Котлаван

Где-то далеко-далеко, за тридевять земель, есть дерьмовый остров. У этого острова нет названия. Просто он не стоит того, чтобы его как-то называли. Дерьмовый остров очень дерьмовой формы. На нем растут дерьмового вида кокосовые пальмы, приносящие дерьмово пахнущие кокосы. Там живут дерьмовые обезьяны, которые любят эти дерьмовые кокосы. Дерьмо этих обезьян падает на землю и превращается в дерьмовый грунт, из которого вырастают еще более дерьмовые пальмы. Получается такой замкнутый цикл.

             Вдалеке звенят артиллерийские залпы. Лошадинное ржание. Топот копыт. Неприкращающаяся пыль и воинственные крики южан. Но это вдалеке. Сейчас полдень и солнце безбожно печет, одаривая белую макушку оплеухой.                        Сощурившись, Годжо плетется по пустующей улице и старается как можно чаще попадать в тень. Глаза непрятно слезятся из-за жары. Правую руку жжет каждую минуту, пока несколько капель пота одна за другой стекают на свежую рану. Дорога кажется бесконечной. Над головой тихо болтается вывеска цирюльника. Маленькие торнадо собирают по закоулкам улиц редкий мусор. В баре темно и почти прохладно. Только пара стариков тихо о чем-то шепчутся, стирая испарину со лбов.       Из темноты, стуча каблуками, к нему выходит бармен. — Годжо. Что будешь?       — Как обычно, — не снимая шляпы, он опрокидывает стопку горячего виски. Бросает пару монет и уходит.       Еще через пять минут он добирается до Логова. Вокруг такая же пустота. Дверь плотно прикрыта. Здание, как обычно, не подает никаких признаков жизни, кроме нескольких незапыленных окон на втором этаже. Шаркая затертыми ботинками, он проходит через темный коридор и сворачивает налево, толкая тяжёлую дверь.       — Сёко, здравствуй, — с грохотом костей и мышц он рушится на жалобно скрипящий стул.       — Сатору, — женщина перестает молоть что-то в своей ступе и оборачивается. — Утром тебя искал Юджи, что-то срочно хотел рассказать…       Он поднимает ладонь вверх, прерывая ее. — Подожди, Сёко. Подожди. Я устал как черт, и, между прочим, пришел сюда не просто так, — он выкладывает пораненную руку на стол.       — Знаю, — она быстро пробегает по комнате, собирая набор для перевязки. — Сядь прямо и сними эту тряпку, она мешает, — не торопясь, тягучими движениями он вылазит из мокрой от пота рубашки и бросает ее на пол.       Теперь полностью открытая рана выглядит неприятно, и Годжо отворачивается. Хотя за столько лет работы охотником, как и любой другой достойный мужчина, он обязан был привыкнуть к ранениями и крови на своём теле… Но он считал, что итак переживает слишком много неудобств, чтобы привыкать к еще одной неприятной ему вещи.       — Они вернулись? — Годжо сжимает руку в кулак. Белая алебастровая кожа натягивается сильнее, а синие вены, словно плотоядные черви, ползут и вьются по тонкому запястью.       — Подай сигарету, — Сёко протягивает руку, указывая на маленькую керамическую пепельницу, где сиротливо догорает помятая самокрутка. Дымит так, что, кажется, становится нечем дышать. Густой смол вьется вверх, нежно зализывая потолочные раны разводов.       Руки ее бугристые от напряженной работы. А тонкие пальцы почти невесомо берут бумажную трубочку, набитую горькими травами вперемешку с табаком. — Нет, кажется, даже в городе ничего не слышно. А что за задание?       — Утром прибежала какая-то женщина, назвалась соседкой семьи Коллинз. Говорила, что, когда утром вышла накормить куриц, увидела окровавленную хозяйку дома, которую за ноги затащили внутрь и захлопнули дверь. После этого она больше никого не видела — никто не выходил и не заходил, — он привычно растягивает слова, не торопясь и не пытаясь объясниться более понятно.                   Свободной рукой Годжо достал карманные часы, — Уже два. Должны были вернуться. — он ослабляет узел повязки и сжимает переносицу, стараясь уйти подальше отсюда и оказаться не в самой удобной, но все же его постели. В чуть запыленной комнате со стопками отчетов и свидетельств на старом дубовом столе. В месте, где хотя бы ненадолго он сможет отгородиться и исчезнуть из ежедневной, не щадящей никого мясорубки, в месте, где он сможет срезать этот бесконечной круг.       В нос ударил едкий запах спирта. Пробирающий до мозга костей запах резко выдернул Годжо из вязкого небытия мыслей. — Ай! — он шипит, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. — Сёко, можешь, блять, быть аккуратнее?       — А ты можешь быть мужественнее и потрепеть? — женщина язвит и, не останавливаясь, продолжает обрабатывать рваные края раны. Она сосредоточена и привычно хмурится. Небольшие облачка один за другим вырываются из ее сухих губ и уплывают вверх.       Годжо тяжело выдыхает, начиная заученной за эти годы привычкой прислушиваться к обстановке комнаты. Вот на маленькой керосиновой горелке почти закипела вода, легкие вуалевые шторы вьются от горячего полуденного воздуха, Сёко вдыхает чуть чаще, чем нужно, потому что курит слишком давно и беспробудно. А еще, здесь ужасно пахнет табаком и миллионами сушеных трав, настоек и растирок, название которых Годжо не в состоянии вспомнить.       Он чувствует, как что-то холодит и приятно остужает горевшую до этого огнем рану. Пахнет чем-то терпким и кружащим голову. Аккуратными движениями Сёко втирает густую мазь в покрасневшую кожу. — Чтобы снять раздражение. И чтобы порезы срослись быстрее, — не поднимая головы, поясняет она. Но Годжо в этом не нуждается, он доверяет ей.       — Что на этот раз? — Сёко плотно наматывает бинт вокруг руки, давая мази хорошо впитаться. — Ничего нового. За эту неделю в округе пропало уже около двадцати человек, пять из них дети, остальные — старики да молодые девушки. Теперь еще и Коллинзы.       Секо завязывает концы бинта и тушит почти истлевший окурок. — Что пишет Нанами? Может, в городе ситуация получше… — это бессмысленное предположение дает жизнь их разговору еще на пару фраз, до того, как оба они отключатся и снова начнут работать до изнеможения, до боли в руках и ногах, до плотного тумана в голове. Все, лишь бы хоть на шажок приблизиться к цели. Лишь бы спасти еще немного жизней. — У них тоже все плохо. Если денег хватает на выпивку и на проституток, они почти перестают работать…       Вдруг Годжо слышит, как быстро приближается лошадь и звенит ее сбруя. Потом кто-то суетливо спрыгивает с животного и, не разбирая дороги, бежит к зданию. Дверь распахивается, и Годжо уже знает, чей шаг разрушил ленивый солнечный день. — Учитель… Учитель Годжо, там… — он почти хрипит. — Та девушка, невеста, она… ее повесили и…       — Тихо, Итадори. Что случилось? — Сатору быстро встает и подходит к запыхавшемуся ученику. — Сёко, дай воды.       — Мы гнались за ними. Несколько миль и… — Юджи жадно, обливая форму, пьет холодную воду. Ручьем она стекает вниз по его подбородку, но он, кажется, не замечает этого. — Когда мы пришли, их там уже не было. Все были мертвы. Гончие взяли след и мы… — он снова делает перерыв, чтобы сделать теперь уже более глубокий и насыщенный вдох. — Мы гнались за ними несколько миль и след оборвался в заброшенном ранчо. Собаки потеряли след. Он высушил ее и повесил. — Юджи разгибается, вставая прямо. Грудь его все еще быстро-быстро вздымается и сердце колотится так, что становится слышно, если встать совсем рядом. — И еще там куча странных символов. Что-то древнее, Мегуми говорит это мертвый язык местных индейцев.       — Где остальные? — Сёко внимательно осматривает Юджи. Ее глаза скользят сверху вниз по загнанному телу, выискивая повреждения. — Они остались там. Сказали, что будут ждать вас. — рукавом Итадори вытирает мокрый от испарины лоб.       — Готовь лошадей. Я сейчас, — мысли в голове Годжо теперь летают так быстро, что он не успевает за ними следить. Усталость почти исчезает, давая шанс на то, чтобы успешно взбежать по лестницам и одеться в более менее свежую одежду, взять пистолет и пару бутылей святой воды.       Солнце по-предательски печет спину, заставляя пот градом катиться по мокрому загривку. Они уже давно покинули город, вокруг пустошь и пожженая солнцем трава. Итадори на несколько сотен шагов впереди заставляет Сатору каждые пять минут подгонять вороную, непослушную кобылу.       Когда они прибыли на место, сквозь белую повязку Годжо видел лишь заброшенное, измученное дождями и ветрами ранчо. Совсем небольшая ферма с выцветшим на солнце амбаром, пара досок на крыше провалилась внутрь, зияя рваными дырами по израненному телу постройки. Лошади Мегуми и Нобары взволнованно бродят где-то рядом с одичавшей яблоневой рощицей.       — Идемте скорее, — Итадори бежит вверх по холму и вскоре исчезает в огромной пасти амбара, посреди стены — огромная дыра.       Гончие выбегают к нему навстречу, дружелюбно обнюхивая, — Мегуми, Нобара, все хорошо? — он переступает через высокий импровизированный порог из заостренных обломков. Кугисаки завороженно смотрит в крупную лужу на полу и, не задумываясь, крутит в руке аккуратный, поблескивающий серебром, молоток.       Пахнет мочой и кровью.       — Наконец-то вы приехали. Мы уже думали не дождемся, — девушка, как обычно, не брезгует начать разговор с самой волнующей ее темы, не прибегая к элементарной вежливости ведения беседы. Годжо слышит — она взволнованна и зла, — Вы знаете, что это? — Она быстрым шагом проходит вглубь здания и указывает на более менее целую стену. Доски на ней тонкие и занозистые. По ним крупными подтеками густо намалеваны две строки закарючистых символов, среди которых глаза Годжо разбегались, стараясь понять смысл написанного. Он приподнимает повязку, чтобы лучше рассмотреть знаки и случайно натыкается взглядом на висящее под потолком тело. По инерции оно слегка раскачивается из стороны в сторону. Измученное и обескровленное тело почти белое. Годжо передергивает, и он переводит взгляд на надпись.       В голове мелькают всевозможные воспоминания об учебе. Конечно, охотники чаще всего получали, так сказать, углубленное церковное образование. С особым уклоном в демонологию и вампирологию, но чего там точно не было, дак это вымерших индейских языков. Годжо уверен и прямо сейчас готов дать руку на отсечение. — Мегуми прав. Это что-то жутко древнее и, мне кажется, наш похититель явно старался вырисовать эти символы. — он снимает шляпу и проводит раненной рукой по мокрым от пота волосам.       — Прекрасно. Никто не знает, что это. — Нобара наигранно вздыхает, начиная размахивать руками в разные стороны, — Может это какая-то бредовая хрень? Может этот ублюдок сейчас умирает со смеху, пока мы тут распинаемся с его писаниной? — она испытующе глядит на Учителя, словно он сейчас же скажет ей, что да, это все шутка, и на самом деле ничего такого не было. Тело — муляж. А древние росписи — просто разрозненные выдуманные символы.       — Где Мегуми? — он тянет повязку выше, полность открывая правый глаз и бессмысленно пытается лучше вглядеться в надпись. Но в голове не возникает ровным счетом никаких ассоциаций. Ничего.       Кугисаки дуется и уходит в направлении огромной двери, спавшей с петель, — Черт его знает. Бездельничает где-то в округе.       Годжо обнаруживает парня в нескольких десятках метров от фермы. Вместе с гончими он бродит по заросшему полю. Трава здесь высокая и сухая, с хрустом ломается, попадая под тяжёлые ботинки. — След не взяли?       — Нет, — парень, опустив плечи, пинает свалявшиеся куски земли. Собаки поджали хвосты и нарезают круги рядом с хозяином. — Он просто испарился. Ни следов лошади, ни его. Вообще ничего. Как будто сгорел заживо и разлетелся по этой пустоши. — Фушигуро злится. Пытается скрыть это за ровным бесчувственным голосом, но Годжо слишком хорошо знает своего ученика, чтобы не почувствовать злость и вину плещущиеся в его тоне.       — Не расстраивайся. — Сатору хлопает Мегуми по плечу. — Сейчас главное доставить девушку обратно и захоронить. С остальными мы разберемся, всех не поймаешь, Мегуми. Это невозможно. — Но сам Годжо в это не верит и, кажется, Фушигуро догадывается об этом, хотя ничего не говорит. — Что с теми символами? Как ты узнал, что это индейский?       Парень поднимает голову и смотрит вперед. Прохладный ветер быстро проскальзывает по затылку, заставляя мурашки пробежаться по телу. Мегуми пожимает плечами и уводит глаза в сторону, — Не знаю. Сегодня утром видел что-то похожее в хранилище, хотя я не уверен до конца…       — Учитель! — к ним на встречу бежит Юджи, и собаки рвутся к нему навстречу. Солнце заходит. Поцрапанный циферблат показывает семь часов, а они все еще здесь. — Что нам делать с невестой?       Годжо хмурится, оглядываясь по сторонам, — Тут нигде нет телеги? — Все разрушено и покрыто затхлостью. Даже если телега найдётся, наверняка развалится от одного прикосновения.       На это тело страшно смотреть. Хоть Годжо прожил уже не мало, а повидал еще больше, его коробит. Жалость колышится где-то на дне, но она слишком слаба, чтобы одолеть желание отвернуться.       Тело — словно безвольная тряпка. Белое, местами даже синее. Вены можно потрогать руками и, похоже, легко достать из-под кожи. Только нескончаемые подтеки ее собственной крови разукрашивают порванное белое платье. Оно ещё не свадебное, может быть излишне нарядная сорочка. Годжо не разбирается.       Глаза ее широко открыты и в любой момент могут вывалится из орбит. Неподдельный животный страх на ее лице искажен мучениями и болью. Волосы сбились в колтуны. Хорошо смазанные кровью они засохли, и теперь Сатору не представляет, как эти старушки из похоронного будут ее расчесывать.       В амбаре пахнет мочой, кровью, а еще — страхом. Он поселился в каждом его уголке и Годжо кажется, что это место лучше сжечь.       Все молчат. Стараются не издавать лишних звуков. Спустя десять минут они находят старый мешок из-под овса и пару почти истлевших веревок. Маленькая тележка жалобно и раздрожающе поскрипывает под весом тела. Колеса ее неровные, отчего они добираются до похоронного только к глубокому вечеру.       Тонкий обрывок листа с теми иероглифами Годжо мнет в руках всю дорогу. Листок помялся и стал больше похож на бумагу для поттирки. Пока полностью не стемнело и пока глаза его не начали слезиться, Сатору пялился на знаки. Он знал, что ничего не вспомнит. Знал, что видит их может быть в первый раз, но что-то его не отпускало. Мысль, что весь этот спектакль не просто прихоть одуревшего вампира.