Name's Fisher

      Влюблённость — это юность. Влюблённость — это стыд и страх взглянуть в глаза того, по кому так изнемогаешь. Это извечный трепет в сердце и тепло в груди, растекающееся по телу, как сладкий мёд с языка в горло. Это безмерная скука, когда пребываешь вдали от него или неё. Это безрассудство и горячие поцелуи в солёные от слёз щёки. Это жизнь без мыслей о последствиях. Влюблённость — это прекрасно. Но любовь… Любовь — это выбор. Это спокойствие и вера, доверие и надёжность. Это понимание себя, принятие других. Это умение расставлять приоритеты. Любовь — это сложно… и в то же время так красиво. Так в книгах пишут…       Писали.       И будут писать.       

***

      Его портрет был почти дописан. Так заключила Эшли во время его последнего визита в её покои. Она была бойка, как и прежде, но грусть от мысли, что вскоре ей придётся уехать, тенью ложилась на её светлое лицо. Зато мистер Моррисон был рад этому известию. За всё время своего пребывания он не раз окинул Фишера подозрительным, полным презрения и недоверия взглядом, изучая его новые повадки, перемены в поведении, отношение к Джонсону. Только теперь вслух ничего не говорил. Лишь тяжко вздыхал и качал головой, вынося очередное заключение в своей кудрявой голове.              Лоуренс усердно готовился к предстоящим экзаменам. Повторял всё ранее изученное, закреплял знания и навыки, прибегая к помощи Фишера и используя того в качестве манекена. Свободное время они коротали за беседой, вечерним променадом и конными прогулками на холмы, в поля, пролесок. Однажды им удалось побывать на злосчастном озере. Невзирая на свежесть дня и отсутствие летней духоты, дышать там было тяжело. Гнетущая атмосфера куполом накрыла тихое пространство, захватив заросший сорняком берег. Одинокая исполинская ива покато накренилась над пирсом, шелестя повисшими, как висельники в петле, листьями. Фишеру казалось, что она плакала.              Они пробыли у водоёма недолго. Окинули мрачными взглядами другой берег, окружённый плотной стеной из деревьев и диких кустарников, водную гладь, местами густо покрытую планктоном, ударившим в нос своим резким, неприятным запахом, и под недовольное ржание лошадей опомнились. Чума испугалась неожиданно выпрыгнувшего из травы богомола, встрепенулась. Сильвер, не ожидавший от неё столь внезапного выпада, вздрогнул и сделал пару шагов назад, несколько встревожив своего наездника. Фишер успокаивающе похлопал его по мощной светлой шее и, услышав предложение господина пойти в другое место, последовал за Чумой.              Чета Джонсонов снова заговорила о бале. Вновь был составлен список приглашённых лиц, среди которых не было госпожи Эвелин. Фишер полагал, что пригласи её баронет таким образом, то та непременно разорвёт письмо и возненавидит брата сильнее, назвав его бездушным лицемером, коим, впрочем, тот никогда и не был. Мириться никто не спешил. Все считали себя правыми. Все были отчасти эгоистами.              С Уильямом Фишер более не пересекался. Если и видел, то случайно и на долю секунды, ловя его бледный облик через щель приоткрытой двери. Винс стал заметно мрачнее. Сильвия поникла, утратив свою жизнерадостность и былой приподнятый дух. Присцилла, напротив, стала чрезмерно конфликтной и только при миссис Гибсон умудрялась вовремя прикусывать язык, дабы не получить грязной тряпкой по рту. Дэвид неизменно улыбался во все свои двадцать шесть зубов, нервно скалясь при виде камердинера. Прачка утомилась делать замечания и молча стала принимать его вещи. Кухарка и её помощница вели себя так же, как и всегда. Только Сара поглядывала на него с опаской и недоверием. А Чарли, глупый конюх с добрым сердцем, продолжал встречать его с уже запряженным Сильвером.              Люди вокруг изменились, значительно и нет. Время их перекроило или они друг друга — для него не имело значения. Истина крылась в одном — теперь мир был уже не тот, что прежде, и Фишер был уже не тот, что прежде. Его зрячий глаз безустанно говорил, что нынешнее положение дел сохраняло относительный порядок, убеждал, что перемены есть и должны быть у каждого, ведь жизнь не стоит на месте. Однако чутьё неизбежно тормошило убитые временем нервы, вытаскивая его из романтического омута, и озвучивало лишь один вопрос: «А ты уверен, что всё в порядке?»              Голоса Эшли и Тодда, других Эшли и Тодда, притихли. В какой-то степени подобное не могло не порадовать. Без них было спокойнее думать, жить, расширять горизонты, покорять новое, пусть это и звучало тривиально. Да и в целом слышать в голове только свой шёпот, свои мысли, их плавное течение — было очень приятно. Словно он принадлежал себе и только себе, беспечно передав всю ношу бремени внутренних забот о безопасности своей личности хладнокровному дворецкому. Впрочем, тому и деньги за это платили. Пусть работает, так думал Фишер, в очередной раз проваливаясь в приятный ночной сон с мыслями о Лоуренсе и возможности обнять его не так, как наяву.             

***

            Пока за его спиной творилось действительно нечто неладное. Тощий полумесяц взошёл на вершину мрачного небосвода, едва осветив пространство. Винс не без помощи Уильяма забрался в комнату через распахнутое окно и окинул друга сочувственным с лёгкой, едва заметной ноткой брезгливости взглядом. Выглядел юноша по его меркам непрезентабельно, а уж в глазах знати — так и вовсе ужасно. Бледная, даже в темноте, кожа, тёмные, выступающие круги под глазами, и проступившие скулы на месте прежних щёк. Последнее время Уильям почти не спал — засыпал поздно из-за долгих разговоров с Винсом, просыпался рано из-за визита мистера Эддисона, а потом целыми днями работал не покладая рук.              Не желая терять драгоценное время на предысторию и прочие мысли Винса, юноша попросил его — хотя это больше прозвучало как требование — перейти сразу же к сути вопроса.              Лакей прочистил горло и твёрдым голосом объявил:              — Завтра.              — Что завтра? — без особого энтузиазма переспросил Уильям.              — Завтра чета Джонсонов уедет в город навестить семейку Моррисонов. Без госпожи хотя бы вздохнуть можно будет.              — От этой новости мне ни холодно, ни жарко. Старик всё равно не даст мне покоя, — бесцветно прошептал Уильям. В его взгляде читалась полная обречённость.              — А мы его выведем из игры. Дэвид сказал, что устроит Чарли сюрприз в конюшне. А Бестию можно легко запереть в одной из комнат, — Винс улыбнулся краешком рта. Вышло это непроизвольно от предвкушения.              — Остаются господин и гости…              — С господином будет тяжелее. Просто так он от своего милого слуги не отойдёт, так что, думаю, нам придётся прибегнуть к силе. Всё равно он ничего не сможет сделать толпе, каким бы изворотливым и сильным ни казался.              Уильям хмыкнул, отрешённо глядя на свою мрачную тень на полу. Его голова с торчащими в разные стороны кудрями — когда он в последний раз стригся? — напоминала птичье гнездо.              — А что с мисс Кэмпбелл будешь делать? Вдруг она его к себе заберёт. Его визиты к ней в последнее время участились, — промямлил он.              Винсу в какой-то момент даже показалось, что его друг намеренно ищет всё больше и больше подводных камней, дабы не участвовать в этом деле, однако, хвала небесам, что он был столь внимателен и проворен, что рассмотрел любой вариант развития событий.              — Мы можем договориться с мистером Моррисоном. Думаю, он не будет против, если мы пойдём против мистера Ф., и, возможно, даже примкнёт к нам.              Уильям какое-то время молчал — то ли задумался, то ли усталость настолько брала над ним верх, что он научился спать с открытыми глазами, — а потом внезапно рассмеялся. Его реакция смутила Винса, но до чёртиков больше напугал сам смех — тихий, сиплый, звучащий как скуление и лай израненной псины.              — Просчитался ты, Винс… — скрипучим голосом обратился к нему юноша. В какой-то момент ему даже показалось, что перед ним был не его друг, а обезумевший забулдыга. Настолько он ужасно выглядел. — Мистеру Моррисону начхать на вас и ваши планы. Он вообще уже, как ты там выражаешься, не в игре и давно. Ты думаешь, он сюда приехал, чтобы с господином веселиться? Да ни хрена! Он явился сюда за своей Эшли Кэмпбелл, потому что ему за неё тревожно, видите ли. И он не уедет отсюда без неё. А она не уедет отсюда, потому что здесь он. Да-да, я сейчас про безликого говорю. Это чёртов круговорот упрямых идиотов. Только один Моррисон среди них ещё сохранил здравый смысл и может в любой момент покинуть этот треугольник. Но помогать он ни одной из сторон не станет, потому что он, как и я, трус! Только умнее, намного умнее! Поэтому и смог уйти вовремя. И в этот раз уйдёт. А я так не смогу! Мне все пути отступления перекрыты. Причём вами всеми! — он подошёл вплотную к Винсу и, глядя в его широко распахнутые от изумления глаза, продолжил выплёвывать слова, словно одержимый: — Ты думаешь, о, Уильям, откуда тебе это известно? А ты прислушайся, прислушайся хорошенько к стенам. Они всё говорят. Совершенно всё, если молчать постоянно вместо издавания пустого трёпа. Только представь себе, я слышал и я знаю настоящее имя нашего безликого. Я даже пробовал его произнести, но при тебе я этого не сделаю, нет-нет, не сделаю. А знаешь почему? Да потому что пока ты зубы заговаривал другим, я слушал ушами и пропускал каждое их чёртовое слово через свой мозг! Да-да, о, чудо, он у меня всё же есть, и я надеюсь, что он у меня останется после завтрашнего дня, потому что я ещё способен думать о последствиях в отличие от тебя. Ибо ты, ты… просто жалкий завистливый ублюдок, настоящее слабое звено, которое якорем потянет нас всех на дно!              Страх сменился злобой. Винс схватил своего друга за ворот рубашки и, оттянув от себя, наградил его хлёсткой пощёчиной. За шлепком последовал грохот — Уильям свалился на пол и, пряча лицо в тени, судорожно задышал.              — Ты не в себе, друг мой, — процедил Винс, смотря на юношу сверху вниз.              Тот, казалось, и не собирался подниматься. Только хныкал себе под нос и всё трясся от бившей его мелкой дрожи.              — Винс, я устал… я дико устал… я уже ничего не хочу. Я не хочу видеть их лица, не хочу помогать, не хочу быть заметным. Я хочу, чтобы от меня все отстали… я хочу хоть на миг стать безликим, чтобы меня лелеяли, как его, но в то же время мне ненавистна эта мысль, потому что я знаю, что вы хотите с ним сделать… а я не хочу вам помогать. Не хочу, не хочу, не хочу! Я хочу исчезнуть, но я слишком труслив для такого… Да я уже даже не понимаю, чего я, чёрт побери, хочу на самом деле, потому что я так устал… я так устал… я ничего не понимаю… я ничего не понимаю, ничего, ничего, ничего… — он стенал, заглатывая слёзы, повторял одно и то же, как заведённый, не в силах остановиться.              Теперь он точно был похож на израненного пса, что так отчаянно скулил, моля о пощаде, так подумал Винс и нахмурился. Уж чего-чего, а лишнего шума он поднимать не хотел, поэтому подхватил юношу за подмышки и, усадив на кровать, заглянул в его затуманенные глаза.              — Ложись спать, Уилл. Завтра ещё поговорим. Время будет. А сейчас ложись спать. Переоденься только и ложись, — он стёр большими пальцами слёзы на ещё некогда пухлых щеках, вкрадчиво повторяя одно и то же, как мантру, и, в кои-то веки воззвав к разуму Уильяма, ободряюще похлопал его по плечам. — Вот, уже успокоился. Теперь переоденься и ложись. Справишься же без меня?              Уильям кивнул головой. Медленно и глубоко, как ребёнок. Винс похвалил его за ответ, отпустил, перелез через кровать на подоконник и, напоследок глянув на его низко опущенные плечи и покатую спину, спрыгнул на землю. Он и представить себе не мог, что такой человек, как Уильям, мог в столь короткий срок измениться до неузнаваемости. Словно он с Дэвидом местами поменялся. Впрочем, с Сильвией тоже были трудности. Она не хотела его видеть, не хотела смотреть в его сторону, не хотела о нём говорить. Ему даже казалось, что он ей опротивел и никакие слезливые извинения не изменят о нём её мнения. А всё из-за какого-то мистера Ф., чьего настоящего имени Уильям не захотел произносить. Хотя Винс глубоко сомневался в том, что тот действительно знает, как зовут этого нелюдя.              — Ты сходишь с ума, Уилл. И очень стремительно. Мы не обратили внимания на эту занозу и теперь страдаем от гнойника. Надо вскрыть нарыв, пока до костей не дошло. И мы сделаем это завтра, друг мой. А потом доберёмся и до старика… — шептал он, глядя на тусклый полумесяц.              Ночные облака, как тени, заволокли его, скрыв коварную улыбку и оставив лишь слабое её отражение. Мрак смеялся над миром, над ними, постепенно забираясь в сердца и выкраивая оскалы на их лицах. Злые, коварные, безумные. С ними они обретали некую силу, смелость в высказываниях, смелость перед самими собой, потому что такой путь был легче других. Так было проще.             

***

             Утро было безоблачным и тихим. По мере приближения солнца к зениту постепенно нарастало тепло. После мирного завтрака чета Джонсонов отправилась в город. Их экипаж стремительно отдалялся, со временем исчезнув на горизонте, под внимательным взглядом провожающего их из окна Фишера.              — Они уехали, — отрапортовал он, глянув на Джонсона, играющего на рояле изученный ещё в детстве этюд.              — Прелестно, можно и почудачить, — усмехнулся Лоуренс, неожиданно завершив минорную композицию мажорным аккордом.              Фишер удивился его внезапному порыву.              — Предлагаешь прямо сейчас сорваться на лошадях? На весь день?              — А почему бы и нет? Погода нам благоволит, а если станет жарко, то мы и в тени сможем укрыться.              — А что насчёт экзаменов? Они ведь скоро, а мы ещё не повторили хирургию, — напомнил Фишер.              Джонсон отмахнулся, аргументировав всё тем, что он и так всё знает и что за него переживать следует в самую последнюю очередь. Не то чтобы этот ответ удивил Фишера, но всё же внутри оставил не очень приятный след, усилив утреннюю тревогу. Отчего-то ему было нехорошо. Нехорошо потому, что день был таким солнечным; потому что господа уехали; потому что вокруг стояла подозрительная тишина и потому что было спокойно. Отвратительно спокойно.              Нет, мне кажется, постарался переубедить себя он. Полагаться на чутьё, когда всё относительно — да почему сразу относительно?! — когда всё хорошо, стало паранойей. Он мотнул головой, прогоняя непрошенные мысли. Лоуренс был рядом и был в хорошем расположении духа, значит, всё было хорошо. Хорошо, ведь?              — Да! — внезапно вырвалось у Фишера.              — Что «да»? — осведомился Джонсон, бросив на него косой взгляд.              — Надо бы развеяться, — как ни в чём не бывало ответил юноша и, обойдя рояль, юркнул в коридор.              Джонсон догнал слугу, поглядывая на него. Фишер понял сразу — он догадался, а теперь думает, как бы тактично выведать всё, чтобы «стены» не услышали чего лишнего. Как и следовало ожидать, от мужчины последовал вопрос:              — Мистер Ф., что за спешка?              — На природу хочется, господин, — мягко ответил юноша.              — Вот так энтузиазм. Неужели втайне ещё и прозу ей посвящаешь? — поддел его Джонсон.              Фишер, особо не раздумывая, ответил согласием.              — Покажешь мне потом свои записи.              Не вопрос с разрешением, а прямо указание. Вот только беда была в том, что никакую прозу он не писал, кроме дневника. Впрочем, со временем это было не столь важно. Новость, которую они услышали уже будучи облачёнными в одежду для верховой езды, привела их в изумление, вытеснив былые проблемы за пределы забот. Все оставшиеся лошади в конюшне внезапно одичали. Все, кроме Барона и Чумы. И если первый был несколько неспокоен, то вторая напрочь озверела, едва не проломив стены денника при виде своего хозяина.              Её реакция не на шутку напугала Чарли, с нескрываемым ужасом смотрящего на этот кошмар из дверного проёма. Лоуренс же только сильнее стиснул челюсти до проступивших желваков. Фишер, слыша дикое, неистовое ржание лошадей с их резвым, громким топотом копыт, заметно напрягся. Однако всех мужчин одинаково смутило небольшое гнездо, валявшееся в центре конюшни, и парящее над стойлами жужжащее облако пчёл. Невзирая на собственную неопрятность, за конюшней Чарли следил как положено и ни за что бы не пропустил даже ни единой мыши. Как и не позволил бы лошадям впасть во всеобщее безумие. Теперь «зрячий глаз» юноши приутих, а на передний план вылезла противная, звенящая в ушах тревога.              Вот так погуляли… мрачно подумал Фишер и, заметив решимость в глазах Джонсона, резко схватил его за плечо.              — Лоуренс, — оставив в стороне субординацию, он грозно урезонил его, усилив хватку, — даже не думай…              — Ты предлагаешь мне оставить мою лошадь в таком состоянии? — металлические нотки прозвучали в голосе мужчины. Его глаза потемнели от негодования.              — Это не просто пара пчёлок, это целый рой, мать твою. На тебе и живого места не останется.              Речь Фишера, тихая, сдержанная, и в то же время отдалённо напоминающая звериное рычание, несколько отрезвила помутневший разум Джонсона.              — Тогда зайди и выпусти лошадей сам, — он был хмур, как и прежде, только на лице отразилась слабая маска печали и отчаяния.       Фишер крепче сжал его плечо:              — Но тогда они разбегутся по всему двору.              — Чарли будет проще успокоить их за пределами конюшни.              — А что насчёт Чумы? Вряд ли она позволит ему.              — Значит, выпустишь её первой. Потом оставшихся. Вынесешь узду. Мы с Чарли пойдём отлавливать лошадей, а ты — за Терренсом, скажешь ему идти сюда и будете помогать. И не забудь позвать Дэвида, он… — Джонсон замер, глядя на Фишера широко распахнутыми глазами. В них появился проблеск осознания. Он поднял взгляд на небо, словно увидел там ответ на все вопросы мироздания, и, издав едкий смешок, вздохнул: — Ну да, кто бы ещё мог это сделать…              Чума вновь пронзительно заржала. Лоуренс бросил на неё тревожный взгляд, нахмурился, положил руку на плечо Фишера и крепко его сжал. Колючие карие глаза снова прицелились в прорези маски.              — План меняется. Выпускаешь лошадей и остаёшься тут. В случае чего забегай внутрь конюшни и не вылезай. Понял? — он был немногословен, говорил самую суть, без деталей и подробностей, словно знал то, чего боялся озвучить и во что не хотел верить сам.              Тут Фишер осознал, что переживал не напрасно. Но времени на размышления больше не было: в конюшне развернулся ад, и с этим что-то нужно было делать. Он не стал давать лишних знаков понимания — ответил действием, переступив порог охваченной вакханалией пристройки. Пчёлы кружили над головой, проносились мимо со всех сторон с режущим слух жужжанием и садились на тело, принюхиваясь. Некоторые из них успели его ужалить, однако ему было совершенно безразлично на их тщетные попытки прогнать незваного гостя. Угнетало его настроение лошадей — беспокойные и мечущиеся из одного угла стойла в другой, яростно взмахивающие густыми хвостами, отмахиваясь от назойливых летунов, и издающие истошное ржание, требуя выпустить их как можно скорее отсюда; и, в частности, Чумы, которая безустанно продолжала лягать копытами по стенам денника. Да она его сейчас сломает, с ужасом заключил Фишер, заприметив, как деревянные брусья под её напором успели прогнуться, дав глубокую трещину.              Он подошёл к её стойлу. Страх сковывал, однако жалость брала верх, делая сие зрелище невыносимым для дальнейшего созерцания. Юноша взялся за засов и, когда лошадь в очередной раз лягнула дверь, резко оттянул его, распахнув створку.              Встав на дыбы и размяв передние ноги, Чума выскочила в общий проход с небывалой дикостью, подняв облако пыли. Не теряя времени, Фишер принялся отворять оставшиеся денники. Последним выбежал Сильвер. Юноша участливо смотрел на его спину, покрытую многочисленными массивными шишками. Внутри него всё сжалось от жалости и нарастающей злобы, что дала о себе знать, раздавшись знакомым ворчливым голосом, так и твердящим ему: этот ублюдок заплатит…              — Фишер, поводья! — крикнул ему Джонсон, выведя из размышлений.              Юноша бросился к выходу, даже не обратив особого внимания на обращение, и, остановившись у стенки с упряжью, взглядом засеменил по доступному снаряжению. Найдя несколько готовых узд, он сгрёб все в охапку и вышел наружу.              Лоуренс отмахнулся от пары вылетевших на улицу пчёл и велел бросить амуницию на землю.              — Чарли ушёл за Терренсом? — осведомился Фишер, не обнаружив конюха подле.              — Да, — ответил Джонсон и, набросив снаряжение на предплечье, грозно приказал: — Оставайся тут!              Фишер не стал препираться. Лоуренс редко бил тревогу, однако если это и происходило, то всё сводилось к тому, что дела их в самом деле были плохи. А ныне он не просто поднял тревогу, он был в замешательстве настолько, что даже позволил испугу на какой-то промежуток времени охватить его разум. Что было ещё хуже.              Проводив Джонсона задумчивым взглядом, Фишер обернулся в сторону общего прохода. Гнездо. Оно было раздавлено, пустив вокруг небольшую лужицу свежего мёда. Видимо, одна из лошадей наступила на него, пока в страхе убегала из этого кошмара. Впрочем, это было неудивительно. Он и сам не сразу его заметил, а когда оказался внутри, так и вовсе мимо прошёл, стараясь особо не поддаваться всеобщей панике. Однако теперь страх над ним не властвовал, сознание отрезвилось, став пускать мысль за мыслью, строя логическую цепочку заключений, пока он шаг за шагом приближался к гнезду. Затем замер, неотрывно глядя на него. Злость подступила к горлу, сковав мышцы и сцепив челюсти. Вынести злосчастную вещь ничего не стоило, однако это не решило бы главной проблемы — роя. Пчёлы бы не метнулись следом за ним и продолжили парить, жаля всех на своём пути, пока не вымрут. Чуть больше двух десятков особей уже лежали замертво, но большинство всё равно вилось в воздухе, либо ожидая собственной смерти, либо поджидая новую жертву для своей первой и последней атаки.              Несколько пчёл сели ему на голову и шею, жало впилось в кожу, однако ему, как и прежде, не было до них дела. В разуме била набатом только одна мысль, одно слово, одно имя, которое он произнёс не своим голосом:              — Дэвид…              Прозвучало как глухой рокот. Руки непроизвольно сжались в кулаки. Приказ Джонсона велел ему не уходить, а внутренний голос твердил обратное. Просился в бой, желал возмездия за данное надругательство над животными, вырисовывая в голове жестокие картины расправы. Он говорил, шептал в деталях, описывая, как схватит его за шею, сдавит в тиски до посинения, а другой рукой оторвёт голову и увидит алую жидкость, фонтаном разбрызгивающуюся во все стороны. Кровь окрасит мир в мрачный бордовый цвет, омоет их тела, придав мстителю сил, а потом он отбросит его плоть в сторону, как дряхлый мешок, набитый гнилью и мусором, и возьмётся за самое сладкое — голову. Сперва вдоволь насладится его внешним видом: этим распахнутым ртом, открывающим зловонную пасть, этими вскинутыми в ужасе бровями, этими застывшими стеклянными глазами. Которые он выколет, подарив пролетающему над ними одинокому канюку, ногтями сдерёт скальп, дойдёт до черепа и проломит его, смачно ударив об острый камень. И всё ради трофея — склизкого мозга, уже ненужного его обладателю. Его-то он заберёт себе, бросив пустышку к остальному мусору гнить, и поставит на полочку, на самое видное место, подписав как «Безымянный №1».              — Дэвид… Дэвид… — вторил он, одержимый этой мыслью, идеей, сим великим замыслом, пока его из утопической дремоты не вырвал встревоженный женский голос, обратившийся к нему по имени. — Да?              — Ты долго будешь так стоять? — прозвучало низко, сдавленно, словно её обескураженность была связана не с самим явлением его нахождения посреди роя, а с его мыслями, которые он по глупости своей умудрился озвучить. Впрочем, его мысли, приди он в себя, действительно показались ему до ужаса отвратными, а его положение — ужасающим.              Пчёлы с лихвой накрыли его тело, жужжа и жаля, а затем падали замертво на пропитавшийся мёдом грунт. На нём уже лежало порядком нескольких десятков мёртвых особей, окруживших Фишера своеобразным защитным кругом, барьером, чья мощь со временем нивелировалась. Подобное зрелище удивило его, заставив задуматься над временем, проведённым в столь неподвижной позиции.              — Я не знаю… так безопаснее, — безучастно ответил он барышне, не оборачиваясь.              — Ты меня пугаешь, чудо, — пролепетала она.              — Разве? — Фишер развернулся к ней и столкнулся с её ошарашенным выражением лица.              — Боже правый, ты что, в пыльце обвалялся? — она скривилась, скорбно осмотрев его со стороны.              — Что ты тут делаешь? — без особого энтузиазма спросил он. Пару пчёл свалилось на грунт.              — Пчёлок считаю. Пока насчитала одну огромную, — фыркнула Эшли, однако под его тяжёлым проницательным взглядом немного съёжилась и сказала как есть: — Да не слепая я. За окном прямо-таки великая скачка организовалась, а в особняке мёртвая тишина. Вот и высунулась.              — Ты видела господина?              — В саду со своей вороной скотинкой. Усмирить пытался. Не знаю, удалось ли ему это сделать, думаю, что нет, — она там с ума сходит, пару туй снесла. Чокнутая и злая, прямо как он.              — А остальные?              — Ловят остальных, — усмехнулась она и тут же посерьёзнела: — Что здесь стряслось?              — Апокалипсис.              Она глянула ему под ноги и, увидев раздавленное пчелиное гнездо, понятливо охнула.              — И кто это сде…              — Дэвид.              — Ясненько, — Кэмпбелл цокнула языком. — Давай-ка вылезай оттуда, Фишер. По-моему, эти неправильные пчёлы неправильно на тебя влияют.              — Выйду, когда последняя упадёт, — твёрдо заключил Фишер, не сдвинувшись с места.              — Дурак, что ли, совсем? К чему такая жертва? Кто тебе спасибо за это скажет?              — Мне безразлично.              — Нет, точно дурачок, — она покачала головой. — То, что ты мертвец, ещё не значит, что твоё тело не может подвергаться деформации. В отличие от живых ты не восстановишь повреждённую руку или ногу, тебе нужно будет пришить новую. Поэтому весь этот твой героизм — самый настоящий цирк. Только кожу испортишь изобилием жала, истратив ценный ресурс как со своей стороны, так и со стороны пчёл. А Ларри это бы не оценил.              Кэмпбелл была отчасти права. Джонсон и в самом деле был бы не в восторге, увидь он своё создание под роем пчёл. Только о героизме Фишер вовсе и не помышлял. Всё стоял и размышлял, как отплатит за такой низменный поступок по отношению к животным, а потом и вовсе растерялся.              Юноша смахнул с себя скоп насекомых, хорошенько отряхнулся. Живые особи взметнулись в воздух, наполнив пространство жужжанием, остальные — повалились наземь. Кэмпбелл одобрительно улыбнулась, как только он вышел наружу.              — Есть догадки, почему этот Дэвид принёс сюда столь опасный подарок? — осведомилась она, вновь сделавшись серьёзной.              — Я думал, ты знаешь… — удивился Фишер, на что Эшли вопросительно изогнула бровь. — Полагаю, слуги ополчились против меня.              — И как ты это связал с конюшней?              — Не я, а Ларри, — поправил он её и тяжело вздохнул: — Всё-таки его опасения были не беспочвенны. Люди действительно сделают всё возможное, чтобы избавиться от меня.              — Злишься?              — Скорее, не понимаю и… да, злюсь.              Она прищурилась, вглядываясь в его укрытые тенью маски глаза.              — С одной стороны возвращаться в особняк сейчас нет смысла. Раз они вывели на улицу всех, кто может хоть как-то тебе помочь, значит, устроили засаду, но…              — Поэтому будем стоять тут.              Она строго цыкнула.              — Ты не дал мне договорить! Но с другой стороны мы можем запросто укрыться в одном из его помещений, не встретив по пути твоих недоброжелателей.              — Не факт, что столкновения не произойдёт. Они могут перекрыть все внешние двери, оставив только одну для входа, что и станет нашей роковой ошибкой.              — Как и не факт, что они будут столько ждать, сидя в четырёх стенах. Рано или поздно кто-то из них высунется, чтобы узнать что к чему. Кто-то из слабого звена. Найдут нас, а потом возьмут неожиданно и количеством.              Фишер тяжело вздохнул.              — Укрыться в особняке, пока вокруг сохраняется неясность. Нет, извини, Эшли, но я останусь здесь.              — Будешь ждать?              — Я уже говорил: здесь мне безопаснее.              — А я уже тебе сказала, что ты угробил всех пчёл. Да даже если бы и пришлось стоять, они бы взяли тебя измором. Или куда веселее — спалили бы к чертям собачьим конюшню.              — Что маловероятно.              — Плохо ты людей знаешь, Фишер. Ох, плохо… — вздохнула Кэмпбелл.              — А ты совсем в них не веришь, — упрекнул её юноша и прикусил язык, вспомнив, через что ей пришлось пройти.              Она недовольно зыркнула на него, он поспешил извиниться, но мнения своего не изменил. Они постояли недолго у входа, не нарушая тишины. Кэмпбелл всё поглядывала на массивный особняк — с конюшни он казался таким маленьким, меньше, чем ладонь, — задерживала взгляд на окнах и дверях, пока Фишер смотрел по сторонам, прислушиваясь к окружению. Вдали всё ещё ржали лошади, говоря ему, что поимка их затянется до вечера. На миг ему показалось, что он услышал Сильвера, но мираж вскоре развеялся, а вот мысль вновь промелькнула в голове, решив прочно засесть в ней. Ему было безумно жаль своего коня за ту боль, которую тот перетерпел, за тот страх, который тот пережил, за предстоящую слабость после стольких едких укусов. Душой он болел за него, но думать подолгу о таком попросту было нельзя, ведь это так или иначе вновь пробуждало гнев и кровожадное желание расплаты.              Стоять на одном месте стало утомительно. Фишер обратился к Кэмпбелл, интересуясь следующим шагом. Она пожала плечами.              — С виду всё спокойно, но что внутри — неясно. Можно попробовать пробраться через задний двор и укрыться в ближайшей комнате. Но я не думаю, что у них не найдётся запасного ключа. А это что такое? — она вдруг оживилась и, схватив Фишера за ворот, потянула его за собой в конюшню. Они скрылись за стенкой, Кэмпбелл выглянула, едва высунув голову, и принялась наблюдать. — Так я и знала…              — Что там? Высунулись? — осведомился Фишер.              Эшли угукнула.              — Да они предсказуемее, чем я думала. Детишки, — она усмехнулась.              — Не нравится мне твой тон, — мрачно процедил юноша. — Что у тебя на уме, Эшли?              — Осторожность, — отрезала она, затем невзначай добавила: — И немного упорства.              — Надеюсь, упорство это будет проявляться в терпении, а не в количестве жертв.              — Ну ты и мрачный, а ещё упрекаешь меня за мой тон… — она снисходительно глянула на него. — Не бойся, я кусаюсь только в ответ.              — Это мне и не нравится…              Она закатила глаза.              — Надо отсюда уходить. Косыночка, кажется, нас заметила. Особняк велик, вряд ли пересечёмся, однако если всё же выпадет случай… Имеешь представление о количестве противников?              — Вероятно, трое. Все мужчины.              — Тогда не жалко.              — Эй! — возмутился юноша.              — Чудо, сам ведь знаешь, я хрупкая девочка, — наигранно пролепетала она, невинно отведя глазки в сторону, и прикрыла губы ладонью.              Которая зарезала четырёх мужчин в переулке, конечно же, угрюмо подумал Фишер. Более они не спорили. Сошлись на том, что из деревянной конюшни укрытие не совсем надёжное, и, как только горизонт стал чист, вышли из него, направившись к особняку.             

***

             — Ну что? — оживился Винс, оторвавшись от окна, стоило Саре выбежать из боковой двери.              В центральном холле собрались пятеро человек. Все были в равной мере удручены, пребывая в раздумьях и борясь с сомнениями, однако ходить назад никто не решался. Одни боялись осуждения или насмешки, другие внутри сгорали от любопытства, а кто-то и вовсе отважился на такой шаг исключительно из личных соображений на счёт излюбленного безликого.              — Заметила его в конюшне, — ответила служанка, переведя дух, и привалилась к перилам.              — Без господина?              — Без. А у вас?              — Тихо, — доложила Присцилла, сидя на верхней ступени, на платформе, и, подперев подбородок ладонью, скучающе глядела на Уильяма, маячащего по лестнице сверху вниз и обратно.              — Миссис Гибсон?              — Спит в чулане.              — Не скоро проснётся?              — Вечером должна.              Дэвид, устроившись на нижних ступенях парадной лестницы, обеспокоенным взглядом перебегал от одной говорящей головы к другой и, сжав крепче рукоять вил, подал голос:              — Так что, будем дальше ждать или пойдём к нему?              — Как ты себе это представляешь? Сам пустил пчёл, а теперь изъявляешь желание зайти в это облако смерти? — возразила Присцилла.              — А кто сказал, что мы пойдём в конюшню? Перехватим на улице.              — Идиот, там молодой господин и старик. Если заметят…              — Ничего не сделают, — усмехнулся Винс, подойдя к собравшимся, и перекинул топор через плечо. — У нас инвентарь, а у них голые руки. Не полезут. Да и я сомневаюсь, что Терренс носит с собой револьвер постоянно.              — Думаю, сегодня он как раз-таки решил вооружиться, — Уильям осмотрительно покосился на орудие труда друга и едва не оступился, упустив из виду последующую ступеньку.              Присцилла, которую его похождения знатно утомили, решительно поднялась с места, обратив на себя внимание.              — Я знаю, что моё мнение ни для кого не в приоритете, но всё же, то, что вы задумали, настоящее преступление, — она сложила руки на груди. — Мы ещё даже точно не знаем, действительно ли он таков, каким вы его описываете, а вы уже собрались вынести приговор.              — По-твоему, его поступок с Мэри — не настоящее преступление, да? — ощетинился Винс.              — Вот-вот. Поймаем его и увидишь своими глазами весь этот ужас, — решительно согласился Дэвид.              Уильям отмолчался, скривившись, и лениво продолжил подниматься наверх. Невольно скользнул взглядом по балкону второго этажа. Двери на западное и восточное крыло были заперты на ключ.              — Твоё счастье, что Сильвия этого не слышит, — упрекнула Винса Присцилла, на что он зло цыкнул.              — Она у себя в комнате? — спросил юноша.              — Да.              — Хватит болтать попусту. Мы так и не решили, что делать-то будем, — вновь вмешался Дэвид, бросив на спорящих недовольный взгляд.              — Ожидать, — без раздумий ответил Винс и развернулся к окну.              Уильям резко остановился на полпути, обернулся и, тревожно глядя другу в затылок, задал волнующий вопрос:              — А если старик явится раньше?       — Нет, — твёрдо изрёк Винс, подойдя к глухому одностворчатому окну, и принялся наблюдать за происходящим через плетённую занавеску. — Он с лошадьми будет возиться, потом с конюшней. Поэтому первыми явятся безликий с господином через парадную дверь. Тут-то мы их и перехватим.              — Ты вчера был уверен, что можно будет вывести только старика, а вышло наоборот. Так с чего же нам верить, что сейчас твои догадки окажутся верны?              — Уильям, — Винс бросил на него испепеляющий взгляд, — господин весьма самоуверенный человек и наверняка попытается взять всё в свои руки.              — Только он не глуп, как ты, — вступилась Присцилла. — Он вполне может остаться ждать в безопасности, отправив старика разведать обстановку.              — Может всё-таки на улице перехватим? — вновь предложил Дэвид.              — Нет. Будем ждать! — твёрдо заключил Винс и, окинув каждого суровым взглядом, вернулся к наблюдению.             

***

             Дверь, выходящая на задний двор, всегда была заперта, что уже служило помехой, но только не для Кэмпбелл. Вооружившись двумя шпильками, она разобралась с замком не хуже восьмилетнего ребёнка, играющего в пузеля, и предусмотрительности ради вошла первой. В оранжерее было спокойно и тихо. Ни единой души. Лишь неизменно держалась призрачная аура, давящая на плечи и бьющая по вискам тревожной пульсацией. Впрочем, Фишеру было это не понять. Его тревога проявлялась холодом внутри, от которого предательски сводило кишки, пусть те и не были способны работать как должно.              Они вышли в общий коридор. Она прислушалась, прислушался и он. Слуха коснулись знакомые голоса, звонкие и приглушённые, женские и мужские. Фишер напрягся, дабы распознать речь, уловить суть происходящего, однако Кэмпбелл его отвлекла. Она метнула взгляд к ближайшему развёрнутому гобелену, кивком головы велела укрыться за ним, однако он её заверил в том, что сие предостережение будет лишним и что в этой части особняка им лучше не задерживаться, указав местонахождение источника шума и на пальцах показав приблизительное количество лиц, участвующих в заговоре. Чувства настаивали на своём. Эшли спорить не стала и доверилась его нечеловеческому чутью.              Добравшись до служебной лестницы, они поднялись на второй этаж восточного крыла. Фишер шёпотом предложил укрыться в его комнате, однако Эшли эту идею отвергла.              — Местечко предсказуемое, находится высоко и выход один. Если промедлим — возьмут осадой.              — Даже если так, толпой взять они не смогут. Максимум по двое. Значит, сможем пробить себе путь.              — Ты точно пацифист? — Кэмпбелл бросила на него насмешливый взгляд.              — Я сказал пробить, а не прорвать.              — А есть разница? — Эшли скептично изогнула бровь. Всякий раз, когда она это делала, означал, что она не то что ставит его решение под сомнение, но и открыто высмеивает его, возвращая на землю обетованную.              Однако ей было виднее. В подобные передряги он ещё ни разу не встревал, а при мысли о столкновении невольно начинал паниковать, но не от того, что на него нападут, а от того, что он вряд ли сможет сдержаться. Радость от отсутствия голосов была искренней и, к сожалению, недолгой. На её место успел прийти страх, а за ним всегда следовали они. Они сами сказали ему, что он их призывает в трудные моменты, и так оно и случилось. В конюшне он был уверен, что слышал Тодда. Другого Тодда, нашептывающего ему во всей красе о предстоящей казни дражайшего Дэвида. Оставалась только другая Эшли, что было вопросом времени, но… Нет, она не вырвется! Эта ужасная Эшли не вырвется, ведь с ним была настоящая Эшли. И с чего это вдруг он позволил этим гнетущим мыслям вновь закрасться себе в голову?              Пройдя общий коридор, соединявший второй этаж восточного крыла с западным, они подошли к знакомой двери краевых гостевых покоев, в которые Фишеру хотелось заходить меньше всего на свете. В который раз пренебрегая правилами этикета, Кэмпбелл вошла внутрь, жестом приглашая за собой помрачневшего юношу.              — Это ещё что такое?! — Тодд подорвался с кресла, отбросив книгу в сторону, при виде вошедшего в покои Фишера.              Эшли цыкнула, заперла дверь на ключ и, встретившись с возмущённым взглядом мужчины, потребовала тишины во второй раз, только уже жестом.              — Объяснись, — процедил Моррисон, зло покосившись на Фишера. Тот недовольно глянул на Кэмпбелл.              — Хочешь, чтобы я уехала с тобой сегодня? — Эшли резко сократила между собой и Тоддом дистанцию, с вызовом смотря в его тёмные глаза сквозь линзы очков. Он стал ей внимать. — Тогда, будь добр, посиди с ним, пока я кое-что проверю. Хорошо?              Моррисон нахмурился. Предложение звучало заманчиво, и только дурак бы счёл бы необходимым отказаться от такого. А вот настоящий идиот согласится на это, подумал Фишер, зная Эшли. А также зная, что он не сможет спокойно просидеть в компании Тодда. Раньше он ещё мог перетерпеть его выпады в свою сторону, но ныне, когда уже сам неоднократно подвергал сомнению мнение других, стал ловить себя на мысли, что вряд ли сможет сдержать ответ на очередной упрёк.              И назло Фишеру, или куда хуже — назло всему миру, Моррисон принял условия подруги, чертыхнувшись в сердцах. С последним юноша был абсолютно солидарен, повторив брань про себя.              Кэмпбелл оставила их, попросив закрыть дверь на ключ. Как только просьба была выполнена, Моррисон отодвинул кресло поближе к выходу и, плюхнувшись на сиденье, как ни в чём не бывало продолжил чтение книги. Фишер привалился к стене близ распахнутого окна и, сложив руки на груди, принялся смотреть на открывшийся его взору балкон с видом на фонтан. Всё казалось спокойным, за исключением повисшего в воздухе напряжения и этой отвратительной тишины, прерываемой тихим шелестом страниц. Очень осторожным и редким перелистыванием, словно мистер Моррисон читал книгу со скоростью ученика младших классов.              — Прекращайте на меня так смотреть. Вы сейчас во мне дыру прожжёте, — не оборачиваясь, мрачно изрёк Фишер.              Тодд не ответил, демонстративно цокнул языком и шумно перелистнул страницу. Вновь ему назло.              — Хотите задать вопрос — так спрашивайте. Зачем в себе всё держите?              Моррисон захлопнул книгу, бросил её на кровать и поднялся с кресла.              — Кажется, я тебе говорил не копировать поведенческие паттерны других людей! — зло процедил он.              — А что такое? Веду себя неугодно вам?              — Нет, ты ведёшь себя…              — Как вы, — Фишер оборвал его на полуслове, повернувшись лицом, и усмехнулся. — Прошло более двух месяцев с вашего отъезда. Я изменился, а вы — ничуть. Но вы вернулись, и я так и не смог понять почему. Как и не смог выведать информацию, которую вы сказали Лоуренсу перед своим отъездом. А она, я более чем уверен, сыграла решающую роль в развитии его отношения ко мне.              — Если ты про его самовлюблённую и эгоцентрическую натуру, то смею тебя уверить, что он всегда был таким.              — Вы меня не услышали! — настоятельно проговорил юноша. — Меня не волнует ваше мнение о нём. Меня интересуют слова, которые вы ему произнесли.              Мужчина сузил глаза, верхняя губа его дрогнула, на миг обнажив ряд белых зубов.              — Хорошо, я сказал ему, что ты нас всех в могилу сведёшь. Доволен, мертвяк? — он выплюнул обращение так, словно то держалось на корне языка, как утренняя мокрота во время отхаркивания. Такое же вязкое и противное до тошнотворного комка в горле.              Фишер задумчиво глянул в окно. Пейзаж за ним не изменился. Только белая лошадь по прозвищу Леди рысью пробежала мимо фонтана, пока запыхавшийся конюх пытался её нагнать с уздой в руке.              — Иронично, — юноша прыснул. Но не от веселья, а от огорчения. Как, однако, было легко переложить вину на другого. Экие лицемеры…              — Ты ещё и смеёшься? — удивился Тодд, а затем отмахнулся и досадно вздохнул: — А, впрочем, иного я от тебя и не ожидал. Вы с Ларри два сапога пара. Только один приказы отдаёт, а второй безукоризненно их выполняет. Вопрос только в том: кто есть кто?              — Это неважно, — бесстрастно ответил Фишер. — Нет смысла решать задачку, в которой переменные нестабильны. Сегодня ноль, завтра единица, а послезавтра что? Двойка? Или тройка? А может и вовсе отрицательное число. Незачем это ворошить. Ответы-то будут разные. И только знак равно всегда будет неизменным, как и неизвестность, тянущаяся за ним.       — Не надо мне угрожать, мертвяк, — Тодд нахохлился, сжав руки в кулаки. В привычном гневном тоне проскальзывали грозные, отчаянные нотки. — Подумай об Эшли, если ты действительно ею дорожишь, как я.              — Если бы вы ею дорожили, вы бы не ушли от неё, когда она в вас нуждалась.              — Она с самого начала шла по своему пути. Я был лишь преградой.              — А потом вновь решили влезть в её жизнь, напомнив о себе. Но опоздали. Надо было пешкой брать, а не когда она ферзём обратилась, — Фишер вновь глянул на него, в холодных глазах плясали насмешливые блики.              — В отличие от остальных, мне не безразлична её судьба.              — Или вам небезразлична ваша судьба, что звучит куда более реалистично, — он склонил голову набок и хитро прищурился.              Прозрачный тюль скользнул внутрь комнаты, на миг заслонив собой облик мужчины, взметнулся вверх, едва не задев потолок, и мягко опустился, припав к стене.              Раскрасневшийся от злобы Тодд глубоко втянул в себя воздух, задержал его на несколько секунд в груди, а затем протяжно выдохнул.              — Чего ты добиваешься этим разговором? — прошептал он, хмуро глядя на безликую маску.              Фишер неоднозначно пожал плечами.              — Просто хочу понять причину вашей злости на этот мир.              — У некоторых вещей иногда нет причин, как и определённой цели. А я ненавижу неопределённость. Как и непостоянство. Во всём должен быть порядок, а когда он теряется, нарастает энтропия. Ты — её плод. Неправильный, неопределённый, не имеешь вектор и не имеешь формы как таковой. Притворщик, состоящий из различных частей других материй: физических, ментальных, духовных. И при всём при этом, ты являешь собой нечто, что выводит тебя на наивысший уровень эволюции. А такие существа не представляют из себя ничего хорошего, потому что всё, что они признают — это крах эры и собственное превосходство над другими формами жизни.              — Какие знакомые термины. Удивительно, но я был ровно того же мнения о себе, когда находил вас авторитетным для себя человеком, хотя, впрочем, ныне это уже не имеет значения. Теперь-то я точно знаю, в чём кроется истина, — Фишер развёл руки в стороны, так и говоря тому, что продолжение этого разговора ни к чему не приведёт. Голос его звучал нарочито весело, чтобы в конец выбить почву из-под ног Моррисона. — Всё же Лоуренс был прав: вы ополоумевший зазнайка. Или, говоря языком кладистики, трус обыкновенный в отношении всех доступных направлений жизнедеятельности. Но в сегодняшней словесной схватке вы держались достойно. Пусть и не обошлось без ругательств, но мне понравилась наша полемика. Так что можете выдыхать, более я вас мучить не буду. Вы помогли мне снять напряжение.              Но это всё равно не уняло тревогу, мрачно отметил он про себя, вновь устремив взгляд к окну.              — Да ты издеваешься! — воскликнул Тодд, прервав возникшее молчание.              Фишер скучающе хмыкнул, без особого интереса слушая, как мужчина осыпает его бранными словами. Погода за окном всё так же была ясна. Солнце давно покинуло зенит, тень западного крыла стала постепенно надвигаться на восточное, дабы вскоре поглотить его в предвечерних сумерках. Он ждал завершения дня, чтобы под покровом ночи уйти в мир сновидений, словно стоило ему только положить голову на подушку и закрыть глаза, как все проблемы тут же могли решиться сами по себе. Жаль, что ныне это было возможно лишь в грёзах. Он бы многое отдал за часы спокойствия и возможности посвятить время себе в одиночестве. Как это бывало в «детстве».              За окном взгляд выхватил знакомый силуэт. Уверенной поступью он стремительно приближался к главному входу в особняк. В центральный холл. В тот самый злополучный холл, где собрались слуги с сомнительной и, вероятно, ужасной целью. Внутри всё предательски сжалось, заледенело, в голове била набатом паническая мысль: они его схватят и сделают с ним что-то, чего Фишер себе никогда не простит.              — Нет… нет-нет-нет… — судорожно прошептал он, сжав в руке ткань занавески.              Тодд что-то спросил, что-то, вероятно, саркастичное, однако он его не услышал. Чувства говорили бежать, кричать, требуя остановить его, однако разумная часть его продолжала убеждать в обратном. На лице Лоуренса не было и следа тревоги, только холодная собранность, да и Джонсон ни за что бы и никогда не отважился на столь решительный поступок, если бы не был уверен в себе и самой ситуации. Получалось, что он уже был обо всём осведомлён и подготовлен. И где-то там в засаде уже сидели навострившие уши мисс Кэмпбелл и мистер Эддисон, ожидая сигнала действия. «Просто доверься нам», — вторил голос Лоуренса в его сознании, как в тот день, обещая, что никто не причинит ему вреда, пока он рядом, пока он есть. Никто и никогда.              Фишер тяжело вздохнул. Рука разжала тюль, а голова понурилась. Успокойся или заткнись, успокойся или заткнись… Он неоднократно говорил себе это, когда понимал, что всё выходит из-под контроля, однако сейчас, когда всё валилось из рук, а внутри него развернулся армагеддон из чувств и здравого смысла… он отступил.             

***

             Утихомирить беспокойную лошадь нелегко, но что можно сказать о дикой? О той, что была рождена покорять просторы раскинутых полей, вершины крутых холмов, недра ущелий и гротов с источником чистейшей воды. О той, в чьих глазах нет прошлого, а только будущее и красота момента с неугасаемым пламенем жизни. О той, что ни за какие блага не продаст свободу, обрекая себя на пожизненное заточение в стенах. С такими очень тяжко… Но трудности Лоуренс всегда любил. С ними было интересно.              Очередь тщетных попыток, завершавшихся её желанием откусить ему пальцы, оборвалась одной удачной, которую впоследствии мужчина нарёк настоящим везением. Чума выдохлась и наглейшим образом, опустив чёрную морду в садовый пруд, боролась с жаждой. Сорвав с дерева пару зелёных яблок, Джонсон мягко окликнул её — она развела уши в стороны — и осторожно подошёл к ней сбоку. Причмокивая губами, он выставил вперёд лакомство, маня её к себе, и, как только она отвлеклась на него, осторожно, стараясь не спугнуть, нацепил на неё узду.              — Умница, — ласково протянул он, поглаживая её по холке, и, дважды хлопнув по стройной шее, повёл за собой.              Пару раз она сопротивлялась, пыталась вырваться при виде конюшни на горизонте, однако он останавливал её, грозил, ласкал и продолжал вести.              — Спокойно! Будешь себя плохо вести, всё оставшееся лето в стойле проведёшь, — грозно пресёк мужчина очередную её попытку вырваться, наматывая поводья вокруг толстенного сука́ вяза, и, закончив с делом, нежно провёл по её морде. — Упрямица…              Оставив её у дерева в компании Леди и серого моргана, Лоуренс подошёл к конюшне.              — Фишер, вылезай! — возгласил он и, утерев пот со лба, положил руки на пояс.              От долгих и изнурительных гонений за Чумой ему пришлось снять редингот, однако и этого было недостаточно, чтобы охладить пыл. Не дождавшись ответа от юноши, Джонсон заглянул внутрь пристройки и, обронив верх, опешил. От роя пчёл практически ничего не осталось, мёртвые особи рассредоточено валялись на грунте, и только подле раздавленного гнезда, источавшего мёд, отчётливо виднелось золотистое кольцо из бездыханных насекомых.              — Дьявол! — чертыхнулся Лоуренс и сорвался на бег.              В голову закрадывались не самые радушные мысли, а вопросы о нахождении Фишера комом застревали в горле, сбивая дыхание. Яркое солнце резало глаза, смазывая картину природы: зелёный дёрн смешался с небом, горизонт расплывался, скрываясь в бликах. Его внезапно посетило воспоминание: он на озере вглядывается в бесконечную синеву водохранилища, ничего не видя и истошно крича в пространство. На душе заскребли кошки, а с уст непроизвольно слетело ужасающее откровение:              — Снова… оно снова повторяется…              Он рыкнул в попытке прогнать это мерзкое чувство, начавшее помалу оплетать его сердце. Отчасти у него получилось. Дышать стало легче, однако внутри всё распирало от жара. Тело требовало отдыха, изнывая от устали, мышцы периодически сводило от напряжения, сковывая в движениях. Физически он уже был измождён, однако внутри отчаянно продолжал убеждать себя в обратном, борясь с худшим — со своими ожиданиями.              — Терренс! Ты его не видел? — воскликнул Лоуренс, заприметив впереди очертания дворецкого.              Стоя у ипподрома, мистер Эддисон поправил уздечку на Бароне и, не выпуская из рук поводья, встретил мужчину со свойственным себе бесстрастием.              — Господин, будьте добры, выражайтесь точнее, — попросил он, дождавшись пока тот отдышится.              — Фишера.              — Нет.              — Проказа… — сплюнул Джонсон и, прищурившись, глянул в сторону особняка. — Ты вооружён?              — Да.              — Хорошо. Заканчивай с этим и догоняй.              Он собрался было вновь продолжить свою погоню, но Терренс его остановил, окликнув:              — Вы пойдёте с голыми руками?              — Им нужен Фишер — не я. Если они его поймали, значит, держат в одной из комнат. Надо узнать где именно, чем я и займусь, — бросил он мужчине через плечо и, более не задерживаясь, направился в сторону особняка, чертыхаясь себе под нос. — Чёрт, снова придётся обратиться к Эшли. Да сегодня невообразимо отвратительный день.              Джонсон забежал на веранду и издал нервный смешок, обнаружив дверь закрытой.              — Ну, конечно… Ни зайти, ни выйти. А главный вход тоже закрыли? Ублюдки…              Обогнув восточное крыло, он уверенным шагом направился к резной двери, как к единственной надежде. Взобрался на крыльцо, за два шага переступив через четыре ступени, и резко потянул на себя дверь, совершив роковую ошибку.              Стоило ему переступить порог родного дома, как ему в шею упёрлось остриё вил.              — Простите, господин, — только и услышал он, прежде чем почувствовал удар по затылку.             

***

             Терренс вошёл в опустевший центральный холл, равнодушным взглядом вцепившись в сидящую на нижних ступенях Кэмпбелл, уже одетую в мужскую рубашку и узкие серые брюки. Подперев щеку ладонью, она нависла над разведёнными коленями, хмуро смотря в одну точку перед собой. В её опущенной руке блестело лезвие ножа, проворно перекатывающееся меж пальцев.              — Мисс Кэмпбелл, будьте любезны, сведите ноги. Дамам нельзя так сидеть.              — Где тебя черти носили, а, Терренс? — она проигнорировала замечание, перейдя к сути, и подняла на него затравленные глаза.              Рука совершила оборот, рукоять оказалась зажата в ладони и пальцы крепче сжали граб. Больше всего ей на свете хотелось вырезать его улыбку — дежурную, безэмоциональную, раздражающую, как комар, парящий над ухом в ночи. И эти бесцветные глаза, что пронизывали насквозь, видя то, что от других было тщательно скрыто.              Он взглядом окинул балконы второго этажа, скользнул по лестнице вниз и вновь встретился с её двумя изумрудами, что так едко впивались в его лицо.              — Полагаю, сбылись наши опасения, — Терренс зашагал к ней, держа одну руку перед собой, а вторую — заведя за спину.              — Твои. Мне до павлина нет дела, — колко заметила она.              — А что насчёт мистера Ф.?              — Умолкни, — Кэмпбелл зло насупилась, однако долго зрительный контакт поддерживать не смогла — стыдливо опустила глаза.              И что она теперь скажет Фишеру? Попросит прощения за то, что не успела предостеречь Джонсона и не вмешалась осторожности ради, и даст обещание, что всё непременно исправит? Да он весь дом перевернёт. Уж в гневе он на это был способен. А когда дело близилось к безумию…              Плечи непроизвольно дрогнули. Надеяться на то, что Терренс этого не заметил, было глупо, поэтому она просто выпрямилась, свела колени и хмуро уставилась вперёд.              — Правильно ли я истолковал вашу мысль о том, что мистер Ф. находится в безопасности? — мужчина прервал затянувшееся молчание, примостившись подле.              Эшли угукнула, добавив, что Фишер находится у Тодда в покоях.              — Вы видели, куда они отнесли господина?              — В подвал.              — Сколько?              — Четверо. Было пять, но косыночка ушла. То ли дала дёру, то ли шпионит. Полагаю, что первое.              — Вооружены?              — Вилы, топор, молоток и нож. Ножа можно не опасаться, держит его неумёха — легко выбить, — уж в ком, а в Присцилле среди этой компании Эшли была разочарована больше всего. Ей казалось, что та сможет однажды зарекомендовать себя и добиться должности миссис Гибсон, по крайней мере старуха была в этом убеждена, но эта горничная пошла по иному пути. Впрочем, это был её выбор.              — Хотите ворваться в толпу?              — Я похожа на самоубийцу? — она покосилась на мистера Эддисона.              Он улыбнулся краешком рта. Осторожно. Многозначительно. Смутно.              Точно вырежу… заключила она, сглотнув подступивший к горлу ком, но вслух сказала:              — Воспользуемся дистанцией. Кто-то отвлечёт, кто-то пальнёт.              — Рискованно. Помещения в подвале небольшие, тяжело будет уклониться. Особенно от топора.              — Идеи? — она вопросительно изогнула бровь. Вышло несколько броско.              — Я предпочитаю переговоры на нейтральной территории.              Он развёл запа́х фрака и вынул из наплечной кобуры револьвер. Отполированный до блеска, шестизарядный с гладким барабаном, изогнутой стальной рукоятью с деревянным щечками и маркировкой Лефоше на стволе. Кэмпбелл присвистнула.              — А второго не найдётся?              Терренс в очередной раз многозначительно улыбнулся, на что она закатила глаза, и предложил не терять времени. С этим Эшли была полностью солидарна.              В подвале особняка ей ещё не доводилось побывать, а оттого она смутно могла представить себе последовательность небольших помещений. Перед взором то и дело всплывали очертания того самого злосчастного сарая, сырого, мрачного, с мёртвым Плутом, пропахшего гнилью и кровью, что отдалось горечью на корне языка. Она сглотнула слюну в надежде унять эти тошнотворные ощущения и собралась с духом, войдя в подземелье следом за дворецким.              Они медленно спустились по освещённой навесной лампой каменной лестнице, покрытой деревянным настилом. По сравнению с той гнетущей обстановкой здесь, в месте с голыми стенами из ракушника, ещё было уютно и по меркам Эшли, уличной Эшли, вполне можно было обосноваться, укрывшись от промозглых улиц и злостных лиц. Первая комната была обставлена шкафами, заваленными различной утварью и прочим инвентарём, пришедшим в негодность. Справа от неё протянулся длинный коридор, ведущий в другие помещения, самым крайним из которых была котельная. Эшли поняла это по стоявшему на другом конце коридора огромному котлу, покрытому сажей, с проведёнными наверх трубами. Выглядел он устрашающе. Впрочем, для такого особняка и оборудование требовалось соответствующее.              Они прошли мимо пары закрытых помещений и остановились у грубой металлической двери, за которой был слышен шёпот. Терренс крепче сжал рукоять револьвера, Эшли по привычке собралась было выхватить нож из ножен, но вовремя себя остановила. Если комната за дверью была по размерам, как первая, то шансов на победу без получения увечий оставалось крайне мало. А это означало, что о сражении можно было забыть, всецело доверившись бесчувственному старику и его быстрым глазам, если переговоры закончатся неблагополучно для обеих сторон.              Со скрипучим грохотом они распахнули дверь, приковав к себе четыре пары глаз. Эшли скользнула взглядом по ещё некогда орудию труда, а ныне вполне неплохому оружию, и по лицам их обладателей, отметив наиболее опасными только двух — Винса и Дэвида. Первый мог похвастаться силой и положением, второй — умением, что делало их непредсказуемыми противниками в отличие от оставшихся двух, с которыми вполне можно было справиться и врукопашную.              Определив примерный ход действий, она глянула на Лоуренса. Свесив голову вперёд, он пребывал в бессознательном состоянии, сидя привязанным к стулу у дальней стены.              — Мистер Эддисон, какая наиприятнейшая встреча! — с нервной улыбкой встретил его Винс, держа остриё топора у основания шеи Джонсона. — Вы уж простите нам такой спектакль, изначально мы планировали другую сцену, но мистер Ф. не изволил почтить нас своим вниманием, и мы вынуждены были перейти от акта первого ко второму. Декораций, к сожалению, не так много, как в прошлой локации, но реквизиты остались неизменны. Собственно, как и главный герой.              Эшли стиснула челюсти. Лакей был эмоционально нестабилен, едва держал себя в руках. Боялся, но продолжал гнуть свою линию. Рыжий Боб говорил в таких ситуациях не геройствовать и по возможности отступить, но это был не совсем тот случай, когда уход на попятную мог решить проблему. Она посмотрела на Терренса: его лицо, как и прежде, ничего не выражало; — и поразилась его выдержке. А может он просто ничего не чувствовал и все эти эмоции Винса были для него что пустой звон? И если так, найдёт ли он в себе силы нажать на спусковой крючок, видя остриё у шеи единственного полноправного наследника?              — Чего вы добиваетесь? — мягко спросил мужчина. Улыбка не сошла с его лица, словно он лицезрел подобные сцены каждый день, чем до чёртиков напугал Кэмпбелл. Чёрт его знал, что творилось в его русоватой голове и какие планы он строил на будущее. Если то и планировалось.              — Справедливости, — отчеканил Винс. — Обычной человеческой справедливости. Почему когда я батрачил сутки напролёт, никто меня не замечал, зато мистеру Ф. все почести да радости подавай с ходу? А Уильям? Почему из-за какого-то взгляда на чудное личико безликого вы запрягли его как мула? Вместо стандартных угроз вы превратили его жизнь в бесконечную каторгу. Хотя виноват был безликий! Он не имел никаких полномочий вторгаться в покои господина без своей маски! А Мэри? А Сильвия?! Из-за него она перестала улыбаться искренне. А Дэвид?! Да с появлением этого монстра у нас всё наперекосяк пошло! Он причина наших бед, однако его продолжают гладить по голове, а нас третируют! Мне это надоело! Нам это надоело!              — Это всё? — холодно спросил мистер Эддисон. — Вы устроили спектакль забастовки ради? Так мы могли бы обсудить всё за общим столом.              — Нет. Это бессмысленно. Вам нет до нас дела. Поговори мы раньше или позже, всё закончилось бы одинаково плачевно для одной из сторон. Но довольно разговоров. Наше терпение иссякло. Хотите получить Лоуренса — приведите безликого. И, пожалуйста, учтите, если тот не явится сюда сам в течение получаса — на равноценный обмен можете не рассчитывать.              — Винс… — тревожно обратилась к нему Присцилла, однако он велел ей молчать, глядя на стоящих в дверном проёме Эшли и Терренса.              В его глазах, в остатке разума Кэмпбелл видела пойманного в капкан пса — образ, мечущийся между безумием, отчаянием и безудержным пламенем, поглощающим лес за лесом. Едва ли это была решимость… это был крик о помощи, вой от безысходности и слабости, зов самой боли, который пришёл к ней в тот день как озарение, как голос отца, давший ей сил доползти до города.              Она не заметила, как скупая слеза предательски покатилась по щеке. А ведь он был прав. Таким, как Лоуренс, как Терренс, не было дела до таких, как они, как она. И чтобы вырваться и дать о себе знать, необходимо было напасть первым, пойдя против устоявшихся порядков. Единожды она пошла, поклявшись, что отныне будет мстить каждому опьяневшему от власти маргиналу, и что видела теперь? Она затесалась средь них, как своя, продолжая прикрываться собственной первоначальной целью как оправданием на все случаи жизни, когда ею уже давно двигала алчность. Выходит, она предала саму себя и стала той, кем отец её назвал в порыве гнева.              Терренс убрал револьвер в кобуру.              — Будет сделано, — бесстрастно согласился он и обернулся к Эшли. — Мисс Кэмпбелл, пойдёмте.              Барышня бездумно последовала за ним, внутри препираясь с сомнениями. Только в коридоре она нашла в себе силы подать голос:              — У тебя была возможность прострелить ему голову, но вместо этого ты повёлся на их ультиматум. Что такое, Терренс, на старости лет стал терять хватку?              Кэмпбелл старалась звучать бойко, как и всегда, но в этот раз вышло надсадно и презрительно, что не убежало от его чуткого слуха. Эддисон глянул на неё через плечо.              — Они хотят видеть монстра. Пусть увидят.              По бледноватому лицу его пробежала мрачная улыбка, словно он говорил не о Фишере, а о ком-то другом. О том, кого Кэмпбелл желала видеть меньше всего на свете, боясь как огня.              — Ах ты бездушная тварь… — оторопело прошептала она, пронизывая ошеломлённым взглядом его лик. Рука непроизвольно выхватила нож и замахнулась над лицом мужчины, норовя сделать то, о чём она так давно помышляла.              Он перехватил её за запястье, едва лезвие коснулось его щеки, и сжал до боли. Она поморщилась, но не пискнула. Часть ясного разума, не померкнувшего под завесой гнева, ещё способна была дать отпор.              — Приведи мы Фишера или нет, Джонсон так или иначе пострадает больше всех. Вряд ли госпожа будет рада такому известию…              — Ваша реакция вполне предсказуема, но я не могу понять, вы не доверяете мне или боитесь разочароваться в своём друге? — он сделал акцент на последнем слове, явно дав знать, что обо всём осведомлён, чем основательно выбил почву у неё из-под ног, доведя гнев до первосортной ярости.              Эшли расслабила сжатую в тиски кисть, перехватила нож свободной рукой и нацелилась ему в солнечное сплетение. Освободив зажатую руку, Терренс увернулся, подавшись в бок, и выхватил из кобуры револьвер, пока она, сменив хват на обратный, целилась ему выше груди. За считанные секунды они загнали друг друга в тупик: он взвёл курок, приставив холодное дуло к её подбородку, а она остановилась, задержав остриё клинка у его шеи. Одно неосторожное движение — и пол, устланный шерстяным ковром, покрылся бы кровью.              — Умейте проигрывать достойно, мисс Кэмпбелл. Зачем пускать пыль в глаза, если нечем бить?              — Чтобы убежать, — прошептала она, едва шевеля губами. Дуло револьвера больно впивалось в кожу.              Уголки губ Терренса чуть приподнялись, в глазах блеснул неестественный огонёк:              — Так бегите.              Он выстрелил. Устами в её надтреснутый разум, что осколками посыпался в бездну.              Кэмпбелл прикусила щеку, втянула воздух сквозь стиснутые челюсти и выдохнула, признавая собственное поражение. Свободная рука поднялась в примирительном жесте, другая ослабила нажим клинка.              — Делай, как считаешь нужным, старик, — ядовито изрекла она, широко скалясь, стоило им отпустить друг друга.              Мужчина глянул на карманные часы, досадливо вздохнул и заключил, что у них осталось не так-то много времени. Эшли фыркнула, зло покосившись в сторону. Предстоял тяжёлый разговор.              

***

             До хруста. Фишер нервно загибал пальцы. Долгое отсутствие вестей, как и самой Кэмпбелл, играло на нервы, как умелый пианист. Невзирая на внутренние попытки протеста ещё оставшегося в нём здравомыслия, обсессии порой брали над ним верх, проносясь в голове различными вопросами, условностями, сформировавшими на выходе снежный ком, который стремительно катился вниз — к нему, норовя снести с твердыни разума.              Осторожный стук в дверь заглушил его переживания и привлёк внимание Моррисона. Мужчина отложил книгу в сторону и, услышав напористый тон Кэмпбелл, поспешил открыть дверь.              Фишер подорвался с кресла. Видя мрачную Эшли в полном обмундировании и в компании мистера Эддисона, но без Лоуренса, он напрягся, затаив дыхание.              Кэмпбелл на него не посмотрела, всё прятала глаза за густыми ресницами. Зато мистер Эддисон, напротив, неотрывно глядел на него, оставаясь, как и прежде, невозмутимым. Однако что-то в нём всё же переменилось. Этикет отступил, а на передний план вышла нехарактерная для мужчины бесцеремонность:              — Мистер Ф., следуйте за мной.              — Что случилось? — самопроизвольно вырвалось с уст Фишера.              Вместо ответа Терренс изрёк:              — Обсудим по пути.              Фишеру не нравился его тон, его взгляд, его улыбка. Ему не нравилось, что под этой маской учтивости и безукоризненной исполнительности могло скрываться нечто страшное, хуже, чем он, возможно, мог себе представить даже в кошмарных снах. Но куда страшнее перед ним представала загадочность и требовательность в его словах.              Он глянул на Эшли, надеясь, что она ответит на его вопрос, рассказав всё, как и всегда, в подробностях. Но она молчала, словно стыдилась его. Она, человек принципов и бескультурья, вела себя так, будто всегда была дамой высоких нравов, находящей собственное пребывание в мужском обществе в гостевых покоях вопиющим моветоном.              Тогда юноша всё понял.              — Где он? — едва слышно спросил Фишер, чувствуя, как внутри всё разом охладело.              — В подвале. Живой, — доложил дворецкий так спокойно, словно не о человеке говорил, а о уличной животинке, которую укрыл от проливного дождя в прихожей дома своего. — Мистер Ф., не будем тратить время.              Однако Фишер более не слышал его бесстрастных речей. Они были для него пусты, как эти серые глаза, в которых он пытался уловить хоть что-то присущее живому человеку. И совершенно ничего не видел. Ни жалости, ни раскаяния, ни даже злобы. Словно дворецкий смеялся над ними всеми через свою дежурную улыбку, потешался на славу, признавая всю их ничтожность и собственный апофеоз.              Юноша надвинулся на него. Осторожно, медленно, будто шагал по канату, но без страха, вопреки всем предупреждениям и просьбам.              — Я совершил глупейшую ошибку. Позволил себе довериться вам. И к чему это привело? — слова, такие же бесцветные, как и у Терренса, из его уст звучали устрашающе.              Он подошёл к нему вплотную, ни на миг не разорвав их зрительный контакт. Душа рвалась на части от наглости со стороны дворецкого. Да как он вообще мог продолжать смотреть так на него, когда позволил им схватить господина? Да какого к чёрту господина?! Лоуренса! Его Ларри! Его и только его!              — Мистер Ф., время идёт. Нам надо идти.              В этот чёртов день, в этот чёртов момент, педантичность дворецкого была очень некстати, распаляя внутри старательно сокрытую от всех ярость, и Фишер, чувствуя, как внутри его больно снесло тем самым снежным комом, что уверенно наращивал всё это время мощь, крепко сжал руки в кулаки.              — Не надо. Я сам, — с ледяным спокойствием отчеканил он. — Раз вы не разобрались, так разберусь я. И, поверьте мне, когда я выйду оттуда, я непременно сотру эту самодовольную улыбку с вашего лица.              — Буду ждать, — Терренс с честью принял вызов Фишера.              Юноша оставил их за ненавистной дверью ненавистной комнаты ненавистного особняка. Сколько они потратили времени за этой пустой беседой? Сколько он потратил времени за этим ожиданием? Сколько было потрачено сил? Терпения? Сколько? И всё для того, чтобы впоследствии получить ничего, кроме разочарования.              Был ли он уверен в себе? Нет. Был ли он уверен в других? Тем более. Ни на кого нельзя было положиться. Никому нельзя было довериться. Никому. И Лоуренс знал это с самого начала, вторил это, желая вдолбить ему в голову, пока он продолжал верить в остатки человечности в бьющихся сердцах людей. Только чего ради? Собственного комфорта, о чём предупреждал его Джонсон. Самообмана, в котором он признался Эшли. «Я идиот, которому нравится обманывать себя», — эхом раздалось в его пустой голове, пока один коридор сменял другой, а на стенах менялись цвета и узоры.              «Знаешь, некоторых людей не нужно спасать», «тебе никогда не будут улыбаться искренне и никогда не скажут насколько ты хорош… ты попал не в то окружение», «запомни их и не позволь моему сыну столкнуться с этим», «если бы хоть кто-то попробовал покуситься на Лизу, на Ларри или на Одри, думаю, я бы без промедлений разорвал его в клочья», «в моменты отчаяния человек способен обернуться зверем», — голоса, принадлежащие этим же людям, проносились в его голове. Он слышал их, внимал, запоминал, а теперь не знал, кто действительно был прав, а кто лишь потворничал. Кто в самом деле хотел открыть ему глаза? А кто подобными речами пускал лишь пыль в них? Были ли среди них живые? А может он единственно был жив, пока другие просто притворялись? Отдавал часть себя, поглощал их боль, страдания, эмоции, проводил их через себя, полагая, что действует из благих побуждений, когда на деле позволил им вторгнуться на его территорию и сломать там всё, не оставив и камня на камне.              Впрочем, теперь это уже не имело значения. Его ожидания не оправдались, его вера была свергнута, а его чувства обращены в пепел, что проносился с ветром над бесплодными долинами, где всё было погребено под многовековыми руинами мрачной реальности. Где не было прошлого, где нет настоящего и вряд ли наступит будущее. Где больше ничего нет. Ни страха, ни сожалений, ни сочувствия. Только чёткая цель. Задача. Убить. Убить ради него.              Запах жертвы, смрадный запах страха и предвкушения, привёл его к металлической двери. Четверо, четверо, четверо, — шептали голоса в голове. И один Лоуренс. Не ранен ли он? В каком состоянии находится сейчас? Впрочем, незачем задаваться этими вопросами, когда можно зайти и разобраться со всей толпой, что он мог сделать. На что он точно был способен. Тот он, которого он всегда прятал, боясь осуждения и неприятия. Которого так лелеяли другая Эшли и другой Тодд. Тот Фишер, который не станет долго думать, не станет ждать, а придёт и возьмёт своё. Потому что таков был.              — Ты ничто, если притворяешься… Ты ничто… — он глубоко вдохнул. Верхняя губа приподнялась, обнажив ряд зубов, и скривилась. Образ Джонсона, яркий, мелькнул перед глазами. Обрамлённый солнечными лучами, он ласково держал его лицо в ладонях и улыбался, прося лишь об одном — не уподобляться слабым, «не затеряться средь них».              Глубоко выдохнул. Поздно. Взялся за старую ручку-скобу и, потянув дверь на себя, ступил во тьму.              Первым, за что зацепился его цепкий взгляд, был хозяин. Хозяин, хозяин, хозяин… Живой, без сознания, привязанный к металлическому стулу двумя мотками побуревшей от времени верёвки. Словно не заложник, а жертва пыток. Челюсти свело от злобы, отпустило. Мертвец медленно оглядел остальных присутствующих. Все насторожены, вооружены, но что толку от их оружия? Сломают ему пару костей, разорвут плоть, возможно, оторвут конечность. И по итогу окажутся в могиле. Если их ещё похоронят. Смех и только.              Предводитель. Где-то на задворках разума всплыло имя. Винс? Впрочем, какая разница, если от него останется только голова. Вот его «Безымянный №1». Дальше тот, что с вилами. Слабый с молотком. И нерадивая. Два. Три. Четыре. Последовательность задана. Теперь оставалось только действовать, пока первый говорил. Что он говорит вообще? Снять маску? Поделом. Ему она больше не нужна была. Пусть хоть на мелкие осколки посыпется. Пусть. К чёрту!              Он сорвал с лица злополучный фарфор, показав истинное лицо. Пусть хорошенько всмотрятся в эти пустые голубые глаза, пусть запомнят их холод, как прикосновение самой смерти, пусть увидят того, кого они так желали зреть. Убийцу. Монстра. Самого дьявола.              Первым не выдержал номер два. Остриё вил вонзилось в живот, пригвоздив к каменной стене, как тряпичную куклу. Человек — нелюдь! — надавил сильнее. Следом в ход вступил топор. Предводитель целился в голову. Существо наклонилось вбок, уходя от удара, что вышло не совсем удачно. Лезвие пронзило плечо, прорубив ключицу у внутреннего конца и пару рёбер. Наверное, это больно. Смеются… думают, что сумели его оцепить, значит, одолели, но они ещё не знают, насколько близко подпустили его к себе, подойдя вплотную. Белые фигуры ходят первыми, но побеждает тот, кто мыслит на шаг вперёд. И эту партию мертвец уже выиграл.              Резко. Опередив предводителя, мёртвой хваткой обхватил рукоять топора, вцепившись бесстрастным взглядом в испуганные глаза «Безымянного №2». Тот едва на ногах стоял, всё хотел дать дёру, а при виде этих глаз стушевался, впав в ступор. Теперь не смешно?! Не смешно?! Не смешно!!!              Пока первый пытался выхватить топор, мертвец напирал взглядом на второго. Обхватил ладонью черенок вил и, крепко сжав, одним движением вынул зубья из живота. Плёвое дело. Тупым концом больно — он ведь пополам сложился. Значит, больно, да? Да! Да! Да!!! — ударил второго в грудь. И с замаха приложил черенком по голове предводителя. Слабо? Сильно? Он не знал. Сил не рассчитывал. А стоит ли?              Правой рукой вынул топор из раны и поводил плечом. Ослабло. Зато двух обезоружил. Действительно, слабые, ха-ха… Слабее, чем он, чья сущность была больше этого бренного тела, больше этих хрупких костей и хладнее стен этого подвала. Он метнул взгляд на оставшихся двух. Не нападают. Плачут. Боятся. Жалко даже убивать. Жалко? Тебе жалко?! Жалко… Но таковы правила: дьявол жертву не выбирает — палит по всем одинаково. А они были в заговоре, значит, тоже линчеватели. Выходит, надо было убить, убить, убить, убить… Убей их! Или убью я! Дай крови и зрелищ! Дай невинную плоть для утоления голода, падаль! Мы сожрём их целиком… но не сейчас. Порядок несколько изменился и сейчас он сделает то, о чём помышлял ещё в конюшне. Накажет виновника сего торжества. Да польётся кровь из тела, как мёд из раздавленного гнезда!              Он совершил выпад без раздумий. Взметнув топором, косым вертикальным ударом снёс голову, как палач на эшафоте, оставив на плечах шею и часть затылка. Кровь хлынула фонтаном, замызгав его белые брюки и начищенные до блеска сапоги. Тело какое-то время содрогалось, разбрызгивая алую жидкость по голым стенам, полу и окружающим, пока не упало ниц, замерев навсегда. Больше не улыбнётся. Следующий!              Он взглянул на предводителя. Всё ещё не пришёл в себя. Досадно. Бить лежачих нельзя. Не интересно. Не интересно! Не интересно… Окатил холодом глаз своих номера три, что стоял, вжавшись в стену. Бледный, как поганка. Сжимал молоток, словно мог им спастись. Наивный… Маленькая овечка, тупой баран. Чего уставился?! В спальне было мало?! Хочу его сожрать, дай мне, дай, дай… А когда заприметил в маленьких глазах некое озарение — он этот блеск ни с чем не спутает, ни с чем, ни с чем, — и мечущийся в сторону хозяина взгляд, пресёк низменную попытку нападения этого третьего, метнув вилы, целясь тому промеж глаз, и прибив зубьями его голову к стене. Больше не посмотрит. Не увидит того, чего глазам его видеть не следовало.              Четыре. Номер четыре стояла, крепко сжимая нож. Так непрофессионально, так унизительно. Прямой хват был хорош, но только не в её руках. Не умеешь — не берись. Тряпка, тряпка, тряпка, смеялись голоса, пока он неспешно приближался к ней. Она попыталась воспротивиться, пырнула его ниже грудины. Он глянул вниз — научи её! научи! — осторожно накрыл её трясущиеся от страха руки и сжал, заставив крепче обхватить рукоять ножа. Направляемая его движениями, она вонзила лезвие в его плоть ещё раз, и ещё, и ещё, пока он наглядно демонстрировал всю бесполезность сей затеи. И когда к ней пришло осознание, а в глазах поселилось отчаяние — смотри только так! смотри и запоминай, как надо! — он изменил направление клинка и её же руками вонзил его ей аккурат в месте перехода шеи в подбородок.              Она заскулила, лицо скривилось в гримасе боли, по щекам покатились слёзы. Он разжал её кисти и отпустил, безучастно наблюдая за тем, как номер четыре оседает на пол. Белый воротничок её стремительно сделался бордовым, из уголков пухлых губ просочилась вспененная кровь, двумя дорожками спустившись к подбородку. Она сипела, хрипела, периодически содрогалась, пока не замерла, устремив взгляд в пустоту. Больше не осудит. Не отвернёт лица своего от его лика. Руки её всё так же удерживали рукоять ножа.              Номер один. Предводитель. Истинный безликий и безымянный. Развалился на каменном полу, оставшись совершенно одним из линчевателей. Он что, уже мёртв? Притворяется? Проверь, проверь, проверь… Мертвец выронил топор, выхватил нож из глотки номера четыре — её руки вяло упали, кровь усиленным потоком добралась до фартука, образовав на нём пятно несуразной формы, — и надвинулся на предводителя. Навис над ним, как навесная скала, и, схватив за ворот, развернул к себе лицом. Прижал руки к бокам и сел ему на живот, подмяв под себя. Не вырвется… Пальцами скользнул по верхним пуговицам рубашки и, оголив участок кожи над грудиной, накрыл его ладонью. Тёплый. Бьётся… Не достоин… Вырви, вырви, вырви! Свободной рукой решительно надавил на шею, прижав к полу, и без промедления вонзил лезвие в грудную клетку аккурат у левого края грудины.              Глаза первого распахнулись от боли, с уст норовил сорваться крик, но существо сильнее надавило на шею, превратив его в хрип. Вопреки отчаянным попыткам предводителя вырваться из его хвата, оно потянуло рукоять на себя, разорвав связь между рёбрами и грудиной, повторило то же самое с правой стороны и вскрыло грудную клетку. Его цель — молодое сердце — отбивало яростный ритм, колотилось с неимоверной силой, завораживая мертвеца. Как красиво. Мы хотим, хотим, хотим. Никогда он не видел подобного, никогда не чувствовал, но так желал ощутить это в собственной груди. Услышать стук своего сердца, как кровь плавно перетекает из одного участка в другой, переходит в сосуды, странствуя по его телу. Отдай! Возьми! Забери! Он осторожно взял его в ладонь. Удар за ударом неясной дрожащей волной проходил вдоль руки, вызывая в груди ранее невиданный трепет. Он чувствует. Чувствует его. Он хочет его себе, хочет вместо своего замершего — живое, бьющееся в унисон его дыханию, но он понимает, что это невозможно. Это очередной самообман. А он больше не хотел играть в идиота. Ложь! Ложь!!! Наглая ложь!!!       Как же ему было завидно… Ему претила одна только мысль о том, что подобный клад, ценное сокровище, досталось столь двуличному, мерзкому нелюдю, который был попросту его не достоин.              Он разрезал крупные сосуды и, отбросив нож в сторону, взял сердце в ладони. Горячее, крепкое, размером с его кулак, оно тихо билось в его руках, выбрасывая остатки крови на окровавленные перчатки и некогда белую одежду. Больше не позавидует. Ему оно не нужно. Ему оно никогда не было нужно. А когда движение прекратилось, импульсы в руках перестали трогать его сердце и в голове затихли голоса, — он тяжело вздохнул.             

***

             Лоуренс шагал вперёд, пряча глаза от ярких лучей солнца. В тот день стояла невыносимая жара. Дышать было нечем, во рту пересохло от жажды, рубашка давно пропиталась потом, однако она продолжала вести его вперёд, окликая каждый раз, как только он оборачивался в ту сторону, где находился их дом, уставшим взглядом окидывая безграничное небо и поле лаванды.              Зачем они покинули особняк? Дома было прохладнее и всегда можно было найти себе занятие, скоротав время за музыкой, чтением, резьбой по дереву или банальными прятками, которые так были ей по душе. Вместо того, чтобы плестись по округе под открытым небом. Однако это была его идея, а он как настоящий джентльмен должен был сдержать своё слово, невзирая на собственную прихоть. Но даже если и так… всё равно зачем это всё?              Они вышли на озеро. Она принялась с нескрываемым восторгом изучать местность, а он — искать тенёк, дабы укрыться от этого солнцепёка. И каждый разошёлся по сторонам: она на пирс, а он — под иву. Издалека наблюдал за ней, за тем, как она опасно наклонилась над озером, рассматривая лебедей, за тем, как потянулась к ним и, не удержавшись на краю, свалилась в воду, за тем, как кричала ему, бултыхаясь, пока он сидел, безучастно глядя вперёд, на неё и дивный пейзаж. Он всё наблюдал. Смотрел, но ничего не предпринимал. А когда она ушла на дно, подорвался с места и нырнул за ней. Непроглядная тьма водоёма окутала его. Затянула в себя, как воронка небольшой корабль в шторм, погружая вглубь, всё дальше от солнца, от посторонних взглядов, от тепла.              — Ларри… — раздался шёпот в темноте. Тина коснулась тела, вязкими нитями оплетая конечности, туловище, голову.              Он ей не противился. Бесцельно смотрел в вязкий мрак, пока не наткнулся на вырезанный из валуна мёртвый лик. На знакомые острые черты, тонкий рот, высокий лоб и холодные бездонные глаза, взирающие на него. Лоуренс ухватился за него, покрытого мелкими трещинами, неровностями и подводной живностью, ведомый странным чувством, желанием остаться, пока склизкие водоросли тянули его вниз, в бездну.              — Почему… — раздался рокочущий шёпот из приоткрытого каменного рта. Тина оплела шею Джонсона. — …ты… — Образовала узел. — …меня… — Мягко затянулась. — …не спас?              И резко дёрнула на себя, оторвав от статуи.              Веки едва разлепились. Голова раскалывалась на части. В глазах всё двоилось и плыло. Во рту было сухо, а в горле держался тошнотворный комок. Хороший был удар… — единственное заключение, которое он был в силах сделать прежде, чем вдохнул затхлый сырой воздух. Запах крови резко ударил в нос, усилив головную боль, что стрелой пронеслась от затылка вглубь, и немного отрезвил. Он кое-как поднял голову — она казалась ему неподъёмной — и мутным взглядом окинул окружение.              Обезглавленный Дэвид лежал в трёх шагах от него. Присцилла сидела на полу напротив садовника, свесив голову. Стоявший подле неё Уильям был пригвоздён к стене вилами.              — Дьявол… — обескураженно промолвил Джонсон, переведя взгляд в центр помещения.              Винс лежал со вскрытой грудной клеткой, как труп на секционном столе. Верхом на нём сидел, в опущенных руках держа сердце, Фишер. С ног до головы покрытый кровью.              Лицо его было скрыто под отчасти побуревшими прядями парика, съехавшего несколько набекрень, на животе виднелись свежие дыры, а на правом плече протянулась широкая рубленная рана.              Он медленно поднял голову. Джонсон его не узнал. На него смотрел не его слуга, не его друг и верный помощник, и тем более не его милое создание. На него воззрело нечто, существо со взглядом, лишённым какого-либо осмысления, мертвец, оживший и живущий, потому что ему сказали жить, а не потому что он этого хотел. Воплощение самой смерти, её жнец, нежить и настоящее чудовище, которого изгнали даже из ада, отправив бесцельно скитаться по миру.              — Что они с тобой сделали… — едва слышно промолвил Лоуренс, оторопев.              Мертвец поднялся и на негнущихся ногах медленно надвинулся на него. Не сводя с него глаз, Джонсон затаил дыхание, приготовившись к худшему. Впрочем, куда было ещё хуже? Он проиграл смерти. Во второй раз… во второй раз дав ей возможность забрать у него самое ценное в его жизни — её смысл. Уж лучше пусть всё это закончится прямо здесь и сейчас, пока его снова не вывернуло наизнанку от переизбытка чёртовых чувств и злобы на себя за всю свою слабость, немощность, равнодушие, бездействие и неотвратимость хода времени. И пусть он встретит этот миг с гордо поднятой головой, позволив своему жнецу привести приговор в исполнение.              Существо остановилось перед ним, неотрывно взирая, как в день их знакомства. Голова качнулась слева направо, подобно чашам весов, словно отмеряла все его грехи и добродетель перед моментом истины, но стоило Джонсону улыбнуться в знак прощания и смирения, как чудовище грузно упало перед ним на колени и, будто совершая подношение самому Богу, не колеблясь протянуло человеческое сердце. Подарок или плата? Желание или долг? Безропотное подчинение или воля самого дьявола? Какой ад разворачивался за этими стеклянными глазами, пока в мёртвой руке покоилась замершая жизнь? Её начало и её конец. Влажная перчатка накрыла щеку, большим пальцем осторожно огладив верхнее веко. Холод касаний мертвеца достиг самой души, вязким маревом охватив его сознание, и ввёл в оцепенение, как хищник, загнавший свою добычу в тупик. Губы ощутили касание других губ, оставивших солёный и горький от крови отпечаток. Поцелуй самой смерти, так трактовал это Лоуренс не в силах пошевелиться в тисках вечности, пока слуха не коснулась речь существа.              Его шёпот, словно вой ветра в буран, низкий, глубокий, раскатистый, пронёс всего одно слово, которое едко впилось в разум Лоуренса, как плешивый кот в своё излюбленное кресло, и снёс с корнем все границы, разрушив стены многолетней крепости Джонсона. Его идеи, его мечты, его устои разнеслись в пух и прах, оставив голый фундамент посреди бесплодных земель, коим конца края не было видать, и взметнулись в воздух россыпью кирпичей и мелких камней, мечущихся из одной стороны в другую, оставляя на коже глубокие раны.              В хаосе нет спасения, если его центром представлено иное ядро. Отдалившееся от исходной точки на безопасное для себя расстояние, не подпускающее и близко сторонние частицы, считая их чужеродными. Последнее всегда подлежит уничтожению, что в организме живого существа, что в парадигме мирского бытия, нередко становясь козлом отпущения. Однако эволюция не стоит на месте, и рано или поздно чужеродное пробивается к центру и берёт в свои руки бразды правления, давая начало болезням и поломкам в общей системе, что не так-то просто и решить. Если не знаешь как… — сказал он однажды Фишеру, глядя на закатное солнце.              В этот миг Джонсон действительно ничего не знал. Не верил своим ушам, не понимал происходящего и не имел ни малейшего представления о том, как ему с этим жить. Можно ли было назвать это роком? Или то был апокалипсис, что нагрянул к нему внезапно, обрушив на его мир небеса? Ему это было не ясно… как и не ясно было то, куда пропал Фишер из его поля зрения.              Понимание пришло запоздало, отозвавшись сжимающейся пустотой в груди и горькими слезами.              — Опять… опять… — надсадным голосом шептал он, безнадёжно смотря вперёд, на распахнутую дверь.              Пока у его ног покоилось оставленное Фишером сердце.