Follow Me

      — Клянусь богом, если ты сейчас же не явишься, не они — так я разнесу здесь всё к чертям собачьим, — голос по ту сторону телефонного разговора почти шипит, и в мыслях чётко представляется образ того, как собеседник в эмоциях заливает весь динамик собственными слюнями.       Просто прелесть.       Однако вместо колкой и явно неуместной для ситуации шутки с губ срывается лишь усталый вздох, а взгляд мечется к красному огню светофора.       Его единственный свободный день. Вот напасть.       — Я уже свернул от «Очага» и еду, сколько мне нужно раз это повторить, чтобы ты понял и прекратил?       — Ох, простите, господин Апелинский! — в виски стрельнуло колкое раздражение, заставляя сощурить глаза, словно собеседник мог увидеть этот предупреждающий жест. — Мне так жаль, что ваша работа и ваши проблемы испортили свидание!       — Куникудзуши.       — Аякс.       Пальцы чрезмерно сильно сжимают руль, выкручивая его на правую сторону. Аякс правда хорошо держится. Для человека, который до смерти устал ото всего этого бедлама невероятно глупых людей — просто отлично. Даже не повышает голос, не останавливается, чтобы отыграться на случайно шедшем мимо человеке, и едет дальше, игнорируя до нервозности знакомые вывески местных магазинов и заведений.       Этот день должен был быть таким прекрасным. Впервые за долгое время Чжун явился в Мюнхен — не по делам, а просто встретиться с застрявшими здесь знакомыми. Аякс, в самом деле, ждал встречи со старым другом невероятно сильно, ведь только его общество успокаивало бурлящую в жилах кровь и заставляло посмотреть на мир не через призму обязанностей и проблем.       Вкусная еда, новый сорт привезённого чая и расслабляющая беседа — вот что он должен был лицезреть перед собой. А не мельтешащую на горизонте крышу «Метели».       — Две минут, и я на месте, — говорит и бросает трубку во избежание очередного эмоционального взрыва по ту сторону. Небрежно убирает телефон во внутренний карман и проклинает этот день хотя бы за то, что ловит все попадающиеся ему навстречу светофоры.       Когда он последний раз отдыхал? Не так, чтобы за бокалом в собственном заведении, с собеседниками в виде новых деловых партнёров. Не так, чтобы вокруг него толпились люди, решая, что их компания — это именно то, чего он желал столь долгое время.       Не так, чтобы кожу ладони холодил метал, а в воздухе стояли режущие нюх запахи пороха и крови.       Аякс просто хотел встретиться с Чжуном. Расспросить того по поводу работы, подшутить над моментами его жизни. Возможно, пожаловаться на свою, ведь тот непременно найдёт нужные слова, чтобы успокоить и разложить все мысли по полочкам. Посмотрит так, словно он — больше отец, чем друг, и вселит надежду на то, что всё не зря.       Набить брюхо, отдохнуть мыслями, чтобы вернуться домой, разложить свои драгоценности, открыть почту и узнать всё, чего он ещё не знает. Добавить это в свою скромную коллекцию, любоваться ею и уснуть с блаженной улыбкой от мысли о том, что где-то там…       Кажется, нормальный выходной он получал последний раз ещё тогда, когда «Метель» была лишь в его мечтах и фантазиях. Когда место только подбиралось, а в сердце трепетало предвкушение о чём-то грандиозном. Заниматься работой тогда было в удовольствие, а возвращение в Мюнхен спустя столько лет в некотором роде окрыляло, открывая второе дыхание и позволяя не уставать от вечных поездок и постоянных переговоров.       И счастье, и радость — всё там было, укрывая по вечерам его с головой и отгоняя любой намёк на усталость.       Уже нерадостно.       И нет никакого трепета, когда Аякс выходит из машины. Когда поднимает голову, осматривая белоснежный, местами словно сверкающий, подобно только выпавшему снегу, фасад. Не стремится туда быстрыми и торопливыми шагами — идёт широкими, медленными и в некотором роде ленивыми. Даже не улыбается охране на входе, напрочь её игнорируя, как и тревожные взгляды тех, кто остался по ту сторону зеркальных дверей.       Лишь нижнее веко дёргается, когда внимание устремляется к тысячам осколков на полу.       Суматоха, что до этого стояла в помещении, резко замолкает, погружая всё в тишину — одни только тяжёлые шаги лакированных туфель по отполированному полу. Аякс продолжает плавные, как у хищника, движения и не сводит взгляда с блестящей россыпи звёзд по полу, хрустит ими же и останавливается прямо в самом эпицентре. Одними глазами идёт за следом, пока, выпрямляя голову, не видит вырванный кусок стеклянной колонны в центре зала.       Дышит, как его учили — один раз, второй. Глубоко, раздувая ноздри и грудь, затем медленно выдыхая. Три, четыре. Когда-то помогало. Пять, шесть. Сейчас — не уверен.       — Тебя только за смертью, — нарушает тишину недовольный голос, и Аякс поворачивается к нему, не переставая считать про себя. Семь, восемь.       Апелинский не кривится, не улыбается — уходит мыслями в себя ровно до того, как досчитывает. Девять, десять. Только теперь смотрит в тёмные глаза друга и партнёра, названного брата и самого родного, что у него осталось. Выдыхает уже более резко и громко, и иные вздрагивают, словно это — самый настоящий выстрел.       — Расскажешь? — интересуется, когда Куникудзуши останавливается рядом с ним. Смотрит на того сверху вниз, видит всё раздражение данной ситуацией и недовольство от того, что в одиночку решать здесь ничего не может.       В принципе решать что-то не имеет полного права. Знает, к чему может привести самоуправство.       — Если ты не забыл, у нас сегодня установка новых декоративных шестов. Работа почти подошла к концу, когда крепление одного из них расшаталось.       Куникудзуши демонстративно ведёт рукой вверх и роняет её по той траектории, по которой падал шест. Задевая не только колонну, но и парочку встречных столов, превращая их в точно такие же расколотые лужи стекла.       Аякс словно видит, как та летит, и невольно промаргивается.       — Шест установлен правильно, в принципе работа с ними закончена, но, как видишь.       — Кто ответственный? — спрашивает, наконец-то оглядывая стоящих поодаль рабочих. Кто-то вздрагивает, иные — вальяжно располагаются на свободных стульях, ожидая, когда их отпустят. Не обращают никакого внимания, полностью считая, что это — вина не их, и можно было бы уже и домой расходиться. К чему лишние уши?       Выбиваются лишь парочка, и один из них покорно выходит вперёд. Низко кланяется, чуть ли носом по полу не ведёт, и представляется, отмечая, что отвечает за эту группу рабочих.       — Отлично, господин Роджер, — кивает бородачу Аякс, и уголки его губ чуть подрагивают, изображая некоторое подобие улыбки. Улыбаются и его глаза, но он понимает, что многие замечают в них скрытое раздражение. — Кто из ваших ребят устанавливал этот шест?       — Я, господин Тарталья, — подаёт голос молодой паренёк с кучей рыжих кудряшек, кольями торчащими из-под желтого платка. Загнанным страхом он смотрит на владельца «Метели» и горбится, словно узкие плечи спасут его от любой напасти. — Я Стив Картер. Мне, правда, очень жаль…       — Да, очень жаль, — перебивает Аякс, поднимая голову вверх и вновь обводя взглядом расколотую колонну. — И что же нам делать…       — Аякс, — шепчет тому за спиной Куникудзуши, предупреждающе дёргая за локоть. Тот игнорирует, опуская голову обратно на работников. А на губах всё та же слабая улыбка.       Быстрее всего реагирует Роджер: он подступает на шаг, хрустя битым стеклом, прикладывает руку к самому сердцу и без прикрас молит, что они отплатят ему за данную оплошность. Заступается за своего младшего, под скучающие и в некотором роде недовольные взгляды остальных лопочет в защиту одного-единственного мальчишки.       Слушает его Аякс ровно пятнадцать секунд, — он покорно ведёт подсчёт про себя, — после которых, игнорируя маленькую ладонь на локте, лезет в набедренную кобуру. Не спрашивает, не говорит, не даёт больше оправдываться — всё вокруг затмевает два громогласных выстрела.       Весь зал замирает, как громом поражённый. Гнетущие молчание, непонимание, испуг со стороны не относящихся к делу зевак; смиренное спокойствие, тихий ужас от местных сотрудников и охраны. Лишь когда, спустя долгое мгновение, два тела с раздражающе громкими в тишине зала хлопками падают на пол, заливая блестящий, как снег, хрусталь красным, он слышит: тревожные вздохи, скрип стульев, чужое шуршание.       Аякс возвращает пистолет на место — то сигнал, и иные наёмные работники спохватываются, срываясь со своих мест. Одного лишь жеста рукой, словно отмахиваясь, хватает, чтобы охрана принялась за решение неугодной проблемы в виде десятка живых мужиков, визжащих не хуже драной кошки ночью под окном.       Сколько за свою жизнь он видел подобных сцен? Уже даже не смешно.       Смешно было первые раз десять… Чем больше — тем скучнее. Словно люди, в угоду своего происхождения, не могли придумать что-то поинтереснее бесполезной паники и нулевых попыток сбежать как можно дальше, будто их скорость — главное оружие с любой напастью.       — Нужно нанять уборщиков и позвонить ребятам, которые восстановят колонну, — Аякс поправляет пиджак и поворачивается к замершему в оцепенении Куникудзуши. — Ах, да, ещё нужно написать на странице «Метели», что мы на два дня берём выходной. К вечеру здесь явно всё не восстановят.       — Ты с ума сошёл?! Опять! — взрывается, наконец, Куникудзуши, буквально ударяя Аякса в грудь. Родной язык почти режет по слуху, заставляя что-то в груди дрогнуть.       Апелинский пошатывается, отступая на шаг назад, больше по привычке, нежели у того действительно хватает сил подобное сделать. И он, честно, не понимает, широко распахивает веки и, словно ребёнок, смотрит на младшего коллегу: так честно, полным в некотором роде ребяческой обиды взглядом.       — А что не так? Я дал им лишние пятнадцать секунд! Пятнадцать, Скар! — и дуется, скрещивая руки на груди.       Стоящий перед ним то сжимает, то разжимает кулаки, в полной ярости глядя тому в самые глаза. Наверняка проносит через себя все возможные ругательства, изящно, или не очень, подбирая слова, чтобы более обидно и менее понятно.       И почему он делает это каждый раз? Подумаешь, решает Аякс, убил пару человек. Словно впервые! Если кто-то посмел обидеть его ребёнка, — его главное детище, его дорогую «Метель», — разве тот заслуживает хорошего обращения? Жизни? Если он способен так относиться к чему-то, неужели нужно позволить ему повторить сделать это с кем-то ещё? С ним самим?       Апелинский, правда, не видит в этом ничего странного. Так его учили. Так он привык. Так делала Она.             Матушка ведь всегда говорила, что обидчиков ни в коем случае нельзя прощать.             Тётушка с самого детства учила, что он должен уметь постоять за себя и не позволять никому обижать самое дорогое.       Стоящий напротив Куникудзуши словно не понимает этого. Они ведь росли вместе, Матушка учила этим простым истинам и его самого. Так что не так? Почему он…       — Если ты продолжишь, то мне снова придётся звонить Маме, — говорит, наконец, младший, и голос его звучит тихо, предостерегающе. Он явно злится, но старается держать себя в руках, не вызывая лишних провокаций. — А ты ведь не хочешь, чтобы Мама снова отправила тебя на те курсы реабилитации?       — Я совершенно здоров, — уверяет Аякс, а внутренне содрогается.       Он не выдержит этого снова.       На удивление его самого, Куникудзуши вздыхает. Не оспаривает, не заводится по новой. И голос его даже звучит спокойнее.       — Я знаю, — признание сквозит некоторой неохотой. Правда так считает, пусть в душе и хочет поупрямиться. — И я поддерживал тебя с самого начала, когда ты хотел открыть «Метель». Я вижу — это очень помогает тебе. Но не думаешь, что всё заходит… слишком далеко?       — Всё ведь в порядке, — он давит улыбку. — Все проблемы решаемы, да и люди любят это место. Они любят то, что я создал буквально с нуля.       — Может, именно поэтому тебе пора немного отойти? Правда, Аякс, я понимаю твоё полное желание контроля, но если ты наймёшь пару людей, распределишь груз на нескольких, это не будет так давить, ты не будешь уставать и твои симптомы…       — Всё в порядке, — уже более раздражённо, и во взгляде отражается знакомый холод. Жаль, что именно на этого человека он не работает. — Я справляюсь, и у меня есть ты.       Куникудзуши не согласен — весь его вид говорит об этом. Он увязывается за Аяксом, пытается заглянуть в лицо и продолжает лопотать о том, что это — ненормально. Говорит и говорит, умничает и умничает, и больших сил стоит не разразиться в громкой просьбе заткнуться. Ведь, сколько бы упрямства в нём не было, Аякс и сам понимает — это, правда, ненормально.       То, что сам бегает по каждому делу, по каждой встрече, не позволяя даже брату заниматься хоть чем-то вместо него. Чуть что случится, как сегодня — всё велено сообщать напрямую ему. Только он знает, как будет лучше для его дела; только он знает, как добиться решения. Даже если по головам, даже если через кровь. Нельзя позволить этому месту пропасть.       Признаваться в том, что Аякс ошибся — сложно. В любой ситуации, особенно в той, где он клятвенно пообещал, что это — его путь исправления. Его замаливание всех грехов, его искупление в собственной «ошибке».             Я даю тебе один шанс, дитя моё.             Не подведи меня и нашу скорбную память.       Скорбью здесь и не пахнет — ему просто нужно было выбраться. «Метель» и власть, которой он управляет через это место, его ключ к свободе. К самостоятельности и скрытости от всевидящих глаз Матушки. Не будет «Метели», не будет его главной опоры, и ему придётся вернуться. Сесть у ноги, добровольно вернуть себе цепь на шею. И терпеть, терпеть, терпеть.             Боль, унижение, покорность.             Расстояние, смирение.       Аякс больше не сможет быть так далеко.       — Давай я…       — Давай ты напишешь пост на страничку и позвонишь рабочим? — возвращаясь на местный диалект, перебивает Апелинский и отвлекается на вибрацию во внутреннем кармане. Хватается за это, как за спасательный круг, и быстро отвечает на звонок, всем видом показывая, что занят и больше не может вести диалог.       Куникудзуши надувается, краснеет от гнева, ведь его благосклонность — редкий дар, который сейчас не принимают и в буквальном смысле игнорируют. Но не говорит, не влезает, а с самым злым из всех возможных выражений лица достаёт телефон и быстро что-то строчит.       Такое поведение — не редкость, но наваливается на разочарование о сорванном выходном, на обиду за своего ребёнка и на в целом испорченное тяжкими мыслями настроение. Именно поэтому, когда он отвечает на звонок, голос его сквозит некоторым раздражением, призванным страшными фантазиями.       Незнакомец по ту сторону выбивает из задумчивости. Этот кто-то нашёл его номер, но не уверен, что звонит правильно? Очередная шутка? Чей-то розыгрыш? Звучит как лишняя причина выпустить пар.       Только вот желание это мигом улетучивается, как и воздух из лёгких.       — Как, говорите, вас зовут? — с некоторым испугом переспрашивает Аякс, в десятый раз повторяя самому себе — показалось, показалось, показалось.       — Дилюк Рагнвиндр? — звучит по ту сторону более неуверенно, в некотором непонимании, а перед глазами у Апелинского — вся жизнь, от первого дня и до последнего. Словно умер прямо здесь, на месте.       По спине ползут холодные и липкие мурашки — он не верит. Отставляет от себя телефон, смотрит, наконец, на номер звонящего. Один раз, два, три. Аякс знает его наизусть, читал, как мантру, чтобы точно никогда не забыть — как и многое другое, впитывая в себя информацию. Чтобы на подкорке, чтобы спросонья от зубов отлетало.       Вот только сейчас числа скачут перед взглядом, не имея возможности собраться в единое целое. Аякс в буквальном смысле задыхается от паники и подступающей истерики. Хочется выкинуть телефон, закинуть как можно дальше, разбить, чтобы больше никогда и ни за что.       Шутка. Чья-то шутка.       Этого не должно было произойти. Никогда не должно…       «Чжун Ли», — цепляется Апелинский за единственную подсказку и не замечает, как его окликает стоящий рядом Куникудзуши.       Реагирует лишь на голос из динамика: теперь такой узнаваемый, пускающий разряды тока от самых кончиков пальцев. Знакомый и незнакомый одновременно — не таким он его помнит, не таким он говорил тогда, когда…       — Ах, прошу прощения! — и губ невольно касается улыбка. Она, кривая, больно давит на всё лицо, выворачивает наизнанку, и Аякс чувствует, что его начинает тошнить. Голова идёт кругом, и он правда, правда старается говорить хоть что-то. Не дрожать голосом, не заикаться и просто-напросто не сбросить звонок ко всем чертям собачьим.       Брошенное «Господин Рагнвиндр» как мёд на устах, и Аякс буквально проглатывает собственные слова, вздрагивая всем телом, когда Куникудзуши, привлекая внимание, разворачивает того к себе лицом. У него глаза, наверное, даже больше, чем у самого Апелинского: два огромных блюдца, заполненных непониманием и кучей вопросов.       — Какой Рагнвиндр? — еле слышно, даже встряхивая. — Тот самый?       Аякс сначала отрицательно качает головой, потом кивает и сам теряется, не понимая уже толком ничего. Боится лишнего слова сказать, не понимает, на что именно должен реагировать и как именно. Всё вокруг — плывущая перед глазами картинка, местами блестящая, с размытыми мазками мельтешащих туда-сюда людей. Голоса вдали — невнятная какофония, но даже её он перестаёт воспринимать, когда слышит слова «личная встреча».       Свободная рука невольно цепляется за стоящего рядом младшего, и тот вздрагивает. В глазах напротив — страх, и Аякс уверен, что у него тоже. Нет, не страх — полнейший ужас, непонимание. Сердце, кажется, вот-вот выскочит из грудной клетки, а в голове лишь: «Так не должно быть. Так не могло быть».       Это рушит все планы. Рушит все годы его жизни. Прошлой, будущей. Выводит на новую дорогу, от которой не знаешь, чего ожидать.       Аяксу кажется, что легче вонзить себе в глаз осколок разбитой колонны и слечь прямо на своём поприще.       Однако даже с этими мыслями не может сказать нет. Не может отказать, заслушиваясь чужим, искажённым телефонной связью, голосом, что тёплым одеялом ложится на его плечи. Согревает, возносит, уносит из этого мира куда-то очень далеко.       Как когда-то давно.       — Если вдруг что-то изменится, я обязательно вам сообщу. Всего доброго, — Аякс давит из себя улыбку ровно до того момента, пока быстро не вешает трубку. Прижимает телефон к самой груди и во все глаза смотрит на ожидающего ответов Куникудзуши.       «Чжун Ли…», — проносится в мыслях, заставляя кровь в венах закипать по новой.       — Разберись здесь со всем, а мне срочно надо кое-кого навестить, — тараторит Аякс, резко разворачиваясь в сторону выхода из «Метели». Минует всех охранников, всех напуганных нанятых рабочих, уйти которым, и правда, не удалось, и напрочь игнорирует опешившего и тараторящего что-то за спиной друга.       Его главная цель — разобраться, какого черта, и именно поэтому, выводя машину с парковки, он продолжает набирать и набирать номер старого друга, скрипя зубами от негодования. «Возьми трубку, возьми трубку, возьми…».       — Ты всё ещё в «Очаге»? — резко спрашивает Апелинский, объезжая одну из машин. Ему не страшно гнать в столь оживлённом потоке, по голове ударяет адреналин, и сердце остановится скорее от волнения, нежели от столкновения.       — Нет, я вернулся в отель. У меня через двадцать минут встреча, — слышит по ту сторону спокойный голос Чжуна.       — Отменяй и жди меня. Даже не смей покидать номер. Буду через десять минут.       Резко выкручивая руль, Аякс пересекает двойную сплошную и все возможные правила. Разворачивается резко, чуть было не вписываясь в красный зад автомобиля спереди от себя, но не дрогает ни одним мускулом на лице.       Если не погибнет сегодня — сделает это в субботу.       

* * *

      Память никогда не подводила Аякса, именно поэтому он помнит простую истину: когда Чжун приезжает в Мюнхен, он селится на одном и том же этаже, в одном и том же номере. Старый друг до невозможного любит постоянство, и это отражается даже в таких банальных вещах, как кровать, обед или крой рубашки.       Именно из-за этих знаний Аякс полностью игнорирует стойку регистрации, удивлённый взгляд сидящей там девушки, и быстрым, широким шагом, перепрыгивая лестничные пролёты, следует прямо к нужной двери с номером три-ноль-семь. Чтобы, распахнув ту чуть ли не с ноги, сразу же встретиться с ничуть не дрогнувшим взглядом.       Рядом с Чжуном всегда спокойно. Старший умеет расположить к себе, успокоить и пленить своим тяжелым голосом, укрывая подобно крепкой скале — точно никто не достанет. Сейчас же, глядя на него, Апелинский чувствует не привычное умиротворение — некоторую тревогу, укол предательства, нож в спину. Что никак нельзя было сопоставить с этим человеком.       — Объяснишь, какого чёрта? — без приветствия, без тени добродушия — с нервным оскалом, и дверь за спиной с излишне сильным хлопком закрывается.       — О чём именно ты хочешь знать? — Чжун, расположившись в кресле, не ведётся на подрывающийся характер младшего: сидит ровно, нога на ногу.       Рядом — две кружки и два разных чайника, наполненные горячим напитком. Он одним жестом приглашает присесть рядом, даже не обижаясь на то, что его дружелюбный позыв нагло проигнорировали.       Совершенно не выглядит как человек, у которого, кажется, через пять минут должна была быть какая-то там встреча.       Предложение присоединиться Аякс не принимает и остаётся стоять напротив, возвышаясь над собеседником угнетающей тенью. Хмурится, скрещивает руки и смотрит так, что одним взглядом мог бы испепелить — лишь бы дали такую возможность.       — Некоторое время назад мне поступил звонок, — он правда старается звучать ровно и не срываться на переполняющие его эмоции. — И мне показалось, что в строчке «кто дал номер» было твоё имя.       — Ах, ты про господина Рагнвиндра, — кивает Чжун, и при этих словах у Аякса дёргается плечо. Веко. Кажется, он весь дёргается. — Очень приятный молодой человек. Теперь я понимаю твой повышенный интерес к его персоне.       Аякс клянётся: если бы их двоих не связывали многолетняя дружба и взаимные воспоминания, то он бы пополнил список сегодняшних смертников. Сам себя ругает за дёрнувшуюся к кобуре руку и считает: один, два, три…       А Чжун тем временем продолжает:       — В начале недели Венти обратился ко мне с одной просьбой — встретиться с его хорошим другом, чтобы помочь. Сегодня мы увиделись, поговорили, и я посчитал верным дать твои контакты, ведь та зона — не совсем моя специальность, и ты правда смог бы помочь гораздо лучше меня.       — Ты знал, — не веря собственным ушам, в потрясении шепчет Аякс. — Ты знал, что он придёт к тебе и с каким вопросом. Ты знал, кто это, отправляя его ко мне. Ты…       — Уверенности в том, что это именно тот Дилюк Рагнвиндр, во мне не было, — Чжун спокойно проворачивает чашку по блюдцу, ухватываясь за изящную ручку. — Лишь сегодня понял, что это именно он.       «И посчитал нужным связать его со мной», — в безысходности думает Аякс и снова закипает. Он разве что не кидается на Ли, вместо этого начиная наматывать круги по комнате: нервно, быстро, беспорядочно. Бросает любую попытку успокоить себя дыханием и счётом и почти задыхается, выдавая все возможные мысли из своей головы на обозрение самого Чжуна.       Аякс говорит: это неправильно. Повторяет: так не должно было произойти. И Чжун об этом знал. Тот прекрасно знал о чётком плане Апелинского — наблюдать. Но никогда даже не пытаться мало того, что заговорить, встретиться — случайно встать рядом. Это было ясным запретом, табу, личным заветом, который тот вознёс в свою собственную веру.       Только смотреть, быть в стороне, ибо иного не достоин. Слишком грязный, слишком неправильный. Не такой. Аякс не может позволить себе даже мысли о лишнем взгляде, что легко способен испачкать нечто столь светлое, божественное, недосягаемое.       Стоящее теперь на расстоянии пары шагов. Вытяни руку — дотронешься.       И это самое страшное.       Чжун спокойно выслушивает монолог младшего друга, ни разу не перебивает и никак не комментирует его выпад по окончанию всего этого. Внимательно слушает, наблюдает, как младший всё же размещается по левую руку, а после, придвигая ближайший к себе чайник, протягивает тот к пустой чашке.       Однако, наперекор ему, Аякс перекрывает верхушку ладонью. Смотрит на друга уставшим, загнанным зверем, но всё же цедит с некоторым раздражением:       — Эту дрянь оставь для себя. Я сам способен успокоиться.       — Я понимаю, что это тебя тревожит, — соглашается Ли, без лишних упрёков отставляя один чайник и заменяя его вторым. Из него Аякс позволяет налить себе.       — Ты даже не подумал предупредить меня! — и голос его звучит уже несколько обиженно. Переизбыток эмоций, которые он выпустил в здешний потолок, придавливает к полу и дарует ещё большую усталость, чем раньше. Теперь словно и физическую.       Придвигая к себе чашку, Аякс морщится от звона блюдца. Принюхивается к запаху и с некоторым недоверием делает небольшой глоток.       — А зачем? — как-то даже глупо слышать это от Чжуна, и Аякс почти давится напитком. Смотрит на того во все глаза, как на умалишённого. «Сам не понимаешь?». — Я знаю о всех твоих переживаниях, но ты никогда не думал о подобном, как о подаренном шансе?       — Каком шансе? Что ты несёшь?       Сердце замирает, ведь, правда, никогда не думал, что подобное возможно. Всё ещё кажется, что это — одна сплошная шутка, и прямо сейчас Чжун в своей привычной манере мягко рассмеётся и скажет, что его разыграли. Чтобы нервы потрепать. Чтобы молодость вспомнить. И Аякс рассмеётся, вернётся домой и дальше продолжит мечтать, что где-то там существует его Бог, которым он может лишь любоваться.       Потому что не заслужил ничего большего. Увязший в грязных грехах, Апелинский не смеет даже воздухом одним дышать — не рядом с тем, кто весь его Мир. Лишь землю с отпечатком следов целовать и мысленно отмаливать у того прощения.       И, возможно, когда-нибудь, точно не сейчас… но когда-нибудь. Когда руки не будут по локоть в крови, когда сердце его очистится, а душа будет свободна от тягостных цепей, Аякс будет по-настоящему достоин посмотреть в чужие глаза и сказать хотя бы банальное «спасибо». Ведь что ещё? Что ещё он может?       Только Чжун, кажется, так не думает. Принимает все его мысли, послушно кивает. Но всё равно в задумчивости возносит глаза кверху, рассматривая что-то одно ему ведомое.       — Ты столько лет ходишь по его следам. Прячешься в своих наблюдениях, боишься, когда оказываешься слишком близко, — Ли опускает взгляд на Аякса, заставляя того вздрогнуть. — Говоришь, что не достоин. Но неужели тебя не привлекает мысль о том, что вы можете стать ближе?       — Это невозможно, — отрезает Апелинский и качает головой. Отрицает, понимая, что вот это — точно не смешная шутка.       — Ты убеждён, что пока не готов. Но, может, именно сближение с этим человеком поможет тебе стать тем, кто будет готов?       Глупая, наивная мысль проскальзывает лишь на мгновение, но Аякс её быстро гонит. Чувствует, как сердце начинает биться о грудную клетку с новой силой, давит и болит. Топит в себе, корит за подобное.       Даже это с его стороны — слишком грязно.       — Это невозможно, — повторяет, даже не смотрит на собеседника. Но тот привлекает внимание обратно к себе, заставляя снова поднять голову.       Аякс смотрит побитым щенком — одним взглядом молит прекратить.       — Ты никогда не думал о том, что именно он поможет тебе стать достойным? Его присутствие, его влияние, его слова и мысли.       Нет, не думал. Конечно он не думал — даже не позволял себе подобной мысли. Ведь это неправильно — пользоваться Им, чтобы помочь себе. Только Аякс, разбиваясь насмерть и поднимаясь вновь, в гордом одиночестве должен пройти этот путь. Доказать всем, доказать самому себе, что справился, что смог: стать достойным, стать лучшей версией самого себя.       Не жалким отголоском грязи, на которую, только взглянув, скривишься в отвращении.       Однако сейчас, проталкивая в глотку вязкую слюну, он чувствует, как стены рушатся. Как крики отрицания меркнут, а взгляд, полный боли и печали, невольно впивается в собеседника. Глушит что-то в самой груди, в прогнившем сердце, тихо нашёптывая «продолжай».       Чжун это видит. Всегда видел, считая, что это его прямая обязанность — принять и понять. Помочь. А потому, чуть склоняя голову, одобряюще улыбается.       — Ты можешь получить его себе, это самое очищение от грехов, — тоном успокаивающим, завлекающим, — если хотя бы попытаешься отбросить любой возможных страх.       «Ты можешь получить его себе», — как изжёванная плёнка, на повторе, врезаясь в стенки черепа и разрастаясь, давя, причиняя пульсирующую боль. Такую приятную теперь, открывающую глаза на что-то новое, ныне невиданное.             Это неправильно, говорит он себе.             Но он первый протянул руку, спорит с собой же.       Ведь он первый пришёл к нему. Ведь он первый пошёл навстречу.       Тогда, сейчас.       Может, это правда знак? Может, это правда шанс?       Может, это его возможность начать новую жизнь? Вернувшись в этот город, вырвавшись от Матушки? Вновь встретив Его на одной с собой дороге?       Что-то невиданное, ныне незнакомое вспыхивает в Аяксе. Он выпрямляется до хруста позвонков, смотрит на Чжуна с таким благоговением, словно тот спас ему жизнь: прямо сейчас, именно в этот момент. Губы кривятся до боли — настолько широка его улыбка, когда он заливается смехом.       — Ты прав. Ты прав! — хохочет Апелинский. — Ведь после всего, через что я прошёл… Теперь, искупив часть грехов… Он сам поможет мне выбраться дальше. И я смогу быть рядом. Я смогу быть с ним.       Аякс пережил два падения в Ад.       Впервые, когда казалось, что пути назад уже нет и легче будет оборвать всё здесь и сейчас, ему явился настоящий Ангел. Обрамлённый небесным пламенем, протянутой рукой он вложил в него веру и надежду в лучшее, забирая в ответ то малое, что, казалось, давно погибло — его сердце.       Сейчас же, карабкаясь по скользкому оврагу, Аякс чувствует лишь вкус сажи и крови. Его ноги и руки переломаны, он то и дело соскальзывает всё ниже, не находя опоры. Но темнота, ставшая столь родной, сжигается алым, а Ангел, что когда-то вдохнул в него жизнь, вновь предстаёт перед взором.       Тянется, приближается, вторгается уверенными шагами.       Аякс готов заплатить: собой, своей жизнью. Своей душой.       — Он сможет стать моим.       Аякс поддаётся вперёд, кладя ладони на острые колени старшего и заглядывая тому в лицо. На губах улыбка: широкая, до безумия счастливая. Уверенный в своей Новой Истине, его глаза горят ярким светом; горят жизнью.       Новой, чистой.       — Спасибо тебе.       И в этот момент Чжуну кажется, словно он сделал первую и самую страшную в своей жизни ошибку.