Follow Me

            Это ошибка — яркой вспышкой прямо перед глазами.             Я ошибся — как заевшая пластинка, раздражая каждый нерв в организме.       Дилюк громко выдыхает сквозь сжатые зубы и невольно зарывается в волосы обеими руками, растрепывая те окончательно. Чёрная резинка отлетает куда-то в угол, за бесконечное скопление обуви и невесть чем заполненные коробки с пакетами, тотчас теряясь из поля зрения. И это лишь сильнее заставляет Рагнвиндра закипать.       Усаживаясь рядом со всем этим хламом на корточки, Дилюк невольно возвращается к принятому мнению — он облажался. Шурша полиэтиленом хмурится и злится, в конечном итоге просто ударяя по собранному мусору руками и оседая прямо так, с опущенной головой.       И на кой чёрт он вообще согласился на это всё?       Что было в его голове в тот момент, когда он принял такую глупую, абсолютно абсурдную идею? Поддался, подобно самому великому глупцу, и вручил билет в зону, в которую этому человеку ни за что на свете ступать было и есть нельзя?       Ведь задумывался, размышлял, проводил всевозможные дебаты: должен ли? И сдался под… под чем?       Дилюк не понимает.       Не понимает, почему не решил перенести очередную встречу на более удачное время. Следующая неделя у него относительно свободна, без всевозможных перемен в сменах. Рагнвиндр мог назвать любой день, отдавая ему предпочтение, но вместо этого согласился на сегодня — тогда, когда рядом будут люди, коих втягивать в подобное совершенно не хочется.       Просто страшно.       Страшно, ведь рядом будет Барбара, будет Джинн. Он увидит их, запомнит лица, узнает о существовании в его, Дилюка, жизни. И в самый неподходящий момент, стоит только дать на то намёк, воспользуется против.       Пряча лицо в ладонях, Рагнвиндр громко выдыхает всё скопившееся в нём. Это будет проблемой лишь в том случае, если Чайлд — тот самый убийца, которого он ищет вот уже столько лет. Если подозрения его истинны. Если зацепился за нужную нить, накручивая правильный клубок.       При ином исходе ничего страшного не случится. Не случится ведь? Не случится.       Одна только эта мысль выбивает из него дух окончательно, заставляя хвататься за передние пряди, сжимать их до боли и скалить зубы, подобно дикому зверю. Ведь так глупо, это так глупо! Эти неуместные оправдания, которые он, сам не замечая, приписывает к каждой строчке ведущего дела.       Когда «Я должен» перебивается «Я хочу», оправдывая друг друга настолько часто и неуместно, что становится уже даже не смешно. Ведь это не то, ради чего Дилюк затеял всё это; не то, ради чего он зашёл так далеко, несмотря ни на какие предостережения — личные или со стороны.       С самого начала Дилюк связался с Тартальей лишь для выяснения желаемой истины. Подступал со всех сторон, рассматривая и наматывая круги, подобно выжидающему хищнику, чтобы схватить в нужный момент.       Один, только один изъян, и Рагнвиндр, наконец, сможет вдохнуть столь желанного организму воздуха. Наконец отпустить все эти тяготы, что он несёт на протяжении долгих четырёх с половиной лет. Просто простить самого себя, искупая вину.       С самого начала Дилюк был уверен в своей правоте. Одного лишь взгляда на тот злосчастный символ хватило для осознания, что он как никогда близко.       С самого начала… Так почему же сейчас он с ужасом осознаёт, что банально не хочет оказаться правым?       Ослабляя хватку и поднявшись с места, Дилюк отходит обратно к зеркалу. Хватает расчёску с тумбы, проводит ею несколько раз по волосам и от одного только взгляда на представшую картину вздыхает.       Совершенно себя запустил. И как ему вообще, будучи в таком виде, протянули руку помощи столько влиятельных людей? В самом деле, ему пора что-то с этим делать.       Бросив все тщетные попытки, Рагнвиндр отвлекается на звучную вибрацию телефона. Мельком смотрит на время и с некоторой неохотой выдыхает — провозился слишком долго.              «Я на месте. Можешь спускаться из башни»       Дилюк невольно выпускает из себя лёгкий смешок, почти сразу же закусываю губу, говоря тем самым самому себе — нельзя.       И удивляется, как подобное стало почти привычным в его жизни; как Чайлд Тарталья стал чем-то естественным за столь короткое время, что они провели вместе. За пару встреч без лишних глаз и тех недолгих разговоров через сообщения, свалившихся на Дилюка как гром среди ясного неба.       Это неправильно, думает он, хватая с тумбы заранее подготовленный букет цветов и ключи. Неправильно, запирая квартиру и спускаясь вниз, на улицу.       Неправильно, замечая знакомую машину и вышагивая к ней. Но если эта близость выдаст ему правду, он потерпит. Подпустит ближе положенного, покажет то, что видеть не должен. Вдавит свои чувства и эмоции глубже в грязь и совершенно не будет сожалеть позже.       Не о чем жалеть. Ведь не о чем?       — Приветики, — стоит только Дилюку опуститься на пассажирское сидение, как он встречается с глубокими безднами, сверкающими россыпью улыбающихся звёзд.       — Привет, — сопровождая лёгким кивком, с раздражением замечая, что волосы лезут в лицо интенсивнее обычного.       Легко взмахнув головой в неудачных попытках освободить себе обзор, Дилюк смотрит на улыбающегося Тарталью. Иногда ему кажется, что тот всегда улыбается. И как только от подобного не устаёт?       — Спасибо, что проделал такой путь.       — Пустяки. Это ведь была моя идея.       Дилюк издаёт тихое «мгм» в знак согласия и, аккуратно поправив букет на коленях, пристёгивает ремень безопасности. На проверку чуть дёргает, по старой привычке убеждаясь в прочности. Страх, накинутый событиями прошлого, сделал его почти параноиком — благо, не отобрало возможность водить машину как таковую.       Удостоверившись в собственной безопасности, Дилюк смотрит вперёд, отмечая, что они всё ещё не сдвинулись с места. Ни через секунду, ни через две. И всё же решается вновь взглянуть в сторону Чайлда, в некоторой неловкости отмечая, что тот продолжает банально пялиться.       От внимания этого, пристального, не мигающего, становится словно физически некомфортно. В замешательстве рука Дилюка невольно приподнимается, желая коснуться лица, но в последний момент меняет направление к растрёпанным волосам. Неужели всё настолько плохо?       Ему точно нужно что-то с этим делать. Если не ради себя, то ради других; ради того, чтобы люди рядом не сомневались. Ведь внешний вид — это так важно в обществе, разве нет?       Ведь, возможно, его столь небрежный образ просто оскорбителен?       — Что-то не так? — всё же решается спросить Рагнвиндр, и палец его неуклюже цепляется за лёгкий завиток узла в прядях.       — Всё в порядке, — спокойно, наконец отворачиваясь и снимая машину с тормозов. — Просто подумал, что с распущенными лучше. Тебе идёт.       Замерев от неожиданности, Дилюк в удивлении смотрит перед собой, а ладонь его резко опускается вниз, разве что не хлопая по обёрточной бумаге. Чувство внезапного тепла обдаёт кожу на щеках, пробуждая желание ни то растереть её, ни то опустить стёкла, впуская прохладный ветер с улицы.       Дело в температуре, уверен Дилюк. Просто внезапно обдало из печки. И чужие слова здесь совершенно ни при чём.       От полного сокрушения в самокопании его отваживает Тарталья, заводя лёгкую и непринуждённую беседу, как это бывало в те моменты, когда они оставались вдвоём. Он говорит: о сегодняшнем утре, обещанной погоде и передаваемых по телевизору новостях, что услышал накануне и под которые уснул после работы. Невольно переходит к теме той самой работы, жалуется и смеётся, полностью занимая внимание, время и всего Дилюка в целом.       А тот в глубоком изумлении замечает, что даже не против.       Ругает и осуждает сам себя, но не может не признаться, что это в некотором роде успокаивает. Действительно отводит от реальности куда-то далеко, заставляя слушать и отвечать, углубляясь в лёгкую, незатейливую беседу о чём-то таком, что уже не думал с кем-то обсудить.       Что-то подобное у них было разве что с Джинн. Ещё в те времена, когда всё не рухнуло, подобно карточному домику.       И Дилюку хочется себя за это одёрнуть. Напомнить в очередной раз, что не должен, просто не имеет права сравнивать этого человека хоть с кем-то из своего окружения. Ни с братом, ни с подругой. Ведь они и не друзья. Знакомые лишь две недели, видевшиеся трижды.       Но даже двух дней таких разговоров хватило, чтобы опора, на которой Рагнвиндр стоял твёрдыми ногами, стала идти трещинами и протекать.       Дилюк думает, что он не против. Что позволит этому человеку думать, что они становятся ближе; что он ему доверяет. Рагнвиндр заверит в этой лжи, выставляя её за чистейшую истину, и раскроет все спрятанные козыри.       Колкое желание, еле мерцающая надежда его самого — они здесь ни при чём. Их быть просто не должно.       Однако стоит остановиться напротив театра, как вся уверенность в собственных действиях вмиг испаряется. Дилюк вновь начинает нервничать. Прокручивает в голове все возможные сомнения, что преследовали его с вечера четверга. Старается не углубляться во мрак, перечёркивает весь негатив и убеждает, что всё в порядке. У него всё под контролем.       Дилюк уверен, что, несмотря на возможные проблемы, он найдёт выход из положения. Никто, обещает он, больше не пострадает по его вине.       В мыслях Рагнвиндр замирает перед огромным зданием с этими глупыми цветами и отмирает лишь в момент, когда сбоку от него встаёт причина всей этой бури. Заглядывая в лицо и спрашивая, вновь спрашивая с этим ясным переживанием. Словно правда не всё равно.       — Да, в порядке, — и чувствует, как горло пересыхает.       Отмирая, Дилюк всё же подходит ближе ко входу. Достаёт телефон, вспоминая, что обычно они с Джинн всегда договаривались о встрече на улице. Чтобы вместе зайти, купить билеты и сидеть рядом. Молчание, коим Рагнвиндр наградил подругу, зарождают некоторые опасения на этот счёт, и он решает уточнить, где она находится.       Пока не замечает знакомые фигуры, стоящие поодаль от общего столпотворения.       Джинн, кажется, в суматохе толпы находит его быстрее — именно её взмах рукой привлекает внимание к себе. Дилюк с искренним облегчением выдыхает, направляясь в нужную сторону, но замедляя шаг, стоит заметить второго рядом. Того, кто, выпуская облака дыма в небо, не смотрит — пригвождает одним взглядом к земле.       Присутствие Кэйи здесь не должно удивлять. И Дилюк не удивляется. Он откровенно злится такой нестерпимой наглости и еле как сдерживается, чтобы не кинуть подарок для выступающей прямо в его самодовольное лицо.       — Я так рада, что ты всё же пришёл, — Джинн одаривает его лёгкими приветственными объятиями, и один этот жест вновь накидывает на душу Дилюка что-то такое, что унести он уже совершенно не в силах.       Слабо улыбается ей, отмечая в глазах напротив ту же невысказанность, что и у него самого, но молчит. Молчит об этом и сама Джинн, вместо этого отвлекая себя неожиданным спутником, которого даже не думала здесь увидеть.       Которого не должна была здесь увидеть, поправляет себя Дилюк. Но сделать с этим, как и со своим упрямством, уже ничего не может.       — Доброго дня! Извините за подобное, но я не ожидала, что Дилюк приведёт с собой кого-то, — Джинн выглядит искренне изумлённой, и Рагнвиндр с сожалением обдумывает, сколько придётся ей потом объяснить. — Джинн Гуннхильдр, приятно познакомиться.       — Чайлд Тарталья, искренне рад знакомству, — всё с той же яркой улыбкой он едва касается протянутой для рукопожатия руки, но на удивление не пожимает её в ответ — оставляет лёгкий поцелуй на внешней стороне, воплощая те самые образы благородных джентльменов.       Вспоминая все те подражания и замечания в сторону самого Рагнвиндра, в шутливой форме высмеивающие его так называемую «излишнюю вежливость, Дилюк невольно вздёргивает бровь. Смотрит на Чайлда в яром непонимании, словно это — вся та же шутка в его сторону.       Тарталья же, встречаясь с ним взглядом, лишь слабо улыбается. Еле слышно спрашивает «Что?», но Дилюк лишь отворачивается. Кто из них ещё так называемая вычурная аристократия.       — Дилюк никогда не рассказывал о Вас. Где вы познакомились? — любопытство Гуннхильдр не позволяет ей оставить данность на более позднее время — например, когда они окажутся с Дилюком вдвоём.       Вместо этого она во все глаза смотрит то на одного, то на другого, выдавая поведение взволнованной матери. Как и всегда, переживая, волнуясь и желая знать лишь для чёткого осознания, что всё хорошо. Волноваться не о чем.       — Джинн… — начинает было Рагнвиндр, но осекается, когда голос, наконец, подаёт тот, кого он сейчас выслушивать бы точно не хотел.       — Правда, Дилюк! Мы так часто с тобой видимся, а ты никогда не упоминал, что у тебя есть такой друг.       Слова Кэйи сквозят не скрытым ядом, а широко раскрытый глаз, буквально впиваясь всем вниманием в Чайлда, разве что не прожигает того насквозь. Рагнвиндр чувствует исходящие злость и раздражение, но не обращает на них никакого внимания — сейчас он зол намного больше, чем младший брат.       — Может лучше ты расскажешь? — спрашивает и разве что не делает шаг вперёд — мешает стоящая перед ним Джинн.       — Работа, братец, — как ни в чём не бывало, пожимая плечами и выкидывая, наконец, окурок куда-то в сторону. — А что, так сильно переживал обо мне? Ах, как неожиданно! Все эти годы было наплевать, а тут что? Некуда деть благородство?       — Дилюк, — тихий голос Джинн останавливает от новой вспышки, а лёгшая на плечо рука не даёт сделать и шага лишнего в сторону раздражающего объекта.       Рагнвиндр громко выдыхает, но всё же смотрит на подругу, замечая в её глазах настойчивую мольбу.       — Не сегодня. Пожалуйста.       Даже не собираясь препираться дальше, Дилюк разворачивается и следует в сторону входа в театр. Ничего более не говорит, никого не ждёт, слыша лишь шум, негативом заложенный в ушах. Дыхание его, громкое и агрессивное, заставляет чуть ли не давиться скопленными, но не выплеснутыми эмоциями.       Вернуться бы, встать лицом к лицу и сказать всё, в конце концов, этому наглецу. Высказаться впервые за столько лет, объясняя, что, чёрт возьми, не так. Спросить, узнать, почему он продолжает это делать, уже когда даже сам Рагнвиндр отступил, дал слабину, медленно пытаясь собрать разбитую вазу.       Он не справляется. Он не может закончить её один.       Дилюку не нужны упрёки и нравоучения. Подачки и снисхождение. Ему просто нужно банальное понимание, которое, сколько бы он не искал между строк, никак не мог найти, разрушая последние надежды.       Злость и раздражение сменяются глубокой печалью, тоской. Они, захватывая его целиком и полностью, буквально топят в себе, заставляя с силой сжимать челюсти и надеяться, что это не заметно; что он, как и всегда, сможет это преодолеть в одиночку.       Однако стоит кому-то еле уловимо коснуться его плеча, привлекая к себе внимание, Рагнвиндр поворачивает голову, и даже сердце его ударяется о грудную клетку: сильно, с болью, полностью выбивая дух.       — Всё хорошо, молодой господин, — с чуть приподнятыми уголками губ. Не вопрос — утверждение, почти молчаливая поддержка, заставляя разве что не кривиться от боли.       Ты тоже, узнав правду, будешь меня ненавидеть?       

* * *

             Когда Джинн рассказывала, что в школе Барбары будет проходить выступление, Дилюк не ожидал многого. Он уже был на чём-то схожем — тогда, ещё совсем малышкой, Барбара выступала вместе со своей группой. Хор их голосов звучал поистине невероятно, завораживая от начала и до конца.       Однако желающих послушать было настолько мало, что Рагнвиндр не был уверен, заполнилась ли хотя бы половина зала.       Сейчас же, входя в огромное помещение, он с удивление осматривает чуть ли не аншлаг. Людей, заполняющих пространство, настолько много, что Дилюк не уверен, что купленные билеты позволят им занять собственные места.       — Нам повезло, что мы вообще смогли сюда попасть, — голос Джинн, старающейся перекричать общий балаган, звучит ни то восхищённо, ни то с ужасом. И Дилюк её ни чуть в этом не осуждает.       Кивая на предложение в следующий раз готовиться заранее, они проходят к своим сидениям. Подальше от сцены, но не в самом конце — золотая середина, ближе к выходу. Один путь до них кажется непреодолимым путешествием, но стоит упасть в мягкое кресло, как Дилюк невольно выдыхает.       Самое сложно уже пройдено.       Оправляя края упаковочной бумаги, Дилюк лишний раз проверяет сохранность букета, пережившего за сегодняшний день слишком много. Разглаживает смявшийся лепесток и мычит себе под нос, когда сидящая по правую сторону Джинн коротко стучит по плечу, привлекая внимание.       — Скажи честно, — на самое ухо, словно без этого их мог хоть кто-то услышать, — кто он?       — Кто? — слишком очевидно Дилюк строит из себя дурака. Это никогда не срабатывало.       — Твой друг, — она по странному выделяет последнее слово, заставляя нахмуриться. — Ты не менял своего маршрута дом-работа-дом последние несколько лет. Откуда ты его достал?       — Это очень долгая история. Мы можем вернуться к этому разговору чуть позже?       Задумавшись, Джинн всё же кивает. «Мы ещё поговорим». Одна эта фраза выпускает из Рагнвиндра оставшийся дух, заставляя откинуться на спинку кресла и прикрыть глаза в ожидании начала.       Должен ли он сказать ей правду? Нет. Джинн поднимет панику. Начнёт ругать и осудит, упрашивая оставить это позади. Всеми данными ей силами и возможностями оградит его от этого, помешает, всё только испортит.       Пройдя такой путь, сделав уже столько — Дилюк банально не может себе позволить отступить от назначенной цели. Даже если конечная точка окажется новым тупиком.       Но и придуманная легенда будет казаться чем-то несуразным, абсолютно нереалистичным. Рагнвиндр осознаёт, что абсолютно точно не выглядит как человек, готовый открыть чистый лист и начать писать свою жизнь заново. И Джинн это прекрасно известно.       Дилюк совершенно не знает, что делать.       Возможно, стоит придумать что-то ещё. Более нейтральное, не выдавая ни ложь, ни истину. Закрутить себя в этом клубке настолько сильно, что как потом выпутываться — непонятно.       Но то проблемы будущего его. Думать сейчас совершенно не хочется.       Сейчас он лишь приоткрывает веки, обращая внимание на непривычную молчаливость сидящего по левую сторону Тартальи. Осматривает его отрешённое выражение лица, устремлённый вперёд взгляд, в котором — не единой мысли. Словно и не здесь вовсе.       Хочет даже окликнуть, привлечь внимание, вернуть его обратно. Выяснить, в конце концов, что творится у него в голове, рассеивая весь тот мрак, что Чайлд самолично напустил на собственный образ. Но осекается, когда в зале становится темно. С открытием занавеса открываются и эмоции на дне чужих зрачков.       Желая оставить это на потом, Дилюк поворачивается к сцене и обращает всё внимание на выступающих. Он благодарен лишь за то, что выступления пройдут в одном темпе, без перерывов и антрактов. В противном случае Рагнвиндр не знает, смог ли высидеть всё это время послушно, без желания выйди на улицу и надышаться воздуха насмерть.       Уводит себя от столь нежеланного и полностью погружается в представшее пред ними представление. В слившиеся воедино голоса детей и молодых людей, лиц которых отсюда как ни старайся — разглядеть не может. В дребезжащие от сквозного ветра занавесы: светлые, молочные и такие же лёгкие, как и исходящая одна за одной песня.       Мелодия, в которой столько голосов, столько душ, завладевает вниманием и выталкивает куда-то далеко от собственных мыслей. Сквозная дыра, выжженная им самим, в какой-то момент становится лишь миражом, чем-то, чего никогда у Дилюка и не было. Словно всё плохое — лишь его кошмары, к которым он так привык.       Буквально парящая по залу песня приятно ложится на грудь, будто даже заживляя неведомой силой каждый зияющий раскол.       А когда, под самый конец общего концерта, на сцену выходит она, Дилюк и вовсе замирает, в одно мгновение даже забывая, как дышать.       Барбара в его воспоминаниях была маленькой, несколько неуклюжей, но искренне доброй девочкой. Светлый ребёнок, один взгляд на которого мог отпустить все твои переживания, оставляя после себя лишь лёгкий трепет освобождения.       Тот самый, что Рагнвиндр чувствует в этот самый момент, вместе с тем ощущая, как со свободой в самое сердце вливается что-то вязкое, тёмное и горькое. Раскрывая старое, уже зажившее; ковыряя новое, кровоточащее, до самого мяса. Чтобы больно, чтобы точно не забыл.       Ведь, спустя столь долгое время, Барбара выросла. Стала юной девушкой, всё такой же маленькой, но принявшей очертание чего-то более осознанного, незнакомого ему самому. Он, вспоминает Дилюк, не видел её уже очень давно — ровно с того момента, как их отношениям с Джинн пришёл конец.       С того момента, как старой жизни Дилюка пришёл конец.       И один только взгляд на что-то из прошлого, настолько сильно искаженное супротив тех драгоценных воспоминаний, вызывает колкое чувство в Дилюке. Разве что не выворачивает наизнанку, в очередной раз вторя: это всё из-за тебя.       Упустил столько времени, столько возможностей; совершая столько ошибок, что не сосчитать. Обращая всё в прах, выжигая самую настоящую пустошь под своими ногами и убегая, вечно убегая, прячась, скрываясь ото всех. Ото всего мира.             Барбара передала тебе привет.             О, она спрашивала, почему ты больше не приходишь, чтобы посмотреть с ней фильмы…             Ничего страшного, не переживай. Она понимает.                   Она скучает, Дилюк.       Ей хватило двух лет, чтобы теперь, перерастая мираж прошлого, встать перед Рагнвиндром, подобно палачу. Не в чёрном балахоне — в изящном белоснежном платье с мелкими вшитыми звёздами. Изрекая не приговор — звонкую, но мягкую песнь, что становится для Дилюка настоящей гильотиной.       Дилюк не замечает, как пальцы его впиваются в собственные колени. Как те, белея костяшками, начинает сводить. Как и челюсть, которую он сжимает с такой силой, что мгновение — и точно раскрошит все зубы в крошку.       Ему тошно, ему хочется уйти. В очередной раз сбежать, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать, не думать. Чтобы не винить себя, ведь он правда виноват. И от глупости его, эгоистичной и совершенно неуместной глупости страдали все; страдают все.       Извиниться. Он должен извиниться. Нет, не хватит извинений. Простые слова не искупят всей вины.       Дилюк не может дать больше. Его вновь осудят. Обвинят. Возненавидят.       — Дилюк, — собственное имя обжигает ухо, и Рагнвиндр поневоле слишком громко выдыхает сквозь сжатые зубы.       Напряженное, подобно камню, тело приходит в движение, несколько расслабляясь и возвращая хозяина в реальность. Дилюк разжимает руки, поворачивается в сторону голоса и вновь и вновь задаётся вопросом, почему тот смотрит на него?       Почему тот замечает вещи, что другие пропускают мимо себя?       Дилюк смотрит Тарталье глаза в глаза, дышит через нос глубоко и тяжело. Пытается прийти в себя, вместе с тем задавая в мыслях столько вопросов, что начинает болеть голова. Сожалеет ещё сильнее, корит себя, разрушается на виду у чужака и молит невесть кого, чтобы тот от него в конце концов просто сбежал.       Пока ещё не поздно. Пока Дилюк…       Громкие овации обрушиваются со всех сторон. Люди хлопают в ладоши на перебой, кто-то кричит хвалебные комментарии, полные восхищения. Нестерпимые в данный момент шум и гам отрезвляют, и Рагнвиндр отворачивается, глядя куда-то в спины перед собой. Не встаёт, не хлопает, не кричит. Не находит в себе банальных сил на это.       — У меня есть пропуск за кулисы, — говорит ему Джинн, когда тот с трудом поднимается на ноги. Сверкающее лицо подруги внезапно делается обеспокоенным. — Ты в порядке?       — Я просто после смены. Но всё нормально.       Гуннхильдр хмурится, но принимает такую непутёвую попытку соврать. Надеется, знает Дилюк, что рано или поздно узнает; что рано или поздно расскажут. Посему вместо допроса разворачивается, подзывая за собой, и уводит всех обратно в бесконечную толпу. Дилюк старается не думать о том, что задыхается.       На находит он свободы и тогда, когда они проходят в узкие коридоры закулисья. Тело становится слишком тяжелым, и каждый новый шаг даётся ему с непосильным трудом. Даже моргать сложно — хочется просто развернуться и со всех ног покинуть удушающе-узкое пространство закулисья.       Точно так же, как он скрывался ото всех встреч раньше, придумывая очередную глупую отговорку. Лишь бы не сталкиваться с той страшной истиной, что, лишь возникая перед ним, заталкивалась как можно глубже. Изо дня в день, из месяца в месяц. Из года в год.       Поздно, понимает он, лишь мимолётно ловя подскакивающие от бега светлые кудри. Резко замирает, чуть было не сбивая идущего позади с ног, но полностью игнорирует это, даже забывая извиниться.       Извиниться.       Он так привык извиняться, но есть ли в этом толк?       Ведь тогда, когда эти извинения нужны по-настоящему, язык невольно присыхает к самому нёбу.       Как и сейчас, когда яркие и блестящие, совсем как у старшей сестры в студенчестве, глаза натыкаются на него. Когда Барбара, переставая заливаться лёгким, счастливым смехом, замечает замершего позади. И улыбка, широкая и светлая, режет Дилюка без ножа.       — Ты пришёл! — в полном восторге, совершенно не испытывая всего того, что настоящим ураганом сметает самого Рагнвиндра. Разве что не прыгает на него, крепко цепляясь своими тонкими руками и обнимая с такой силой, что не поверить.       «Она, и правда, выросла», — окончательно осознаёт Дилюк, чувствуя, как затылок Барбары теперь свободно утыкается ему в подбородок. Как некогда хрупкая, подобно пушинке, сейчас она словно хочет своими объятьями выдавить всю ту гниль, что скопилась в Рагнвиндре за эти годы.       Он не будет против. Даже если это его, в конечном счёте, убьёт.       Именно поэтому, как если бы смирился с казнью, Дилюк обнимает её в ответ: так же крепко, прижимаясь щекой к волосам и улавливая знакомый аромат давно ушедшего родного дома.             Так пахнет Джинн.             Так пахнет его утерянное счастье.       — Я так переживала, что ты не придёшь, — голос Барбары, приглушённый чужим телом, звучит почти плаксиво. Она не заплачет, Дилюк знает. Она сильнее его.       — Я ни разу не пожалел о своём решении прийти, — он чувствует, как хватка ослабевает и позволяет младшей Гуннхильдр отпрянуть. И правда, ни одной слезинки. — Ты сегодня сияла ярче всех.       Барбара смущённо смеётся, принимая в руки цветы, и смотрит так же, как и её сестра: без доли обиды, словно всё, что было в прошлом — осталось там же.       Один Дилюк не понимает, как им это удаётся.       Стороннее счастье и разговоры кажутся совершенно чужими. Некогда самые близкие люди видятся чем-то до рези незнакомым, словно Дилюк видит всех этих людей впервые. Знакомые незнакомцы, переговариваясь друг с другом. Но не с ним самим.       Рагнвиндр не против, конечно нет. Возможно, ему совсем немного обидно. Возможно, он совсем немного скучает. Но давит это, глушит, забивает настолько глубоко в себя, что после точно не найдёт. Просто уже не захочет находить.       Не будет смысла. Никогда не было, и всякий раз ему пытаются об этом напомнить.       — Будет очень нагло, — голос над ухом пропускает мурашки по самой спине, в конечном итоге напоминая о том, про кого Дилюк совершенно забыл, — если я предложу твоим друзьям поехать и поужинать вместе?       — Ты не должен… — начинает было Дилюк, чуть оборачиваясь, но обрываясь на заинтересованном голосе Джинн. Кажется, сказанное почти что шепотом дошло до неё в общей тишине коридора.       — Ужин? Это замечательная идея!       Тарталья слабо, больше неловко приподнимает уголки губ. Играет смущение, и Рагнвиндр не уверен, что такой человек, как он, вообще знает о значении этого слова.       — Мне очень неловко. Правда, такое прекрасное выступление, а я даже не подумал взять цветов, — Чайлд изображает лёгкий поклон, в одобрении прищуривая глаза. — За такую хорошую работу я бы хотел устроить юной леди настоящий праздник.       — Это необязательно, — вмешивается в разговор Кэйа, совершенно не скрывая явной враждебности, что в одно мгновение сменила собой все возможные положительные эмоции.       Разве что не метая искры, Альберих уже было собирается высказать что-нибудь ещё по этому поводу, активно отвергая столь наглое, по его личному мнению, предложение. Но старшая Гуннхильдр не позволяет этого сделать. И Дилюк ей, правда, благодарен.       В противном случае Рагнвиндру самому пришлось бы узнать, что в этом такого настолько оскорбительного.       — Мы всё равно собирались отпраздновать, — Джинн дружелюбно улыбается, но в тоне её голоса явно слышится упрёк в сторону старого друга. — Человеком больше, человеком меньше. Тем более, мне интересно узнать о друге Дилюка что-то помимо имени.       Сокрушаясь от усталость, Дилюк прячет лицо за ладонью, чуть массируя напряженные веки. Почти стыдится столь явной опеки, причитая что-то о том, что она просто не должна так себя вести, но умолкает, когда сама виновница сегодняшнего торжества выражает скромное согласие.       — Если это друг Дилюка… То всё нормально, верно?       «Нет, не нормально», — думает Рагнвиндр. И нет, они ведь даже не друзья. Их не назовёшь приятелями, без году неделя всего-то знакомые. Сведённые судьбой жертва и охотник.       А стоит только взглянуть на довольного Тарталью, Дилюк и сам начинает сомневаться, кому какая роль выпала.       Всё желание противостоять почти всеобщему решению лопается, как воздушный шарик, вынуждая покорно склонить голову и проследовать к выходу. Они ловят обещание Барбары о том, что она присоединиться к ним как только переоденется, и, наконец, погружаются в долгожданный для Дилюка прохладный воздух улицы.       Делая глубокий вдох, он невольно прикрывает веки и хмурится, улавливая запах знакомой марки сигарет. В зарождающемся раздражении отводит свои мысли как можно дальше и старается хотя бы на этот вечер забыть об их конфликте с Кэйей. Забыть о нём в целом.       — Ты выглядишь очень уставшим, — Джинн останавливается сбоку, кутаясь в шарф сильнее. — Уверен, что всё нормально? Может, отменим и отпразднуем потом?       — Праздник Барбары сегодня. Я справлюсь, и не такое бывало, — отмахиваясь, словно в этом правда ничего такого. Вместе с тем понимая, что ему сейчас просто нельзя домой; нельзя в место, где он останется один на один с собой.       Гуннхильдр делает ещё одну попытку достучаться до друга, но покорно смиряется с его упёртой молчаливостью. Дилюк знает, что она понимает. Что, если будет нужно, подождёт момента, когда он что-то, да и расскажет. Если захочет сам. Если сможет.       Оставляет его одного, Джинн отходит в сторону к Кэйе. Дилюк даже не смотрит в их направлении — ловит взглядом тёмное небо, еле уловимую тень звёзд. И просто старается не думать ни о чём.       Как он и сказал — сегодня праздник Барбары. А портить его совершенно не хочется.       Именно потому, стоит той быстро подбежать с задней стороны здания, чуть ли не тараторя о том, что им лучше побыстрее уезжать, — «если никто не хочет простоять на морозе ещё добрые пару часов!», — они начинают двигаться к машинам. Дилюк оборачивается, ища Тарталью, и замечает того уже подходящим с телефоном у уха.       — Едем? — спрашивает, убирая мобильный в карман пальто. Дилюк на это кивает.       Обернувшись, замечает, как остальные уже скрылись в соседней — остался лишь тихий в общей суете улицы хлопок двери. По вынужденной мере, да и ради собственной сохранности в моральном плане, — ехать в машине с Кэйей заведомо плохая идея на сегодняшний день, — Дилюк проходит к машине Чайлда и покорно падает на пассажирское сидение.       Краткая просьба Джинн следовать за ними, и Рагнвиндр откидывает голову назад. Без единой мысли закрывает глаза, под тихий звук мотора и в еле уловимой тряске просто погружается во что-то, что поможет ему банально пережить этот день. Столь тягостный, заставляющий вернуться обратно в Бездну, в которую, безуспешно карабкаясь вверх, он падает каждый раз.       Состояние его, кажется, улавливает и сам Тарталья: на удивление молчаливый, в собственной задумчивость высматривающий через лобовое стекло впереди что-то одно ему ведомое.       Пары минут тишины, заполненной лишь дыханием и приглушённым рокотом автомобиля, хватает Дилюку для того, чтобы, наконец, подать голос:       — Тебе было необязательно всё это делать, — просто чтобы что-то сказать, забить собственную голову хоть чем-то помимо самобичевания.       — Ты про ужин? Мне не сложно, поверь. Даже в радость, — Тарталья приподнимает уголки губ, и лица его касается тень незнакомой печали. — Это напомнило мне о моих братьях и сёстрах. Вся эта атмосфера, их разговоры… считай, это мой личный импульсивный каприз в память о собственном прошлом.       Задумавшись, Дилюк не сразу понимает, о чём тот говорит. Вспоминая всё, что он смог узнать за последние дни знакомства и до этого, ведя личные поиски, он не слышал ни о каких сёстрах или других братьях, кроме Скарамуччи. Да и сам Чайлд ни разу не упоминал об этом в своих бесконечных разговорах.       Жалобы на младшего были проронены ни раз, ни два. Но всегда это был лишь Скарамучча.       — Я думал, у тебя только один брат. Ты не рассказывал о других.       — У детдомовцев всегда большая семья, разве нет? — остановка на светофоре позволяет ему кинуть взгляд на Дилюка, и тому только от одного этого, не говоря уже о сказанном, становится не по себе.       — Извини, — еле как выдавливая из себя слова, чувствуя, словно совершил какую-то ошибку. — Я не хотел. Ну, ты понимаешь.       — Всё в порядке, даже не думай, — внимание его снова обращается на дорогу, и руль плавно выкручивается влево, чтобы совершить поворот. — Мы не виделись уже больше пятнадцати лет, но они моя семья. Да, иногда я скучаю, но мы всё ещё продолжаем обмениваться письмами.       Дилюк удерживается от очередного извинения. Он оставляет его при себе, понимая, что такое жалкое слово не поменяет ничего из того, что Рагнвиндр уже сказал. Желание узнать намного больше, чем могут нести в себе статьи из интернета, каждый день горит в нём ярким огнём, но даже с этим самым желанием он понимает — есть некоторые границы, которые лучше не переступать.       Возможно, будь Дилюк немного более чёрствым; будь он немного более уверенным в том, что человек перед ним — чудовище, это бы так сильно его не задело. Возможно, если бы он сам, пусть и в более осознанном возрасте, но не остался так называемой «сиротой», то отнёсся бы к этому более просто и без едкой тягости в районе груди.       Однако Дилюк, возможно, и упрямый безумец. Уверенный в себе и своих силах так называемый псих, не знающий, когда стоит остановиться. Но даже при всём этом он остаётся человеком, которому не чужды столь близкие сердцу понятия, как печаль и разлука.       Желание хоть как-то поддержать новый разговор тотчас иссякает — кажется, словно сделает только хуже. Всякий раз, стоит Рагнвиндру раскрыть рот без должно продуманного за день сценария, происходит что-то из ряда вон выходящее.       Может, не его это — вести те самые разговоры?       — Лучше скажи, всё нормально? — Тарталья разрушает его планы и задаёт свой вопрос. Молчание, что повисло между ними на несколько минут, видимо, сдавило не только сидящего на пассажирском сидении.       — О чём ты? Про твоё предложение?       — Нет. Тогда, на выступлении, ты выглядел… — он неоднозначно взмахивает рукой, пытаясь подобрать нужное слово. — Подавленно. Это я ещё преуменьшаю, чтоб ты понимал.       Попытку вести серьёзную тему Чайлд сопровождает неловким смехом, пытаясь тем самым скрыть просочившееся беспокойство. Дилюк в удивлении моргает, заглядывая в чужое лицо и в очередной раз поражаясь, насколько разные у этого человека улыбки.       Но не решается признаться — догадывался, в каком состоянии его сегодня увидел Тарталья. Это не то, что должно было произойти.       Да и кто сидящий перед ним, чтобы Рагнвиндр так легко раскрывался в чём-то подобном?       Пусть и очень сильно хочется.       — Задумался. Такое иногда бывает, — он отмахивается от этого, как от чего-то незначительного. Отворачивается к окну и всем видом показывает, что подобный разговор больше незачем продолжать.       Ему просто тяжело, думает Дилюк. Вспыхнувшее желание признаться — лишь неуместный каприз, вызванный долгим одиночеством. Все его мысли, с того самого четверга, и есть то самое проявление одиночества.       С самого начала этот контакт — лишь работа, ради которой Дилюк прошёл через натуральный Ад. Все эти три с половиной года он только и делает, что пытается найти правду и разоблачить непойманных преступников. И человек рядом с ним — возможно так или иначе причастен к этому.       Дилюк чувствует. Дилюк знает.       А потому втаптывает, уничтожает все чувства досады и надежды, что каждый раз зарождаются в нём еле уловимым, но таким ярким огоньком, что даже обжигает. Он не должен чувствовать себя комфортно рядом с этим человеком; он не должен чувствовать себя в безопасности.       Это разрушит всё.             Это разрушит самого Дилюка.       А потому, громко выдыхая через нос, он продолжает смотреть на мелькающие вечерние огни и убивать, уничтожать в себе всё, что только могло увести его на неправильный путь. Что в будущем переломает собственные ноги, завяжет ему на шее петлю и толкнёт несчастную табуретку.       Это правильно, думает Дилюк. Но всё равно весь покрывается мурашками, стоит Чайлду вновь заговорить.       — Выглядело так, словно ты увидел призрака, — тот пытается повторно отсмеяться, но Дилюк даже не пытается к нему обернуться. — Но, не думай, я не буду пытаться лезть к тебе в голову. Я просто хотел сказать, что в случае чего ты можешь мне рассказать?       В недоверии Рагнвиндр всё же косит взгляд, и это не уходит от самого Тартальи, заставляя его нелепо улыбнуться, пытаясь хоть как-то оправдаться.       — Да-да, знаю, как глупо это звучит от совершенно чужого человека. Если бы мне кто-то сказал подобное на четвёртой встрече, я бы, скорее всего, рассмеялся в лицо. Но просто, на будущее. Хотелось бы, чтобы ты знал об этом.       «На будущее» стучит по самым вискам. Будущее, в котором Дилюк хоть кому-то сможет рассказать обо всём, что на самом деле творится у него в голове? Будущее, в котором он не побоится быть высмеянным и осуждённым? Где появится хотя бы один человек, что не попытается исправить — примет и поможет?       Будущее, в котором этим человеком станет Чайлд Тарталья?       Дилюк с силой сжимает ладони в кулаки, удерживая себя от того, чтобы согнуться от внутренней боли. От одной мысли о том, что «возможно», «может быть», «а вдруг» у него сводит челюсть и хочется прямо на ходу сигануть из машины.       «Это работа», — напоминает себе Дилюк. Но легче от этого не становится.       — Да. Спасибо тебе, — всё же отвечает, вновь отворачиваясь и переплетая руки меж собой.       Рагнвиндр искренне благодарен за то, что оставшуюся дорогу они проводят в молчании. Если бы Чайлд попытался ещё сказать хоть что-то (поддержать его хоть как-то), он бы точно не выдержал и попросил высадить его у ближайшего выступа.       Однако, стоит им доехать до точки назначения, Рагнвиндр в какой-то момент даже жалеет, что эту самую остановку не сделал, пока мог. Что в принципе сел в машину, когда была возможность не попытался отговорить того от столь щедрого предложения.       Сейчас, стоя напротив до боли знакомого здания, хочется разве что развернуться и сбежать.       — Ты привёз нас в «Очаг», — ему хотелось, чтобы это звучало как вопрос. Что представшее пред ним — лишь мираж, воплощающий один из самых его неловких кошмаров.       Но вставший сбоку Тарталья не способствует этому в полной мере.       — Знаю, что ты сейчас скажешь, но послушай меня…       — Я выслушаю, но мы ещё вернёмся к разговору о пяти звёздах и Мишлен, когда ты решишь снова поесть куриный суп в мелком семейном ресторане, — Дилюк кидает на него косой прищур, однако быстро тушуется сам от себя.       С чего он вообще взял, что такая возможность ещё выдастся?       Чайлд, несмотря на его заминку, всё же пытается оправдаться — как раз в тот момент, когда следующая за ними машина останавливается неподалёку, а выходящие из неё, высоко задирая головы, рассматривают расположившееся впереди здание с некоторым недоумением и удивлением.       — Это было единственное место, которое я смог забронировать! — Чайлд понижает голос, и тон его становится почти умоляющим, как если бы тот страшно провинился. — Правда, Сян — моя хорошая подруга и владелица, договориться с ней намного легче, чем с принципиальными незнакомцами.       — Я просто надеюсь, что Джинн не потребует объяснений за подобное, — приглушая голос, чтобы остальные точно не услышали того, что они обсуждают.       — Сегодня день её сестры. Она должна принять это, как должное.       Тарталья улыбается в неловкости, но всё же прекращает шептать, одними глазами встречая подошедших к ним людей. Лишь косого взгляда хватает для того, чтобы заметить изумление сестёр и презрительную хмурость брата, но Дилюк отдаёт ситуацию полностью в руки того, кто всё это и заварил.       Знал бы знал заранее — отправился домой.       До этого словно провинившийся, задумчивый и отчасти молчаливый, Тарталья быстро возвращается к своему привычному облику наглого болтуна. Словно и не было этих непривычных задушевных разговоров, становится рядом с сёстрами и заверяет, что им нечего стесняться — расходы он полностью берёт на себя.       Конечно, не без усмешки думает Дилюк, вспоминая местные цены. Если бы он этого не сделал, все собравшиеся устроили бы сезон охоты.       Однако Рагнвиндр знает, что слов на ветер тот не пускает — по крайней мере, в своих обещаниях. На ветер Чайлд их пускает лишь в бесконечных, бездумных и по большей степени бесполезных разговорах. Как, например, и сейчас.       Тарталья не замолкает: ни когда они заходят, выдавая шутливое приветствие по отношению к молодой девушке-хостес; ни по дороге в лифте, отмечая восторг от того, во что со временем превратилось это место. Когда их приводят к нужному столику, он рассыпается в почти неуместных комментариях местной кухне.       И даже после, сидя с левой от Дилюка стороны, Чайлд продолжает, демонстрируя меню, советовать какие-то определённые блюда непосредственно Джинн и отвечая на вопросы о чём-то конкретно, что уже заинтересовало её саму. Эти словно нечеловеческие способности найти подход к каждому удивляют Дилюка.       Или, может, дело в том, что того просто сложно заткнуть?       Отвлекаясь, Рагнвиндр благодарит, что сегодня, — сейчас, — жертвой столь агрессивного внимания становится не он. Да, ему нужно знать больше, но явно не о местной кухне. А потому, делая скромный заказ, Дилюк помогает Барбаре. И поднимает голову — туда, где, минуя лестницу, напротив панорамных окон находятся более маленькие столики.       С первого посещения Дилюка в «Домашнем Очаге», что не удивительно, ничего не изменилось. Всё тот же красно-золотой антураж, расстилающиеся по стенам гобелены с неизвестными сюжетами. Тихая, почти неслышимая мелодия откуда-то из-за спины, а также гости: такие же тихие, полные завышенной гордости и чрезмерного чувства собственной значимости.       Как и в прошлый раз, чувствует Рагнвиндр себя здесь как неуместный предмет декора. Но, замечая восторженные взгляды сестёр, старшая из которых не без смущения выражает свою неловкость, он не смеет и слова сказать против.       Не может встать, покинуть их всех и просто спрятаться, чувствуя настоящее ощущение чуждости: в этом месте, среди этих людей.       — Дилюк, — сидящая по правую сторону Барбара чуть склонилась в его сторону, не привлекая тем самым внимание остальных.       Рагнвиндр в удивлении поворачивает голову и послушно наклоняется, чтобы лучше слышать.       — Всё в порядке? Выглядишь болезненно.       — Немного душат подобные места, ты же знаешь, — он делает характерный жест ладонью у горла и надеется, что слабая улыбка не выглядит слишком вымученной.       Всё хорошо — в очередной раз за этот день, убеждая тем самым не переживать. Барбара неуверенно кивает и, выпрямляясь, пытается завести более лёгкий, непринуждённый разговор. Банальное «Как дела?» сдавливает горло, и Рагнвиндр охотно погружается в это что-то, что может разодрать его в пух и прах.       Возможно, совсем скоро его будет тошнить от собственной лжи. Этого притворного «В порядке», лишь бы люди рядом только сильнее не начинали переживать.       И без того уже сильно. И без того слишком.       Короткий разговор с Барбарой не делает легче: ни её восторг, ни её явная заинтересованность в представленной компании. Восторг, сияющий на дне глаз, душит, но Дилюк покорно выслушивает какие-то короткие истории из её жизни: о школе, о друзьях, о выступлениях. Она, через столько времени, пытается выговорить всё, что у неё копилось годами. Погребая тем самым Рагнвиндра живьём.       Ведь, правда, столько всего могло бы произойти за эти годы. Столько всего происходило у всех, кроме него самого.       Дом-работа-дом.       Разноцветные нити меж фотографий и каких-то статей, личных пометок.       Абсолютно бессмысленное.       В конце концов Барбара отвлекается, уделяя внимание непривычно затихшему и хмурому Кэйе. Дилюк с удовольствием пользуется этим случаем и уводит себя от всего общего бедлама, отпивая немного воды из предоставленного стакана.       Хочется уже просто получить заказ, быстро с ним расправиться и со спокойной душой разойтись каждый по своим домам. Возможно, он заедет в «Долю Ангелов» под предлогом нечего делать, утомится в конец и только потом вернётся, сразу же погружаясь в беспокойный сон под правлением внутренних демонов.       Так он хотел с самого начала — ещё тогда, когда предложение только-только поступило, заставляя из раза в раз задумываться, как же стоит поступить. В планы Дилюка не входило всё это. В его планы, если совсем честно, и не входило брать с собой Чайлда.       Однако он здесь. Увлечённо беседует с Джинн в ресторане, в который их вытащил.       «Что я вообще творю?», — с обвинением, удерживая себя от желания зарыться в волосах, оттягивая и вырывая те в ничтожных попытках успокоиться.       — Так как вы познакомились? — голос Джинн поначалу слышится как если бы издалека, из-за чего Дилюк не сразу понимает, что обращаются конкретно к нему.       А когда поднимает на неё взгляд, то встречается с искрящим любопытством и подозрением.       — Я же сказал, что расскажу потом, — слишком устало, всем своим видом намекая, что поддерживать эту беседу у него нет никакого желания.       — Расскажи сейчас, — Кэйа разве что не режет словами, и Рагнвиндр в недовольстве хмурится. — Что в этом такого? Не каждый день встречаешь людей подобного статуса, как господин Тарталья.       Дилюку хочется съязвить. Ядовито, по-особенному неприятно, чтобы выразить все напряжение и злость, испытываемые по отношению к брату в данный момент. Наплевав на всё, выпустить из себя накопленное.       Даже если того не заслужил Кэйа.       Не заслужили все те, кто сидит с ними за одним столом.       — Он просто попросил у меня помощи, — Тарталья неловко улыбается, привлекая внимание обратно к себе. — Я не думаю, что могу сказать всех подробностей, но мы не так давно знакомы.       — Помощи? У тебя? — кажется, Кэйа был готов засмеяться. Враждебность, яркая неприязнь, с которой тот смотрит на Чайлда, так сильно сочатся из него, что вот-вот — и сорвётся.       Сорвётся и сам Дилюк, если подобное не прекратится. Весь этот неуместный цирк, когда каждый ведёт себя настолько несносно и невыносимо, что легче просто насильно заставить заткнуться.       Он должен был придумать идеальную легенду. Что-то такое, что собьёт с курса всех: и Джинн, и Кэйю, и даже самого Чайлда. Чтобы не было вопросов, чтобы все приняли это, как должное.       Дилюк уже начал врать — значит, должен врать до конца, полностью окуная себя лицом в эту чуждую мерзость.       Только вот теперь, сжимая от нестерпимого раздражения кулаки, ни одной дельной мысли не приходит. Кажется, словно вообще все мысли покинули его, оставляя один на один с необузданными эмоциями.       — Я собираюсь открывать свой бар, — он объяснит им это позже. Он надеется, что сможет объяснить всё так, как нужно. Если того потребует ситуация. — И поэтому обратился к некоторым людям, одним из которых был как раз Тарталья. В этом нет ничего удивительного.       — Удивительно то, что ты ни разу об этом даже не упоминал, — рука Альбериха нервно начинает стучать по столу, а взгляд, пронизывающий, теперь сковывает и его.       — Прекратите, — Джинн не выдерживает, и даже голос звучит чуть громче нужного. — Я поняла.       В её глазах он видит — они ещё поговорят. Неудачная попытка перевести весь разговор в неловкую шутку, дабы подшутить над мрачным другом, обошёлся полным прахом. Лишь от осознания этого Дилюк чувствует некоторое чувство стыда, а когда мельком смотрит на Барбару, — испуганную, перебирающую в пальцах ткань на юбке, — то и вовсе пропадает.       Это её праздник. И одним только присутствием Рагнвиндр его портит.       Перекатывая еду по тарелке из угла в угол, Дилюк думает и не понимает, в какой момент всё началось? Когда их смех, сопровождающий каждую встречу, превратился в ругань и крики? Когда былая радость сменилась раздражением, а при взгляде хочется если не оскалиться, то сбежать?       Случилось ли это после несчастного случая? Перед ним, после? Он не знает.       Знает лишь то, что он один вызывает все эти эмоции у других. Ведь те, находясь в стороне, с другими людьми, улыбаются. Смеются, чувствуют ту желанную лёгкость, которой нет рядом с самим Рагнвиндром.       Рядом с ним, словно задыхаясь в корнях, они душат сами себя.       Нет, он не должен ничего рассказывать, выдавать истину. Дилюк справится сам, нельзя позволить им вновь не столько мешать — переживать. Они будут переживать. Захотят помочь, какой бы эта помощь на самом деле не оказалась. И потонут во всём этом вместе с ним.       — Дилюк? — голос Джинн звучит обеспокоенно, но он даже не пытается посмотреть в её сторону.       — Я в уборную. Сейчас вернусь.       Оставив без внимания каждого, Дилюк уходит дальше, вглубь зала. Обходит широкие столы, кажется, даже головы не поднимает до того момента, пока не доходит до перепутья коридоров. Щурится, замечая нужный значок над самым потолком, а когда закрывает за собой дверь, погружается в долгожданную тишину — даже музыки не слышно.       Поднимая руки, он проводит ими по лицу. Убирает волосы назад, смотрит в самый потолок. И, наконец, выдыхает.       Вода в раковине ледяная, но только это позволяет привести мысли в порядок. Дилюк смотрит в своё отражение: волосы взъерошены, под глазами залегли тёмные круги. Уголки губ опущены непозволительно низко, а брови, всегда выдававшие полное спокойствие, сейчас нахмурены: не то в злости, не то в печали.       И Рагнвиндр ещё удивляется, почему все постоянно спрашивают, что случилось?       Ополоснув лицо ещё раз, он стоит так с минуту: с ладонями у лица, переводя дыхание. Хочется закричать, разбить стекло, до боли в ладонях, до крови по локтям.       Или, в конце концов, разбить себя самого. Чтобы в последний раз, чтобы больше не собрать.       Нет, осекается он. Столько много пройти, чтобы теперь, когда правда, возможно, так близко, оступиться? Когда столько сделано и, возможно, только руку протянуть — истина ляжет перед его ногами?       Дилюк не сдастся. Ни за что.       Бумажное полотенце шуршит слишком громко во вставшей тишине. Выкидывая его в мусорное ведро, Рагнвиндр выходит в коридор с полной решимость играть этим вечером настолько убедительно, насколько он только способен. И плевать, что придётся лгать. Плевать, что позже, когда маска его треснет, станет хуже.       Ради них он должен.       Мысль эта, до краёв заполненная уверенностью, рассыпается в прах, когда в узком коридоре его встречает хмурый взгляд Джинн.       Она, облокачиваясь о стену плечом, скрещивает перед собой руки. Смотрит внимательно, в самые глаза, пытаясь получить ответы на все свои вопросы только этим. Давит, прижимает, пытается понять. Но, в неуверенности закусывая губу, всё же спрашивает:       — Может, всё же расскажешь мне?       — Не понимаю, о чём ты. Я просто сходил умыться, — Дилюк кивает в сторону двери за собой и демонстрирует намокший с краю рукав.       Это, однако, нисколько не убеждает.       — Дилюк, я не тупая, ты это прекрасно знаешь, — жалкая попытка встречается почти усталым вздохом.       Джинн отталкивается от стены, выпрямляется. Два коротких шага, и она встаёт прямо напротив, внимательно вглядываясь и выражая явное негодование от представленной ей глупой уловки.       — А ещё ты знаешь, что врать мне — последнее дело, которым тебе следует заниматься. Я знаю тебя, как облупленного. Такое со мной не пройдёт.       Осекаясь от возражения, Дилюк, на удивление самой Джинн, замолкает. Не пытается спорить, не выдумывает, не отмахивается самым элементарным ответом. Смотрит побито, виновато, а сам в мыслях собирает всё то, что носит в себе не день или два — годы.       Ведь, правда, столько лет Дилюк только и делал, что заставлял всех страдать, в душе всячески оправдывая и уничтожая себя. Не их вина, что он такой. Не их вина, что он не справляется.       — Я знаю, я… — шумно выдыхает, а рука, не зная куда себя деть от нервозности, зарывается в волосы. — Просто я хотел извиниться. Мне жаль за… всё.       Слова застревают в горле, не находят выхода. Дилюк громко сглатывает, чувствуя, как сгорает изнутри. Признавать вину всегда сложно, но он готов пойти на такие жертвы ради неё; ради них всех.       Рано или поздно это должно было произойти. Год или два назад; тогда, в их последнюю встречу, закончившуюся разбитым стеклом и новым приступом самоненависти. И если не сейчас, то, думает Дилюк, он уже не сможет. Просто потому что банально побоится ещё раз перед ней показаться.       — Вообще за всё, — говорит, глаза в глаза. — Я поступал неправильно. По отношению к вам обеим. К тебе, к Барбаре. Но понял это слишком поздно.       Признание горит в самой груди, и Рагнвиндр невольно отступает на шаг назад. Отводит взгляд, словно смущаясь. На самом деле боясь, страшно боясь того, что слова его не примут. Что Дилюк, по собственной глупости, уже давно упустил момент. И выглядит сейчас как никогда смехотворно.       Столько времени принимать, как должное. Позволять закрывать глаза, словно ничего не было. Сокрушаться и утопать в собственном эгоизме, но не предпринимая к исправлению положения абсолютно ничего.       Для него главное — сказать. И если сейчас Джинн рассмеётся ему в лицо, сообщая, какой же он жалкий, спорить Дилюк не будет.       Однако никто не спешит его высмеивать. Насмехаться, одаривая звонкой пощёчиной — рукой или словами. Вместо этого, почти неслышно подходя, Джинн мягко обнимает его за плечи. Тянет на себя, заставляя утонуть в до боли родном тепле, и прижимает близко: к своему плечу, к своему сердцу. Как нечто хрупкое и дорогое.       Гуннхильдр позволяет Дилюку уронить голову себе на плечо, зарыться туда носом, вдыхая слабый запах уже выветрившихся духов. Гладит по волосам, как малое дитя, и говорит: тихо-тихо, чтобы только для них двоих.              — Я счастлива лишь от того, что с тобой всё в порядке, ты жив и здоров. Остальное — это прошлое, и ему нужно остаться там.       Дилюк не согласен, но не говорит об этом. Сжимает руки чуть сильнее на чужой талии, выдыхает громко. Чтобы затем, отпрянув, взглянуть на мягкую, но искренне счастливую улыбку напротив.       — Но мне приятно принимать от тебя извинения. Редко такое услышишь, — она негромко смеётся, и ладони её, тёплые, продолжают греть плечи через ткань.       — Да, я знаю, что не очень хорош в этом плане, — Дилюк легко улыбается, пытаясь подхватить настроение подруги.       — Очень плох, ты хотел сказать?       Смех Джинн растворяется в нём как самое действенное обезболивающее, заставляя улыбнуться шире. Грудь, до этого сжимавшаяся от эмоции, чувствует слабый ветерок лёгкости. И даже вдохнуть получается чуть больше, чем немного.       Из весёлой улыбка Джинн становится мягче, слабее. Она, сверкая звёздами в глазах, заглядывает в лицо, осматривает его. Большой палец, до этого лежавший бездвижно, в успокаивающем жесте начинает лёгкие проглаживания по вязанной ткани джемпера.       — Ты очень изменился в последнее время, — снова тихо, лично. — Кажешься более живым, не автоматизированной куклой, что двигается по заданному маршруту. Я рада, что ты двигаешься вперёд.       Дилюк улыбается более вымученно. Он надеется, что не выглядит как настоящий мученик.       Потому что не хочет признаваться, что она ошиблась.       По возвращению их встречает несколько встревоженная Барбара. Она, переводя взгляд с Кэйи на Чайлда, нервно перебирает руками под столом, но не говорит о том, что её так встревожило — сама не знает. «Они странные», — признаётся тихо, но это слышит Тарталья.       Через смех тот отвечает, что они просто мило беседовали, знакомились. А затем взгляд его, как иногда бывало, нечитаемый поднялся сначала на Джинн, после — на Дилюка.       — Хорошо поговорили? — с улыбкой, но такой натянутой, некомфортной, что Рагнвиндр, уже отодвинувший стул, перехотел садиться.       С Чайлдом иногда такое бывало — Дилюк замечал ни раз. Однако сейчас, наблюдая за резкой сменой его настроения, невольно задался вопросом: а в какие моменты эти самые, совершенно незнакомые ему самому, эмоции проступали? Он не помнил.       Знал только, что это быстро проходит. Как и сейчас, стоит увести тему, тот в секунду меняется, становясь обратно до ненормального приветливо-дружелюбным. Улыбаясь широко, со смешком давая ответ на какой-то простодушный вопрос со стороны Джинн — как и не было той тёмной глубины на дне зрачков.       Есть она у Кэйи, который, замечая на себе внимание брата, демонстративно-громко хмыкает, отвлекаясь обратно на свой бокал с водой.       Несмотря на этот случай, оставленный вопросом где-то за спиной, остаток ужина проходит в мирной и разговорчивой атмосфере. Даже Дилюк позволяет себе более оживлённое поведение, уводя младшую Гуннхильдр дальше в её пустые, совершенно неважные, но наполненные эмоциями разговоры.       Уже после, когда счета заплачены, а они, получив одежду, выходят на улицу, Дилюк с удивлением замечает — отсидеть последний час было намного легче, чем всё время до этого.       Оправляя пальто, он мягко улыбается возникшей из-за спины Барбаре. Та, протяжно зевая, заключает его в объятья, благодаря за сегодня и прощаясь.       — Пообещай больше не пропадать, хорошо? — совсем тихо, с полным надеждой взглядом.       — Обещаю, — с кивком, ловя уставшую, но счастливую улыбку.       Забирая обещанное, Барбара слабо машет ладонью и прыгучими шагами следует к машине. С негромким хлопком прячется на заднем сидении и полностью исчезает из зоны видимости.       Проводив её в неглубокой задумчивости, Дилюк ловит взглядом вставшую сбоку Джинн. За её плечами, чуть в стороне, замечает зашедших в тихом разговоре Кэйю и Чайлда. Обрамлённые сигаретной дымкой, те словно спорят: один со сведёнными бровями и злым оскалом, другой — с привычной и весёлой улыбкой.       — Не переживай. Они большие мальчики, сами решат свои проблемы, — Джинн даже не смотрит в их направлении, продолжая выглядывать что-то на вывесках по другую сторону дороги.       — Они знакомы? — всё же решается спросить Дилюк, надеясь, что подруга знает причину такого поведения этих двоих.       Чуть подумав, Гуннхильдр всё же качает головой. Хмыкает и уже всем корпусом поворачивается к нему.       — Нет, не думаю. По крайней мере, я никогда об этом не слышала. А я слышала обо всех, кто не нравится твоему брату, — она в усталости опускает веки. Чтобы затем, словно придя в себя, перевести тему. — Лучше скажи, когда твой следующий выходной?       — Только во вторник, — пересчитывая дни в мыслях, Дилюк кивает. — Из-за некоторых сдвигов в сменах я теперь отрабатываю.       — Я могу приехать? Вечером.       В лёгком удивлении Дилюк даже осекается. Смотрит на подругу с задержкой, словно о чём-то думает, вспоминает, а сам пытается справиться с колющим ощущением в районе сердца.       — Ты можешь приезжать тогда, когда тебе будет угодно, — тихо, осторожно. — Ты же сама знаешь. И всегда так делала.       — Ради приличия нужно же было спросить хоть раз?       Джинн смеётся, прежде чем, в последний раз обняв его, попрощаться. Громко подзывает Кэйю, и Дилюк видит, как тот, напоследок что-то не сказав — плюнув сквозь сжатые зубы Тарталье, откидывает окурок куда-то в сторону. С Дилюком он, конечно же, даже не прощается.       — Вы с Кэйей знакомы? — первое, что спрашивает Рагнвиндр, стоит Тарталье поравняться с ним. Не теряя времени, они сами направляются в сторону машины.       — С твоим братом? Нет, сегодня первый раз, когда мы видимся, — признаётся, почти заглушаясь в звуке снятой сигнализации.       Задумчиво сведя брови, Дилюк ещё раз оглядывается на припаркованную рядом машину. Не видит сквозь затемнённое стекло никого и ничего и всё же сам садится, с тихим хлопком прикрывая дверь.       Это странно, он признаётся. Весь этот день был странным, но поведение брата — в особенности.       Хотя, думает Дилюк, может, дело в самом Кэйе? Особенно при учёте того, как тот обращается с ним самим?       Как он сам ведёт себя в последнее время.       Начиная с того момента, как он обнаружил тот символ. Их первая перепалка понесла за собой ряд споров, долгие дни молчания и полное игнорирование. Рагнвиндр думает, что, попробуй он попытаться выйти на контакт сейчас, то не получит должной отдачи. Лишь ярое противостояние, столь ненужное самому Дилюку в данный момент.       «Дело ли всё… в тех документах, что он тогда принёс?», — собственный вопрос остаётся без ответа. Дилюк ничего не может с этим поделать.       — Просто у вас была такая… оживлённая беседа, — пытает очередную попытку Рагнвиндр. Может, не показалось? — И его позиция по отношению к тебе. Не очень на него похоже.       На его высказывание Чайлд мягко смеётся. Выкручивая руль, он останавливается у ближайшего светофора, за парочкой других автомобилей, и несильно пожимает плечами.       — Просто твой младший слишком опекающий, — с ноткой веселья, явно забавляясь происходящему. — Боится, что ты связался с плохой компанией. Разве я выгляжу, как плохая компания, вот скажи мне?       — Ты выглядишь как самая ужасная компания на свете, — с поражением вздыхает Дилюк, понимая, что ничего путного от него больше не добьётся — начиная уводить разговор, Тарталья доводил это дело до конца.       — Я искренне ранен! В самое сердце! — одна ладонь ложится на грудь, а лицо Чайлда демонстративно вытягивается, изображая полное поражение. — Ты не можешь такое говорить! Взгляни на это лицо. Люди с таким лицом не могут быть ужасными!       Не удержавшись, Дилюк смеётся. Прикрывает искривлённый в непривычно широком жесте рот рукой, отводит взгляд, словно пытается спрятаться от столь незнакомых в последнее время чувств. До этого скованное от напряжения, страха и собственной убогости тело становится таким лёгким, таким нормальным и обычным, что внезапно накатившие чувства разве что не кружат ему голову.       Дилюк, кажется, в очередной раз ловит себя на мысли, что нет — он не хочет, чтобы Чайлд был тем самым. Роль палача ему явно не подходит, потому что рядом со смертью никогда не почувствуешь себя настолько живым.       Одна эта мысль стреляет по вискам, заставляя невольно зажмуриться. Эти чувства, эмоции, подобны детской беззаботности — что-то давно утерянное, почти забытое. Погружая в облегчение, вместе с тем сковывают тяжелыми кандалами, вынуждая задыхаться. И где-то там, внутри самой души, пытают тихую попытку напоминать обо всём, что так тщательно прокручивал на протяжении всего сегодняшнего дня.       Однако, взглянув в сторону, Дилюк думает, что этот день, длинный и тягостный, уже закончился. И всё это время, все эти долгие мучительные часы, рядом был он, сглаживая углы и разрушая все преграды разговорами, нахождением рядом, вопросами без намерения получить ответ.             Просто, на будущее. Хотелось, чтобы ты знал об этом.       — Теперь ты улыбаешься, — даже голос его, довольный, сквозит улыбкой. Мягкой, одобряющей и словно облегчённой. — Я рад, что тебе стало немного легче.       — Да, наверное. Спасибо.       Невесть чего смущаясь, Дилюк чувствует, как алеют кончики его ушей — как чуть раньше, ещё днём. Не от печки, не от заполнившего салон тепла в этот холодный и мрачный осенний день. Странное чувство жара неприятно давит на него, и он поднимает взгляд вверх, ловя на лице яркие лучи красного светофора.       Пленённый красным, Дилюк невольно вздрагивает, чувствуя щекотливое прикосновение к волосам: быстрое, почти неуловимое, совсем безболезненно дёрнув в последний момент, чтобы после сразу пригладить выбившуюся из-за этого жеста прядку обратно.       Обернувшись, Рагнвиндр смотрит на Тарталью: всё в том же красном, с почти чёрными глазами. С улыбкой и приподнятой перед ним рукой, в которой сжимает мелкий комок какого-то пуха — того самого, что, видимо, и вытащил за пару секунд до этого.       — Могу ли я пригласить тебя куда-нибудь в твой выходной? — внезапно, без какого-либо подведения к этой теме.       Чайлд смотрит с надеждой, а голова его склоняется на бок, чтобы лучше видеть лицо напротив. Полностью обескураживая, лишая дара речи и выгоняя все мысли с отговорками, что так любит сам Дилюк.       Только вот сейчас отговорки не то, что не приходят на ум — искать их просто не хочется.       И когда Рагнвиндр стал ловить себя на том, что отказать ему — одна из самых сложных вещей в жизни?       — Если это место будет далеко от «золотого» района Мюнхена — конечно.             Если так называемые боги существуют, то сейчас Дилюк хочет попросить у них лишь одно —                                                 пусть он ошибся.