На земле не будет солнца.

     Так им ведает Она.

ooes — пепел.

"Была на небесах история любви, что превратилась в сказки и тихий шепот старых лет. Чиста, невинна и пьяна, но до ужаса запретна. Теперь о ней рассказывают детям на ночь. О том, как можно и нельзя. Как можно любить, и как эту любовь нельзя убить."     Небеса и Поднебесье — это не просто противоположные края мироздания, но две части одного существа, двух дыханий, переплетающихся в танце вечности. На горизонтах, где свет смешивается с тьмой, встречаются два мира, и каждый по-своему прекрасен и пугающ.    Небо в Раю может быть ярко-голубым, а может меняться, словно шелковая ткань, переходя от перламутрового сияния к глубокому серебристому свечению. Поля здесь не зелёные и не золотые — они играют всеми оттенками света, так, что каждый шаг ангела оставляет едва заметный след, словно улыбку на воде. Ангелы здесь прекрасны, но не людской красотой — их сущность не привязана к форме, они не имеют чётких черт, хотя и могут проявляться в облике, понятном смертным. Это создания света и смысла, каждый ангел — чистая мысль и живое чувство, воплощение одной из великих идей мироздания. Их крылья — как облака и звёздные туманы, иногда сверкающие, а иногда переливающиеся мягким сиянием. Лица их — одновременно знакомы и непостижимы, а в глазах — бесконечные глубины, отражающие и покой, и мудрость. Демоны напротив здесь не уродливы в буквальном смысле; каждый из них отражает искаженную, горькую красоту, силы и эмоции, выпавшие из равновесия. Их лица — это отражение грехов, человеческих страстей и боли, но и боли, не чуждой великой тоске. Они могут выглядеть как воины в огненных доспехах, или как тени, что струятся подобно туману; у некоторых есть крылья, чёрные, словно перья ворона, а у других — вместо крыльев клубы дыма или языки огня. Демоны не лишены глубины, в них есть своя мудрость, будто преломление света сквозь израненные грани души.    В местах, где сходятся миры, где Рай и Ад пересекаются, небеса играют смешанными оттенками: здесь свет и тьма сходятся, словно танцуют, то создавая тени, то внезапные вспышки света. Здесь под ногами простираются поля из пепла и золотой пыли, и каждый шаг оставляет след, который тут же исчезает, растворяясь в веках. В этой грани ангелы и демоны встречаются и понимают, что, несмотря на свою противоположность, они связаны — как две стороны одной медали, как небо и земля, как жизнь и смерть.    Предел, как его называют, — это место, где небо не светлое и не тёмное, а смешанное, как сумерки на рубеже дня и ночи. Здесь небеса переливаются, и свет и тьма кружатся в вечном танце, создавая узоры, что невозможно постичь. Поля здесь кажутся одновременно пустыми и обширными, словно пространство для всего и ничего. Здесь тишина, но в этой тишине слышен трепет, будто эхо бьющегося сердца Вселенной. Здесь ангелы и демоны встречаются. Они не враги, а скорее как отражения друг друга, которые понимают свою неизбежную связанность, знают, что свет и тьма никогда не смогут существовать по отдельности.    В бесконечных небесных сферах, среди светлых сияний и божественного порядка, жил один ангел — юный, светлый, исполненный благородства, и имя ему было одно — Адлер. Но его сердце вдруг запылало, увидев её — обычную смертную девушку, чья душа сияла так ярко, что привлекала его, как ночной свет звёзд. Она была невинна и чиста, но её смех и нежные, полные жизни глаза пленили его и увлекли за грань дозволенного.    Ангел знал: по законам Вселенной, их любовь была запретной. Закон Равновесия, древний и незыблемый, был установлен для того, чтобы отделять миры и не позволять небесным созданиям вмешиваться в жизни смертных. Он знал, что нарушить его — значит ослабить ту самую ткань мироздания, которую они, ангелы и демоны, оберегали. Но сердце его шептало другое: оно не знало законов, оно не знало границ, оно знало лишь, что она нужна ему, как сама жизнь.    И тогда, на короткое мгновение, он позволил себе быть рядом. Его прикосновения были невидимы, его шаги — неслышны, но душа её ощущала его присутствие. Они были как две звезды, ведомые какой-то высшей силой друг к другу, несмотря на пропасть между их мирами.    Но ангел понимал, что их счастье подобно танцу теней на грани рассвета, яркое, красивое, завораживающее в своей хрупкости. Оно живёт в тишине предутренних сумерек, когда небо ещё полно звёзд, но уже начинает светлеть на востоке. Их тени тянутся друг к другу, переплетаются и сливаются, как два порыва ветра, которые встретились на миг, зная, что скоро рассвет разорвёт их связь.    Адлер был тихим шёпотом, услышанным только ночью, полным обещаний, которые знают, что не смогут быть исполнены. В эти мгновения сердца пылают, но пламя это — не для глаз других. Иден был тайной, как вздох под звёздами, как тепло ладони, которую так хочется держать в своей. Но в этой тишине кроется осознание: любовь их — подобно огню, что греет лишь ночью, исчезая с первыми лучами, и настанет час, когда он должен будет уйти. Неумолимый закон встал между ними, он знал, что не может её оставить, оставив и веру в него. Чтобы защитить её, он принял решение притвориться предателем.    Мерцающие в полумраке свечи отбрасывали длинные тени на лицо ангела, и его черты казались высеченными из камня. В этот момент ему казалось, что весь мир затих, будто сам воздух ждал от него чего-то — молчаливого вздоха или немого признания. Но он не мог себе этого позволить. То, что должно было произойти, уже случилось; выбор был сделан.     Иден стояла напротив, затаив дыхание, глаза её были широко распахнуты — слишком светлые в этом тусклом свете. Он почти мог слышать, как бешено бьётся её сердце, словно цепляется за последнюю крупицу веры в него. Её губы дрогнули, когда она увидела подтверждение самого ужасного подозрения: предал. Чувства бились в ней, как штормовые волны, а он молчал, давая ей самой дорисовать этот образ предателя.    Она смотрела на него с такой болью, что, казалось, время остановилось. Артель ощутил, как внутри него что-то ломается, как будто все их воспоминания, каждый жест и каждый шёпот, превращались в пепел. Он знал: не сказать ей правды — это единственный способ защитить её. И всё же эта правда была горькой. Его сердце камнем уходило на дно, а глаза оставались непроницаемыми.    Ему пришлось исказить образ, что она знала и любила, сделал своё сердце камнем, а душу — холодной, чтобы показать себя равнодушным. Перед тем, как исчезнуть из её жизни навсегда, он стал для неё тем, кто разрушил её веру в чудо. И всё же, когда он уходил, каждый шаг был для него пыткой, каждое слово, сказанное против себя, было как раскалённый нож в сердце. Он понимал, что она будет помнить его не светлым чудом, а мрачной болью. Но он сделал это ради неё, ради её мира, ради её душевного покоя.    Когда первые лучи солнца, подобно острым стрелам, начинают пробиваться из-за горизонта, любовь, что была их спасением в ночи, начинает таять. Они смотрят друг на друга в тускнеющем свете звёзд, зная, что рассвет безжалостно сорвёт этот тонкий покров, что укрывал их чувства. Они ещё на миг держатся за этот миг, ещё надеются, что сумерки задержатся, но свет неумолимо разгоняет тени. Их любовь исчезает, как дыхание на холодном воздухе, оставляя лишь слабое воспоминание, как лёгкий след, потерявшийся в свете наступающего дня.    С небес он наблюдал за её слезами, за её страданием, и лишь звезды, тихие и немые, знали, что его жертва была даром вечной, но неразделённой любви, огнём, что согревал его и сжигал изнутри, освещая ей путь, даже когда он был лишь тенью в её памяти.    И тогда, когда солнце наконец полностью заливает мир своим сиянием, от их любви остаётся только тень в сердце, нежная боль, напоминающая, что это было, пусть и было недолго.    Когда Боги узнали о нарушении закона Равновесия, мир содрогнулся, и Небеса, казалось, погрузились в предгрозовую тишину. Всеобщее спокойствие внезапно омрачилось, словно сама ткань мироздания начала рваться, обнажая трещины, ведущие в бездну. Ветер гнал по Небесам холод, что пронизывал, как лезвие, и в этом воздухе витал приглушённый гнев, древний, неподвластный человеческому пониманию.    Для женщины, смертной, чья любовь к ангелу была столь чистой и жертвенной, они уготовили испытание страшное и непоправимое. Иден носила под сердцем дитя, плод любви, священный дар. Но Боги решили, что родится этот ребёнок мёртвым, чтобы наглядно показать силу их гнева и бесповоротность наказания. И вот, в ночь родов, в тот час, когда природа замирает, наполняясь тишиной, она увидела лишь безжизненное личико, покрытое смертной тенью. Её душа содрогнулась, боль пронзила её до самой сути, оставляя её опустошённой, будто сама жизнь покинула её.    Иден всматривалась в черты её лица, стараясь угадать в них что-то своё, что-то от того, кого она любила, и кто был с ней лишь в её памяти.     — Хейлин…    Но когда её пальцы коснулись щёк ребенка, холод проступил в сердце, как ржавый нож. Где-то в глубине души она уже знала правду, но разум отказывался принимать её. Её ребёнок, её кровь, её единственная надежда, не открыл глаза. Её дыхание было немым — как не взлетевший вдох, оборвавшийся перед тем, как мог бы начаться. Она чувствовала себя пустой, словно внутри что-то иссушило её душу. Боль стала её сердцем, и стук его был таким же глухим и тяжёлым, как приговор.    Слёзы обжигали её щеки, но она не могла плакать вслух. Ей казалось, что даже сама земля, на которой она стоит, осуждает её. Каждая секунда, каждое мгновение пребывания в этом мире стало напоминанием о её вине. Иден задыхалась в этой безысходности, как в каменной клетке, зная, что ничто уже не вернёт ей её дитя, и ничто не искупит её поступков. Её сердце билось, но каждое его биение было болезнью, порождением её вины. Она смотрела на своего мёртвого ребёнка, и понимала, что её собственная жизнь уже никогда не будет прежней. Она будет жить с этим знанием, как с вечным клеймом на своей душе.    Но судьба, таинственная и непредсказуемая, вскоре послала ей ещё одного ребёнка — девочку, как свет, озаривший мрак её страданий. С рождением этой дочери, чьё имя было Моран, показалось, что боль притихла, что, возможно, мир вновь обретёт покой. Но Боги, наблюдая за её счастьем, знали, что наказание должно быть исполнено до конца. И как только девочка обрела силу и жизнь, жрицы судьбы донесли до Моран древний и беспощадный приговор: когда-то, по воле Богов, и ей, дочери смертной и ангела, придётся отдать своего ребёнка, чтобы искупить грех матери. Лишь тогда Равновесие восстановится, и гнев Богов иссякнет, как утихающий шторм.    Тем временем, на Небесах, ангела, что так смело рискнул нарушить священные законы ради своей любви, вели на эшафот. Высокий помост, освещённый небесными огнями, возвышался посреди вечного света Небес, как зловещий символ Божьего правосудия. Его крылья, величественные и сверкающие, были сожжены, словно напоминание о том, что даже среди бессмертных любовь не всегда может быть свободна. Толпа ангелов, скорбная и молчаливая, наблюдала за этим зрелищем, в их глазах был и ужас, и благоговение. Ангел стоял один, перед лицом вечности, не колеблясь и не прося милости, зная, что в своей любви он обрёл нечто более вечное, чем Небеса и Боги.    — Разве можете вы казнить Неведомого, чей отец создал Книгу Апокалипсиса? Небеса могу разбиться, а вы тут идиотизмом занимаетесь! — толпа кричала протесты. Кто-то желал освободить, кто-то кричал за казнь, а кто-то стоял в стороне.    — Он нарушил закон.    Кто-то из толпы плюнул под ноги палачу. Ангелы и демоны наблюдали за тем, как вязкая жидкость вытекает из ранее отрубленной головы. Сама голова укатилась куда-то дальше, скрывая от лик, свой яростный взгляд и обещание на дне темных глаз. Из ангелов смотрели с отвращением, из демонов — с ярым восхищением и презрительностью, а кто-то, как стоявший поодаль верховный Архангел — смотрел с безумием и нарастающей тревогой.     — Он вернется голосами и шепотом Неведомого, что сведет с ума; вихрем и ураганом, со снежной мерзлотой, от которой гибнет всё живое. Такие, как он — не забывают, не забываются.    И когда над головой Адлера взметнулись световые копья, предназначенные покарать, из его уст не вырвалось ни крика, ни проклятия, лишь тихий шёпот, который был услышан только самой Судьбой. В этом шёпоте он оставил последние слова любви и надежды — надежды, что когда-нибудь их наказание исчерпает себя, и где-то в новом мире, за пределами этой реальности, его душа вновь найдёт свою единственную и всякое зло, что помешало им — будет гореть.    Той ночью, когда он умер, Иден проснулась внезапно, словно от грома, но комната была тиха и пуста. Странная боль пронзила её, тугая и невидимая, как хрупкая нить, рвущаяся где-то в глубине её сердца. Она села, дрожа, чувствуя необъяснимый холод, и ей показалось, будто она держит в руках пустоту — тяжёлую, обжигающую пустоту, как если бы что-то живое, родное, невидимое исчезло из мира. Она чувствовала его, как дуновение ветра, которое касалось её кожи, но таяло прежде, чем можно было успеть понять. Что-то в этом мгновении умерло, оставив её опустошённой, но она не знала, что именно — ей было лишь известно, что потеря отозвалась во всех её чувствах, как тихий, замирающий крик.    С тех пор прошли годы, но это чувство, как ледяная печать, осталось на её сердце. Иден больше не смеялась, её глаза постепенно потускнели, и, как опавшие осенние листья, её мысли и надежды тихо осыпались в пыль. Она стала, как цветок, застывший на грани увядания: её лепестки теряли краски, её душа гасла, словно солнечный свет, поглощаемый долгой ночью. С каждым годом её сердце билось всё тише, её дыхание стало медленнее, словно она ускользала из этого мира.    Моран, растерянная и одинокая, смотрела, как мать угасает, но не знала, как вернуть её к жизни, не понимала, что пожирает её изнутри. В глазах матери был глубокий, невыносимый мрак, тайна, которой она никогда не поделится. Девочка пыталась оживить её, старалась заботиться, окружить теплом, но это было, словно пытаться удержать воду в ладонях. Она видела, как мать день за днём вянет, как цветок, не видящий больше света.    Иногда, в глубокие часы ночи, когда всё вокруг утопает в безмолвии, Иден вспоминает её — своего первого, не дожившего до первого крика, не увидевшего света, не почувствовавшего её ласки. Она прижимает руку к груди, где когда-то под её сердцем билось другое маленькое сердце, живое и тёплое, полное неведомых обещаний. Её глаза, уставшие и затуманенные, словно заново проживают ту боль, что когда-то вспыхнула и оставила неизгладимый шрам, тот, который с годами не зажил.    Её воспоминания — как тонкий свет свечи в тёмном помещении. Она бережно воскрешает её образ, представляет, какой она могла бы быть, каким был бы её голос, как звучали бы первые шаги по полу. Иногда ей кажется, что она слышит тихое дыхание Хейлин, что в её ладони ещё сохранилось тепло её маленьких пальчиков, сжимавшихся в кулачок. Но это только призраки, эфемерные, как дым, что исчезает, стоит лишь попытаться дотронуться до него.    — Хейлин, — Иден мягко гладит щеку дочери, называя ту совсем другим именем.    — Кто такая Хейлин? — лишь вздыхает Моран.    — Если бы не мы, если бы только не мы, все могло бы быть совсем по другому…    — О чём ты? Расскажи мне о чём ты постоянно шепчешь?    Иден, ничего не отвечая, лишь притягивает Моран ближе к себе, а затем целует ту в лоб, крепко прижимая.    С каждым днём этот образ становится всё туманнее, но она держится за него, как за последний отблеск незабываемой любви, той любви, что пронзает и излечивает одновременно. Она чувствует присутствие Хейлин в каждом тихом звуке, в каждом дыхании ветра, словно она никогда полностью её не покидала, словно их души, пусть на краткий миг, но навсегда соединились.    Иден, уже едва чувствуя себя частью этого мира, едва понимая своё существование, оставалась лишь с памятью о той утраченной любви, как единственным отблеском её прошлого света. И с каждым днём этот свет меркнул, пока наконец не превратился в слабую тень, безмолвную, ушедшую за горизонт.

   А через несколько лет тонкая линия света вновь показалась из-за горизонта, чье имя было Лэйн.