человека силуэт: подобно палачу, возвышаясь чёрной тенью с горящими алым глазами. Чудовище, что скалилось в доброжелательной улыбке и притворялось, словно он такой же, как и они — нормальный.       Кэйа знал, что происходит между ним и его братом, догадывался, какими методами тот мог воспользоваться, однако ни за что бы не поверил, что Дилюк был способен привести кого-то подобного в то место, в то время, к тем людям.             Он ведь не настолько глуп. Он должен был знать, что делает.             Дилюк ведь знает, что он делает?       Нещадно хочется закурить — одну, две, нет, лучше пять сигарет друг за другом. Чтобы просто задохнуться и прекратить всё то буйство эмоций, что вспыхивают в груди сносящим штормом.       — У нас был лишь один уговор, — продолжает, прожигая того одними глазами. — Я работаю на тебя лишь при одном условии: его это никак не касается. Он должен быть защищён и не допущен до всего этого. Разве мы не обговаривали это в тот день?       — Я мог убить тебя в тот день, — как бы невзначай напоминает ему Чайлд, делая очевидный акцент. Чуть щурится, еле уловимо скалится. — Думаешь, мне что-то мешает это сделать сейчас?       — Я тебе нужен. Ты не сделаешь этого по одной своей прихоти.       Кэйа не уверен, что это правда — никогда не был уверен. Он обычный рядовой сотрудник полиции, таких, как он, по пальцам не пересчитать. Умный — да, хитрый — вполне возможно, но не незаменимый. Одно желание сидящего напротив, и вся спесь с него скинется вместе с головой, а на место, где он сейчас стоит, встанет очередной дурачок, что преследует личные цели: деньги, славу, жизнь.       Однако из раза в раз пользуется этим, напоминая о словесном договоре, что они заключили в тот злополучный день. Среди крови и языков пламени, когда, казалось, ещё вдох — и конец. Когда желания каждого в той или иной мере соприкасалось в одной точке, и им пришлось заключить не союз — клеймо, что Кэйа тащит на себе уже который год.       И, правда, Кэйа не знает, так ли сильно он нужен сидящему перед ним: подчищать и прикрывать, помогать от случая к случаю. Сомневается, но всё равно видит, как тот вздыхает, небрежно отмахиваясь от него ладонью. Сдаётся.       — Не переживай так сильно, — Тарталья лишь на мгновение отводит взгляд в сторону, окидывая лежащий на столе мобильник, после чего переводит его обратно на Кэйю.       Улыбается. Чуть более естественно, чем всегда, но всё с той же непроглядной гнилью.       — Рядом со мной он будет в безопасности. Я смогу его защитить, если то потребуется.       — Ты не защитишь его от этого, — продолжает настаивать, и даже шаг невольно делает. Возвышается сверху, словно от этого есть хоть какой-то прок. — Ты не сможешь защитить его от той правды, которую, находясь рядом, он рано или поздно раскопает.       — Так может, стоило подумать об этом до того, как самолично за руку подводил его к этой дороге?       Улыбка Чайлда становится шире, когда он видит, как сильно задели его слова Кэйю. Как тот озвучил то, что он и сам прекрасно знает и за что начинает ненавидеть себя с удвоенной силой.       Брови сходятся на переносице, но Альберих молчит. Подбирает очередные слова возражений, хочет настаивать, но ему не дают, нагло перебивая весь мыслительный процесс:       — Мы оказались в этой ситуации из-за тебя, — бьёт по кровоточащему, — я тоже был не готов к подобному. Ты подставил не только себя, своего брата, но и меня в том числе.       Чайлд отрывается от спинки кресла, упирается локтями прямо в бумаги, раскиданные перед ним. Смотрит снизу вверх, но словно взирает с пары метров над землёй — откуда-то с собственно выстроенного пьедестала, заставляя приклонять колени в безысходности и мольбах.       — Но, не переживай, я не злюсь. Теперь. И, раз уж так вышло, я помогу уберечь его от того, чего ты так боишься, и ваш хрупкий лживый мир останется нетронутым. Только ты должен мне в этом помочь.       Нет дыма без огня, Кэйа понимал это с самого начала, а потому не удивляется, когда Чайлд произносит это. В душе злится, противится, но всё равно покорно внимает не просьбе — прямому приказу о том, что теперь он должен хорошо поработать над тем, чтобы отвести от него внимание.       Дилюк не должен узнать, что Тарталья причастен к этому. В этом они, на удивление, солидарны.       Это не его бой — сидящий напротив исключительно противник самого Кэйи, которого он должен сдёрнуть с небес и уронить на землю: насмерть, чтобы не собрать частей, не поднять более. Чтобы понял, какова цена всем тем бесчинствам, что он творил и продолжает творить.       Чтобы отплатил за все эти годы страданий не самого Кэйи — того единственного дорогого, что у него осталось от прошлой жизни.       Чтобы сам Кэйа, наконец, смог отмыть себя ото всех грехов, что самолично взял из чужих рук и продолжает нести и по сей день.       Найти козла отпущения для этого дела не так сложно — сложнее переписать историю и выставить его в том самом, удобном для них свете. Альберих внимательно выслушивает план Чайлда о том, что он найдёт для него человека. Единственное, что остаётся самому Кэйи — подделать все возможные доказательства и извернуть всё так, что они с самого начала должны были идти лишь по его следу.       Кэйа хочет сказать, что самому Тарталье сделать подобное будет намного легче, но молчит. Прекрасно понимает, что лишнее слово, и его вновь начнут в чём-то обвинять и выставлять единственным виновником. Что, по мнению самого Чайлда, он таким образом искупает вину не перед кем-то — перед ним самим, что ввязал его во всё это. Поставил под удар. Подставил под риск раскрытия.       Про себя же он напоминает, что, не ворвись этот человек в их жизни, всё с самого начала было бы не так.       — Я отправлю тебе данные чуть позже, а сейчас свободен, — и вновь взмах рукой, а внимание Чайлда перебрасывается на вибрацию телефона. Видимо, пришло уведомление.       Наблюдая за этим, Альберих невольно хмурится. Тут и дураку будет ясно, кто ему мог писать — так живо эмоции у этого человека до недавних пор никогда не менялись. И если бы он самолично не увидел нечто подобное в прошедшую субботу, то не поверил ни за что, рассмеявшись в голос, скажи ему об этом кто-то со стороны.       А потому, уже делая шаг в сторону двери, всё же останавливается. Поворачивает одну лишь голову, с пару секунд смотрит в чужое лицо. Чувствует едкое отвращение, но даже не старается его скрыть в своей интонации, когда говорит:       — Он пришёл к тебе за так называемой помощью. Окажи эту помощь и не приближайся ни на шаг ближе, — слова звучат больше как требование, а не привычная в подобных разговорах просьба. Когда дело касается Дилюка, Кэйа никогда не видит так называемых рамок дозволенного. — Ты не понимаешь, что…       Со звуком поворота ручки Кэйа осекается, невольно и слишком резко оборачиваясь в сторону выхода. Взглядом он встречается со Скарамуччей и всё же решает, что разговор на этом можно закончить.       Однако, делая пару шагов в сторону двери, всё же останавливается, заслышав всё тот же насмешливый, наполненный уверенностью в своей правоте голос:       — Твой брат уже большой мальчик и сам решит, что для него лучше, — Тарталья улыбается, всё так же язвительно, широко. Знает, что вышел победителем. Что в любом случает выйдет им. — А я, в свою очередь, защищу его и твой секрет.       Воздух окончательно покидает лёгкие, и он давится от возмущения. Не поворачивается, не смотрит — знает, что, в противном случае, не сможет сдержать порыв наброситься на этого самоуверенного демона. Дыхание его, тяжелое, громкое, разносится по всему помещению, но говорить Кэйа более не решается — широкими шагами преодолевает расстояние и разве что не вырывается в коридор, чуть было не задевая вовремя отскочившего в сторону Скарамуччу.       Крови кипит в венах, перед глазами кровавое бельмо, но Альберих продолжает идти в сторону выхода из этого треклятого места. Тело окаменело, пальцы сводит, но он всё равно тянется ко внутреннему карману куртки, неуклюже выуживая пачку сигарет и зажигалку. Секунда, две — ждать он больше не может, и если сейчас не сделает хотя бы одну затяжку, то сравняет это место с землёй, где себя же и похоронит.       Руки трясутся — зажечь огонь не получается, ни с первого раза, ни со второго, ни даже с десятого. Злится из-за этого лишь сильнее, психует и чувствует, как подступает уже знакомая истерика. Борется с желанием прямо сейчас развернуться, ворваться обратно, разразившись не то гневом, не то мольбой — и руки чешутся, чтобы ударить, и колени подгибаются, готовясь припасть к полу.       Морозных воздух режет лёгкие от частых вдохов, хочется кричать, сжечь уже, в конце концов, всё вокруг, но все мысли улетучиваются, когда со стороны что-то щёлкает, а перед его носом появляется зажжённый чужой рукой огонь.       Кэйа не говорит ни слова, не благодарит — покорно прикуривает, вдыхая в себя как можно больше за раз, надеясь тем самым выжечь, наконец, все чувства. И даже не смотрит в сторону стоящего рядом мальчишки, в очередной раз не по погоде выскочившего на улицу.       Нужно дойти до машины, завести её, уехать отсюда как можно дальше. Но он продолжает стоять на месте, напротив этой обители Дьявола, и нервно курить трясущимися руками.       — Я бы на твоём месте так не упорствовал, — первым, на удивление, тишину нарушает сам Скарамучча. Стоит, руки в карманы джинс, смотрит перед собой, нечитаемым взглядом обводя потухшие в дневном свете вывески.       Ответа не дожидается — этого словно и не надо. Кэйа, подобно ему, наблюдает за людьми, идущими по своим делам, и продолжает делать одну за одной тяги. Дышит в этом молчании, приводит внутреннее состояние в порядок. Получается плохо.       Альбериху кажется, что ребёнок сейчас будет учить его жизни, не то успокаивать, не то отговаривать, но удивляется, когда Скарамучча, несмотря на отсутствие ответа, продолжает:       — По крайней мере, не сейчас. Обстоятельства сложились так, они каждую минуту проводят вместе — в том или ином смысле. Это будет продолжаться, пока один из них не сделает шаг назад.       — О чём ты? — всё же задаёт вопрос Кэйа, чувствуя, как тревога вновь поднимается откуда-то от самых ног и бьёт по голове.       Скарамучча отвлекается от созерцание и косит на него одни только глаза. С пару секунд молчит, словно обдумывает, должен ли что-то сказать именно этому человеку. Но говорит совсем не то, что хочет от него услышать собеседник.       Совсем не то, что хочет сказать сам. Это видно по одному взгляду, где за стойким безразличием плещется столь знакомая самому Альбериху тревога.       — Чайлд перестал появляться в «Метели». Раньше такого никогда не было. Ты прекрасно знаешь, что значит для него этот клуб, но сейчас он почти полностью ушёл под моё управление. И даже если он здесь, то почти не обращает на это внимание, всё время зависая в кабинете, не вылезая из телефона.       — Нет, — прерывает его Кэйа. — О чём ты?       Мальчишка вновь молчит. Не смотрит на него, отводит глаза в сторону. Хочет сказать так много, но проглатывает всё это как можно глубже, вместе со вставшим поперёк горла комом.       — Лучше сам спроси у Дилюка, — только и говорит, наконец разворачиваясь и делая шаг в сторону «Метели».       Однако останавливается на мгновение и, так и не поворачивая головы, говорит: тихо, чтобы его мог услышать только тот, кто прожигает спину немигающим взглядом.       — Ты не единственный, кто переживает за своего брата.       Скарамучча уходит, оставляя Кэйю наедине с этой головоломкой среди холодного ветра, гомона людей и долетевшей до фильтра сигаретой.