Name's Fisher

      С уходом Фишера многое переменилось. Инцидент с массовым убийством слухом разошёлся по окраинам и добрался до городских газет, вопреки всем попыткам семейства оставить всё в тайне. Оплакивать народ убитых не стал, но об убийце долго шла молва. Кто-то твердил, что в поместье вторглись грабители, кто-то полагал, что виновником был один из слуг, а кто-то яро распространял легенду о призраке дочери Джонсонов, чья душа так и не смогла найти покоя и в качестве наказания отравляла жизнь хозяевам и домочадцам. На все эти заявления Джонсоны комментариев не давали. Обновили штаб прислуги и постарались вернуться в прежнюю колею, чего не удалось сделать их единственному сыну.              Для всех он, как и прежде, оставался хладен и в то же время любезен. Отвешивал комплименты как дамам, так и джентльменам, улыбался, когда надо было улыбаться, ступал по головам, продвигаясь по карьерной лестнице всё дальше и выше, пока сокурсники с присвистываем глядели ему в спину, а когда окончил учёбу, то с головой погрузился в науку. Только отсутствие свободного времени могло его спасти от скопа мыслей, круживших в его разуме по ночам и дням и не дававших ему жить если уж не спокойной жизнью, так хотя бы бессмысленной. А потом и работа стала досаждать.              — Вот, надо бы заключение вынести для констеблей. Это уже пятый обезглавленный за последние шесть месяцев, чёрт побери, — устало выругался коллега, рукой указывая на лежащий поверх секционного стола труп.              Сперва Лоуренс не уделял должного внимания общественному шёпоту и громким газетным заголовкам. В городе постоянно орудовали преступные группировки, а среди мёртвых был простой народ, но стоило воочию увидеть следы на их телах, как в нём не осталось сомнений. Это был он. Хирургическая точность, осторожность и ровность краёв — резкие выверенные движения непоколебимой сильной руки нового обладателя звания Джек-Потрошитель. Городская легенда объявилась внезапно, поселив в жителях страх, а в сердце Лоуренса — тоску.              На улицах он всё чаще всматривался в лица прохожих. Иногда ему казалось, что он видит в них узнаваемые черты: призрачный морок накладывался на каждого, поселяя в нём беспокойство. Их взгляды и улыбки сдавались ему обманчиво знакомыми, как собственное отражение в мутной воде, сжимая мир вокруг до одной точки и превращая его в нечто зловещее и почти осязаемое, как густой туман, что заползал в разум, затмевая его ясность. Только во снах он имел возможность созерцать эту трансцендентную сторону света в полном величии: бесконечные бесплодные земли, гора обезличенных трупов и его бездушный палач, смиренно сидящий на коленях у её подножия, с кровавыми слезами убитых на щеках, — а потом просыпался в холодном поту, борясь с очередным приступом паники.              Он всё реже заезжал в родной особняк, глубокой ночью возвращался домой, в квартиру, зачастую задерживаясь в стенах морга, паба или заглядывая в публичный дом. В последнем он подолгу не засиживался. Дешёвый парфюм, который дамы буквально выливали на себя, бил в нос, вызывая внеочередной приступ головной боли. А с ней ещё надо было уметь бороться, чтобы утром не выглядеть тоскливо и плачевно, чтобы люди не шептались громче, чтобы не пришлось искать отговорки, которых в его арсенале уже попросту не осталось. И только потом начинать новый день с холодной улыбки, вышколенного внешнего вида и уверенного взгляда. Конечно, он ведь не на помойке себя нашёл. Хотя внутри давно чувствовал себя таковым.              Шли дни, недели, месяцы. Трупов становилось больше, а значит и работы — тоже. Осмотреть, описать, записать, вскрыть, вновь осмотреть, описать, записать, в промежутках не забыть отшутиться, чтобы, не дай бог, не подумали, что он начал терять хватку, принимая всё близко к сердцу. А потом незаметно подкрадывался вечер с очертанием лунного диска на небосводе или мрачными, плотными тучами и погружал его в рефлексию. В такие моменты особо остро подкрадывались мысли о нём. Об их прогулках, вылазках, скачках по полям наперегонки — он уже и не помнил, когда в последний раз оседлал Чуму, даже не интересовался её состоянием. А когда рабочее помещение опустевало и он оставался совершенно один в компании мертвецов, укрытых белыми простынями, то садился на стул и, снимая с себя маску всем известного Лоуренса Джонсона, отрешённо глядел в потолок, всё думая о том дне и слове, сказанном напоследок.              В один из унылых дней, когда дождь лил без остановки, Тодд под предлогом навестить чету Джонсонов захватил с собой и их сына, зачастившего к нему с ночными визитами. Пожалуй, среди всех лиц, что его окружали, Моррисон оказался единственным человеком, с кем он мог не играть в довольного жизнью богача, решившего совершить благороднейший поступок, посвятив себя медицине. Да и Лоуренс понимал, что был не совсем объективен к нему и его опасливым заключениям, которые стали несколько пророческими, за что порой корил себя за прежнее высокомерное отношение к другу.              Родители обрадовались приезду, Джонсон-младший — отнюдь. Стиснув челюсти, улыбался, больше скалясь, чем злил мать и настораживал отца. За трапезой отвечал уклончиво, стараясь остро не реагировать на провокационные вопросы госпожи по поводу пассии и наследников, пока Тодд всячески пытался разбавить обстановку неудачными шутками и последними новостями, предпочтительно хорошими. А в собственных покоях так и вовсе не мог места себе найти. Каждый уголок, каждый закуток был пронизан этими воспоминаниями, что как ядовитые растения норовили пустить свои корни в его душу. Скачущие тени, призраки прошлого, иллюзорной аурой накрывали его, обвивая как старый, потёртый плащ, что давил в плечах, и вгоняли в транс, из которого не было пути назад. В саму бездну его чувств. В сердце ада.              Лоуренс вздохнул. Безумная улыбка показалась на его лице. Ах, какова ирония. Учил одному, а сам творил иное. И в самом деле, лицемер.              Он сорвался. Схватил с вазочки ключ, вышел из покоев, шибанув дверьми проходящего мимо лакея, и направился в само ядро его тоски. В этом Богом забытом месте царила мёртвая тишина. Даже нога Терренса не переступала через порог сей комнаты с тех самых пор, оставив её разлагаться, как труп. Затхлый воздух давил на грудь, половицы, почерневшие от времени в некоторых местах, скрипели, нашептывая ему о всех людских пороках и злодеяниях, совершённых ранее и похороненных ныне в стенах особняка, а с потолка свисали старые и свежие нити паутины, единой тягучей сетью связывая это место с мрачными тайнами, которые оно хранило в себе.              Джонсон кончиками пальцев провёл по столешнице, оставив за собой четыре чистые полосы, выбил незатейливый ритм и мягко обхватил спинку стула. Пусто. Что снаружи, что внутри — дикий холод. Только сердце продолжало биться, моментами замирая. Лоуренс отодвинул стул, хотел присесть, прежде чем снять с лежащего поверх стола холста полотно, но крепко сжал спинку и отбросил в дальнюю стену. Под аккомпанемент грохота сорвался тяжёлый вздох с уст. Он не мог пересилить себя, всё боялся взглянуть в эти голубые глаза на портрете и увидеть совершенно другого человека. Холодного и мёртвого, как в том сне.              Совесть тяжким грузом легла на широкие плечи. Лоуренс опустился на запыленную постель, понурив голову, словно та была набита свинцом, и обессиленно навис над коленями. Один. Совершенно один. Он родился и умрёт. Пока его мать продолжит напоминать ему о невестах, наследниках и скоротечности времени. Пока светское общество продолжит твердить о его благородстве, нахваливая его выбор, его альтруизм и самоотдачу. Пока коллеги продолжат вскрывать трупы день за днём, всё более грубо, словно с момента смерти те переставали быть людьми. И пока его детище, когда-то милое сердцу создание, продолжит творить бесчинства на покрытых грязью и слякотью улицах, не ведая, что творит. За последнее он был в ответе лично.              Соберись, соберись… Ты же мужчина! Ты должен подняться! — кричал его разум, но тело противилось, отвечая вопросом: А зачем? Для чего? Чтобы опять рухнуть вниз? Морока…              — Да, логика меня ещё ни разу не подвела. Так и знал, что ты в эту клоаку дьявола забрался. Или, правильнее будет выразиться, вторгся, — раздался досадный голос Тодда в дверях.              Лоуренс никак не отреагировал на его приход. Моррисон прошёл внутрь, осмотрелся, подошёл к столу и, сняв полотно с портрета, тяжело вздохнул.              — Хватит держать этот ужас дома. Сожги его уже, в конце концов, раз так досаждает.              — Ужас — это видеть тебя после пяти бокалов бренди, — пробурчал Джонсон и, найдя в себе остатки сил, выпрямился. — А этот портрет хорош.              — Ох, Ларри, знай, тут я соглашусь с тобой только в защиту творчества Эшли. Она скрепя сердце тебе его отдала. Надеюсь, ты ей щедро заплатил.              — А она тебе не сказала?              — Ну, с тех самых пор между нами многое поменялось… К примеру, я бы никогда не подумал, что вы в кои-то веки придёте к компромиссу. Всё-таки и ты, и она — люди принципиальные.              — Она хорошо его знала. Даже лучше меня. Глупо будет, если я так просто её отпущу.              — О, — довольно протянул Моррисон, кивнув головой, — вот это Ларри, которого я знал. А то всё в сентиментальность ударяешься. Смотреть жалко. Ты таким даже после смерти Одри не был.              — Раны на месте шрамов затягиваются сложнее… — Джонсон досадливо цокнул языком.              — Чёрт, опять метафоры… — мучительно застонал Тодд и, подойдя к Лоуренсу, легонько щёлкнул того средним пальцем по голове. — Дорогой циник, если ты меня слышишь, будь добр, отзовись. Мне очень не хватает твоих прямолинейности, колкости, упрямства и главное — щепотки презрения к этому миру. С уважением, твой друг, Тодд Моррисон.              Джонсон одарил его недовольным взглядом, за что Тодд его похвалил. Шутник из него был заурядный.              — Интересно, а ты тоже с ним так обращался, когда он с детской любознательностью изучал твою математику?              — Я его слал куда подальше, — буркнул Моррисон, на что Лоуренс досадно хмыкнул.              — Неудивительно, что он стал тем, кого ты боишься больше всего на свете. Испортили мне юнца.              — Ох, да ты сам тоже не святой. Один твой эгоизм чего только стоит. Задавил мертвяка своей гордыней, а теперь вину на других смахиваешь. Лицемер.              Лоуренс спорить не стал. Согласился, опустив взгляд в пол. Тодд, явно ожидавший другой, куда более бурной, реакции, грубо выругался и протяжно выдохнул. Вновь окинул брезгливым взглядом местное «убранство» и вернулся к столу, тихо задаваясь вопросами о том, что бы сделать с этим треклятым портретом.              — Как думаешь, где он сейчас может находиться? — подал голос Джонсон, решив поделиться собственными размышлениями.              — Ларри, не притворяйся глупцом. Ты сам работал над его жертвами, значит, осведомлён, — насупился Тодд, полностью открыв выдвижной ящик, а потом, словно уловив некий замысел, грозно добавил: — Только, будь добр, не говори мне, что ты собираешься сорваться в любой момент на его поиски.              — Идея интересная, но я сомневаюсь, что она мне по плечу, — равнодушно изрёк Лоуренс. — Если он и в самом деле больше не тот Фишер, которым был, какова вероятность, что я не стану его очередной жертвой?              — Надо же. Меня радует тот факт, что ты сохранил трезвость ума. Моё почтение, — лёгкие саркастические нотки прозвучали в нарочито учтивом тоне Моррисона.              Джонсон горько усмехнулся.              — А если я скажу тебе, что я полюбил того Фишера, ты меня возненавидишь? — внезапно признался он больше интереса ради, чем откровения.              Моррисон ошарашенно уставился на него, оторвавшись от ящика.              — Ларри, чёрт тебя дери, да ты нарываешься, — он укоризненно покачал головой, но, встретившись с серьёзными глазами друга, решил особо не напирать. — Если ты действительно говоришь о мертвяке, а не о последователе Потрошителя, то уже не страшно, но если речь идёт о втором… то я за себя не ручаюсь, — он принялся демонстративно разминать руку. Джонсона сей жест повеселил.              — Тодд, ты прямо олицетворение стабильности и порядка.              — Просто я терпеть не могу перемены, — мужчина принялся выгружать скудное содержимое ящика. — Задница по жизни должна сидеть уверенно и ровно, и только в постели и верхом на лошади она может содрогаться.              Джонсон пропустил его последние слова, только сейчас обратив внимание на действия.              — Моррисон, извини, что отхожу от темы, но какого дьявола ты творишь? — осведомился он, окинув друга недоумённым взглядом.              — Так, хочу кое-что подправить на его лице, — Моррисон окунул кончик пера в чернила.              Джонсон опрометью подскочил с кровати и схватил портрет.              — Только посмей — руки сломаю! — процедил он, вперив в Тодда грозный взгляд.              — Лоуренс, успокойся и приди в себя, в конце концов. Этот портрет — чистая ложь. Существо на нём мертво и всегда таковым было, а ты застрял в прошлом и продолжаешь убиваться по нему. Только жизнь на этом не заканчивается, надо двигаться дальше. Он выбрал свой путь, ты — сбился со своего. И чтобы выбраться из этого лабиринта, тебе просто нужно его отпустить. Как создание, как существо, как человека и как монстра.              Джонсон сильнее сжал холст, опустив глаза в пол. Слова Тодда, полные верного логического заключения, отрезвляли, выводя из затянувшегося кошмара, но на душе всё равно лежал камень. Он понимал, что объективно Моррисон прав, но… как можно было отпустить то, что давно стало частью него? Как можно было разорвать эту цепь воспоминаний, что сковала его и тянула на дно якорем?              — Ты не прав, Тодд, — мрачно возразил он. — Он никогда не был мёртв, в отличие от остальных. И путь, что он выбрал, был навязан ему вами. Но только вот никто из вас этого не признаёт, полагая, что вся ответственность за его деяния должна лежать исключительно на его плечах. Но это не так. Его поступки — это наша вина, его помыслы — это наши желания, его речь — это наш крик. Он должен был стать воплощением идеального человека, но вы его уничтожили, задавив большинством. А теперь после всего, что вы сделали, ты просишь меня отпустить его?              — Лоуренс, отдай мне картину, — вкрадчиво проговорил Моррисон, протянув руку вперёд.              — Нет.              — Я верну её Эшли.              — Я сказал: нет.              — Ну, упёртый баран, — чертыхнулся Тодд и, схватившись за рамку, потянул портрет на себя.              Джонсон воспротивился, резко дёрнул холст на себя с целью вырвать его из рук Тодда, едва не свалив того на пол, но не получив желаемого, ударил его кулаком в нижнюю челюсть. Тот, не мешкая, ответил — прямой удар пришёлся по левой щеке, едва не сломав Лоуренсу скулу, и повалил его на грязный пол.       — С годами тебя стало легче бить. Совсем хватку потерял, — Моррисон потёр ушибленное место и потянулся рукой к картине: — Отдай-ка это.              — Даже не смей к ней прикасаться… — через боль проговорил Джонсон, крепче прижав полотно к груди, однако его попытки не увенчались успехом — Моррисон грубо выдернул холст из его рук.              — Я пытался вразумить тебя с помощью слов, но ты перестал слышать даже шёпот. Вечно только о нём думаешь и совсем себя не бережёшь. Потерял в весе, волосы поредели, под глазами синяки… Ларри, да твоя перспектива на ближайшие пять лет — это гроб.              Тодд вновь был прав. Глас разума обращался к нему устами друга, но Лоуренс снова воспротивился ему, прыснул и залился безумным горьким смехом.              — Тогда ударь меня ещё раз! — воскликнул он, осклабившись. — Давай! Ударь! Может, ты единственный, кому удастся выбить из меня эту дурь!              Моррисон насупился, смутившись этой реакции друга. Рука его непроизвольно сжалась в кулак, однако вместо выпада он сел перед Джонсоном на корточки и, сочувственно глядя на него, мягко заговорил:              — Пойми, если бы я действительно желал тебе зла, я бы уже давно от тебя ушёл. Но я остался, потому что мне не безразличен мой друг, который убивает себя из-за какого-то мерзавца. Пусть ты и думаешь, что другие не замечают перемен, но это не так. Ты очень изменился, Ларри. Тебе надо навестить Откина.              Последнее предложение было сказано с особой интонацией: размеренно, спокойно и убедительно, — больше звуча как приговор, а не призыв к действию. Лоуренс замер, глаза его остекленели, словно он пытался найти ту грань, отделяющую реальность от его мрачного мира, пока внутри разворачивалась война между страхом и злобой, а на губах бродила горечь.              — Доктора Откина, говоришь… — выдавил из себя он, будто имя это было ядом на его языке. — А что он может с этим сделать? Он лишь извинится и скажет покричать, чтобы не сойти с ума.              Моррисон твёрдо положил ладонь на плечо друга и крепко её сжал.              — Ты не понимаешь. Твой ночной кошмар затянулся, а раз ты не можешь выйти из него сам, то нужно обратиться за помощью.              Джонсон отмолчался. Ему опостылел этот спор. Он глубоко вдохнул, неотрывно глядя на картину, и принялся думать, как вырвет её из рук Моррисона и убежит восвояси. Тот пару раз хлопнул его по плечу, вновь что-то заключив, что-то, что Лоуренс не расслышал, и, досадно вздохнув, поднялся на ноги.              — Что? — недоумённо переспросил Джонсон, метнув взгляд на друга.              — Говорю, вставай, скоро ужин, а ты выглядишь, как побитая собака.              Он соврал. Он сказал не это — Лоуренс точно знал, — но какое теперь было до этого дело? Он не признается, начнёт убеждать в обратном и в итоге окажется прав, как и всегда.              Тодд остановился в дверном проёме, обернулся и принялся ожидать, когда Джонсон соизволит подняться. Долго ждать не пришлось. Мужчина молча встал на ноги, поднял опрокинутый стул и приставил его к столу. Собрал со столешницы письменные принадлежности, намереваясь вернуть их на место, и заметил некоторое несоответствие между внешними габаритами выдвижного ящика и его внутренним объёмом.              Моррисон его окликнул, поинтересовался его внезапным ступором, на что Лоуренс отмахнулся, сказав, что от удара голова закружилась. Тодд не нашёл эту отговорку убедительной — Джонсон заметил его прищур, — но допытываться не стал и попросил не задерживаться в этой пыльной комнатушке, что аристократ и сделал, оставив свои наблюдения при себе. И только глубокой ночью в свете тусклых огней канделябра вернулся на чердак.              Его удивлению не было предела. Целая стопка исписанных корявым почерком страниц, пожелтевших со временем, все эти годы хранилась в маленьком ящике, представ перед ним ценнейшей находкой. А сколько ещё секретов можно было обнаружить в этой тёмной обители? Мужчина затаил дыхание, в глазах заплясали отражения огоньков свечей. Он предусмотрительности ради заперся на чердаке и, оставив в стороне записи, принялся искать остальные тайники. Осмотрел кровать, вывернул наволочку, пододеяльник, стянул простынь, перевернул тяжёлый матрас и, добравшись до дна, иронично усмехнулся.              — Ну да, так он меня и послушал, любопытный упрямец, — Джонсон взял в руки индийский трактат, осторожно припрятанный в углу, бегло пролистнул на элемент закладки и, не обнаружив следов последнего использования, отложил к записям.              Затем принялся за платяной шкаф. Висящие на тремпелях служебные костюмы, аккуратно сложенные комплекты ночного белья и отдельно собранные по стопочкам элементы исподнего пришли в негодность. От некоторых несло за версту, над другими изрядно постаралась моль, что не заинтересовало его, в отличие от полки с гигиеническими средствами. Их было уйма. Одинаковые флаконы из тёмного стекла были запечатаны и педантично расставлены друг за другом. Он открыл один из них и принюхался. Лаванда.              — Интересно… Сам бы ты столько с собой не унёс — воспитание не позволило. Значит, это Эшли снабжала тебя эфирными маслами, а ты их даже не использовал. Что такое, Фишер, не хотел пахнуть, как барышня?              Он поставил флакон на место и рукой скользнул по выстроенным в ряд моткам бинтов. Тоже не тронутым. На будущее запасся? Или перестал нуждаться в них?              Лоуренс посмотрел на верхнюю полку и задумчиво хмыкнул. Старая маска одиноко лежала на небольшой подушке. Джонсон взял её в руки и кончиком указательного пальца провёл вдоль трещины. В памяти всплыло то солнечное утро, предвестник последующих перемен, как спокойствие перед бурей, и его сердце сдавило от тоски. Он прикрыл веки, крепче сжав в руке холодный фарфор, и, тяжело вздохнув, вернул маску на место.              На полке с книгами лежала вся интересовавшая когда-то Фишера литература: от художественной прозы до научных опусов. Взгляд Джонсона зацепился за анатомический талмуд, по которому он вместе с юношей готовился к экзаменам.              — Так вот где ты пропадал всё это время. А я думал, что оставил в академии… — Лоуренс уныло пожал плечами. Более ему эта книга была не нужна, но хотя бы пропажа объявилась.              В шкафу, кроме найденного, он не нашёл ничего интересного. Пересмотрел рабочий стол, проверил другие ящики на наличие двойного дна, постучал по половицам в поисках полости, и, не найдя больше ничего примечательного, покинул чердак, предварительно забрав с собой записи и трактат. Страницы он спрятал за запахом халата, а книгу, напротив, старался держать как можно заметнее, чтобы отвадить ненужное внимание внезапных ночных странников.              Запершись в собственных покоях, а после ещё и в спальне, он зажёг настенные лампы и, расположившись в постели, принялся читать дневник Фишера. Каждое слово, старательно выведенное чернилами, вызывало в Лоуренсе трепет, а сама их суть, связь — щемящее чувство. Первые страницы, сплетённые из фраз неловкости и отроческой робости, плавно перешли на юношеское волнение, ещё наивные переживания с вопросами о взаимности и радостью от малейшего ответного действия со стороны Джонсона. Там же появились несущественные страхи и зачёркивания, а потом после неудачных попыток связать слова возникли образы мёртвой Мэри и злого Лоуренса. Корявые рисунки с обилием штрихов, сделанные наспех графитом. Вероятно, он не сумел выразить поток чувств словами и передал их как смог, едва поспевая за ходом мыслей.              Затем ссора. Он слово в слово записал их разговор, повторил на нескольких следующих страницах, словно анализировал его, пытаясь найти ответ, возможно даже утешение, а затем просто оставил эти попытки и стал думать о бытовых проблемах. Покойные слуги фигурировали в тексте, а имя Уильяма пестрило на каждой странице с подчёркиванием и восклицательным знаком, так и показывая всё возмущение Фишера. У Джонсона последнее вызвало улыбку, что стала грустнее при упоминании Одри. И всё же в чём-то они были похожи. Оба росли у него на глазах, оба любили его искренне, восхищались простором, ненавидели стены, тянулись к людям и смотрели на мир иначе, стараясь видеть свет даже в кромешной тьме, пока не затерялись в ней насовсем.              Он смахнул предательские слёзы, затмившие взор пеленой, и продолжил читать дальше. Мысли на бумаге путались, становились более краткими, холодными. Зачёркиванию подвергались уже не фразы, не строки, а целые абзацы и страницы, словно он желал оставить их только у себя в голове, более не доверяя рукописям. А потом записи резко оборвались, сменившись чистыми листами. Лоуренс перелистнул каждый из них в надежде увидеть продолжение и допустил мысль, что милый его сердцу юноша прибегнул к использованию невидимых чернил, но даже тепло лампы не помогло, доказав, что история Фишера была окончена многоточием.              Джонсон отчаянно вздохнул. Первые лучи солнца прокрались незаметно, просочившись сквозь щель меж гардин, и рассеянной полосой легли на раскинутые поверх постели чистые листы. Лоуренс глянул в сторону окна, изумился тому, как скоро пролетело время, и решил попытать удачу со сном. Он собрал в единую стопку записи, нежно огладил их рукой и, положив в прикроватную тумбочку, закрыл выдвижной ящик на ключ. Никто не должен видеть этого дневника, кроме их обладателя и него самого. Никто…              Повторив эту мысль, как мантру, он впервые за долгое время почти сразу провалился в сон.       

***

      В городе было всё так же уныло. Люди сновали по холодным улицам, изредка выглядывая из-под зонтов и поглядывая на ноябрьское небо. Серое, тяжёлое и словно полное слёз, которые вскоре окропят каменную поверхность городских построек и проулков.              В центре сохранялось относительное спокойствие. По вымощенным дорожкам гарцевали запряженные в карету лошади и проезжали единичные телеги дьявола, что своим гулом и клубами чёрного дыма тревожили пугливых животных и раздражали прохожих.              Держа в руке зонт, Джонсон медленной поступью прошёл мимо музея, бредя по тротуарам в сторону Вестсайда. Заказывать экипаж не было желания, да и погода пока позволяла пройтись пешком, отчего он решил добраться до работы своим ходом. Многоквартирные дома сменялись один за другим, лица прохожих мелькали бесконечной чередой, мимо проносились кареты, — неизменный серый фон с кучей бессмысленных декораций.              Он остановился на перекрёстке, пропустил проехавший экипаж и, поправив ворот плаща, перешёл через дорогу. До больницы оставалось немного, всего пару улиц — и он был бы уже на месте ровно в срок, однако был вынужден остановиться по пути, изумлённым взглядом пронизывая лик прохожего.              Человек в цилиндре шёл по тротуару по другую сторону дороги в том же направлении, что и Лоуренс. Бледноватое лицо, знакомый профиль, только волосы русые с лёгкой синевой (или ему померещилось?) отчётливо отложились в его разуме, пока он не осознал, что потерял джентльмена из виду. Лоуренс учащённо заморгал, приходя в себя. Вновь морок, видение посетило его, как дурное предзнаменование, и ввело в задумчивость. Был ли это в самом деле Фишер? Если и так, то куда он держал путь?              Нет, бред это всё. Совсем помешался на нём — в каждом втором вижу… Он снял перчатку и потёр глаза, прогоняя мираж.              На работу пришёл, несколько опоздав. Коллеги удивились его позднему приходу, однако никто допытываться не стал, продолжив беседовать о насущной проблеме. Джонсон тактично поинтересовался.       — Сегодня студенты должны прийти, а нам покамест и показать нечего, — вздохнул Томас.       — Ни убийств, ни несчастного случая, ни больничной смерти. Тихо, как в гробу, что б его, — выругался Оскар, вальяжно раскачиваясь на деревянном стуле.       — А что, коллеги сверху не удосужились снабдить нас работой? — Лоуренс присел на соседний стул и закинул ногу на ногу.       — Право, как только у них появился один умелец, число единичных случаев свелось к нулю.       — Почти к нулю, — поправил Оскара Томас, на что тот досадно цокнул языком.       — А кто он вообще такой? Впервые слышу о таких талантах.       — Чёрт его знает, мне было безразлично как-то. Слышал только, что он многих от смерти спас, — последние пару слов Оскар протянул с сарказмом, витиевато покрутив кистью в воздухе.       Лоуренс глянул на Томаса.       — Молодой джентльмен. Со странностями, правда, но человек знающий. А ещё я недавно услышал, что последний курс он и вовсе экстерном закончил.       Глаза Джонсона округлились от удивления. В груди вспыхнула призрачная надежда.       — Как? Это же невозможно, — словно озвучив его мысль, возразил Оскар, скептично выгнув бровь.       Томас пожал плечами, не найдясь с ответом.       — Да околесицу несут, а вы, мистер Дойл, в своём репертуаре — верите всем на слово, — усмехнулся Оскар, вскинув брови, и укоризненно покачал головой.       Лоуренс хотел осыпать Томаса вопросами касательно внешности этого джентльмена, его имени, отличительных примет, но осёкся, в чём-то согласившись с Оскаром. Да и как бы он в самом деле объяснил столь внезапно возникшее любопытство, когда едва ли чем-то интересовался в компании коллег, кроме работы? Он даже никогда не звал их в паб, а сорвись он сейчас с места с целью увидеть незнакомое лицо, то и вовсе обидел бы. Да и в целом сколько таких гениев в мире? Уж точно не один человек. И всё же… с каких это пор его стало беспокоить мнение других? Он мог побежать наверх и увидеть его лично, если это и в самом деле был он. А может не он… или всё же он?       — Мистер Джонсон, вы о чём так задумались? — вырвал его из размышлений озадаченный Томас.       — Да так, поверить не могу, что этажом выше работает настоящий гений, а я даже не удосужился поинтересоваться. Надо бы пожать ему руку, что ль, за то, что так ответственно подходит к исполнению своего долга.       — Ну так пойдите и пожмите, раз того желаете. И не забудьте им о нас напомнить, — фыркнул Оскар и запрокинул голову назад.       Лоуренс издал лёгкий смешок, поднялся со стула и, пообещав не задерживаться, отправился наверх. Надежда нарастала в груди, успев несколько окрылить его. Он вбежал в отделение хирургии, взглядом выискивая знакомое лицо, по пути едва не сбив с ног одну из сестёр милосердия. Извинился перед ней и тактично завёл диалог. Сперва поинтересовался положением дел в отделении, чем уважил просьбу Оскара, успехами среди практикантов и начинающих хирургов и только затем решил уточнить по поводу конкретного из них.       — О, вы о докторе Фишере? — сердце пропустило удар.       — Да, — резко ответил Лоуренс, чувствуя, как на душе стало теплее.       Сестра сказала, что сейчас мужчина был у себя в кабинете, и, поблагодарив за содействие, Джонсон направился к нему. Сердце трепетало от волнения перед предстоящей встречей, а разум отрицал эту действительность. Вот так просто? — с издёвкой спрашивал он, пока Лоуренс шёл по импровизированному коридору меж ширм к заветной двери, глупо улыбаясь и едва не срываясь на бег. Да, вот так просто.       Он взглянул на дверную надпись. «Доктор С. Фишер» было выведено каллиграфическим почерком. Отголоски давно захороненных чувств пробуждались в его сердце, что едва не выпрыгивало из груди, отбивая резвый ритм. Он там, за дверью, не ждёт его, но увидит. Возможно, удивится, возможно, разозлится, но хотя бы они смогут повидаться и, возможно, поговорить.       Джонсон глубоко вдохнул и степенно выдохнул. Пару раз постучал и, не дождавшись ответа, вошёл внутрь.       Каково же было его разочарование… За столом действительно сидел молодой человек. Только это был не Фишер. Не его Фишер. Этот мужчина был крупнее, с тёмными короткими волосами, хмурым взглядом и совершенно непривлекательной внешности, напоминая собой конюха Чарли.       Лоуренс долго не мог сдвинуться с места, так и продолжив стоять в дверном проёме, оторопело глядя на широкое лицо. Опять он позволил себе дать надежду, чтобы вновь упасть, больно ударившись о реальность.       — Мистер Джонсон, добрый день. Что-то случилось? — несколько скованно поприветствовал его хирург, поднимаясь с кресла.       — Да так… хотел пожать руку, отдав дань уважения, — Лоуренс дежурно улыбнулся и, подойдя к столу, протянул ладонь.       Мужчина после недолгого ступора ответил рукопожатием. Джонсон вернулся к коллегам мрачным. На вопрос касательно его настроя ответил прямо:       — Работы для нас нет, господа.       Затем схватил с вешалки плащ, цилиндр и зонт и, предупредив, что отлучится ненадолго воздухом подышать, покинул рабочее место.       В тот день он на работу не вернулся. Всё брёл по городским улицам, смотря вперёд и ничего не видя, пока не упёрся в фасад паба, в котором и провёл остаток дня, осушив не один бокал крепкого.       Только дьяволу было известно, как он добрался до дома, ибо сам Лоуренс утром этого не помнил. Едва разлепил веки и, лёжа на постели одетым, встретился с недовольной рыжеватой головой.              — Опять фортель решил выкинуть? — бесцеремонно спросил Тодд, сидя в кресле напротив.              Джонсон медленно моргнул пару раз в попытке сфокусировать взгляд и, потерпев неудачу, прикрыл веки. Голова раскалывалась на части, а в горле встрял тошнотворный комок. Сейчас Тодд вновь заведёт свою трель, пока он будет пытаться сдержать рвоту, дабы не добавить хлопот домработнице.              — Ты вчера на работу не вышел. Тебя коллеги хватились, пришли к тебе домой и застали только прислугу. Собрались уже к чистильщикам обратиться, но твоя горничная увещевала их в твоём возвращении и попросила подождать. Наблюдательная женщина.              Лоуренс не уделил его словам должного внимания, больше сконцентрировавшись на собственном теле и его попытках в любой момент вывернуться наизнанку. В конце концов он проиграл: чувствуя как желудок подталкивает к горлу собственное содержимое, подорвался с кровати и с грохотом вбежал в клозет.              Он навис над унитазом, сотрясаясь от каждой последующей волны рвоты, и, тяжело задышав, принялся сердечно чертыхаться.              — Тодд, уйди к чёрту! И без тебя тошно! — рявкнул он, услышав позади шаги того.       Моррисон огорчённо вздохнул, подошёл к Лоуренсу и, схватив его за ворот, грубо потащил в сторону. Джонсон не успел и глазом моргнуть, как его внезапно окатило холодной водой.              — Совсем страх потерял?! Ты что себе позволяешь?! — протрезвев, крикнул Джонсон и в бешенстве вскочил на ноги.              Тодд, особо не церемонясь, вновь столкнул его в ванну. Лоуренс свалился, больно ударившись задом и спиной о чугунную поверхность, облицованную фарфором.              — Ты утомил меня, Ларри, — гневно процедил мужчина. — Мне опостылело слышать одно и то же. Каждый раз ты говоришь о нём, как одержимый, словно на нём весь мир клином сошёлся, шлёшь родных тебе людей к чертям и совершенно не думаешь о своём будущем. С таким успехом завершил обучение, а потом заперся в чёртовом просекториуме, начхав на карьеру! А ведь ты начинал частную практику! Мог бы и продолжить её вести, но нет же — в городе появился серийный убийца. «О боже, да это же Фишер, это точно он. Я должен изучить каждую его жертву».              — Заткнись! — Джонсон попытался подняться, однако Моррисон вновь пресёк его действия грубым нажатием на плечи.              — Сидеть! Я не закончил! — гаркнул он и снял намокшие очки. — Зная мертвяка, зная его отличительные черты, ты бы давно мог поспособствовать расследованию и завершению своего самобичевания, но вместо этого ты убиваешь себя алкоголем, формалином и падшими женщинами. Только чего ради?!              — Встречный вопрос. Почему этого не сделал ты?! У тебя нет оснований печься о нём, ты его всегда ненавидел, и ты не относишься к семье Джонсонов, тебе не нужно хранить молчание во благо семейной репутации, но ты стоишь в стороне. Почему, Тодд? Неужели Эшли попросила?              — Нет, я.              Джонсон взглянул на источник голоса и изумился, увидев в дверном проёме собственного отца. Ещё никогда он не видел его таким опечаленным и, вероятно, разочарованным в сыне, на которого когда-то возлагались большие надежды. Джонсон опустил взгляд. Как же было стыдно смотреть ему в глаза.              — Не уводи взгляд, Лоуренс. Ты мужчина, а значит должен всегда смотреть прямо как на проблему, так и на говорящего с тобой человека.              — Мужчина… — Джонсон-младший издал квёлый смешок. Слышать подобный упрёк от отца было бы настоящим позором, если бы им не был Джим Джонсон. — Нотации читать вздумали, как вовремя. А раньше… где вы были раньше, когда мать давала мне наставления? Почему вы не утешили меня, как отец, когда не стало Одри? Почему вы доверили моё воспитание бездушному старику вместо того, чтобы правильно сыграть свою роль? Почему вы решили вмешаться только сейчас, когда всю жизнь стояли в стороне? А, отец? Разве можете вы называть себя мужчиной, прячась под юбкой моей матери? Не сочтите меня грубияном, но я всю жизнь зрел лишь один сюжет — незыблемый матриархат и беспрекословное повиновение со стороны мужчины, — Лоуренс сделал акцент на последнем слове, выказав всё отвращение к нему, за что получил неслабый удар в нос.              В этот раз Моррисон точно не рассчитал сил. Из ноздрей, смешавшись с потоком воды, потекла кровь, рыжими пятнами расползаясь по белой рубашке.              — Тодд, не надо… — подал голос баронет, однако Моррисон запротестовал.              — Он оскорбил вас, мистер Джонсон.              — Даже если так, это наш разговор. Ты своё уже высказал.              — Сэр…              — А что, отец прав, — усмехнулся Лоуренс, зажимая нос рукой. — Зачем ты защищаешь его, когда сам в ссоре со своим? Тоже отцовского внимания не хватило? Это поэтому ты решил найти его у других мужчин?              Лицо Моррисона побагровело от подобной наглости. С ответом он так и не нашёлся, вероятно, растерявшись от такого выпада в свой адрес, однако кулаки его были наготове.              — Чего не бьёшь? Я ведь с тобой разговариваю, — Джонсон широко улыбнулся.              — Я не делаю этого только потому, что знаю, чего ты хочешь добиться. Но я не клюну на эту уловку.              — Тогда какого дьявола ты вмешиваешься сейчас в мою жизнь?              — Потому что тот Лоуренс, которого я знал, никогда бы не простил себе такого поведения.              — Тот Лоуренс, тот Лоуренс… А каким был тот Лоуренс? Был ли он вообще настоящим? Может, я всегда был слабаком и только делал вид, что чего-то стою?              — Ларри, хватит! — отрезал Джонсон-старший, насупившись. — В тебе говорит уныние.              — Нет, во мне говорит глашатай истины! Я слишком долго закрывал глаза на насущные проблемы, а как только обратил на них внимание, так вы решили надеть на меня шоры. Но я не животное, которого можно легко обмануть, и далеко не идиот, которому палец покажи — рассмеётся. Я всё прекрасно вижу и всё прекрасно понимаю! Мне не нужна ваша поддержка, она бессмысленна и пуста. Вы лишь помыкаете мной, что делали и всегда, вот только теперь правила поменялись. Я не стану слушать вас, не стану оправдывать ваших ожиданий и буду жить так, как мне того хочется! Хочу надраться — напьюсь, хочу дебоширить — организую драку, хочу умереть — сдохну! В конце концов, это мне решать, а не вам!!!              Он вздохнул. Насквозь промокнув, потянулся к крану, перекрыл его и, проведя по влажному лицу ладонью, облокотился о бортик ванной, переводя дыхание.              — Значит, теперь здесь решаешь всё ты, так? — Джим Джонсон тяжёлым шагом вошёл в помещение, не сводя глаз с сына. — А напомни мне, на чьи деньги ты выпиваешь? В чьей квартире ты живёшь? Благодаря чьей фамилии тебя всё ещё не уволили за твоё халатное отношение к работе? Думаешь, ты добился всего сам?! — он выкрикнул последние слова в лицо Лоуренса, волком глядящего на него. — Да, я не образцовый отец, признаю. Но я по крайней мере никогда не отворачивался от семьи так, как это делаешь ты сейчас. Никогда я не оставлял кого-то ни с чем. Всегда старался больше отдать, чем получить в ответ, рвался вперёд, даже согласился на подпольное производство наркотиков, чтобы ты мог жить так! — он развёл руки в стороны, указывая на убранство и богатство комнаты. — Но раз тебе этого мало, раз ты готов плюнуть нам в лицо, отплатив таким образом за всю добродетель, то я не смею тебя задерживать, сын мой. Ни в своём доме, ни в завещании.              — Не надо уходить в такую крайность, сэр. Он не специально, это сгоряча. У всех случается, — вступился Тодд и осторожно обратился к Джонсону-младшему: — Ларри, ты сейчас же приведёшь себя в порядок и мы поедем к Откину. И, пожалуйста, не делай глупостей. Хорошо?              Протерев линзы нагрудным платочком, он водрузил очки себе на переносье и, когда Джим Джонсон, решив не спешить с приговором, с досадным вздохом вышел в спальню, — вперил в Джонсона суровый взгляд. Лоуренс ответил тем же, постаравшись вложить как можно больше презрения в свой, глядя другу в спину. Он взял рядом лежащее мыло из мыльницы, замахнулся, собравшись бросить тому в затылок, но остановился и что есть силы швырнул его на дно купальни. Огорчённый вздох сорвался с хрипотцой стоило ему откинуться на стенку ванной и скатиться по ней вниз. Он был близок к потере всего. Его отделял лишь шаг от обрыва, под которым разверзлась пропасть. Тёмная, всепоглощающая и взывающая к нему, словно сирена к морякам. Быть может, ему следовало сделать этот шаг? Быть может, в ней было его спасение? Он не знал, и он… боялся.              Кое-как умывшись, попутно задержав пренебрежительный взгляд на собственном отражении: слегка опухший, с разбитым носом, покрасневшими глазами, под которыми залегли глубокие тени, мокрыми волосами и в расстёгнутой на груди рубашке, замызганной кровью, — он вышел в спальню и принялся переодеваться в чистую одежду, совершенно не стесняясь стоящего у окна Тодда и разведённых гардин.              — Завяжи галстук, — попросил Моррисон, видя как Джонсон оставил ворот небрежно расстёгнутым.              Лоуренс собрался воспротивиться, однако Тодд всё же заставил его выполнить сие утомительное действие и позавтракать. Домработница по велению Джонсона-старшего незамедлительно накрыла стол, однако, невзирая на всю красоту его оформления, аппетит к Лоуренсу так и не пришёл. Кусок в горло не лез, просясь наружу. И под недовольное бурчание Тодда Джонсон-младший был вынужден ограничиться лишь чаем.              Когда волосы подсохли, Лоуренс небрежно собрал их в ленту и, облачившись в верхнюю одежду, вышел на улицу. Моррисон к тому моменту успел подозвать экипаж.              В карете каждый хранил молчание. Джим Джонсон без всякого интереса рассматривал проносящиеся мимо здания, Моррисон сердито глазел на сидящего напротив Лоуренса, пока тот, подперев щёку кулаком, угрюмо смотрел в окно.              — Он не поможет. Это бесполезная затея. Только время зря потратим, — проговорил Джонсон-младший.              — Умолкни, прошу. Ты ещё с ним не побеседовал, а уже заглядываешь наперёд.              — Потому что я знаю, что последует за беседой. Он меня не отпустит. Сумасшедшим назовёт и палату подготовит. Распространённая практика.              — Хватит уже, Ларри, — подал голос Джонсон-старший. — Никто тебя не станет запирать. Доктор выслушает и даст рекомендации.              — Ну да, вам-то, лишённым медицинского образования, виднее. Право, с кем я спорить вздумал… — вырвавшийся горький смешок резанул по слуху даже Лоуренса. — А вы не боитесь, отец, что за этим действием последует крах репутации семейства Джонсонов? Только представьте себе, сын баронета сошёл с ума и оказался загнан в стены лечебницы для душевнобольных. Ах, каков заголовок, а сколько внимания! Вы век не сможете смыть этот позор со своей фамилии.              — Грозишься мне бесчестием?              — Предупреждаю.              — Прекращай.              — Нет, право, я серьёзен. Вы так беспечны, полагаете, что поступаете из благих побуждений, стремясь спасти честь и достоинство нашего рода, когда сами неосознанно приближаетесь к его падению. Это ли не лицемерие и глубочайшая глупость?              — Лоуренс! — упреждающе обратился к нему мужчина.              — Что, отец? Говорите, я вам внимаю, — Джонсон-младший демонстративно выпрямился, поднял голову, показывая собственную заинтересованность, и, получив в ответ глубокое молчание, нахохлился: — Что такое? Нечем возразить? Чего вы молчите?       — Ларри, чёрт тебя дери, закрой пасть, — встрял Тодд.       — Нет, объясните мне, зачем вы делаете это? Зачем вы сами даёте обществу пищу для размышлений? Повод для осуждения. Причину для последующего отвержения. Вам хочется ощутить на себе удар всеобщего непринятия? Стать козлом отпущения? Их отщепенцем или изгоем, чтобы опуститься до уровня криминального авторитета и затеряться среди перекрестного огня? Скажите мне, отец, неужели вам так хочется опуститься в глазах общественности? — он нагло улыбнулся, представляя, какой урон в который раз за день нанёс по самолюбию «дражайшего» отца.       Карету едва ощутимо тряхнуло — вероятно, наткнулись на камешек, — но никто из присутствующих не уделил этому должного внимания.       Джонсон-старший насупился, крепче сжав в руке трость.       — Ты напрочь перестал следить за языком, молодой человек. Уж не знаю, что творится в твоей голове, но очень надеюсь, что Откин сможет помочь тебе в этом разобраться. На этом наша дискуссия завершена, — он звучно ударил тростью по дну кареты, как судья во время судебного процесса молоточком, и, выпрямившись, вновь устремил свой взор на городские постройки.       Его заключение, его холодный тон и несвойственная ему властная манера поведения смутила Лоуренса, но не как юношу или мальчика, что привык роптать на несправедливость этого необъятного жестокого мира в лице грозных родителей, а как человека глубоко отчаявшегося, человека, которому более не за что было держаться, человека, которому нечего было терять.       Не ведая, что творит, Лоуренс открыл дверцу и выскочил из движущейся кареты на дорогу.              Приземление было не из приятных, большая часть веса пришлась на левое колено, которое на миг сковала боль. Он поднялся и под настоятельные крики Моррисона остановиться прихрамывая пустился в бега, едва не оказавшись задавленным под копытами мимо проезжавшего экипажа. Лошади от испуга встали на дыбы, истошно заржав на всю улицу.              — Чёртов смертник! — выкрикнул ему вслед кучер.              Лоуренс оглянулся лишь единожды оценки ситуации ради. Экипаж был остановлен, Моррисон выбежал следом, по пути успев привлечь пару констеблей.              — Сука! — зло выпалил Джонсон и врезался в прохожего.              Начхав на хороший тон и всевозможные сердечные извинения, он продолжил бежать, слыша позади бранные выражения. Скольких он задел? Сбил с пути? Снёс? Да к чёрту! За ним увязались трое, если уже не больше, желая поймать, связать и упечь в лечебницу для душевнобольных, ведь, чёрт побери, своим фортелем он уже заработал там местечко в одной из палат. И теперь с ним уже никто бы не стал церемониться, не стал выслушивать его размышления, даже кулаками бы не стал размахивать, а просто ввёл бы хорошую дозу транквилизатора и продолжил бы медленно убивать его личность.              — Чёрта с два! — сплюнул он и перебежал через дорогу.              В груди стало нестерпимо жарко, он расстегнул ворот плаща, стянул с шеи назойливую шёлковую удавку и бросил её на серую плитку, как никчёмное и ненужное тряпьё.              Звучный топот полицейских ботинок, казалось, доносился со всех сторон, зажимая в центре, не оставляя путей отступления. В висках запульсировало, а в ушах набатом проносился звук неистового биения его сердца. Оно хотело выпрыгнуть из груди и затеряться средь грязных улиц трущоб, до которых он успел добежать. Переулок за переулком. Серые пошарпанные, деревянные стены, углы, забитые мусором, зловонный запах гнили, испражнений, страха и отчаяния.              Он свернул за поворот, желая скрыться среди грязи, смешаться с ней на время, попал в тупик, но не растерялся. Запрыгнул на замызганную деревянную бочку, стоявшую в углу, ухватился за верхний край стены из надтреснутого шифера и, подтянувшись, перелез на другую сторону переулка, с грохотом упав на груду досок.              — В обход! Окружай! — донеслось с другой стороны.              Джонсон опрометью вскочил на ноги, невзирая на боль, пронёсшейся стрелой вдоль позвоночника. Выглянул на смрадную улицу, услышал бег, оглядел дом, за которым укрылся, и, заприметив заколоченное окно, отважился на решительный шаг. Руками обхватил нижнюю отсыревшую деревянную доску и, резко вырвав её с гвоздями, бросил к общей груде ненужных деревяшек. Затем он с трудом забрался в открывшийся проём и, оказавшись внутри развалин, сел на холодный грязный пол, зажав рот руками с единой целью — исчезнуть для всех.              Чистильщики не заставили себя ждать. Единым скопом собрались в смрадном переулке, шагами измерили грунт, обсудили действия невменяемого джентльмена и решили рассредоточиться по местности. «Далеко он не мог уйти», — отчётливо услышал Джонсон за стеной, стараясь быть как можно тише, вопреки жгучему желанию вобрать в лёгкие больше воздуха. Все до единого гаркнули «есть!»              Снаружи стало тихо, как и внутри. Только сердце колотилось, бросаясь в пляс, неудержимо и дико. Джонсон глянул на руки, даже в перчатках пальцы предательски дрожали, но не от холода, а от подавляющего чувства безысходности. Он попытался её унять — сжал кисти в кулак до боли в костяшках, и, поняв, что совершенно не справляется с этим, выплюнул пару бранных изречений в почерневший от плесени потолок.       И что теперь? Что ему делать? Куда он пойдёт? Его нигде не ждут, он никому не нужен. Даже самому себе… одинокий, брошенный, сгоревший дотла, он уничтожил себя как человека и как личность, оставив только бездушную плоть скитаться по городу призраком в поисках утешения.              — Как же я тебя ненавижу, Лоуренс Джонсон… Гарсия… как же я тебя ненавижу… Лучше бы ты умер в тот день, — бесцветно прошептал он, вспоминая подвал.              Эту маленькую комнату, эти мрачные стены, этот окровавленный пол и плотный запах смерти, что пропитал каждый кирпич, каждый камень и въелся в его тело до самого сердца. Удивительно, как оно всё ещё продолжало биться? Так живо и уверенно, словно до последнего надеялось на лучшее, сохраняя незыблемость и твёрдость биения, когда фасад давно обратился в труху.              Слуха коснулось скуление ветра, проскользнувшее через разбитое окно. Качнулись тени в дальнем углу, рваная ветошь колыхнулась, свисая с потолка. В центре стояла треснутая кровать со сломанными деревянными ножками и продавленным матрасом, покрытым пятнами всевозможных цветов. В воздухе держался стойкий запах испражнений: человеческих, крысиных, кошачьих, собачьих, да чьих угодно — помечен был каждый закуток с целью выделения собственной территории, которую Джонсон присвоил себе, как поступал всегда, стремясь к одному — разрушению. Отныне это был его дом. Это был его мир. Его злосчастная утопия, полная мёртвых, забытых душ и обрывков болезненных воспоминаний.              За окном раздались осторожные шаги. Обнаружили, подумал Лоуренс и грустно усмехнулся. Теперь точно свяжут и даже слушать не станут, а если сопротивляться будет, то по земле поволокут, пока одежда не сотрётся вместе с кожей до крови. Впрочем, неплохая перспектива. Репутации его давно наступил крах, не за что было держаться, незачем бороться. Да и смысл… Был ли в его борьбе когда-нибудь хоть какой-то смысл?              — Мистер Джонсон, — твёрдое обращение заглушило мёртвую тишину, не оставив ни единого шанса на бесследное забвение.              Лоуренс тяжело вздохнул и расплылся в широкой улыбке.              — А может вы меня лучше убьёте, господин полицейский? А то у меня даже на самоубийство сил не осталось… — его голос звучал так устало, словно он долгое время стоял на краю обрыва, кричал, пытаясь дозваться до людей на другой стороне, и, не добившись ничего, оставил это дело.              — Вы обронили.              Лоуренс без особого интереса покосился в сторону протянутой через окно руки и заприметил в ней свой галстук. Какой, однако, воспитанный человек: поднял тряпку и принёс ему.              — Он мне не нужен. Оставьте себе, если он имеет для вас цену, — холодно и с неким презрением произнёс Джонсон.              — Педанта не интересует его внешний вид? Парадоксальный вы человек, — мужчина издал смешок, но тот вышел резким, едва уловимым, больше походя на выдох.              Джонсон насупился.              — Что вы сказали? — он повернул голову в сторону окна, а когда оторвался от стены и глянул в лицо джентльмена, потерял дар речи.