Follow Me

      Виски́ простреливает резкая боль.       Не совсем ясно, что её спровоцировало: еле уловимый перезвон бокалов в руках, хлопнувшая входная дверь, в которую зашли очередные посетители, или новый взрыв поднявшегося смеха за одним из столов. Возможно, конечно, виной была уже неизвестно какая по счёту бессонная ночь из-за возобновившихся (а уходили ли они когда-то?) кошмаров, пяти кружек крепкого кофе и извечного раздражения, колющего самые кончики пальцев.       То уже не важно — важно, что голову его сдавливает, словно тисками, с обеих сторон, заставляя крепко зажмурить веки и прятать резкий выдох через зубы за выбившимися из резинки прядями.       Немного. Ему просто нужна передышка.       Сейчас это пройдёт — всегда проходит. Всегда приходит. Словно всегда с ним.       — Дилюк? — со стороны, словно из-под толщи воды. На плече — лёгкое, поддерживающее касание руки, привлекающее обратить на себя внимание.       Веки будто налились свинцом, но он одной неведомой силой воли заставляет себя их раскрыть. Ладони, упершиеся в стойку, не дают завалиться на колени и поддерживают, когда корпус чуть поворачивается.       Дилюк улыбается — он надеется, что это не выглядит жалко.       — Всё в порядке, мистер Чарльз. Давление. Дождь на улице, — ложь слетает с губ так легко и непринуждённо, будто не её Дилюк ненавидит всей душой. — Сейчас пройдёт.       Не верит — видно по изогнутой кверху брови. Замечает недосказанность меж складок у сощуренных глаз, под ними же, в отчётливых и ничем не скрытых залегших тенях. В каждом слове, движении, но молчит. Знает, что бесполезно; что не добьётся хотя бы толики правды. Лишь легонько, не тревожа, встряхивает всё за то же плечо и отвлекается на подошедших к стойке гостей. Дилюк в молчании благодарит его за это.       Отрываясь от стойки, Дилюк сразу прикладывает большие пальцы к закрытым векам — с нажимом, до новой вспышки боли, массирует их, глушит в себе эти ощущения. Старается, меж сквозящий в голове шум осматривает почти битком забитый бар, цепляясь за лица, чтобы хоть немного отвлечься. Помогает мало, лишь добавляет резкую колющую стрелу от раздражающе-пьяного смеха куда-то в затылок.       «Сейчас бы домой», — с досадой, с лёгким напоминанием, что там не будет лучше. Лишь вскроется, загноится сильнее, погружая в одинокую пучину тишины и собственных мыслей. Она сжирает, не даёт сомкнуть глаза, заставляет смотреть в темноту перед собой и видеть то, чего там нет; чего быть не может. Что осталось где-то там, далеко в прошлом, за потоками времени, которое уже не вернуть.       Дилюк вскрывает новую пачку таблеток — закидывается сразу двумя, зная, что и этого может оказаться мало. Проглатывает их быстро, запивает лишь одним глотком из-под маленького кранчика в самом углу бара. Надеется, но не верит, что поможет, и морщится, когда за спиной, прерывая привычный гомон голосов, слышится звон колокольчика.       — Доброго вечера, господин Дилюк! — звонко, разрывая черепную коробку изнутри.       «Разве сегодня суббота?»       — Сегодня четверг, — устало, почти без раздражения говорит будто бы себе в ответ Рагнвиндр. Он разворачивается и встречается с озорным блеском напротив.       Быстро поблёкшим, стоило ему только встретиться взглядами в ответ.       — Выглядишь как дерьмо, — замечают по ту сторону барной стойки.       С губ срывается вздох. Дилюк правда устал. Он не хочет сейчас влезать в лишние конфликты — ему хватает головной боли. Возможно, он предпочёл бы, чтобы сейчас бар во мгновение ока чудесным образом стал пустым, тихим, одиноким. Чтобы он продолжил заниматься уборкой и готовкой коктейлей для гостей-невидимок, таких приятных и молчаливых, не мешающих и спокойных. Как же просто хочется этого самого покоя.       Жаль покой не приходит ему уже даже во снах.       — Чего тебе, Кэйа? — после долгой заминки интересуется Дилюк. Он берёт в руки высокий стакан, который до этого протирал, делая вид полной занятости.       — Неужели я не могу просто так зайти и навестить своего любимого брата? — былые насмешливые нотки возвращаются в его голос, но от внимательного взора не ускользает всё та же озабоченность, с которой Кэйа бегает по нему от глаз до подрагивающих пальцев.       Ответ этот вызывает лишь неуместную, но привычную к подобным ответам ухмылку. Конечно, он может — если эта мысль вдруг стрельнёт ему в голову. Если ему покажется, что состояние его брата вновь даёт сбой; что ему вновь надо убедиться в его нездоровости.       Когда в груди заколется это невиданное чувство, вырывающееся беспокойством и «Мы заботимся и переживаем…», подкреплённое наставлениями и подсунутыми карточками с номерами телефонов якобы специалистов, которые ему обязательно помогут.       Дилюку не нужна помощь — ни от так называемой семьи, ни от всех приевшихся специалистов.             Он не болен.             У него нет проблем.             С ним всё в порядке.       С чёрной дырой в самом сердце, с пустотой в душе и яростью от несправедливости во взгляде — он в порядке. И ему не нужен лишний в жизни человек, который подтвердил или опроверг бы это.       Стакан с неприятным для него самого звуком опускается на столешницу. Дилюк не смотрит на Кэйю, почти не глядя перебирая различные склянки, скрытые от взглядов сидящих по ту сторону. Мешает на глаз, особо не задумываясь, а потом всё так же нервно, пересиливая попытки скривиться от собственных действий, ставит напиток перед братом.       — Сегодня четверг, — повторяется за ним Кэйа, переводя взгляд с напитка обратно на Дилюка.       — Я знаю, — отвечает, кивая на поставленные рядом бокалы для мытья. Дилюк всё в том же молчании провожает уже успевшего отойти Чарльза и, собирая посуду ближе, мельком поглядывает на то, с какой неуверенность Альберих подвигает к себе «нечто», так любезно поданное ему.       Принюхивается, как дворовая ищейка, рассматривает со всех возможных углов и только после этого делает глоток. Отвращение и неприязнь ярко отражаются на его лице, вызывая в душе Дилюка лишь победоносные звоночки.       — Я терпеть не могу виноград, — в спину успевшего отвернуться от него брата, и Дилюк, составляя бокалы в небольшую мойку, глушит в себе победную улыбку.       — Я знаю.       Кэйа за его спиной недовольно пыхтит, но Дилюк, даже не глядя в его сторону, слышит, как тот делает новый глоток. Наверняка хмурясь, кривясь, возможно, даже показательно выставляет язык на всеобщее обозрение, демонстрируя отвращение — кто же он без своего представления. Но пьёт.       И допьёт. Дилюк знает, и есть в подобных моментах что-то такое хрупкое, ускользнувшее слишком далеко, что не поймать за тонкий конец; что-то из прошлого, давно утерянным теплом разливаясь в его грудной клетке. Неуловимое, заставляющее забыть ненадолго о том горьком чувстве поутихших с годами злости и гнева, что оставили после себя лишь лёгкий осадок на кончике языка.       Та авария… забрала так много. И отдала ровно столько же. Но, будь его воля, он бы отказался ото всякой её подачки, забирая обратно всё то, чего лишился.       Однако Дилюк уже давно перестал верить в высшие силы, способные хоть как-то облегчить его боль утраты.       Закончив, он расставляет бокалы сушиться на задней стойке и, утирая влагу с рук, поворачивается обратно, облокачиваясь о ту копчиком. Смотрит перед собой, встречается со взглядом одного-единственного уцелевшего глаза напротив. Старается утонуть в этой бездонной синеве, чтобы не обращать внимание на повязку по левую от неё сторону.       К сожалению, в борьбе с самим собой Дилюк всегда проигрывает.       — Так что? Действительно ничего? — спрашивает, наконец, чтобы увести самого себя от гнетущих мыслей.       Кэйа смотрит с секунду, и Дилюк боится, что тот уловит все мимолётные эмоции под радужкой его глаз. Однако лишь примирительно поднимает ладони вверх, выпуская из них уже наполовину пустой стакан.       — Ладно-ладно, ты подловил меня! — и голос его звучит с некой долей раскаяния. Дилюк привык, а потому уже давно перестал вестись на всю эту провокационную клоунаду. Уже не было даже смешно.       Он лишь внимательно следит за тем, как Кэйа выуживает из своей сумки какую-то папку и кладёт её на стойку, подталкивая двумя пальцами.       — Может, тебе это будет интересно.       Отрываясь от своего места, Дилюк подходит ближе и смотрит на неё, словно картон по одной только его воле сгорит под резко ставшим напряженным взглядом и откроет ответы на все вопросы. Он не торопится взять её в руки, плавно переводит своё внимание вверх, на какое-то уж слишком довольное лицо.       Знает, чем его подкупить. И Дилюк бы, возможно, разозлился. Если бы его голова не продолжала стучать с болью где-то в районе затылка, подавляя любые эмоциональные сопротивления.       — Тебе повезло, что не так давно мы стали заниматься одним делом, касающимся новой группировки в нашем районе, — Кэйа понимает повисший в воздухе вопрос безо всяких слов. — Возможно, мы выяснили, что оно как-то связано с чем-то более старым. Возможно, мы не очень уверены, и свежий взгляд на подобное нам бы очень помог.       — То есть, вы стали настолько бездарны, что решили свалить работу на любителя?       Дилюк старается не думать о том, как его это раздражает; старается не думать, как сильно хочется приложить Кэйю лицом о столешницу и провести его пару раз туда-сюда, чтобы он стёр это самодовольное выражение со своего лица.       — Если ты любитель, то я незаконнорожденная принцесса подземного мира, — Альберих хмыкает. — Просто подумал, что тебе было бы интересно втиснуться во что-то по старой памяти и… возможно, это связано с тем, что ты пытаешься найти.       Дилюк ненавидит эту снисходительную улыбку. Ненавидит, как Кэйа каждый раз подкидывает ему кости, которые якобы утолят его голод, но которые оказываются лишь очередными пустышками. Ненавидит, зная, что это вряд ли приведёт его куда-то дальше уже по десятому кругу надуманных теорий, где каждый выявленный факт улики — пустой трёп в пасмурное небо. Ненавидит наматывать круги, блуждать, видеть свет в конце и выходить на всю ту же поросшую тропу, по которой проходил уже с двадцать раз.       Ненавидит, но всё равно притягивает к себе папку, убирая её под стойку, подальше от любопытных глаз.       Ненавидит, но это единственное, что он может себе позволить.       Довольный, Кэйа цепляется за поданный ему напиток. Отпивает с воодушевлением, будто забывшись, за что тотчас платит резким кашлем и булькающим отвращением где-то в глотке.       — Жду от тебя предположений к следующей субботе, — Альберих всё же отставляет от себя стакан, и Дилюк замечает, что тот абсолютно пуст.       — К этой, — поправляет его Дилюк, убирая посуду и наблюдая, как брат поднимается с места.       Кэйа останавливается на полпути, категорично осматривает его с головы до ног, вновь цепляя внимание на залегших тёмных мешках и явно выделяющейся щетине. Дилюк борется с резко вдарившим в голову давлением.       — К следующей, — звучит уже более категорично.       Под недовольный прищур перекидывает сумку через плечо, расправляет рубашку с коротким рукавом, чуть было не сбросив закреплённый булавкой жетон себе под ноги — пришёл сюда сразу после работы, даже не удосужившись переодеться. Дилюк замечает несколько напряженных взглядов от посетителей, что сверлят его спину, и давит в себе усмешку. Конечно, кому будет в радость вести пьяные диалоги-монологи за спиной у копа?       — Кстати, — по новой заводится Кэйа, который уже почти развернулся, но резко шагнул обратно к стойке, наваливаясь на неё свободной рукой.       Дилюк перестаёт разглядывать притихших посетителей, обращая внимание на Альбериха. Одним только видом даёт понять, что слушает. Пусть и с неохотой.       — Джинн просила передать, что зайдёт к тебе после работы.       — Сегодня? — Кэйа утвердительно кивает. — И почему она передаёт это через тебя и просто сама мне об этом не сообщила?       — Может, потому что ваш последний разговор вышел не самым… приятным образом?       Дилюк хмурится, и даже приподнятые в неловкости уголки губ Кэйи не смягчают закипающего раздражения.       — Это не твоё дело.       — Поверь, братец, ты — моё самое важное дело.       Кэйа салютует двумя пальцами, безмолвно прощаясь, и только после этого покидает заведение. Не поворачивается, не проверяет лишний раз, чтобы не утонуть в чужом негодовании. И стоит только звону дверных колокольчиков закончить свою песнь, как звуки в помещение резко втекают обратно, заглушённые до этого неприязнью и осторожностью.       Где-то там, внутри, пусть и никогда в этом не сознается, Дилюк жалеет, что Кэйа ушёл. Вероятно, он бы правда не выдержал и показал младшему брату на словах физической силы, что тот каждый раз ходит по тонкому льду и, правда, лезет не в своё дело. Но всё равно бы дышал более ровно, а не утопал во всеобщем гуле, что лишний раз треплет его нервную систему.       Это тяжело, думает Дилюк, а кончики пальцев его невольно цепляются за папку под стойкой. В какой-то момент он ловит себя на мысли, что тяжело не только ему — всем вокруг, но тонкий кнут раздражения продолжает сдавливать обидой глотку.       Тяжело ему, тяжело из-за него. Самому себе, его оставшейся семье, немногочисленным близким людям, которые, несмотря ни на что, всё равно продолжают тянуть свои руки после десятков укусов.       Возможно, если бы не он, всё было бы легче; всем было бы легче. И не было бы этой тревоги в чужих взглядах, этих бесконечных слов переживаний. Не было бы жалости — к самому себе, к другим, что страдают от упрямства и несогласия кого-то почти чужого. Ведь уже давно они все — чужаки друг другу.       Но продолжают приходить. Продолжают говорить. Продолжают…       Дилюк хмурится.       Самобичевание ему точно не поможет. Особенно сейчас, когда, наконец выходя из собственных мыслей, встречается со внимательным взглядом Чарльза, что, отвлекаясь от миксера, изучает напряженное лицо своего сотрудника. Дилюк отрицательно качает головой на все невысказанные вопросы и хватает с края уложенный поднос, наверное слишком нервно и спешно двигаясь в сторону зала.       Он подумает обо всём этом позже. Возможно. Когда останется один. А сейчас он решает, что хватит с него жалости — от других, от самого себя.       

* * *

             Осенний Мюнхен кажется Дилюку в некотором роде обворожительным — несмотря на столь ранее время и количество людей, что преодолевают свой путь неспешными шагами в сторону метро или автобусных остановок. Будто бы всегда сверкающий, медленно гасящий фонари и отдаваясь во власть утреннего солнца, город жил и живёт: утром, днём, вечером и ночью.       Наблюдая за подобным через лобовое стекло автомобиля, Дилюк ловит некоторое убаюкивающее успокоение. Только в такие моменты увлекает свои тревоги и мысли на задний план и даёт отпустить всё, оставляя голову совершенно пустой.       Дилюку нравится его работа — несмотря на то, что добираться на неё и обратно приходится из одного района в другой, тратя на это добрый час езды. Нравится, что он прячется в барной суете с первыми закатными лучами и покидает, стоит только солнцу показаться из-за зенита.       Его успокаивает вечерняя спешка уставших людей и утренняя суета тех же. Он не живёт вместе с ними, прячась в собственной тени, но один взгляд на что-то более живое заставляет его чувствовать себя таким же.       Вдыхая свежий, последождевой воздух из приоткрытого окна, Дилюк тормозит на светофоре и позволяет себе на мгновение прикрыть глаза. Усталость несильно давит на плечи, нашёптывает свою колыбельную в самый затылок, но Рагнвиндр противится, напоминая, что сегодня должна зайти Джинн.       Что она, проработав до самого утра, в очередной раз перерабатывая и подтирая за всеми, всё равно сядет на метро и проедет те треклятые двенадцать остановок, чтобы после выйти и пройти ещё две улицы до его дома. Вероятно по дороге она немного поспит, впадёт в тревожную дрёму, боясь проспать нужную станцию. Возможно зайдёт перед этим в круглосуточный на краю улицы, возьмёт что-то из сладостей, обязательно с орехами, чтобы лишний раз взбодрить и себя, и самого Дилюка. Обязательно по дороге позвонит сестре, дабы убедиться, что та, конечно же, не проспала и, непременно, позавтракала.       И всё для того, чтобы… для чего?       Вдох поневоле срывается с губ, когда Дилюк трогается с места. Старается не накручивать себя лишний раз, но взгляд всё равно падает на лежащий между сидений телефон, где под блокировкой всё ещё покоится незакрытый диалог.             «Тебе лучше отправиться домой и отдохнуть»             «Я в порядке, Огонёк»       Дворовая парковка встречает безлюдностью и одиноким мотором машины где-то в пяти рядах от него. Дилюк хватает телефон с переданной папкой и вырывается из плена тёплого салона, на кончике носа чувствуя зарождающийся дождь — осень всегда была пасмурной и в очередной раз хочет напомнить об этом. Не задерживается, под звук включённой сигнализации широкими шагами идёт к подъезду.       Первый, второй лестничный пролёт — лифт снова сломан, и Дилюк непременно напишет на это жалобу, потому что это третий раз за пять дней недели. Возможно, подумает о том, чтобы переехать куда-то в другое место. Но стоит только открыть дверь и войти в квартиру, выдыхает все мысли и усталость от подъёма.       Не переедет. Слишком приелось, слишком привычно. За три года — слишком его.       Кроссовки слетают куда-то в угол, папка и телефон — на обеденный стол. Действия проходят на автомате, и он не замечает, как руки бездумно тянутся к выключателю, погружая просторную, но изрядно захламлённую комнату в желтый полумрак. Вода из-под крана только холодная, но хорошо бодрит и подходит чайнику, который он, наполнив, ставит на кипячение.       Лишь после этого, усаживаясь на один из стульев, ножка которого подозрительно кренится, Дилюк осмеливается поднять голову и осмотреть всё пространство комнаты. Ведёт взглядом по дивану, заваленному вещами, — не убрал с вечера, торопился, потому что задремал под самый конец и почти опоздал, — по столу, на котором совершенно неприветливо лежат остатки позавчерашнего ужина.       Игнорирует одежду на одиноком стуле, которую, вроде, надо отнести в химчистку, потому что его стиральная машина с этим явно не справится. И готов поклясться, что даже сквозь мутный, уставший взгляд видит, как пыль новым слоем оседает на книги и тетради на столе.       Когда-то его дотошность до чистоты ввязывалась в споры с братом, который не хотел тотчас мыть после себя посуду. Сейчас гора чашек посматривает на него из раковины, молчаливо напоминая о себе, но не требуя — зная, что не дождётся.       Возможно, Дилюк свернул куда-то не туда. Возможно, трёхдневная щетина его не красит и уже начинает раздражать, но он игнорирует её, как и всё пространство вокруг, наплевав на возможные комментарии в свою сторону.       Он знает, что Джинн обязательно что-то скажет, упрекнёт, возможно, подорвётся помочь. Её упрямство всегда вставало наперекор его собственному, однако сейчас внимание перехватывает лежащая на столе папка, которую тот подтягивает к себе ближе.       Фотографии подозреваемых, места нахождения их цели; отчёты и досье, на которых яркой красной надписью горит «Закрыто». Дилюк усмехается. Конечно закрыто. Как и все предыдущие, что попадали ему в руки. Просто потому что не видят дальше своего носа. Или не хотят видеть.       Ведь как у них всё просто — решить мелкую проблему, не копая глубже; не находя источник и каждый раз бездумно вырывая сорняки без корня. Это часто выводило самого Рагнвиндра из равновесия когда-то очень давно — когда он сам был одним из них; когда полицейская форма вызывала гордость, а не отвращение. Когда у Дилюка ещё была хоть какая-то вера во что-то светлое, прежде чем её нещадно растоптали и вмяли в грязь.       Дилюк хмурится, прикрывает глаза ладонью. Разглаживает ею по лицу усталость, и только после этого перекладывает бумаги с места на место. Пробегается по ним глазами, цепляется за что-то мало-мальски знакомое: мафия, наркотики, заброшенная пивоварная фабрика. Передвигает с места на место, присматривается к фотографиям и с удивлением замечает что-то, что уже где-то видел.       Бросая взгляд за плечо, проверяет чайник, словно на нём может быть написано, когда же он наконец-то закипит. Убеждается, что время ещё есть, и подтверждает это циферблатом на загоревшемся экране мобильного — сорок семь минут восьмого. Только после этого хватает содержимое папки и встаёт, уходя вглубь комнаты — прямиком к висящим в ряд доскам, расположенным по всей стене.       Десятки фотографий, статей и собственных заметок переплетаются меж собой разноцветными лентами ниток. Банально и заезжено, но сам Дилюк соглашается с кем-то в своей голове, что подобные цветовые распределения — это очень удобно. Даже несмотря на то, что нити иногда путаются, раздражают, а то и вовсе слетают или рвутся под особо сильным напором — мелочи, которые можно перетерпеть.       И Дилюк терпит, особенно сейчас, когда выуживает одну из фотографий и приставляет её к уже имеющейся — более старой, потрёпанной временем. Кажется, ей год или немного больше, он точно не помнит. Видит дату — март прошлого. Значит, полтора.       Но далеко не это привлекает его внимание. Он всматривается в знакомое по старой памяти место, повторяющиеся лица — словно с ним играют. И вот уже человек, который весной того года сел за хранение оружия, на днях сдаётся под стражу за наркотики.       — Издеваетесь?.. — Дилюк хмурится, отмечая невероятную схожесть не только во внешних показаниях, но и в совпадении мест.       Эта пивоварня фигурировала в деле зимы два года назад.       Что-то не сходилось. Что-то точно не сходилось.       Дилюк ещё раз пересматривает фотографии, но всё же отмечает для себя, что сделаны они и правда в разное время — все внешние показатели налицо. Но неужели одни и те же люди будут из раза в раз возвращаться в свои старые места, повторять одни и те же ошибки? Особенно с периодом в такое короткое время?       Он просто не понимает.       Прикрепляя фотографии рядом, Дилюк выводит желтую нить от одного участка в другой. Путается в синей, но всё равно перевязывает ей вторую — к другому месту. Связывает все три дела вместе и чуть отходит, осматривая получившийся треугольник. Снова приближается, перебираясь с места на место, падает взглядом на улики и, наконец, прищуривается, отмечая идентичный в двух уликах знак, что видел не один раз, когда пересматривал старые фотографии, как-то обращал внимание, но словно забывал.       Путаясь в руках, Дилюк на ощупь находит клочок бумаги для заметок и какой-то карандаш — красный, сути не меняет, ему важно зарисовать то, что ухватили его глаза, чтобы не забыть.       Жесткий стержень царапает, почти прорывает бумагу, но всё же вычерчивает чёткие линии на поверхности. Кривоватые, ибо почти не глядя, но выводящие четырёхугольник, со звёздами по бокам от каждой грани.       Дилюк клянётся, что видел их где-то. Чувствует, что знает его значение, но не понимает, в каком участке памяти происходит провал, давая ему полностью утонуть в вырытой собственными руками пучине.       И голова снова начинает болеть, гудеть. Дилюк словно погружается в вакуум, повторяя про себя «гдегдегде», как заученную мантру, словно это поможет ему расплести запутанный разноцветными нитками клубок. Смотрит на рисунок, на фотографии, связывает их между собой невидимыми линиями, путаясь пальцами, взглядом, мыслями.       Что-то важное. Он упускает что-то важное. Что-то…       Настойчивый стук в дверь вырывает его из собственных мыслей, заставляя вздрогнуть всем телом. Только после этого, встряхнув головой, Дилюк понимает, как нещадно завывает чайник, оповещая, что он не просто кипит — уже давненько выкипает и готов вот-вот устроить незапланированный пожар.       Мысль эта заставляет Дилюка подорваться со своего места, в пару шагов преодолевая расстояние до плиты и, наконец, прерывая свистящие страдания. Только после этого, словно выходя из забвения, вышагивает ко входной двери и открывает, сразу же встречаясь с удивлёнными глазами напротив.       — Да, всё хорошо, — с неким облегчением Джинн обращается к своему собеседнику по ту сторону звонка.       Дилюк отвечает на приветственный кивок и отходит, пропуская гостя в квартиру. Она угукает в трубку, попутно стягивая с себя туфли.       — Да, хорошо. Позвони обязательно после того, как закончишь. Нет, не буду. Нет. Да. Хорошо, передам. Пока.       Отошедший обратно к кухне Дилюк косит взгляд, когда Джинн вешает трубку. Почти рефлекторно достаёт две чашки из верхнего ящика, — чёрную с глупой надписью и зелёную, украшенную не менее глупыми цветами, — и ставит перед собой.       А когда слышит копошение, снова мельком смотрит за тем, как Джинн, сначала свои туфли, а потом и кроссовки Дилюка составляет в ровный ряд — некий порядок на небольшом участке и без того небольшого пространства. Рагнвиндр немного хмурится, надеясь, что этот взгляд не ускользнёт от гостьи.       — У тебя кричал чайник, — словно ничего не произошло, Джинн подходит к нему ближе. Смотрит в глаза и улыбается, рассеивая всё негодование и позволяя лёгкие приветственные объятья. Возможно, рядом с ней он быстро остывает.       — Я задремал, — уже в который раз за сутки лжёт Дилюк. Упрекает себя и предостерегает, что это может войти в привычку.       Гуннхильдр хмурится даже на такой ответ, словно уже начинает винить себя за этот визит и за то, как её друг плохо выглядит. И Дилюк бы непременно заспорил, потому что та не выглядит лучше его: с теми же мешками под глазами, потемневшими морщинками на их уголках; бледным цветом кожи и растрёпанными в пучке волосами, что то и дело падают на лицо. Ей нужен сон, отдых, а она стоит здесь, на его грязной кухне, в бардаке его квартиры, смотрит сонными потухшими глазами и упрямится.       Однако Джинн быстро отходит, приподнимая перед собой пакет из ближайшего маркета. Улыбка вновь играет на её лице.       — Я взяла пару корзинок.       — С орехами? — Дилюк невольно приподнимает уголки губ, и в ответ ему активно кивают, растрепав причёску ещё сильнее.       Он позволяет себе слабо посмеяться, когда отворачивается, чтобы рассыпать по чашкам кофе.       — Хорошо. Спасибо. Руки лучше мыть в ванной, здесь… немного не прибрано.       — Я заметила, — хмыкает, но не осуждает. Голос её звучит более смиренно, и Рагнвиндр не удивляется, что перед уходом в ванную Джинн собирает некоторый мелкий мусор по дороге — всё, до чего достают её руки.       Скорее всего она решит вернуться после — в свой выходной, предлагая помощь в уборке. Джинн иногда так делала, зная, что без должной поддержки сейчас Дилюк не справляется даже с элементарными вещами, полностью забываясь в работе — в баре и той, что он сам себе придумал. Дилюк, конечно, попытается отказаться, но она всё равно придёт к нему.       Наверняка придёт. Всегда приходила. До прошлого раза месяц назад… всегда приходила, когда хотела. Словно между ними всё ещё что-то было и они друг для друга что-то значили.       Словно не было этих бесконечных ссор, которые с годами сошли на откровенные перекрикивания. Словно они всё ещё молоды, не раздавлены реалиями настоящего мира и влюблены. В той вечности назад, когда улыбаться было не больно, их трио боялись и Он был рядом.       Сахар растворяется в чёрной гуще, ложка неприятно постукивает о стенки в такт давлению у самых висков. Дилюк обещает себе сразу после лечь и попробовать уснуть, но пока он ставит чашки на стол, по обе стороны от расположившихся в тарелке корзинок, и наблюдает за тем, как Джинн закрывает за собой дверь небольшой комнатки за спиной. Она вдыхает полной грудью, когда подходит ближе, и расплывается в поистине счастливой, но жутко уставшей улыбке.       — Удивительно, что за последние сутки я не возненавидела этот аромат, — почти через смех, хотя смеяться было явно не уместно. Джинн аккуратно обхватывает кружку руками, делает небольшой глоток и довольно жмурится. — Твой кофе самый вкусный.       — Скажи спасибо изготовителю «Эгоиста», — Дилюк хмыкает, поднося кружку к лицу, но не отпивая — пока просто вдыхая запах. — Опять работаешь за весь отдел?       — Скорее заканчивала то, что так долго откладывала, — отмахивается, как от чего-то незначительного, и цепляет пальцами сладость. — Позволила себе немного расслабиться, вот и накопилось немного больше, чем хотелось бы.       — Может, всё же стоит подумать о распределении труда между людьми? — он вскидывает бровь, когда встречается с унылым взглядом.       Джинн пережевывает кусочек корзинки, бормочет что-то через крошки, но не может нормально ответить.       — Пожалуйста, прожуй.       Дилюк смеётся одними глазами, когда Гуннхильдр демонстративно громко делает глоток и проглатывает горько-сладкую смесь.       — Ты ведь знаешь — это бесполезно. Одна отрада в новенькой, которая пытается помогать столько, сколько может.       — Она ведь уже прошла испытательный? — Дилюк ждёт утвердительного кивка и только после этого продолжает. — Кажется… Эмбер? Слишком молода. Это может помочь держаться в тонусе.       — Это выматывает больше, чем может показаться. Ты не понимаешь, не смейся! Постоянные разговоры, эта активность, желание всего и сразу, а вопросы! Бесконечные вопросы… — Джинн почти падает головой на стол, но хватает её лишь на то, чтобы показательно зарыться пальцами в волосы и взлохматить их, показывая степень своей усталости.       — Мы были такими же. Когда приходишь в новое место и вкушаешь что-то незнакомое, хочется попробовать всего и побольше. Могу поспорить, что через пару лет она будет такой же уставшей и ненавидящей мир, как и ты.       — Я люблю мир, — морщится. Качает головой. — Иногда. Возможно, в выходные. Или когда пью твой кофе… Немного.       Дилюк не может удержать себя от тихого смеха, когда Джинн так упорно пытается выдавать свою правоту. Когда играет на публику из одного человека, чтобы отвести и себя, и его от негативных мыслей. У неё всегда это получалось — отогнать тучи хотя бы ненадолго, возвести купол мягкого комфорта и умиротворения.       Как, например, сейчас, когда разговоры их не уходят дальше повседневной суеты. Когда они в банальной манере интересуются друг у друга, как дела, развивая эту тему, что разрастается подобно ветвям деревьев.       И Дилюк рассказывает какой-то забавный случай из бара, когда клиент выпил слишком много и случайно сделал предложение незнакомой девушке сразу через пару часов, как его отвергли. Джинн смеётся и отрицает, что это был Кэйа, что, кажется, однажды делал нечто подобное, пусть и в другом контексте.       В ответ Дилюк слушает про то, как один из корпусов полицейского участка перестраивают, делая там, наконец-то, «человеческий» ремонт. Как теснота в офисе пока что увеличилась, но работа стала идти в более быстром темпе, когда многие оказались буквально под рукой.       Джинн отходит от темы работы и хвастается своей младшей сестрой, которая в этом году оканчивает школу. Рассказывает об её успехах в хоровом кружке и про то, что ей дали сольный номер на скором концерте.       — Она обрадуется, если ты придёшь её поддержать, — от мягкости в голосе подруги становится почти физически больно. Дилюк знает эту любовь и тоску, что проскальзывают между слов, но старается запереться от них.       — Я постараюсь прийти. Спасибо.       Они говорят и говорят, пока Джинн не начинает протяжно зевать, пряча это в перерывах между реплик. Дилюк предлагает подвезти её, но та отрицательно качает головой — тот в состоянии не лучше её, особенно после ночной смены. «Просто вызову такси».       Разговоры затихают под шум воды и тихого шороха где-то за спиной — там, где Джинн ходит по главной комнате и собирает мусор в пакет, а бельё в корзину. Дилюк почти возмущается, пытается спорить, но подруга его не слушает и предостерегает, что, если он попытается снова отнять пакет, то они подерутся. Это срабатывает как стоп рычаг для обоих, и Рагнвиндр тушуется, в молчании уходя обратно на кухню и занимаясь посудой.       Конечно, это ляжет грузом на него, как и их последняя встреча до этого. Конечно синяки на его скуле и её плече уже зажили и даже не напоминают о себе, но тяжелый осадок сковывает саму голову, в очередной раз напоминая, какой же он плохой: друг, знакомый, да даже возлюбленный. И какая Джинн непозволительно добрая, ведь каждый раз прощает подобное, возвращается и улыбается, делая вид, что ничего не произошло.       А произошло так много. До их расставания, после. Каждую их встречу, которая словно не могла пройти без чего-то из ряда вон выходящего.       Он обязательно извинится. Негласное соглашение о «не вспоминать» слишком давит, и Дилюк правда считает себя провинившимся. Он умеет признавать ошибки — неохотно, переступая через гордость, но зная порог её самой. В этот раз он должен извиниться, и тогда, может… станет легче дышать. Хотя бы немного.       Уверенный в себе и своём намерении, Дилюк отставляет последнюю тарелку и хватает полотенце со стола рядом. Вытирает руки, отходя от кухонной части комнаты, и останавливается, внимательно наблюдая за застывшей у доски Джинн. Смотрит, как глаза её блуждают по фотографиям и записям, знакомым ей не понаслышке, и хмурится, поджимая губы до тонкой полосы.       — Кэйа приходил к тебе? — она чувствует на себе взгляд и поворачивает голову в его сторону. Кивает на свежие фотографии, невесомо проводит пальцами по новым, всё ещё оставленным в папке листам. — Это дело закрыли на той неделе.       — Он сказал, что не согласен с этим и хочет знать моё мнение, — Дилюк пожимает плечами, словно в этом нет ничего ненормального. Словно в порядке вещей забрать из архива дело, вынести его из участка и отнести к тому, кто ушёл в отставку много лет назад.       Ненормально — он знает. И читает негодование в светлых глазах.       — Конечно он считает… — начинает, но отводит взгляд. — Я проведу с ним беседу.       — Он всё равно продолжит это делать.       Джинн сводит брови на переносице, кажется, ещё сильнее. Борется сама с собой, со всеми демонами и несносными работниками полицейского участка. Дилюк видит, как её взгляд блуждает по доске, перенося себя через времена работы в участке и всё то, что они смогли и не смогли закрыть. Как на ладони целые года самых грязных, словно не связанных друг с другом дел, соединённых едиными линиями.       Вспоминая о листе на столе, что Дилюк выцарапывал парой часов назад, он словно ловит момент, когда об этом можно спросить, ведь смирение ясно читается на чужом лице. Но не успевает и шага сделать, останавливается на полпути, когда слышит уже более тихое, переполненное чем-то болезненным и отчаянным:       — Лиза всё ещё ждёт твоего ответа. Она, правда, просто хочет поговорить. Может…       — Нет, — звучит намного резче, чем ему бы хотелось.       Дилюк почти осекается, сминая несчастное полотенце пальцами, но закипающее раздражение выкручивает что-то с самого дна, позволяя сочиться из него густым туманом.       — Мы обсуждали это в прошлый раз.       — Послушай, пожалуйста, — Джинн поворачивается, делает настойчивый шаг в его сторону. Дилюк же, словно защищаясь, невольно отступает. — Это просто разговор. Никто не будет лезть тебе в голову, переубеждать. Вы просто поговорите, это поможет тебе справиться…       — Я справляюсь.       — Он умер, Дилюк, — слова больно впиваются в сердце, — а ты словно этого не понимаешь. Сколько можно гоняться за призраком, скажи мне?       Миллионы ответов в опровержение её убеждениям вертятся на языке, накладываются друг на друга, перебивают, не дают какому-то определённому выскочить из него. Он пытается держать себя в руках, но ему даже слова не дают вставить, продолжая и продолжая настойчиво говорить.       — Мы все пострадали в той аварии, но никто не виноват. Это был несчастный случай, за который расплата была высока по всем её критериям. Крепус был нашим отцом не меньше, чем твоим, но мы же не продолжаем… Четыре года, Дилюк…       — Если ты пришла говорить мне всё то, что я слушал часами от тех высокомерных уродов, то проваливай, — он разве что не дышит огнём, чувствуя, как закипает изнутри.       Слова подруги накладываются на чужие голоса, раздирая его голову на тысячи частей своими высокомерием и усмешкой. Он, словно то было вчера, видит, как те пожимаю плечами, хлопают его по спине, принося сожаления.             Несчастный случай.             С каждым может случиться.             Никто не виноват.                   Ложь. Ложь. Ложьложьло-       — Дилюк…       — Проваливай, — напряженно, выставляя руку в направление двери. Он чувствует, как его начинает трясти, и боится, что не сможет сдержаться и в этот раз. Навредит. Всегда, когда призраки прошлого окружают его, он ранит кого-то рядом. И легче, когда под руку попадает лишь он сам. Себя не жалко. Он хотя бы заслужил.       Потому что не был рядом, потому что не помог. Потому что не успел. Потому что не смог найти по-настоящему виноватых.       Лучше бы тогда он был там. Лучше бы Дилюк был за рулём. Лучше бы его…       — Огонёк…       — Вон!       Нарастающее чувство злости и ненависти разрывает его грудную клетку, не давая спокойно дышать. Дилюк не понимает, на кого именно злится, но чувствует — ещё мгновение, и виновницей сделает именно Джинн. Заставляя платить её и за брошенные слова, и за тех, кто посчитал, что способен выносить финальные вердикты, и за самого себя.       Он не смотрит, когда подруга проходит мимо него. Не смотрит, как она обувается. Слышит лишь звук открытой двери.       — Мы… Я правда переживаю…       Голос обрывается, когда Дилюк делает рывок к столу и хватает первое, что попадается под руку, чтобы швырнуть в сторону голоса. Звук битого стекла не опережает хлопок двери, и он смотрит, как зелёные, украшенные цветами осколки разлетаются по полу, оставляя после себя лишь жалкое воспоминание. Очередное, о чём-то счастливом, которое он ломает своими же руками.             Смотри, какая кружка! Эй, не смейся!             Мы ведь собираемся жить вместе. И именно в эту, слышишь?             Именно в эту кружку ты будешь наливать мне свой фирменный кофе.       Ноги Дилюка подкашиваются, и он опускается на пол рядом со столом. Его трясёт, он до боли сжимает волосы на голове, тянет их, словно пытается вырвать; словно пытается избавиться от бьющих по вискам злости и паники, приближающейся истерики. Он дышит через сжатые зубы тяжело и рвано, утягивая себя же в бок, со всей имеющейся силы прикладываясь виском к столу. Как можно больнее, чтобы эта боль перекрыла ту, что разрывает его грудную клетку.       Он всегда всё рушит. Собственными руками.       Жалость к другим, ненависть к себе. Он больше не подпустит их к себе.       Дилюк не позволит никому пострадать от своей руки.