Petrichor

«Это — ряд наблюдений. В углу — тепло. Взгляд оставляет на вещи след. Вода представляет собой стекло. Человек страшней, чем его скелет».

Двумя годами ранее

      Запах сырости и испражнений бездомных животных всего днем раньше показался бы Чимину омерзительным. Родившийся и окрепший в просторной и чистой квартире, ни разу в жизни не думающий о лишениях, он привык, что жизнь носит в себе ароматы кондиционера для белья с запахом морского бриза, цветущих на подоконнике в родительской спальне разноцветных каланхоэ и сочного мяса с гарниром на ужин. Может быть, эти ароматы и принадлежали когда-то жизни, но теперь ее этап подошел к концу. Выживание пахло иначе. Тем самым подвалом и испражнениями.       Место Чимина, в отличие от прошлого положения вещей, завидным не было. Тут и там раздавались истерические крики паники, недовольный бубнеж уже успевших поцапаться между собой мужчин и слезливые стенания малышей, очевидно, получающих от обстановки (сильно отличной от их квартир) удовольствия еще меньше, чем юноша.       Какофония голосов, раздражающих бы в любой другой день, на этот раз стала единственной причиной, почему Чимин все еще держал себя в руках. Отвлекаясь на галдеж перепуганных взрослых и плач детей, он думал о них. А не о том, какой ужас ждет в грядущем будущем. И не о том, в каком виде, вернувшись домой наутро, нашел мать и отца.       Происходящее казалось сном при температуре в тридцать девять градусов. Нелепое, ужасающее, не вяжущееся с их человеческим, иногда поразительно жестоким, но все же миром. Миром, что поднял всех этих людей, собравшихся в подвале, на ноги, помог однажды найти ориентиры. Помог однажды выговорить простое и искреннее до невозможности «мама».       Чимин думал обо всем и ни о чем сразу. Иногда мысли сбивались в кучу, запутываясь зловонным клубком злости, иногда скисали в желудке — и тогда юношу невыносимо сильно тошнило, иногда прерывались, образуя пустоту, и раненое сознание в тот же самый момент заполняло ее фотопленкой того, что Чимин меньше всего хотел видеть, и о чем ни физически, ни морально не мог думать. Фотопленкой вчерашнего ужаса.       Неладное Чимин заподозрил еще издалека, на расстоянии трех домов от родительского. Ни крови на кирпичных стенах, ни смятых машин, ни раздавленных фонарей. Никаких очевидных признаков. Лишь открытое окно их балкона заставило съежиться. Отец хоть и курил чаще, чем дышал, но делал это только на балконе и всегда распахивал форточку, чтобы сигаретный дым не несло в квартиру.       Но отца на балконе не было. А окно по-прежнему было открыто.       Обогнув тихий, как и всегда, цветущий двор, Чимин нырнул под размашистую ветвь дерева, чья увесистая крона, сколько бы ее ни подстригали, обрубая возможность загородить проход, упрямо вырастала аккурат до двери их подъезда. Будто бы тянулась внутрь, ища укрытия. Юноша ловко проскользнул под ней и нехотя распахнул дверь.       Внутри, обволакивая стены, клубился резкий запах железа. Такой насыщенный, словно по меньшей мере сотня человек истекала кровью прямо на ступенях лестниц. Но тел не было. Как не было и звуков, бормотаний, детского смеха и пьяных завываний, обычно оживляющих дом. Тишина, мертвая и обнажающая страхи, звенела в ушах. И с каждой новой ступенькой Чимин чувствовал, как железный запах усиливался, а желание добираться до квартиры видоизменялось, превращаясь в отрицание, в котором тяжести было не меньше, чем в атомном крейсере. Но ноги уперто несли вперед, а мысли, сумбурные и беспокойные, неслись вслед за ними.       Дверь квартиры оказалась закрыта. Что-то внутри юноши захотело принять сей факт за хороший, полный надежд и благополучия. Но когда провернутый в замочной скважине ключ заскрежетал и дверь послушно отворилась, все надежды и мольбы беспомощно затерялись в пустоте подъезда.       Источник запаха был здесь.       Чимин скривил лицо, осторожно проходя в коридор. Такой же светлый, облизанный солнечными лучами, он не вызывал опасений. Если бы только не запах, окруживший стены. Если бы только не оторванный кусок обоев, обнажающий слой штукатурки. Если бы только не багряные следы лап, тянущиеся из гостиной.       Сглотнув вязкую слюну, юноша сделал несколько неуверенных шагов вперед, толкая межкомнатную дверь и тут же отшатываясь, словно кто-то мог выпрыгнуть на него из своего укрытия. Но внутри никого не было. Никого и ничего, кроме мажущих кровавых полос, ползущих с балкона. Чимин с трудом подавил тошноту, но смог себя пересилить и двинулся дальше. По засохшим следам.       Оторванная нечеловеческими усилиями пластиковая ручка бесхозно валялась в паре сантиметров от зимней резины. На ней засохшими пятнами отпечатались следы окровавленных пальцев. Чимин сглотнул скопившуюся во рту вязкую слюну. Тошнота накатывала волнами, но окончательно резанула по гландам, стоило юноше повернуться направо, устремляя взгляд вглубь балкона.       Чимина вырвало. Потом еще раз, и еще, пока горло не начало саднить, а спину не покрыли капельки ледяного пота. Рваное дыхание не могло найти покоя, сердце выло так, будто его разрывали голыми руками.       Чимин обессиленно опустился на пол, пачкая джинсы в крови. Но не мог найти в себе наглости переживать о такой мелочи, когда отец, отдавший ему все в этой жизни, продавший бы и душу за сына, окажись это однажды необходимостью, лежал в багряной луже с вывернутыми наружу кишками.       Тело мужчины было испещрено десятками, нет, сотнями глубоких ран. Голые кости грудной клетки торчали сквозь плоть поломанными, истерзанными ветками. Одни смотрели наружу, цепляясь за мякоть разорванных органов, другие мелкими кусочками были разбросаны подле тела. Губы отца были разбиты в мясо и разглядеть очертания, когда-то напоминающие рот, было невозможно. Раскрошенные зубы торчали в этом кровавом месиве уродливыми островками. А в одной из ладоней, будто глумясь, лежала сгоревшая до основания сигарета.       Последняя сигарета, которую отец выкурил, сам того не зная.       На трясущихся ногах Чимин вышел с балкона. Сердце дребезжало, подобно посуде в серванте, юношу укачивало, а колени подкашивались, не желая слушаться. От ужаса, ослепляюще скрутившего органы узлом, освобождающие от душевной боли слезы никак не могли собраться в уголках глаз.       Чимин не хотел идти, но все еще шел, пьяно пошатываясь и цепляясь трясущимися руками за стены коридора, что самодовольно плыл перед глазами пятнами, время от времени погружая существующий мир в поволоку рябящей черноты.       Дверь ванной комнаты была закрыта, но сквозь небольшие щели просачивался желтый свет. Чимину казалось, что лампочка, мигающая внутри, звала к себе. Умоляла полюбоваться. Юноша зачарованно провернул ручку, и та без сопротивления поддалась. В следующую секунду, свернувшийся в три погибели, Чимин блевал желчью.       Плитка до потолка оказалась залита кровью. Брызги были везде: на раковине, стиральной машинке, на зубных щетках и кусковом мыле. Но хуже всего выглядела эмаль ванны, покрытая таким количеством багряных следов, что те, растекшись, образовали огромное, тошнотворное пятно. Широкие бортики, деревянная подставка под бокал вина и рядом стоящая корзина с грязным бельем выглядели не лучше. Их поверхности покрывали ошметки чего-то, что Чимин еще не мог идентифицировать. И не хотел. Но взгляд предательски скользнул сам, запечатляя сетчаткой и разумом зрелище, после которого ни один здравомыслящий человек не смог бы ни спать, ни есть. Ни тем более хотеть жить.       Жирные тела мух мелькали перед глазами. Ничуть не стыдясь, они присаживались на обнаженные плечи женщины, перебирали лапками на переломанных пальцах ее ног. От бесцеремонного жужжания у Чимина плавился мозг, и желчь, саднящая в горле, снова просилась наружу.       Размозженная голова матери полубоком плавала в воде. Раздавленный в кашу, разорванный когтями мозг смотрел на Чимина безжизненностью. Но теперь это был уже не мозг, а воняющее непотребство, что от него осталось. Только сейчас юноша смог идентифицировать жирные ошметки, раскиданные повсюду. Кем бы тварь ни была, ей явно слишком сильно понравилась игра, которую она сама и затеяла.       Выпавшие от напряжения глаза женщины, лениво покачиваясь на воде, то и дело ударялись об эмаль. Будто хотели выбраться, будто надеялись сбежать из этого кошмара как угодно, даже если бы им пришлось отрастить зубы и прогрызть ванну насквозь. Но вода, багряная и источающая вонь, никуда не собиралась отпускать. Ни их, ни безголовое тело матери, чьи руки были переломаны и выгнуты в обратную сторону, губы сломаны в обездвиженном ужасе, а пустые кратеры глазниц смотрели прямо в душу, выражая и презрение, и гнев, и ненависть.       Чимин торопливо попятился назад. Голову от отрицания увиденного мотало из стороны в сторону. Хотелось кричать, выть как обезумевший, но рот упрямо не желал открываться, а сердце, изнывая от боли, останавливалось с каждым невыносимо тяжелым вдохом. Однако зачем-то все еще продолжало биться. Глупое, тупое сердце. Глупая, тупая жизнь.       Юноша упал в коридоре, когда легкие перестали справляться. Дыхание, дающееся с таким трудом, что кружилась голова, оседало поверх кровавых, оставленных на паркете, следов. Срывалось задыхающимся воплем, беззвучным криком. Но тишина, издеваясь, вопила громче. И Чимин не мог больше этого выносить.       Горячие слезы полились ручьями, перемешиваясь с засохшими багровыми пятнами. Ногти впивались в паркет, царапая поверхность. Чимин не чувствовал физической боли, душевная же сжигала его дотла, кромсала сердце ножовкой и вовсе не думала останавливаться.       — За что? За что? За что? — слова срывались с губ обожженным гневом, заплетаясь в бесконтрольных рыданиях и скрипе терзаемого ногтями паркета. Подушечки пальцев кровили, но Чимин не мог остановиться. Царапал, царапал и царапал с нечеловеческими усилиями, пока один из ногтей, сломавшись под слепой яростью, не отлетел в сторону. И лишь тогда юноша ощутил волну физической боли, зарыдал еще сильнее, принялся стучать кулаками по полу, до хруста. Презирая эту боль, ненавидя за произошедшее, ненавидя за чудовищ. Ненавидя за слабость человеческого тела, хрупкость пальцев, позвонков и даже выдуманного превосходства над остальными божьими тварями.       Десятки веков на планете, прогресс, о котором все так грезили, урбанизация, стремительно развивающиеся технологии, даже не снившиеся предкам, все это — жалкое и бессильное до невозможности перед жестокостью Бога, глумливого создания, разыгрывающего с ними всего-то очередную шахматную партию.       Вопрос лишь в том, кто сможет поставить мат.       Громкий детский визг оглушил Чимина, вырывая из холодящего душу болота предыдущего дня. Юноша испуганно вздрогнул, вскакивая на матрасе, и заозирался по сторонам, внимательно вычленяя среди чужих бормотаний источник крика.       Мальчик лет пяти, по-турецки сложивший ноги на футоне, обиженно колотил замученную женщину — вероятно, мать — своими маленькими кулачками по спине. Ее пустой взгляд не выражал никакой обеспокоенности поведением ребенка, казалось, она не замечала даже, с какой силой он бьет. А дите тем временем завывало все громче, с каждой секундой замахиваясь все сильнее.       Мужчины, ругавшиеся все это время, навострили уши. Женщины, тихо плачущие на своих местах, подняли головы, отяжелевшие от мигрени и слез. Все внимание подвала в мгновение ока было приковано к мальчугану, верещащему уже с такой силой, что звенело в ушах. Но никто не двинулся с места, чтобы угомонить ребенка.       Чимин не понял, как поднялся на ноги. Не понял, как подошел к футону. И очнулся лишь в момент, когда ладонь горела от удара, а мальчуган в слезах, опешивший от неожиданности, потирал пылающее от силы пощечины лицо и с ужасом во взгляде молчал. Наконец молчал.       — Не стоило, — прошептала женщина, но не обернулась и не поднялась, продолжая монотонно покачиваться, переминаясь с ноги на ногу. Осыпаемая ударами или нет — ей было уже все равно.       Добившись тишины, Чимин хотел уйти. И уже сделал шаг назад, успев поймать испуганный взгляд мальчишеских глаз. Но передумал, забеспокоившись о матери ребенка, и сел рядом, почти впритык к измученной женщине. И тогда же, к своему ужасу, обнаружил причину, по которой кулачки сына не доставляли ей никакого дискомфорта.       Чуть ниже груди на потертой толстовке женщины зияла дыра. Разорванная ткань своим повреждением обнажала вторую. Но уже в теле. Плотно обмотанные бинты не помогали остановить кровь, и она давно пропитала их полностью, от чего марля набухла и, под тяжестью, приспустилась. За ней, судя по количеству все еще выталкиваемой наружу крови, пряталась глубокая рана.       Рукав толстовки, который женщина все пыталась натянуть пониже, скрывал изуродованную левую кисть. Она была перебинтована кое-как, явно в спешке, тем, что осталось после более крупного ранения. На марле виднелись следы запекшейся крови, а участки кожи, на которые бинта не хватило, выглядывали болезненными островками, обнажая следы глубоких укусов. Руке женщины не хватало четырех пальцев.       — Я могу чем-то помочь? — задал вопрос Чимин, с тревогой наблюдая за тем, как сквозь бинты проявляются все новые и новые кровавые оазисы. — Не знаете, приедет ли кто-то из докторов сегодня?       Женщина не ответила, лишь сильнее натянула рукав на обглоданную руку и вжала голову в плечи, накрывая единственной уцелевшей ладонью второе нанесенное ей увечье. Чимин испуганно взглянул в чужое посеревшее лицо, запечатляя на лбу и над верхней губой следы липкого пота. Дыхание женщины с каждой секундой становилось чаще, надрывнее, торопливее. В груди у юноши закралось недоброе предчувствие.       — Мама не хочет со мной играть, — обиженно промычал мальчик, неожиданно разглядев в Чимине способность к сопереживанию. — Притворяется, что спит. Но я же вижу, что она не спит... у нее, вон, глаза открыты!       «Твоя мама не притворяется. Она умирает», — проскользнуло в мыслях. Но Чимин не мог позволить себе сказать об этом вслух.       — Мама устала, — начал юноша, на ходу вспоминая все возможные оправдания, — на работе. Она тебе не рассказывала, но на самом деле...       — Вы обманываете, — ребенок насупился, недовольно хмуря брови. — Мама не работает. Работает папа. А я в садик хожу, — гордо выпалил мальчик, но выражение его лица все еще оставалось недоверчивым.       — Как здорово... садик. Садик это очень хорошо, — юноша изо всех сил старался улыбаться, но женщина, судорожно дрожащая рядом, с каждой секундой пробуждала в нем все больший страх. И оттого продолжать оставаться уравновешенным было еще труднее. — А где же твой папа? Он здесь? — Чимин обернулся, надеясь найти взглядом хоть одни участливые глаза. Но все зеваки, наблюдающие за диалогом двоих, выглядели скучающе и не торопились помогать.       — Не знаю, — мальчик пожал плечами. — Мама сказала, что он к нам больше не придет. Но это неправда. Папа бы никогда меня не оставил.       — Она рассказала тебе, почему он не придет? — тихо спросил Чимин. В его голове шевелились ростки плохого предчувствия, и, будто бы подтверждая опасения, здоровой рукой женщина со всей силой, какая в ней только оставалась, сжала чужое запястье. Хватило взгляда ее умоляющих глаз, чтобы юноша окончательно понял — отец мальчика мертв.       Ребенок что-то спешно и по-детски возмущенно вещал, по несколько раз повторяя одно и то же. «Мама обманывает» и «папа бы меня не оставил» среди обрывистых мыслей встречались чаще остальных. Чимин не знал, как его утешить, он и себя-то примирить с реальностью был не способен. Не говоря уже о ребенке, чья неокрепшая психика и вовсе не сможет ни понять, ни осознать произошедшую трагедию.       Женщина повторно сжала его руку. Потом еще и еще, словно эта беззвучная просьба была гораздо важнее предыдущей. Ее посиневшие губы оказались неспособны раскрыться, а глаза, смотрящие с ничуть не скрываемым страхом, были пусты. Лишь влажная поволока, оседающая в их уголках, позволяла понять, что они все еще живы, да подрагивающие ресницы. Ей было невероятно больно, но смерти она не боялась так искренне, что Чимину перекрыл горло тяжелый ком.       Она боялась лишь за сына.       — Я позабочусь о нем, — успокаивающе ответил юноша на просьбу, читающуюся во взгляде, и женщина печально, но благодарно улыбнулась.       Ее ладонь скользнула в сторону, отпустив запястье Чимина. С трудом, но ей удалось донести руку до лежащего рядом с одеялом рюкзака. Одними глазами: «Забери его». Дважды этой мольбы юноша бы уже не вынес.       — Заберу, — ответил Чимин. — И с вашим сыном все будет в порядке, — благосклонно пообещал он, хотя и не имел права. А кровь на месте оторванных пальцев женщины все продолжала выступать. И казалось, счет времени шел на часы. А то и на минуты.       Чимин не мог знать, как она чувствовала себя, потеряв мужа. Как и не мог представить, сколько боли и сожаления носило ее сердце, понимая, что доверяет ребенка незнакомцу. Но ее с трудом дающихся движений и стеклянного взгляда было более чем достаточно, чтобы юноша оказался прикован к ее страданию руками и ногами, чтобы это страдание вонзилось в кожу и наполнило легкие.       Дышать женщине становилось все труднее. Липкий пот выступал на лице все чаще, облепив худое лицо крупными каплями. Мальчик, все время бормочущий себе под нос, вдруг понял, что мама была отстраненной не из вредности. Маленькие ладошки потянулись к ее щекам, утерли влагу, и прижались по обе стороны материнского лица.       — Мамочка, — по-детски невинно зазвенел его голос, — тебе нехорошо?       Женщина улыбнулась ему из последних сил и притянула маленькое тельце ребенка к себе, заключая в объятия, которые дались ей особо тяжело. И далеко не потому, что тело уже совсем плохо слушалось, а потому что она знала: больше возможности поделиться с сыном любовью у нее не будет.       Мальчик, скованный испугом и непониманием происходящего, прижался к ней воробушком, зарываясь носом в ее длинные черные волосы. Его ладошка утешающе опустилась на макушку матери, принимаясь поглаживать.       — Не плачь из-за папы. Я знаю, что он нас найдет. Он же обещал нам поездку в Диснейлэнд, помнишь? Папа всегда сдерживает обещания, — искренне и без доли сомнения в собственной правоте пролепетал мальчик. Из-под опущенных ресниц женщина уязвленно взглянула на Чимина, все еще сидящего рядом и беззащитно глядящего на душераздирающую сцену.       — Ты прав, золото, папа нас найдет, — слова предназначались сыну, но взгляд по-прежнему был для Чимина. Такой же умоляющий и слабый, с самых первых секунд он так ни разу и не претерпел изменений.       Мальчик, будто что-то почувствовав, отстранился и взглянул на юношу, тут же посмотревшего на него с сожалением. Что-то в его маленькой голове начинало догадываться об утопичности произнесенных им же слов.       — Поспишь сегодня отдельно, хорошо? Мама заболевает и не хочет, чтобы ты заразился, — ласково прожурчал голос женщины. — Только не дерись с дядей, золото, и не кричи, — мальчик обиженно надул губы.       — Драться он первый начал, — буркнул ребенок.       — Только потому, что ты колотил мать по спине, — строго возразил Чимин и, ища поддержки, ожидающе взглянул на женщину. Та лишь слабо рассмеялась.       — Не будем ссориться. Минги, ты же хороший мальчик? — ребенок закусил щеку изнутри, не решаясь подтвердить или опровергнуть. — Я знаю, что хороший, — опередила его ответ женщина. — А хорошие мальчики не должны болеть. Поспишь на матрасе с дядей, хорошо? Он почитает тебе сказку, какую только захочешь, — взгляд карих глаз снова направился за поддержкой к зеленым. Чимин торопливо закивал, соглашаясь. Минги же насупился. Желание остаться с мамой и желание, чтобы кто-то снова почитал ему книжку про Русалочку, были одинаково сильны.       — Даже две сказки прочитаю, — тут же встрял Чимин, видя сомнение в детском лице. — И почешу голову. Любишь мурашки? — мальчик заметно оживился, повеселел и, отлипнув от матери, довольно захлопал в ладоши. Юноша в очередной раз поразился тому, как легко расположить ребенка к себе. Даже если недавно он от тебя же отхватил люлей.       Женщина снова грустно улыбнулась, переводя взгляд от сына к юноше, и через силу зевнула, показывая ребенку, что нуждается во сне. Тот еще больше обрадовался, предвкушая сказку, и кинулся Чимину на шею, бормоча что-то восхищенное и нечленораздельное тому на ухо.       — Не забудьте, — женщина протянула юноше рюкзак. — Если оставите — растащат еще до утра, — взгляд ее, как бы подтверждая серьезность заявления, метнулся в сторону притихших мужчин и женщин, теперь наблюдающих за ними с комариной жадностью. — Там ничего ценного, — громче проговорила она, чтобы все точно услышали, — но все, что может пригодиться, — добавила чуть тише, обращаясь только к Чимину.       Юноша кивнул, стаскивая с себя неожиданно любвеобильного ребенка, и поднялся с футона, перехватывая рюкзак. Задержал полный сожаления взгляд на женщине, чье лицо стало еще безжизненнее с начала их разговора, и, подтолкнув мальчишку вперед, указал тому на свой матрас, лежащий в самом углу подвала.       Минги вприпрыжку побежал к нему, звонко притопывая. Чимин куда менее жизнерадостно поплелся за ним следом.

***

      — ...и увидела, что головка прелестной невесты покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор на принца, который в это время произнес во сне имя своей невесты, — язык Чимина заплетался, когда сказка пошла по третьему кругу, а виновник торжества уже сладко дремал на его груди, время от времени цепляясь крошечными пальцами за ткань футболки и пуская слюни.       В подвале больше не горел свет. И мужчины, и женщины, и дети умиротворенно спали. И только маленький карманный фонарик Чимина озарял желтым свечением крошечный островок, умещающий в себя лишь страницы детской книжки, найденной в рюкзаке, да скромный участок матраса.       Рюкзак, все еще открытый после первого поиска, накренившись, развалился справа, то и дело привлекая внимание. Юноша толком и не успел разглядеть, что в нем такого важного находилось, когда полез в первый раз, потому что Минги поторапливал. Мальчику не терпелось услышать сказку, а Чимину не терпелось, чтобы тот поскорее заснул. И наконец-то карты сложились.       Карих глаз на протяжении всего вечера, вопреки надеждам юноши, в поле зрения так и не появилось. Хотя Чимину постоянно и казалось, что они смотрят на него из-за угла. Но все было не то. Женщина не хотела или не могла их навещать, и ее можно было понять. Но беспокойство, сжирающее Чимина изнутри, этого не принимало, рвалось из груди, как по команде, каждые полчаса, заставляя выискивать злосчастный футон и обессиленно замеревшую на нем фигуру.       Женщина лежала к ним спиной, что усугубляло количество тревожных мыслей и сейчас. Чимин хотел надеяться, что она сладко уснула. Но подсознание считало иначе и, сколько бы юноша ни встряхивал головой, желая прогнать навязчивые догадки, сердце выло все сильнее и сильнее.       Может быть, Чимин зря переживает, и она жива? Может быть, пойдет на поправку? Вопросы эти, хоть и были безудержно глупыми, не давали возможности затоптать надежду реальностью до конца. С этими вопросами, надежда, хоть и хрипела из последних сил, но была жива. Все-таки была жива.       Но все позитивные мысли больно впивались в сердце ударом одного очевидного вывода: «Мать никогда не оставила бы ребенка незнакомцу, если бы не знала наверняка, что к утру уже будет мертва».       Чимин аккуратно подвинул макушку мирно спящего мальчишки, чтобы дотянуться до манящего своей неизвестностью рюкзака. В тишине хруст водонепроницаемой ткани показался оглушительно громким, и юноша испуганно огляделся на Минги. Тот, к счастью, продолжил причмокивать во сне.       Фонарик, направленный внутрь, осветил не слишком богатое наполнение. Документы, четыре банки консервированного тунца, открывашка для них же, пачка сахарной ваты (видимо, чтобы хоть чем-то порадовать сына) и несколько пакетиков со снеками. Чимин хотел уже было закрыть рюкзак, не обнаружив ничего, что могло бы понадобиться, но в последний момент желтый свет упал на едва заметный и крошечный отсек на молнии, которая оказалась застегнута лишь до середины. Из кармашка виднелся краешек листка в клетку.       Сердце Чимина пропустило удар. Быть может, то, что лежало внутри, предназначалось человеку, что нашел бы мальчишку после смерти матери? Тогда... теперь послание принадлежало ему?       Чимин аккуратно расстегнул молнию и вынул листок, бегло свернутый в четыре раза. Так же тихо постарался развернуть, чтобы никого (а главное, Минги) не потревожить, и скользнул взглядом по первым строчкам.       «Если вы читаете это, значит, я мертва, а мой сын нуждается в вашей помощи. Минги еще мал для того, чтобы стать надежным спутником или помощником, но он не глуп и весьма смышлен. Если поможете, он не останется в стороне и постарается сделать все, чтобы быть полезным.       Мы с мужем его не слишком баловали, поэтому, будьте уверены, он не будет вести себя нагло или грубо. Не станет обузой.       Я не смею требовать для него лучшего, потому что и без того взваливаю на вас тяжелую ношу. Если он попросту не умрет с голоду, мне будет достаточно.       Я очень хочу, чтобы мой мальчик прожил эту жизнь лучше обоих своих родителей. Смог преодолеть выпавшие на его долю трудности, не цеплялся за нас и не носил в своем сердце боли. Поэтому, пока ему не исполнится 16, прошу не показывайте то, что я напишу дальше. И, умоляю, сохраните письмо до того времени. Чтобы он прочитал. Не пересказывайте. Я хочу в последний раз поговорить с Минги сама».       Чимин перевернул листок.       «Мой дорогой Минги, мне тяжело осознавать, что Бог оказался к нам так несправедлив. Но, пожалуйста, знай, никакое испытание не заставит меня пожалеть о том, что ты появился на свет.       Каким бы жестоким ни был мир, ты — навечно мое сокровище. Мой любимый сын. И мы с папой очень гордимся тобой, что бы ни случилось.       Мы верим, что ты вырастешь достойным человеком. Возмужаешь, наберешься опыта, станешь таким же красавцем и умницей, как твой отец.       Тебе стоит знать, что папа боролся за тебя до конца. Если бы не он, мне бы не удалось тебя спасти. Помни о нем, никогда не забывай о человеке, пожертвовавшем для тебя жизнью.       Все только ради тебя.       И будь уверен, он ни жалел тогда и не жалеет ни секунды сейчас. Ничего ценнее тебя у нас никогда не было.       Я очень люблю тебя. И папа тебя любит не меньше моего. Мы останемся навсегда рядом, в твоем сердце. Будем гордиться тобой, глядя с небес. Радоваться каждому твоему успеху.       Будь счастлив, Минги.

Навсегда твоя мама».

      Письмо неожиданно закончилось, и юноша еще раз пробежался взглядом по последним строкам. С той жадностью, будто был способен укрыть эту трепетную материнскую любовь внутри. Спрятать в потайном уголке сердца так же, как любящая мать спрятала записку. И она обязательно, Чимин позаботится, попадет к Минги в руки в нужный день. Осветит сердце и душу мальчика, до конца жизни останется самой ценной вещью на планете.       От искренности и любви, заключенной в каждой строчке, щипало глаза. Чимин положил листок обратно в кармашек, на этот раз застегнув молнию до конца, и медленно повернул голову, разглядывая аккуратное личико ребенка, устроившееся на его плече.       Брови мальчика во сне невероятно забавно двигались то вверх, то вниз. Губы по-прежнему были раскрыты, а слюни все так же стекали на футболку. Но Чимин смотрел на него и не мог налюбоваться. Сердце звенело желанием защищать. И юноша, преисполнившись чувствами, бережно поцеловал Минги в лоб, обещая воплотить это желание в жизнь. Чего бы оно ни стоило.       Когда веки Чимина отяжелевше закрылись, а бешеное биение взволнованного сердца выровнялось, где-то в тишине подвала, под скрип зубов и тяжело подавляемые рыдания, другое любящее сердце навсегда остановилось.