Petrichor

      Горькие чувства всегда были похожи на хитросплетения узелков с обратной стороны вышивки. Невидимые для глаза обычного, но для пытливого, дотошного, знающего, каких неровностей и бугров стоили аккуратные крестики с лицевой стороны полотна, не составило бы труда догадаться о них. Кривые и уродливые, они заметны по большей части лишь тем, кто и сам постигал азы лжи-маскировки.       Лицевая сторона — то, как человек, вопреки тьме, расползающейся в его сердце, хотел бы, чтобы остальные на него смотрели; восхищались утонченностью, строгими чертами его мыслей и чувств, гадали, как много часов было потрачено на дисциплину, чтобы самые обычные нитки мулине сложились в великолепный пейзаж гор, золотогривых львов или же массивные купола церквей. Едва ли бы кто-то захотел с таким же упоением и вниманием к деталям рассматривать обратную сторону. С запутанными между собой узелками, натянутыми до скрипа линиями посеревших ниток и попытками усмирить клокочущее изнутри безумие тревоги, утраты и боли.       Чонгук, однако, показывал куда чаще свою уродливую сторону с тех пор, как периоды его прежней, наполненной радостями жизни стерлись и разделились вновь. Но теперь лишь на два равноценно болезненных отрезка. Первый, где было все, и второй, где не оставалось ничего. Прошлое и настоящее.       Телефон, обклеенный рисунками дочери, обручальное кольцо, бережно спрятанное от внимательных глаз и болтливых ртов — вот, чем был генерал. Вот, где прятались крестики лицевой стороны вышивки. В его счастливом прошлом, дышащем на ухо, режущем сердце и заставляющем так рьяно и воинственно ненавидеть.       Стершиеся наполовину, выпуклые буквы доисторической раскладушки приятно грели огрубевшие пальцы. Поверх задней панели телефона было намертво приклеено скотчем по-детски смешное, нарисованное на клочке бумаги кошачье трио. Чонгук знал этот рисунок наизусть: большой черный кот — это он, рыжая кошка поменьше была его супругой, а маленьким котенком черепахового окраса дочь изобразила себя. У каждого из кошачьих вместо зрачков сияли розоватыми пятнами корявые сердечки. И генерал, несмотря на то, что его глаза никогда не отличались умением выражать чувства столь очевидно, молчаливо с этим соглашался. Все еще соглашался.       Крошечный экран телефона не загорался вот уже два года. С самого последнего сообщения, которое Чонгук никак не мог найти в себе сил стереть. Пугающее, грозно смотрящее содержимым и влекущее за собой утрату, оно по-прежнему являлось весточкой от нее. Женщины, ставшей первой школьной симпатией, подарившей восемь счастливых лет, наполненных любовью, и дочь, которой теперь навсегда останется пять.       «Пожалуйста, не приезжай домой» появилось на экране, когда упертые пальцы открыли папку с прочитанными сообщениями. Генерал помнил тот день так, будто он был вчера. Скучный (как и все будни военного в мирное время), банально проведенный за тренировками солдат и проклинаемый с самого утра из-за духоты, он вскоре стал непредсказуемым, наполнился болью до краев. Напомнил, где на самом деле место Чонгука. Где место человека, как вида, привыкшего находиться на вершине пищевой цепи.       Мужчина оказывался заперт в клетке сожалений каждую ночь, но, будто боли оказывалось недостаточно, осознанно и не очень погружался в недра памяти и при свете дня. На завтраках, на вылазках в город и трущобы, на тренировках и даже когда ловил чей-то встревоженный взгляд. Все напоминало о телах, найденных в семейном гнездышке его когда-то уютной и трепетно обхаживаемой женой квартиры. Репродукция Климта, плотно набитые книгами стеллажи в их спальне и гостиной, обувница в коридоре с парой вечно грязных чонгуковых берцев, аккуратными туфельками жены и дюжиной разноцветных ботиночек и сандалей, принадлежащих дочери. И все это, бережно хранимое и любимое, было уничтожено, когда казалось, что в целом мире не может быть ничего постояннее и счастливее, чем семья. Его семья.       Тварь забрала все. Отняла счастливый брак, любимое дитя, надругалась над мелькающим на горизонте стабильным будущим. Так легко, так безропотно и бездумно, словно все, что у Чонгука было, не значило и не имело ровным счетом никакого смысла.       Но и этого ей оказалось недостаточно.       «Пожалуйста, не приезжай домой» вновь погасло на экране, но никогда не погаснет в памяти, как и десятки попыток дозвониться жене и дочке тем же вечером, как бешеное биение встревоженного сердца, как трясущиеся на руле руки и нервная брань. И все это закольцовывалось раз за разом, сдавливало виски и задыхалось вместе с Чонгуком в ту жалкую секунду, когда он увидел окно своей квартиры на четвертом этаже и валящий из нее дым; когда заметил пожарную машину и скорую под подъездом, опешившие лица мужчин в касках, неоново-желтые ленты на их обмундировании, перепуганные физиономии зевак, столпившихся во дворе; и услышал плач детей, взволнованно озирающихся на руках родителей.       В ушах звенело, когда Чонгук ринулся навстречу одному из пожарных. Мужчина же, машинально поправляя забрало и выигрывая тем самым время, разглядывал военную форму приближающегося к нему человека, напоминающего своим внешним видом оголенный провод.       Чонгук замер, в его глазах застыл немой вопрос. Стальная злоба, испещрившая его лицо вперемешку со страхом, не позволила пожарному ни на секунду усомниться в том, кто перед ним стоит. Все было ясно как день.       — Вы из квартиры сорок девять? — Чонгук зацепился взглядом за вышитую именную табличку на груди пожарного. «Ким Усок» прочитал он. Генерал кивнул в ответ, но, открыв рот, не смог выдавить и звука. Эмоции переполняли, заменялись одна другой. То злость, то отчаяние, то неприкрытая скорбь проскальзывали на его лице. Взгляд, отягощенный чувствами, молил о пощаде. Пазлы, еще не успев сложиться в картинку, впивались острыми краями прямо в мозг. Чонгука трясло из-за плохого предчувствия, и за яростью, которую не на кого было направить, все больше проявлялся беззащитный мальчишка.       — Что произошло? — полушепотом сорвалось с дрожащих губ. Генерал вскрывал своим ужасом вены, резал вдоль и поперек. Его взгляд настолько же гневный, насколько и слабый, был способен сокрушить ни одну литосферную плиту, сломать ни одно очерствевшее сердце.       Пожарный сожалеюще поджал губы и опустил взгляд, не зная, как преподнести новость, должную разбить ту каплю надежды, вскипающую в медовых глазах. Сообщать о смерти дорогого кому-то человека, пожалуй, было худшей частью его работы. Страшнее пламени, уродливее сгоревших останков, осознания того, что на месте убитого горем человека однажды может оказаться он сам. Но если сообщать о смертях супругов или родителей было очень тяжело, то о смерти ребенка — тяжело невыносимо. В такие моменты Усоку хотелось зарыться в песок с головой, лишь бы избежать слов, после которых у слушающего из-под ног уйдет земля.       — Что произошло? — с надрывом в голосе взвыл Чонгук. — Пожалуйста. Там моя семья! Они целы? Скажите, что они целы... Я умоляю.       — Сэр, — всего одно слово было сказано, но тоном, не оставившим после себя надежд, только выжженное минами поле. Только пустоту и запах гари. Вовсе не из окна. Прямо изнутри, из пылающих недр стремительно увядающего сердца. Уголки губ Чонгука дрогнули. Презрение, отразившееся на его лице, запустило яростное движение желваков на скулах, затем вновь сменилось отчаянием. Надежда же догорела окончательно.       — Они мертвы? — спросил генерал, догадавшись. Из-под каски на него смотрела пара беззащитных глаз, не знающих куда деться.       Пожарный попытался выразить соболезнования, протянул руку навстречу, собираясь легонько похлопать по плечу. Больше он не знал, как помочь. Казалось, военного (особенно такого высокопоставленного, как Чонгук) обязательно нужно хоть как-то смягчить, прежде чем слепая ярость захлестнет его с головой и отскочит рикошетом. Но генерал истолковал этот успокаивающий жест по-своему, разглядев в его незамысловатости признание вины.       — Вы опоздали? Они мертвы из-за вас, не так ли?       — Сэр, — почти виновато сорвалось с губ Усока. Чонгук не придал этому тону никакого значения. — Когда мы прибыли, огонь уже распространялся по соседним этажам. Все силы были брошены, чтобы спасти, как можно больше людей, у которых еще был шанс.       Ошибка.       — У которых был шанс? — ноздри Чонгука раздувались, в то время как кулаки сжимались до побеления костяшек, норовя обратить скопившуюся ненависть в причинение физических увечий. — Выходит, вы точно знали, что моей семье не помочь, раз даже не попытались. Так?       Усок не нашелся, что ему ответить. Не потому, что аргументов не оказалось. Их как раз было предостаточно. Только толку в них не было. Перешагнув порог трагедии, ни один человек не способен будет воспринять их здраво.       — А знаете, почему не было времени? — проскрежетал Чонгук сквозь зубы. — Почему у моей семьи не было шанса? Потому что вы, — генерал выставил вперед палец, с силой толкнув Усока в грудь, — ленивое отребье. Потому что вы регулярно позволяете себе просиживать штаны в своих долбаных кабинетах, разглядывая долбаное порево вместо того, чтобы собрать яйца в кулак и сразу ехать на малейшее подозрение о пожаре. Не тогда, когда огонь пойдет на соседние этажи, нет, и не тогда, когда полдома превратится в пепел, а, сука, сразу!       — Вы не понимаете, о чем говорите. Я соболезную вашей утрате, но мы никогда бы не...       — Закрой рот, — гаркнул Чонгук. — Моя семья. Моя, а не твоя. Мертва. Из-за вас. Из-за тебя. Не из-за кого-то другого.       Генерал развернулся. На его губах расползлась не адресованная никому и в то же время адресованная каждому гнилая усмешка. А за ней, под маской презрения, нутро сжималось от страха, с трудом сдерживаемых слез и растерянности. Растерянности, которая беспощадно тормозила мыслительные процессы и мешала признавать реальность, в которой мужчина поневоле был вынужден оказаться.       Усок, все еще приходящий в себя после унизительного представления, не сразу понял, куда Чонгук направляется. Лишь понуро следил за тем, как его напряженная спина с каждой секундой отдаляется, как подкашиваются ноги и как генерал напрасно старается выглядеть невозмутимым. Непоколебимым и сильным. Эта гордость претила, срывала клапаны. Вызывала и страх, и неприязнь, и жалость в самом ее неприглядном виде.       Неумение военных совладать с эмоциями было чем-то привычным и понятным. Как голубое небо и зеленая трава. Принять на свой счет слова очередного разъяренного мужчины, не способного следить за языком, значит допустить ошибку и заполнить голову сожалениями и виной, не имеющими никаких оснований. Самые умные? Вздор! Но почему-то такие вечно считают, что разбираются в жизни лучше остальных, как и лучше остальных знают, кто и как должен выполнять работу.       — Ну куда ты поперся, господи? — буркнув себе под нос, пожарный раздраженно скривил губы. Чонгук подобрался слишком близко к подъезду, не так давно объятому огнем. — Ничему жизнь вас не учит, самодовольные индюки. Ничему.       Усок для личного спокойствия обвел взглядом столпившихся на улице, чтобы лишний раз убедиться, что все в безопасности и никто, как упрямый генерал, не лезет на рожон. Его внимательный взгляд пересекся с таким же настороженным взглядом фельдшера, которому не понадобилось ни единого слова, чтобы понять чужие намерения.       — Спасибо, — почти беззвучно поблагодарил пожарный, и фельдшер, до этого скучающе елозящий ладонью по носилкам, заметно оживился и выставил вперед большой палец. Мол, иди, я тут уж как-нибудь справлюсь. Ким Усок был не в том положении, чтобы отказываться от такой роскоши и спустя секунду уже нагонял упрямца, намеренно или нет решившего подвергнуть и себя, и его всевозможным рискам.

***

      Звуки ботинок, гремящих по ступеням, отбивали такой же бешеный ритм, как и сердце, пока Чонгук торопливо преодолевал лестничные пролеты. С нижних этажей, будто повторяясь эхом, звенели такие же тяжелые шаги, время от времени замирая, и тогда Чонгук отчетливо слышал, как его окликал знакомый голос пожарного. Но останавливаться не было сил, как и желания вступать в диалог с человеком, следующим за ним по пятам. С человеком, собирающимся лишить генерала возможности в последний раз ощутить себя дома.       Расценивались его действия, как вредительство, имели ли они риски — волновало еще меньше, чем никак. Эгоистичное желание попрощаться — с квартирой, с браком, с дочерью — оказывалось сильнее разумных предосторожностей. Сердце умоляло о встрече, даже если бы она стоила жизни, и Чонгук не мог противиться. Не хотел. Размышлять о собственной безопасности теперь, когда будущее родных людей было так несправедливо оборвано, казалось трусостью. Самым недостойным поведением из возможных.       Под ногами, бережно отстраиваемый и оберегаемый от невзгод, рушился мир. Осыпался с каждым новым тяжелым шагом, с каждым новым окликом снизу. Эхо чужого, постепенно становящегося злым, встревоженного голоса вспарывало свежие раны, заставляло с силой сжимать кулаки. Чонгук обязан был дойти, как бы сильно ни дрожали руки, как бы сильно ни болело сердце. В конце концов, кроме как почтить память и склониться над осколками разрушенных судеб, больше он не мог ничего. Разве что ненавидеть. Себя, всех, кто попадется под руку, и даже разрушительную стихию.       Чонгук замер возле двери, металл которой от температур вздулся уродливыми пузырями. Распахнутая настежь, она издевательски приглашала войти. Перед глазами открывался коридор, и генерал не нашел в себе сил признать, что еще вчера представленное взору пепелище было его семейным гнездышком, наполненным визгливым смехом дочери, ароматом запекающейся в духовке перепелки и задорными напеваниями супруги.       Чонгук перешагнул обглоданный огнем порог. Под потолком все еще клубился густой, кое-где редеющий дым. В воздухе стоял запах горелой пластмассы. Расплавленные вешалки, раскиданные по коридору бесформенными пятнами, были сбиты в одну сторону. Кто-то уже находился внутри.       Откуда-то, вероятно, из гостиной, раздавалось встревоженное бормотание. Но Чонгук так и не смог к нему прислушаться достаточно, чтобы сложить обрывки слов в полноценные фразы. В ушах звенело, затравленный взгляд блуждал по обгоревшим стенам, и каждая неровность, каждая крошечная деталь, не уничтоженная огнем, говорила с мужчиной. Будто извиняясь.       Несколько растерянных шагов спустя генерал приметил облезлый шмоток полотна. Хватило секунды, чтобы понять — то была любимая репродукция жены, картина Климта «Поцелуй» и, возможно, последняя причина надеяться на лучшее. На то, что огонь, пощадив, оставил после себя хоть какую-то память о большей части сознательной жизни Чонгука. Но некогда завораживающее полотно своим тоскливым видом доказывало обратное.       Чем дальше генерал продвигался по коридору, с каждым новым шагом закашливаясь от дыма, тем громче раздавалось бормотание. И вскоре, озадаченный и уставший, в поле зрения возник пожарный, внимательно разглядывающий линолеум в гостиной.       Чонгук не счел нужным его окликать и молча наблюдал за чужой спиной из темноты коридора, а мужчина, будто прицеливаясь, то опускался, то поднимался с колен, разглядывая участки пола. Что-то определенно не давало ему покоя.       Отворилась дверь, ведущая в спальню. В проеме показался такой же озадаченный, показавшийся генералу испуганным, мужчина все в той же форме. Он нервно откинул забрало, прежде чем с его губ сорвалось первое роковое утверждение.       — Донгиль сказал, поднимется минут через десять. Заберет тела. И, думаю, можно заканчивать, — говорящий утер пот со лба и глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — В спальне столько крови, будто в квартире была резня. Не находишь это странным?       — Здесь тоже ее полно. Смотри, вон, — второй пожарный выпрямился и указал на пол. Чонгук проследил взглядом за его пухлой рукой. Указательный палец обогнул площадь вздувшегося линолеума, скользнул по обгоревшим и смердящим плинтусам. Повсюду были заметны мелкие коричневые брызги. И тут палец остановился на одной точке, по периметру от которой виднелось уже высохшее огромное пятно, частично съеденное огнем. Сердце генерала пропустило удар. — И вон там, — палец скользнул к батареям. — Тут что-то не то. Муженек еще не объявлялся?       — Думаешь, его рук дело? — мужчина сдержанно хмыкнул.       — А черт его знает, — пробубнил второй пожарный. — Но кровищи столько... И это ты еще не видел, какой пиздец на кухне. Там как будто тайфун пронесся. Не знаю, с какой силой нужно было метелить бедную женщину, чтобы так разнести стол. Спросим при встрече у этого подонка.       Чонгук сжал челюсти.       — Прихлопнул и поджег, типа? Попытался замести следы? Да ну... Там какой-то высокопоставленный сосунок. Думаешь, он стал бы так рисковать?       — В том и дело. Чем больше они о себе думают, тем больше чувствуют безнаказанность. Власть, знаешь, как бывает, ослепляет, — мужчина замолк и громко цокнул. Слова сочились презрением. — Блять, если объявится, надо ментам передать, чтобы трясли его, как куклу, пока не расколется.       Чонгук не выдержал.       — Ну передай. Попробуй, — генерал вышел вперед, на свет. Его разъяренный взгляд и сжатые кулаки говорили сами за себя. — Чего приумолк-то? Сможешь повторить то же самое, глядя мне в глаза?       Пожарные замерли, растерянно уставившись на Чонгука, и обменялись парой недвусмысленных взглядов. Мужчина, из чьего рта сыпались колкие предположения, виновато поджал губы.       — Сэр, мы просто...       — Ублюдки, которые обвинили меня в убийстве семьи. Это, по-вашему, «просто»?       Не найдя слов для оправданий, один из пожарных попытался перевести тему:       — Как вы вошли?       — Тебя не касается, — Чонгук не собирался притормаживать разрастающуюся в груди ярость. Чужие слова, больно хлестнувшие пощечиной и оскорбившие все любимое им до беспамятства, звенели в ушах, заставляя желваки на скулах ходить ходуном. Генерал из последних сил держался, чтобы не вцепиться излишне разговорчивым мужчинам в глотки. И они это прекрасно чувствовали.       За спиной Чонгука послышались шаги. Мужчина обернулся и встретил разъяренные глаза заметно запыхавшегося Усока, очевидно успевшего услышать часть чужой перепалки.       — Что здесь происходит? — мужчина закашлялся, бегло обводя взглядом задымленное помещение. Но вопрос был, разумеется, не о пожаре.       — Хотел бы я спросить о том же, — отозвался Чонгук. Его глаза пылали не меньшей злостью. — Почему ваши щенки позволяют себе базлать?       Усок удивленно глянул на коллег, и те виновато вжали головы в плечи. Долгую секунду пожарный сканировал их лица, но, так и не дождавшись разъяснений, продолжил, обращаясь к Чонгуку:       — Я не шутил, говоря, что вам не следует здесь находиться.       Генерал не услышал. Его внимание привлек чернеющий возле телевизора удивительно знакомый предмет. Мужчина резко двинулся вперед, боясь убедиться в правдивости возникшей догадки. И, присев на корточки, к своему ужасу, узнал в уродливом очертании телефон жены. Как зачарованный, прежде чем разум предупредил об опасности, Чонгук потянулся к нему навстречу, но не успел коснуться. Рука Усока с силой сжала плечо и дернула в противоположную сторону. Генерал пошатнулся и едва не упал, потеряв равновесие.       — Вы что творите? Руки не дороги? — Усок с силой сжал чужую ладонь так, что хрустнули пальцы, когда Чонгук вновь упрямо предпринял попытку прикоснуться к сгоревшему аппарату. Генерал наградил его растерянным взглядом. — Нам и без ваших ожогов достаточно пострадавших на сегодня, — пояснил Усок и тут же отчитал: — Зачем вообще понадобилось сюда идти?       Чонгук не знал, что ответить. Не мог. Вздувшийся корпус мобильного занимал больше мыслей, чем генерал смог бы обработать. Его собственное, обуглившееся фото, напечатанное на чехле, казалось дурацкой шуткой и выглядело так же плохо, как мужчина себя чувствовал.       — Это мой дом, — пробормотал Чонгук, так и не сумев отвести взгляда от телефона. Его хотелось прижать к груди, как новорожденного, окружить любовью и сказать, что все наладится. Но поплавившийся корпус говорил сам за себя. Никакого исцеления от любви не предвиделось. — Мой дом, — повторил Чонгук тише. Рука, еще минуту назад с силой рвущаяся из чужой хватки, обмякла. Усок разжал пальцы, и ладонь генерала бесхозно рухнула на колено, а тупой, нечитаемый взгляд впервые осмелился обратить внимание на два черных пакета, виднеющихся из-за приоткрытой двери спальни.       — Не стоит, — предупредил Усок, когда заметил, на что был направлен пристальный взгляд генерала, и попытался вновь перехватить руку мужчины, пока тот поднимался. Но Чонгук не позволил, и в следующую секунду пожарный, опешив, машинально потирал гудящую от силы толчка грудь.       Трое мужчин переглянулись, не зная, как поступить, и лишь тот, что вещал о причастности Чонгука к смерти семьи, сдвинулся с места. Генерал смерил его предупреждающим взглядом, и тот, отвечая чужому беззвучному требованию держать рот закрытым, недовольно поплелся следом.       Вскоре обе фигуры скрылись за дверью. Послышалось шуршание пакетов. Усок, одергивая нашивку на обмундировании, нервно считал секунды мертвой тишины. Хватило десяти, чтобы из спальни послышался глухой удар и сразу после раздался душераздирающий вопль. Усок машинально дернулся вперед, и картина, открывшаяся его взгляду, оказалась предсказуемой до невозможности. Чонгук хотел попрощаться с семьей, но навряд ли догадывался, насколько изуродованные тела ему придется наблюдать. Как и навряд ли, храбрясь, опасался за травмы, которые их вид может нанести психике.       От прошлой стойкости генерала не осталось следов. Разбитые об стену руки Чонгук прижимал к груди, по щекам злые и горячие водопадом катились слезы, но глаза по-прежнему были прикованы к телам. Пожарный не мог не сочувствовать, но и показывать эмоции было плохой идеей. Если генерал не в силах избавиться от ужаса самостоятельно, значит, ему нужно в этом помочь.       — Я говорил, что вам не стоит сюда идти, — пожарный присел на корточки. Его крупная ладонь опустилась на плечо Чонгука в утешающем жесте. — Руки нужно обработать, — Усок кивнул на разбитые костяшки. — И пора уходить.       Чонгук не отреагировал. Ни чужого присутствия, ни физической боли он не чувствовал и не замечал. Другая же боль тупым лезвием кромсала его душу и была тысячекратно сильнее. Пустой взгляд генерала, пока слезы все еще безостановочно катились по лицу, казался стеклянным.       — А что на кухне? — раздалось в тишине. Чонгук умоляюще уставился на Усока.       — О чем вы?       — Ваши сказали, что самое страшное на кухне, — теперь была уже очередь Усока смерить коллег нечитаемым взглядом.       — Вас рот за зубами вообще не учили держать? — прежде чем кто-то успел ответить, пожарный шикнул на них, как на бесноватых котов, заставляя замолчать.       — Что на кухне? — снова повторил Чонгук.       — Ничего. С вас достаточно на сегодня.       — Я не уйду, пока не скажете.       Усок, устав бодаться, поднялся. Если мужчина так стремится разбить свое сердце, едва ли кто-то сможет ему в этом помешать — всего лишь вопрос времени. И потому он смиренно кивнул и так же смиренно проводил Чонгука до порога, заранее зная, что генерал обязательно пожалеет о своем упрямстве.       — Тут нечего забирать. Либо сгорело, либо сломано, — предупредил Усок между делом и без того очевидное, когда они оба замерли у порога кухни. Чонгук не ответил. Под его ботинком хрустнул осколок стекла, и теперь мужчина опасливо его разглядывал. — Если понадобится моя помощь, зовите. Я рядом, — еще не догадываясь, что его ждет, мужчина послушно кивнул и отворил частично сорванную с петель дверь. После первого же шага обувь утонула в стекле.       На кухне царил полнейший бедлам. Чернеющий линолеум покрывала мелкая стеклянная крошка, оставшаяся от бокалов, подставки из-под свечей, расплавившийся воск и разбитые фарфоровые тарелки, которые супруга доставала исключительно по праздникам. Большой овальный стол был разбит вдребезги. В его осколках уродливо путались смятые в кашу фрукты, куски мяса и тошнотворное месиво запеченных овощей. В крови было все.       Чонгук присел на корточки, протянул руку вперед и подцепил ногтем один из алеющих осколков. В голове на повторе крутился лишь один вопрос: какая сила могла причинить подобный ущерб?       Пальцы дрожали, исследуя один предмет за другим. Чонгук с трудом держался, чтобы не взвыть, когда раз за разом прикосновения окрашивали кожу коричневым. Кровь залезала под ногти, пробивалась сквозь запах гари своим металлическим. Осколки стекла впивались в кожу, но мужчина не чувствовал. Не замечал. Копошился в груде стекла так, будто она была пуховым одеялом, оглаживал багровые узоры и с каждой новой секундой под упрямыми движениями огрубевших пальцев стекло расползалось в стороны, поддавалось чужому упрямству, открывая спрятавшееся за ним безумие.       В горле генерала встал тяжелый ком. Горький и склизкий, царапающий изнутри. На глаза снова выступили слезы. Взору открылась металлическая шкатулка, однажды привезенная мужчиной в качестве подарка из командировки. На креплениях, обгоревшая и такая же заляпанная, болталась обрамленная шелком крышка с вышитыми на ней стебельками цветов. Чонгук боязливо сдвинул ее в сторону, будто, сломай он хлипкую конструкцию, могло стать еще хуже.       Но хуже все равно стало.       На дне переливался блестящий вытянутый предмет, сначала показавшийся мужчине градусником. Если бы только градусник мог быть поводом для нагромождения стола праздничными блюдами, для того, чтобы достать самые красивые из имеющихся бокалы, для того, чтобы еще утром супруга попросила не задерживаться на работе. Потому что это очень важно. Потому что для Чонгука есть сюрприз.       По спине побежал холодный пот. Осознание скрутило желудок и едва не вырвалось изнутри тошнотой. Мужчина, изо всех сил отрицая, схватил предмет из шкатулки. Развернул. И все в груди замерло.       Тест на беременность. Положительный. Вот она, та новость, что должна была стать этим вечером сюрпризом, радостным известием, полным эмоций. Но на деле стала самым страшным кошмаром из всех.       Ребенок. Крошечное, беззащитное дитя, о котором Чонгук так сильно мечтал, что расплакался бы от счастья, узнай о второй беременности жены в других обстоятельствах. Но как объяснить, как классифицировать уровень той боли, вызванной этим известием сейчас, когда Чонгуку очевидно, что малышу больше не суждено родиться? А ему не суждено с ним познакомиться. Как и жене, как и дочери.       Чонгук прижал изрезанные стеклом пальцы к губам. Вцепился в них зубами, чтобы не кричать. Чтобы не выть побитой собакой в присутствии чужаков. Но выходило плохо. Генерал затрясся. Руки ходили ходуном, глаза наполнялись то слезами, то гневом. И ничего из этого мужчина не мог контролировать.       — Сэр? — из-за угла показался обеспокоенный взгляд. — Вам нехорошо? — Чонгук не ответил, лишь сильнее вцепился зубами в кожу. — Что такое? Не молчите, давайте помогу, — мужчина попытался приподнять генерала за локти, но Чонгук вырвался и уставился так, будто именно он расправился с его семьей. И тот взгляд, который он получил в ответ, расставил все на свои места. Тот взгляд говорил: «Я знаю больше, чем ты можешь себе представить». Чонгук сглотнул тяжелый ком. По его щекам все еще катились слезы, а губы никак не могли озвучить страшную догадку.       — Дело ведь не только в пожаре, правда? — бесцветный голос генерала сорвался. Усок сделал над собой усилие, чтобы согласиться. И, когда его голова наклонилась вперед, в груди у Чонгука окончательно и бесповоротно разорвалось сердце. — Кто это был?       — Мы не знаем. Но, думаю, вы догадываетесь, что человек сотворить подобное оказался бы не в силах.       «Человек сотворить подобное оказался бы не в силах». Это утверждение, застрявшее в памяти с того самого дня, подтверждалось Чонгуком не один десяток раз. Действительно, человек бы не смог, каким бы безжалостным убийцей ни был. И дело вовсе не в кровожадности и уродливости искалеченной психики. Просто человек не машина, просто тело человека имеет свои пределы, свои ограничители по силе, как и все живое, существующее на планете. Заложены ли эти ограничители в тварях, о которых вскоре стало известно по всей Корее?       Понадобилось немало времени, чтобы найти у них слабые места, было потрачено столько патронов, сколько не было задействовано даже во времена самых ожесточенных войн. Дало ли это какие-то результаты? Перебиты сотни тысяч людей, раз в десять меньше уничтожено тварей, но каков итог? Они все еще откуда-то лезли. Настырно и надоедливо. Если бы не помощь стран Европы и Соединенных Штатов Америки с поставкой оружия и сырья, осталось бы хоть что-то от Кореи, вырастившей Чонгука? Осталось бы что-то от тех же Японии, Китая, Индии?       Спустя два года огромное количество людей все еще пряталось в подвалах, солдаты все еще умирали толпами. Кому-то, конечно, по чистой случайности удавалось бежать в страны, чьи улицы еще не успели наполниться чудовищами. Но сколько погибло из-за этой надежды на спасение? Сколько еще погибнет и солдат, и обычных людей? Сколько жизней, пришедших на помощь добровольцев, унесет эта чума?       С каждым новым днем Чонгук, как бы ни отгонял от себя назойливые мысли, боролся с опасениями, боялся однажды признать: эту войну не выиграть. Не хватало семьи, не хватало мотивации проживать один день за другим. Ради кого? Ради чего? Все уничтожено, все, за что генерал цеплялся и готов был беречь. А годы, проведенные среди опустевших глаз и испуганных мужчин, все продолжали идти. Тянулись резиной, которая в один момент обязательно должна была отрикошетить прямо в глаз. Или в сердце, которого, по правде, Чонгук после стольких потерь не чувствовал. Оно существовало, билось, напоминало о себе болью утраты, но жило ли? Генерал не знал, все больше ощущая себе зомби, чье тело давно атаковала зараза, но мозг почему-то еще пытается сопротивляться.       Ослепляющие воспоминания продолжали наотмашь ударять прямо в сердце, поднимали мигрени наружу, скреблись изнутри, желая довести до нервного срыва, обрушить маску уверенности. Чонгук все еще пытался держаться. Все еще надеялся на то, что громоздкая боль со временем подчинится его упрямству сама, нивелирует в силу. Пускай и граничащую с самоубийственными мотивами. Пускай и лишенную всякого смысла.       Гнев — худший союзник везде, но только не на войне. Генералу это было ясно как дважды два. Потому, пока сердце еще болело, пока фантомные колотые раны все еще причиняли дискомфорт, а беспокойство дергало за нужные ниточки, Чонгук убеждал себя, что живет. Старался верить в свою силу, в отвагу и бесстрашие перед смертью.       С каждым днем искать в будущем, лишенном смысла, плюсы оказывалось все труднее, но и признаться кому-то в сомнениях, с силой впивающихся в незажившие раны, значит, признать поражение. Значит, отбить окончательно желание бороться у тех, кто и раньше был этим желанием обделен. Чонгук чувствовал ответственность и воспитывал себя наравне с другими. Разве что к себе он, вопреки ходящим в убежище слухам, был значительно строже.       Дверь, ведущая в кабинет, скрипнула. На пороге, развеяв грузные мысли, появился Намджун. Как всегда спокойный, как всегда уравновешенный и холодный. Чонгук бы хотел однажды узнать, каково это — не сходить с ума по поводу и без. Или по крайней мере уметь не показывать своих эмоций каждой облезлой крысе. Что творилось в голове этого мужчины, никто не знал. Быть может там, под скорлупой невозмутимости, прятался ураган такой силы, которую невыносимо было терпеть?       — Я к тебе с новостями, — отчеканил Намджун с таким серьезным видом, будто когда-то приходил без повода.       — Так выкладывай, — Чонгук неосознанно попытался примерить чужое спокойствие.       Ботинки Намджуна, отстучав ритм по полу, замерли возле стола. Мужчина невозмутимо опустился на потрепанный временем стул. Не подал вида даже тогда, когда торчащий из спинки гвоздь больно кольнул в спину.       — Насчет завтрашней вылазки.       — Разве мы что-то еще не решили? — Чонгук искренне удивился. Планы были построены на месяц вперед и редко претерпевали изменения.       — Решили, — Намджун еле заметно, почти ехидно улыбнулся. — Но есть новость, после которой ты рискуешь свалиться со стула.       — Да неужели? Не знаю, может ли меня хоть что-то удивить. Заинтриговал, — губы генерала растянулись в усмешке, предвкушающей очередной сюрприз от жизни. Намджун выдержал паузу. Ему ужасно хотелось увидеть, как не слишком заинтересованный взгляд Чонгука в момент станет ошарашенным. Спешка казалась преступлением.       — Тэхен хочет пойти с нами.       Вот она эмоция, которую мужчина так сильно ждал. Глаза генерала округлились.       — Тэхен? — Чонгук едва не подавился воздухом. — Ты говоришь про того Тэхена, которого я знаю? Или появился какой-то новый? — Намджун ответил генералу еще более широкой улыбкой. Абсурдность ситуации вызывала и у него самого странные чувства. — Тэхен, который зарекся не подниматься наверх? Тэхен, который цеплялся за меня, как щенок, и умолял не брать в основной отряд? Мы про него?       Намджун рассмеялся. Да, это определенно та эмоция Чонгука, в которой он нуждался.       — Почему? Ты с ним говорил? С чего такое рвение?       — Без понятия, — Намджун машинально накрыл лицо ладонью. Смех рвался из него до жути неприличным гоготом. — Просто поставил перед фактом, что хочет пойти с нами. Ждет лишь твоего одобрения. Я, конечно, не упустил возможности пошутить над ним за эту глупость. Но, увы, не оценил.       — Какой-то бред, — Чонгук насупился.       Ситуация, конечно, была смешной и глупой, но оттого не становилась менее опасной. Одно дело, если Тэхен передумает идти до того, как отряд покинет убежище, другое дело, если к тому моменту солдаты уже приблизятся к городу. Что делать тогда? Чонгук не мамка, чтобы за ручку вести его обратно. Этой возможности просто не будет, и подобная халатность лишила бы вылазку смысла. Но стоп. Все-таки, что послужило причиной такого рвения?       — Когда он сообщил тебе, что хочет пойти?       — За завтраком. Я обходил новичков.       — Конкретнее, — взгляд генерала стал сердитым. Намджун перестал смеяться.       — Я выбрал несколько солдат, которых возьму завтра с нами. И для личного спокойствия решил убедиться, что они действительно морально к этому готовы. Мне не нужно сюрпризов... И без того дохнут, как мухи, — Намджун прокашлялся. Внимательный взгляд Чонгука сверлил в нем уже не первую дыру. — Ничего сверхмотивирующего, знаешь. Просто поговорил с каждым. Задал несколько наводящих вопросов. Да и, в общем-то, все.       — И Тэхен после этого попросился на вылазку?       — Не поверишь, но да, — Намджун пожал плечами. — Подошел сразу, как я договорил с Чимином. Не успел даже первую ложку в рот сунуть, как он объявился. Странно все это. Чего ему только приспичило?       Внезапно все стало просто и понятно. Чимин. Вот оно что. Генерал хмыкнул. Значит, дело не в храбрости и не в желании принести пользу. Просто Тэхену захотелось поиграть в игру, распушить перья перед солдатом, с которым его так очевидно связывало много больше, чем было рассказано Чонгуку. Как по-детски.       Перед глазами ожили события недавней ночи. Чонгук не раз ловил себя на противоречиях. И фразы, прозвучавшие с губ Чимина тогда, все еще одинаково и радовали, и злили. Радовали, потому что Тэхен, как бы генерал не был ему благодарен за эмпатию и оказанное внимание, определенно не мог быть для юноши опорой. Сильным плечом, в котором, как Чонгук был уверен, Чимин нуждался, несмотря на все то количество клубящейся внутри него спеси. Генерал чувствовал, что, оттолкнув, Чимин сделал правильный выбор, потому что Тэхен скорее из тех мужчин, кто стал бы хорошим другом. Но никак не партнером. Злили же слова оттого, что открывали глаза на ложь. Оттого, что Чимин умудрился ляпнуть самую глупую причину отказа из всех существующих. Будто все дело в Чонгуке! Ну надо же! Значит, генерал казался ему опасным и способным навредить без повода? Способным вмешиваться в чьи-то отношения просто потому, что юноша не принял чужое дружелюбие всерьез и не согласился водить с мужчиной хороводы? Как-то не сходились эти доводы с выказанным на первой встрече уважением.       Намджун молча наблюдал за тем, как сменяются эмоции на задумчивом лице Чонгука. Казалось, он размышлял слишком долго для вопроса, ответ на который был предельно прост. Брать Тэхена с собой — плохая идея. Больше обсуждать здесь нечего. Как давно он в последний раз держал оружие? В прошлом году? Или еще раньше? Брать Тэхена означало, что ночью Намджун не будет спать, тренируясь с ним до утра, пытаясь приоткрыть закрома чужой памяти и выскрести из нее хотя бы азы военного дела.       Чонгук вдруг слишком довольно цокнул. Его хитрое выражение лица Намджуну совсем не понравилось. Что-то за этой глумливой хитростью выдавало недоброе. Ответ, который совсем не хотелось получать.       — Тэхен хочет поиграть... Хорошо, мы поиграем, — уголки губ генерала опустились. Взгляд стал строже. — Передай, что я его беру. Только обязательно напомни, что мы не в детском саду, — последние слова прозвучали особенно насмешливо. — И под юбку к мамочке никто его не пустит. Назад он вернется только вместе с отрядом. Живым, — Чонгук ухмыльнулся, — или мертвым.       Намджун, до последнего надеющийся услышать отказ, удивленно округлил глаза и едва не уронил челюсть.