Follow Me

      Стоит двери с тихим щелчком закрыться, как тело Аякса замирает подобно каменному извоянию. Невидящим взглядом он вперивается перед собой и рассматривает: каждую невидимую обычному взору царапину и еле уловимую вмятину от его собственной ноги — последствие давнего импульса, как напоминание о чём-то одному ему ведомом.       Мгновение — одними скошенными глазами проползает вместе с невзрачным, но таким ярким его взору силуэтом. Следит, как тот, преодолевая плотную толпу зевак, уверенным шагом следует к выходу из этого места. И сердце Аякса, до этого замершее, как от испуга, заводится подобно громыхающему мотору.       В глотке застревает ком, мешает сделать банальный вдох, и Апелинский с трудом проталкивает его дальше. Дышит через нос, громко и тяжело, и невольно сжимает пальцы на безвольно повисшей руке. Одними кончиками пытается уловить мимолётное тепло, втирает в память незнакомые ощущения: жар, лёгкую влагу и грубость от мелких рубцов и мозолей. Чувствует, как наяву. И сам себе не верит.       Это, должно быть, просто сон: глупый, несбыточный.       Такой, о каком он и подумать себе позволить не смел.       И точно — сейчас он проснётся, а наваждение как и не было. Будет лишь светлый потолок его спальни, такой приевшийся и совершенно не приятный взгляду. Пустой, как и каждый день его жизни. Лениво потянется к тумбочке, ухватится за мобильник, по которому ему обязательно позвонят. Напомнят, что у него ещё есть дела.       Дела, дела, дела.       Всегда дела. Ни одной свободной минуты, ни одного свободного вдоха. Всегда быть где-то, с кем-то; всегда наблюдать, всегда контролировать — чтобы ни дай бог что-то пошло не так. Чтобы не позволить рухнуть всему тому, что он так тщательно строил собственными руками.       Разбиваясь в кровь, глотая её, противную и тошнотворную; знакомую и родную. Сквозь приевшиеся сердцу скверну и боль возводить свою независимую жизнь в надежде когда-нибудь сбежать. Только так он позволит себе вдохнуть полной грудью, посмотреть в будущее, иметь хоть малую возможность на счастье.       Стоит рухнуть одному кубику — падёт вся башня.       Вглядываясь в безликую толпу по ту сторону стекла, Аякс невольно усмехается. Не видит желанный образ, тонет в ярких красках разноцветных огней. Ни одного красного всполоха, ни одного языка столь благоговейного пламени. Лишь мираж, воссозданный его воображением.       И не было никаких разговоров. Не было нарастающей паники в груди, сжимающей ту в ожидании. Не было трепета от долгожданного присутствия рядом. Не было ничего: ни того звонка, ни разговора с Чжуном после. Лишь сон: сладкий, тягостный, такой желанный, но совершенно неосязаемый.       На иное он рассчитывать и не может.       И, может, если бы не заданный вопрос, наполненный некими волнением и тревогой, Аякс так и дальше бы стоял: глядя в никуда, погружаясь в скорбную мысль о том, как он вновь далёк.       — Аякс? С тобой всё в порядке? — тихий, басовитый голос давнего друга выбивает из мыслей. Заставляет вздрогнуть, забывая, что он здесь не один. И почему он не один? Что Чжун здесь делает?       Что здесь делает Аякс?       Как в прострации Апелинский разворачивается корпусом — совсем немного, лишь бы заметить две пары изучающих его глаз. Смотрит то на одного, то на другого, хмурится, желая озвучить свой вопрос, — что происходит? — но замирает, обращая внимание на стоящий полупустой стакан.       Виноградный сок.       В «Метели» никогда не было виноградного сока.       Но именно этот бокал, поблёскивая в свете ламп тёмным, подобно крови, цветом, заставляет всю душу в испуге замереть. Как наяву Аякс видит сидящего в кресле перед ним. Встречается одним взглядом, что пронизывает и словно видит насквозь; хочет увидеть всё, что таится в самой глубине его грешного естества.       Всю грязь, всю бездну, что так упорно не желает преподносить Аякс.             Не при нём.             Не этому человеку.       Разговоры, уже прошедшие, как записанная плёнка проворачиваются в памяти. Заставляют в запоздалой реакции то краснеть, то белеть лицом, и Апелинскому кажется, что мгновение — и он упадёт навзничь, расстилаясь на полу. Однако ухватывается всё за то же кресло, дышит рвано, громко и часто, стараясь привести мысли и чувства в норму.       Ведь не может такого быть. Не могло. Он не должен был быть здесь. Не должен был с ним говорить. Ни одна фантазия не стояла рядом с этим — чувством приближённости. Звуком чужого голоса, лаской тихого смеха, теплом одного-единственного рукопожатия.       Две пары рук придерживают его с обеих сторон, не давая потерять равновесие. Касания приводят в реальность, наваливаются фактом «здесь и сейчас», и Аякс повинуется чужим импульсам, покорно позволяя увести себя к креслу. Буквально валится в него, неприятно ударяясь спиной и прикрывая глаза. Но почти сразу впиваясь в мягкие подлокотники до побелевших костяшек, уже всем телом ощущая призрачные остатки другого — того, кто был здесь парой минут назад, но спешно покинул их компанию. И одно только это вызывает нервные смешки, непроизвольно срывающиеся с губ.       Апелинский чувствует, как краснеет щеками. Как сердце заводится по новой, пытаясь, видимо, разорвать его грудную клетку и выбраться наружу. Чтобы все смогли увидеть, что он чувствует. Как он счастлив.       — Об этом я и говорил, — как сквозь водный поток, заглушающий почти каждый звук.       Аякс невольно моргает, понимая, что из-за проступившей влаги веки его слипаются.       — Именно поэтому я был против. Это ты виноват, Чжун.       — Всё хорошо, — Аякс словно слышит свой голос откуда-то со стороны: подрагивающий, чуть заикающийся, но наполненный таким блаженным счастьем, как у истинно верующего, увидевшего лик своего Бога. Ладони его проходят по обивке кресла, собирая невидимые ощущения.       Поверить своему счастью невозможно. Улыбка его, натянутая, кривая, словно разрывает лицо надвое. Аякс смотрит перед собой, обводит взглядом собственное кресло, представляя, как его Бог смотрел на него.       Как разглядывал, кидал косые, изучающие взгляды. Как говорил с ним, задавал вопросы и отвечал на его же. Скользил глазами, изучая каждый сантиметр чужого образа, запоминая, выявляя что-то, что может пригодиться ему. И всякий раз замирая, встречая ответное внимание.       Аякс проталкивает скопившуюся слюну в сжатое горло, расширенными зрачками опускается на стакан. Холодеет от одного образа длинных, бледных пальцев, обхватывающих переливающееся в белом свете стекло. Чувствует жар не в груди — в сердце, рисуя картины того, как тонкие, искусанные от волнения губы касаются обода и делают спасительные глотки.       От одного этого ему хочется выгнуться всем телом, затолкать глубже в себя, никому и никогда не отдавать.       Это — его самое сокровенное, его сокровище, с которым и ради которого он готов погибнуть.       Холодная ладонь Куникудзуши ложится на его лоб, охлаждая тем самым разгорячённую кожу. Хмурится, обводя лицо сводного брата полностью, и Аякс вынужден скинуть с себя чужие прикосновения.       — Всё в порядке, — повторяет, отмахиваясь от того, как от назойливой мухи.       Куникудзуши хмыкает, но всё же садится обратно на диван.       — Ты вёл себя, как в приступе, — несмотря на строгий голос, вид его кажется в некотором роде обеспокоенным. Если бы Аякс не знал того слишком хорошо, подумал бы, что мелькающее волнение на дне зрачков — лишь плод его воображения.       Выпрямляясь в спине, подрагивающими руками Апелинский ещё раз проводит по креслу. Раз, два. Громко вдыхает, но затем возвращает лёгкую, блаженную улыбку.       — Я просто счастлив, — отвечает, прикрывая веки. Чтобы, распахнув их, развернуться к осевшему по другую сторону Чжуну.       Аякс хватает того за ладони, — холод к жару, — сжимает без приложенной силы и смотрит с таким искренним восхищением, что тот невольно выпрямляется по струнке.       — Ты правда невероятен! Только благодаря тебе я смог сделать это.       Чжун на это негромко и, что ему несвойственно, неуверенно лопочет что-то про «ничего особенного», а сам то и дело поглядывает на Куникудзуши. Одними глазами задаёт вопросы, но даже это не волнует Аякса.       То, что друзья считают его самым настоящим безумцем — всё не важно. Кроме мягкого, как покрывало, ощущения чего-то нового. Шанса, что предоставила ему сама Судьба.       После всего, через что он прошёл. После всех тех испытаний, которые он проходит только из-за мыслей о Нём. Только ради Него, надеясь и веря, что именно данные испытания станут его искуплением, позволяя сделать первый шаг.       Не ради банального «спасибо». Теперь Аякс думает лишь о том, как хочет говорить и говорить, обо всём и ни о чём одновременно. И вместе с тем слушать, упиваться чужим голосом, утопать в мягкой, бархатной интонации, позволяя той окутать себя с головой.       Быть рядом, вдыхать еле уловимый шлейф не то одеколона, не то шампуня. Проникать глубже, улавливая родной запах столь недосягаемого тела. Чувствовать чужое тепло мимолётными касаниями, но не напирать, не пугать — подпустить настолько близко, чтобы и не помыслил отступить.       Перед самыми глазами Аякс видит пылающий невысказанными словами взгляд, и он готов утонуть в нём, отдать себя полностью. Если тот позволит; если тому это будет нужно.       — В жизни он ещё прекраснее, — словно с самим собой, но привлекая внимание недобровольных слушателей. — Скромен, вежлив и так красив… Нет, воистину, таких людей не может существовать. Невозможно быть таким идеальным.       И Аякс заливается речами: о благородстве, о несравненном характере и незримой доброте. О свете, что исходит от его Божества; что охватывает собой всё пространство.       Апелинский искренне считает, что подобных людей быть не может: словно сошедший с гравюр древности, высечен из камня искренними обожателями. Настолько же неземной, настолько же прекрасен в своём совершенстве.       Готовый помочь, протягивающий руку и скромно просящий помощи. Аякс знает, каков тот в своей силе и принципиальности. Как храбр, не принимая ни чью подачку, но решаясь попросить ту лично у него самого. Словно сошедший к людям Бог, просящий их искреннего поклонения.       И Аякс готов поклоняться: падать ниц, биться лбом о пол перед носками его туфель. Всё, что тот только попросит — отказать Аякс никогда не сможет.       — Ты прав, Чжун, — говорит Апелинский, уводя свои рассуждения в реальность. — Он, правда, сможет мне помочь. Я чувствую, как он приближает меня к моменту искреннего очищения.       — Не хочу прерывать твои оды, Аякс, но рано радуешься, — отвлекают его с лёгким фырчаньем.       Куникудзуши уже давно откинулся на спинку дивана, не выдерживая выслушивать всё это с правильной осанкой. Подпирает лицо рукой и смотрит на брата как и все разы до этого — с ярким скептицизмом. Привык, изо дня в день слушая одну и ту же шарманку. Теперь наполненную подкреплённым «Я видел своими глазами».       — Я соглашусь с Куникудзуши.       Аякс смотрит на старого друга, видя некоторое замешательство на дне нечеловеческого блеска невиданной драгоценности. Понимает, что мог ошарашить того подобными речами, ведь при нём подобные «приступы» восхищения проходили в более мягкой форме.       Но сейчас, наполняясь неисчерпаемым счастьем, тот погружает Ли в пучину собственных грёз. И не жалеет, замечая все те скрытые эмоции на чужом лице.       «Но он ведь понимает», — думает Апелинский. Если бы не понимал — не предложил бы ему эту затею. Не настаивал бы в своей правоте и так называемом шансе. Чжун, несмотря ни на что, лучше всех распознаёт мысли и эмоции младшего друга. Никогда не осуждал, всегда поддерживал.       В отличие от Куникудзуши.       Куникудзуши, как и всегда, старается увести от этой темы. Остужает пыл, бьёт так называемой реальностью по обеим щекам. Аякс невольно хмурится, не понимая, почему его чувства не желают разделить хотя бы один несчастный раз.       Ведь столько лет он просто дышал в стороне. Наблюдал, мечтал и делал всё только ради одного человека. Убивал что-то внутри себя, прогибался под жёсткими рамками, пачкал руки в крови и тянулся к свободе. Как великомученик, терпя все представленные жизнью испытания, чтобы, наконец, иметь возможность встать перед Богом на одной дороге. Решить, наконец, без страха подойти к нему.       Протянуть ладонь, почувствовать кожа к коже то желанное живое, искреннее, коим его обделили с самого детства.       И как они не могут понимать, насколько сильно он желал этого все десять лет?       — Господин Рагнвиндр, правда, весьма приятный собеседник, — Чжун говорит спокойно, беря, наконец, свои эмоции под узду. Облачённые в тонкую ткань пальцы прокручивают остывший чай. — Он осторожен и вежлив в общении, довольно учтив, и мне импонирует его целеустремлённость.       Ли выдерживает паузу, но никто и не пытается что-то добавить — покорно ожидают, пока тот сделает глоток и продолжит пришедшую в голову мысль.       — Но за всем этим сразу можно обратить внимание, как он ведёт не разговор — допрос. Подмечает каждое движение, пытается узнать больше. Неопытному человеку это может быть незаметно, но мы все прекрасно понимаем, что его роль здесь далеко не такова, как может показаться.       Аякс смиренно дослушивает речь друга до конца. Расслабляется в кресле, успокаивает себя призрачным теплом сидевшего здесь до него и старается унять скрежет где-то в районе груди. Неприятные ощущения давят, но он спокойно склоняет голову набок, глядя в самые глаза Чжуна. Смотрит внимательно, пристально, и голос его почти не дрогает:       — Приятный, импонирует… Судя по сегодняшнему, у вас сложились довольно близкие отношения за это короткое время.       — Послушай… — начинает было Куникудзуши, раздражая все внутренности очередным переходом на родную речь, но Чжун обрывает его одной лишь поднятой ладонью.       — Я понимаю твои переживания, но мне не ясно, почему они проявились именно здесь и сейчас, в данной ситуации, — тот говорит искренне, недоумевая, чем вызвал подобную реакцию.       На эти слова хочется оскалиться, выставить весь свой яд напоказ. «Ты не достоин быть к нему так близко», перекрытое «Никто, кроме меня, не имеет на это право».       Аякс вспоминает поднимающуюся тревогу от смеха, адресованного не ему — сидящему рядом, слишком близко, слишком лично. И только мысль об этом сводит все конечности, заставляет дёрнуть головой в попытках взять себя в руки.       «Чжун не виноват», — пытается заверить себя, но в голове гудит тревожная сигнализация. Посмел посмотреть первым, посмел заговорить, сесть рядом, дотронуться.       Вторгнулся, не гнушаясь грязной личины; скрывая все грехи и пороки, выставляя себя самой искренностью. Протягивал перепачканные руки, извергал кровавую слизь своим ртом, пряча всё под красивой упаковкой внешнего фасада.       Однако Аякс знает — тот так же грешен, так же погряз во мраке, подобно ему самому. Не скрывая, но и не показывая, считая, что это само собой разумеющееся; даже не помыслив о том, что это неправильно.       Такие, как Чжун, — испорченные, порочные, — не должны находиться рядом с Ним. Не должны касаться, пачкать. Даже банально смотреть.       Просто непозволительная наглость.             Он помог тебе.             Он мешает тебе.             Без него ничего бы не было.             Без него не будет препятствий.       Аякс с силой сжимает челюсти.       — Не хочу портить идеальную картину твоего виденья, — голос Куникудзуши звучит слишком громко для его привычной манеры. Он привлекает к себе внимание и даже не вздрагивает, когда Апелинский смотрит как на очередного виновника.       А затем и вовсе остывает, покорно слушая про своё Сокровище:       — Он бывший коп, так ещё и сдвинутый по фазе. Такие, как этот твой Дилюк, не слезают с иглы закона. И тем более не открывают свой бар.       Куникудзуши фыркает для подчёркивания своего презрения, но даже это не может пошатнуть уверенность во мнении самого Аякса. Ведь да, он помнит, как тот был прекрасен в студенческие годы. Как развивался, становясь ещё более благородным, преображаясь в лучшую версию самого себя. Не мог быть «лучше», но расцветал, как личность, как истинный герой.       Его первая форма, гордость во взгляде при получении значка. Упорство, с каким он помогал всем, даже если помощь не требовалась. Отдавая всего себя своим собственным целям, двигаясь так уверенно, так быстро, освещая собой всё пространство. Подобно необъятному пламени, но не разрушая — сохраняя, распространяя тепло.       И как же он раскрылся после смерти отца! Обретая стержень, с ещё более жарким огнём двигаясь вперёд. Целеустремлённый, но не понятый. Аякс ненавидит каждого, кто отвернулся от него и его взглядов. Ведь то, с какой отвагой он пытается найти истину, вызывает лишь трепет и невысказанное восхищение.       Его Бог с каждым годом становится только лучше, уверенней и благороднее. Он никогда не просил помощи и никогда не принимал её от других. Но всегда, несмотря ни на что, не оставлял нуждающихся в беде.       Как не оставил его. Тогда. Сейчас.       — Я восхищён тем, как далеко он может зайти в своей работе, — искренне говорит Аякс, и Куникудзуши вынужден вновь закатить глаза.       — И ты не переживаешь, что он может что-то узнать? — интересуется Чжун.       — Даже если он прокопает под нас достаточно глубоко, то ничего из этого не выйдет, — и не понятно, кого этим пытается успокоить Куникудзуши: себя или остальных. — Работа его явно не позволяет делать с этим что-то самостоятельно, а идти к копам — пустая трата времени. У нас слишком много защиты.       — Я буду не против, если он будет «копать», — Аякс мечтатель вздыхает, поднимая голову кверху. Смотрит на поблёскивающий, подобно чистому ночному небу, потолок, уходя вниманием куда-то за границы этой комнаты, и невольно улыбается только одним мыслям.       Как уже случившееся, Апелинский представляет: Дилюк ищет информацию о нём. Перерывает кучу предоставленной информации, просматривает всё, до чего достанет рука. Внимает каждому слову и смотрит на его фотографии. Высматривает любой изъян, невольно запоминая каждый контур, вбивая его образ себе на подкорку мозга — так, как въелся его собственный в памяти Аякса.       Как будет искать встречи, чтобы лишь ещё немного, совсем чуть-чуть, но узнать лучше. Рассматривать: внешность, повадки, поведение. Слушать каждое слово, вникать в каждое предложение. Подступая всё ближе и ближе, чтобы в конечном итоге Аякс мог не бежать — поднять руку, схватить того. Оставить рядом с собой, чтобы насовсем и безвозвратно, отдавая тому всё, чего тот потребует; принимая то, что так нужно ему самому.       Куникудзуши кривится в лице. Тянется и встряхивает того за плечо, возвращая обратно в реальность. И с ужасом смотрит на расстилающееся блаженство в лице напротив.       — Ты не посмеешь выдать себя с головой, — не просит — приказывает, лишний раз дёргая его тело.       — Всё будет в порядке.       — Я всё ещё против всего этого, — младший скалится, и Аякс видит нарастающую панику: такую глупую, неуместную. Что может пойти не так? — Ты не должен с ним сближаться. Откинь эти глупости!       — Он первый пришёл ко мне, — Апелинский не уверен, чем вызвана лёгкая дрожь у собеседника, но довольно щурится, наконец вызывая нужную реакцию. — Его желание — закон. Если он пожелает быть рядом, то я не буду этому противиться. Ведь он поможет мне. Правда, Чжун?       До этого молчавший, теперь Чжун пристально смотрит прямо на него. Не высказывает своё мнение, ведёт плечом. Обдумывает произошедшее, понимает Аякс, но он уверен, что сможет переубедить друга. Перетащить его на свою сторону. Раскрыть свою правду.       Потому что, вкусив запретный плод, он уже не может от него отказаться.       Потому что, впервые за долгое время, наконец-то видит своё освобождение.

* * *

      Закрывая за собой дверь квартиры, Аякс свободно выдыхает. Прижимается к той спиной, чувствуя отрезвляющий холод железа, щурится во мрак помещения и старается ни о чём не думать. Мысли, как мухи, лезут в его голову, затмевая взор, заставляя руку невольно сжаться в кулак.             Откажись от этого.             Ты не должен.             Я против.             Это плохо.       Губ невольно касается кривая усмешка. Словно Куникудзуши правда может знать, что будет лучше для Аякса. Словно он может почувствовать всё то, что тот чувствует: всё то светлое, необъятное, топящее в своём блаженстве. Никогда, думает Апелинский, никогда и никто не сможет понять его; не сможет понять, насколько один шанс быть к этому человеку чуть ближе — благословение, данное не каждому смертному.       Один Он сможет понять; сможет почувствовать всем своим естеством. И Аякс добровольно раскроет ему каждую деталь, погружая в эти томящиеся годами чувства, раскрывая одно за другим медленными, тягучими движениями. Чтобы прочувствовал, сам погрузился с головой, утонул в них и захлебнулся, как захлёбывается сам Аякс.             Каждые утро, день, вечер, ночь.             Каждую минуту своего жалкого существования в этом сером, теперь поблёскивающим ослепительной надеждой, мире.       Аякса прошибает дрожь лишь от одной мимолётной мысли о том, что совсем скоро они вновь встретятся. Встанут друг напротив друга, взглянут глаза в глаза. И он снова услышит сладкий, как мёд, голос, погружая того в самый Рай обыкновенным приветствием. В груди невольно всё переворачивается лишь от осознания возможной близости. Чуть ближе, ещё и ещё. Малыми шагами, совсем скоро он сможет подступить на столько близко, что-       Отрываясь от двери, Аякс проходит вглубь квартиры. Улыбка-оскал больно давит на мышцы лица, и тихий смех невольно вырывается из его груди.       Он прижимает к себе завёрнутый в ткань трофей, чувствуя исходящее от него тепло. Разворачивает, смотрит на знакомый стакан и выводит взглядом: каждый еле уловимый отпечаток пальцев или губ. Обводит одним кончиком ногтя, не размазывая ни один узор, повторяя чуть размазавшиеся под тканью контуры и запоминая их, как ещё одну важнейшую деталь своей жизни.       Это — его первый шаг к искуплению.       Это — его первый шаг к неисполнимой мечте, которую он никогда не лелеял осуществить.             Он сам пришёл ко мне.             Он сам сделал первый шаг.             Он сам протянул мне руку.       — И я с удовольствием приму его решение. Как и любое другое.       Широкая улыбка окрашивается в красный, когда свет в комнате с тихим щелчком зажигается.