Petrichor

      В тишине леденящей ночи генералу опять не спалось. Веки, устало слипавшиеся от минуты к минуте, не были достаточной причиной для умиротворения. Чернота перед глазами, стоило ей появиться хоть на мгновение, утягивала обратно в бездну воспоминаний. Тех самых, что не давали спать круглогодично и приходили в любой день, на любом уровне катастрофической усталости.       Чонгуку не снились сны. Чонгук видел ад своими глазами. Ужасающий и липкий, как пот, покрывавший его спину после каждого выворачивающего душу изнутри кошмара, он был рядом. Напоминал о себе холодом бетонных плит в комнате, вонью отсыревшего матраса, тихим сопением Намджуна. И Тэхена, который унизительно часто наблюдал генерала — мужчину, чей взгляд вызывал и восхищение, и неприязнь, — в незавидном положении. Испуганным мальчишкой, которыми Чонгук лицемерно нарекал всех остальных.       Кошмары оказались созданиями еще более беспощадными, чем те, что бродили по земле, голодно щелкая пастью. Кошмары были способны найти по биению сердца, по запаху пота, учуять боль, глубоко сидящую внутри, способны были рвать душу с такой силой, будто вопреки доказательной медицине знали, что она есть, и, более того, чувствовали, как сильно болит.       В этот раз, когда крик Чонгука оглушил стены, Тэхен мирно спал. Но по какой-то причине генералу куда больше хотелось быть унизительно слабым перед ним, нежели просто быть слабым. В одиночестве.       Тэхен был единственным, перед чьим взглядом стыд становился ровнее и приемлемее, колол сильно, но не насквозь. Сочувствие от любого другого солдата генерал выносить был не в состоянии.       Тэхен не был мужчине близок — Чонгук не смог бы подпустить, даже если бы хотел. И, кроме того, генерала побаивался точно так же, как и все остальные. Был с ним осторожен, как с диким зверем, но где-то в глубине своего сознания все же понимал — Чонгук ему не враг. И потому не насмехался, потому, хоть и был предельно взволнован, когда мужчина оказывался не в духе, все же догадывался, что является единственным, за кого генерал добровольно согласился бы цепляться. Единственным, чью слабость Чонгук готов был терпеть.       Когда-то Тэхен точно так же, как и Чонгук, потерял семью. Маргинальную и лишенную рассудка, но все же семью. Чонгук неоднократно размышлял, почему кошмары до него не дотягивались, почему не царапали глотку так же, как ему. Но никакого разумного объяснения этому не обнаруживал. Выходило, что Тэхен, будучи пугливым солдатом, наотрез отказывающимся подниматься наверх все два года пребывания в бомбоубежище, в чем-то был все-таки сильнее. Потому справлялся с осознанием потери куда лучше, чем то же самое давалось генералу.       Сбившийся в комки наполнитель старого матраса впивался в лопатки, после обрывочного сна раздражая Чонгука еще больше. Мужчина, сдержав желание выбить из комка всю дурь, неторопливо поднялся и сел, вглядываясь в мирно поднимающиеся от чужих дыханий спины.       Намджун, причмокнув, перевернулся и по своей извечной привычке раскинулся на матрасе морской звездой, громко ударив пятками об пол. Бетонные стены подхватили глухой звук и разнесли по комнате. От громкого стука Тэхен зашевелился, и уже через пару секунд его сонные глаза, недовольно раскрывшись, вопросительно смотрели на Чонгука.       — Снова не спите, генерал? — вопрос, заданный в пустоту, не требовал ответа, потому Чонгук не пошевелил ни одним мускулом, чтобы открыть рот. — Почему не разбудили?       Чонгук смотрел на него нечитаемо, будто очень хотел предъявить претензию, но не знал за что. Тэхен этот взгляд видел тысячи раз. И почти всегда он означал мольбу о помощи, просить о которой генералу казалось позорным.       — Что вам снилось?       — То же, что и всегда, — Чонгук невесело усмехнулся, из-за чего солдат машинально напрягся, но о своем сожалении промолчал. Не было известно, что клокотало в Чонгуке сейчас, какая именно боль — гнетущая или озлобившаяся — сидела в его груди, перебирая артерии, будто струны.       — Мне подойти?       — Подойди, — прозвучало шепотом куда безразличнее, чем должно было.       Тэхен торопливо поднялся с матраса и, кинув беглый взгляд на раскинувшееся тело Намджуна, опустился рядом с мужчиной почти вплотную. Знал, что так будет правильнее всего.       — Иногда мне кажется, что вы мстите не им, — заметил Тэхен, заглядывая в чужие глаза, — а самому себе. Смотреть, как сильно мучаетесь день ото дня, для меня оказывается невыносимо. Ваша семья, — мужчина нервно сглотнул, побоявшись негативной реакции. Казалось, что семью Чонгука, ровно как и Бога, всуе упоминать было запрещено, — ужасно страдала бы, узнав, как сильно вы изводитесь.       — Она страдала намного сильнее меня, — ответил генерал сухо, — и я должен им хотя бы за то, что остался жив. Если бы не моя жена... Если бы...       — Я рядом, — так некстати подтвердил Тэхен, когда чужие губы задрожали, внемля подступающему к горлу кому.       Чонгук действительно ненавидел, когда солдаты плакали. Ненавидел испуганные оленьи глаза и дрожащий подбородок. Ненавидел так же, как и себя, такого же хлипкого и с трудом контролирующего тело, когда плакал сам.       Ладонь Тэхена, как оно многократно бывало раньше, бескостно упала на чужое плечо. Чонгук не вздрогнул, не пошевелился. Привык и почти смирился с тем, что трусливый мужчина, каких бы внутренних противоречий это ни вызывало, стал его силой.       — Я бы хотел умереть вместе с ними, — голос генерала дрожал, разрывая чужую душу на части. — Я бы хотел приехать раньше и умереть там. Хотел бы отправиться куда угодно, в рай или ад — неважно. Лишь бы не оставаться одному. Лишь бы не покидать мою семью.       — Я понимаю.       На самом деле, Тэхен не понимал. Не знал и даже не мог предположить, какого это потерять всех, кого любишь. Зато отлично знал, как ощущается смерть матери алкоголички, поколачивающей его всю жизнь, сколько он способен был себя помнить. Знал, как ощущается побег из дома и смена номера, чтобы та не названивала ночами в пьяном припадке. Знал, как, вторя ее примеру, убегать от реальности, класть огромный болт на обучение и собственные интересы. Знал, как топить все разочарования от жизни во все том же пресловутом алкоголе и беспорядочных пьяных связях с мужчинами, с женщинами. С кем угодно, кто оказался рядом. С кем угодно, кто мог притвориться, что любит. С кем угодно, из-за кого сердце ныло, чувствуя вскоре приближающуюся потерю нежных и ласковых прикосновений, губ и оглушительно искренних метаний в постели. У Тэхена, в его прошлой жизни, остался лишь один секрет, лишь одна боль, не дающая покоя. Но о ней ни Чонгуку, ни кому-либо другому мужчина никогда не расскажет. Потому что эта боль ни единому существу не покажется разумной, эта боль неоправданно сильно колола сердце и была унизительно глупой. Сама по себе.       Чонгук в его руках содрогался от рыданий. Тэхен по обыкновению терпеливо ждал, пока слезы в колодце его израненной души иссякнут, высохнут, как оазис в пустыне, превратятся в тихое и неспешное всхлипывание. И тогда обязательно генерал прислонится к его плечу и всего на полчаса, пока кошмары не учуят запах кровоточащей плоти, задремлет. А после, очнувшись ото сна, снова посмотрит на Тэхена взглядом, полным недоумения. Ожесточится в секунду, сделает вид, что ничего не было, и, прогнав с матраса, отвернется к стене, изучая холодную поверхность бетона до самого утра и не смыкая глаз даже на мгновение. И тогда Тэхен в очередной раз сделает вид, что знает Чонгука исключительно как острого на язык и сурового военного. А мужчина, в свою очередь, будет избегать его внимательного взгляда до следующего наступления темноты. До следующего кошмара.

***

      Среди десятка мешкавших солдат Чимин, держащий осанку и по-сердитому серьезный взгляд, смотрелся как бельмо на глазу. Прямо сейчас он наблюдал за тупым выражением соседа справа, слушающего Намджуна с такой миной, словно тот рассказывал о вещах не легче ядерной физики. Сосед слева тоже не отличался отражающимся на физиономии интеллектом. То и дело норовя погрузиться в дрему, он вымученно делал все что угодно, только не впитывал чужие слова. Чесать пятку ему было куда интереснее.       Глядя на них, по собственной воле пришедших обучаться, Чимин думал о Чонгуке и о том, как ярко засветились глаза генерала, когда столкнулись с чужими: строгими и смелыми. Юноше потребовалось не больше дня, чтобы понять, почему он (судя по россказням суровый и грубый) так сильно обрадовался новобранцу, совсем зеленому юноше, не умеющему толком ничего. Но действительно, будь Чимин на его месте, однажды обрадовался бы и грозно смотрящей крысе. Просто на контрасте с остальными глупыми и трусливыми.       Намджун вещал о правилах, установленных в бомбоубежище 17 и время от времени, устав размахивать руками, обращался взглядом к незнакомым лицам, выискивая в них крупицы осознанности. С каждой новой попыткой обнаруживал этих лиц все меньше и в конце концов договорился сам с собой, что будет смотреть куда угодно, только не на мужчин и юношей, которые в его объяснениях нуждались едва ли больше, чем в утренней кружке кофе.       Полчаса спустя чужое равнодушие окончательно вывело из себя. Скучающие глаза то и дело смотрели на полковника высокомерно, с раздражением. Будто Намджун был для них надоедливым преподавателем, а они — проблемным школьным классом, с которым бодаться окажется себе дороже.       Намджун сделал одно замечание, сделал второе, но с каждым новым повышением голоса и юноши, и мужчины становились все более несговорчивыми. Громкость шепота, разлетающегося между их повернутыми куда угодно, только не к полковнику, головами нарастала, постепенно перетекая в совершенно бесстыдное бормотание в полный голос. И даже прикрикивания больше не помогали. Таких идиотов, как бы Намджун ни выступал против насилия, только метелить и оставалось. Другими способами заставить взрослых, половозрелых мужчин закрыть пасти было уже невозможно.       В конце концов, Намджун сдался, дав волю эмоциям. Что толку доказывать овцам, что они не волки, если травоядные уже коллективно решили иначе? Что толку убеждать животных, возомнивших себя умнейшими из умнейших, в том, что твари оспорят их насмотренность и житейский опыт, как только увидят на горизонте? И кто из этих лоботрясов сможет справиться хоть с одной из них, не обмочив штанин? Кто сможет тягаться с существом, отличным от всего, что они когда-либо видели, при нынешней никудышной подготовке? Или, вернее, ее отсутствии.       Намджуну было совершенно не понятно такое отношение. Уровень безответственности мужчин, должных защищать этот мир, освобождать его от горестей и боли, спасать женщин и детей... Полковник бы, может, и сам хотел быть раздолбаем, может, и сам бы согласился сонно зевать тогда, когда речь заходила о собственной жизни и жизни других людей. Но к счастью или нет — Намджун был воспитан иначе.       Район, из которого мужчина прибыл, не отличался культурой и высокодуховностью, но и маргинальным его назвать было нельзя. Возведенный вокруг заводов, он казался серым и невзрачным, напоминающим сгусток клубящейся пыли в жаркий день, однако именно там Намджуну с самого детства стало ясно: кто не работает — тот умирает.       Родители мужчины никогда не были богаты, им нечем было гордиться и нечего оставлять в наследство, потому Намджун, едва ему исполнилось пятнадцать, подрабатывал везде, где только можно, чтобы заслужить их уважение. Уважение двух честных работяг, даровавших ему жизнь.       Подростком он начинал с низов: мыл полы в закусочных, перебегая от одной к другой, пытался варить кофе и даже подрабатывал грузчиком, волоча тяжелые бочки. Будь он чуть юморнее, обязательно бы шутил, что помогает Уолтеру Уайту таскать наваренные на метамфетамине бабки. Но чувство юмора Намджуна оставляло желать лучшего и тогда, потому, надрываясь, он задумывался лишь об одном — сколько костей переломает, если бочка по чистой случайности упадет на него сверху.       Когда сообщили, что в их район, забытый чиновниками, нагрянула первая тварь, Намджун впервые засмеялся. Происходящее больше напоминало ему неудачный розыгрыш (какова вероятность, что власти спустили рогатого по души работяг, еще вчера организовавших митинг?).       Дикого ужаса тогда в груди не водилось. Ни когда рассказали о том, что тварь, заигравшись, рубила машины на части, ни когда вещали о том, как она снесла трансформаторную будку. Отголоски еле заметного страха родились внутри, когда позвонили родители и уведомили сына о том, что весь коллектив завода укрылся в подвале. Из этого разговора Намджун узнал, что тварь не одна и, вероятно, их даже не две, потому что включенный на фоне телевизор горланил о еще двух случаях в другом районе.       — ...вынуждены просить всех зрителей обратить внимание на чрезвычайное происшествие. На улицах города замечены существа, которые могут быть опасны для людей. Правительство просит оставаться всех как можно дальше от открытых мест и придерживаться тишины, пока проблема не будет устранена, — вещала женщина, лицо которой с трудом оставалось спокойным, но глаза своим бешеным, почти сумасшедше напуганным взглядом рушили идиллию и без того с трудом созданной картинки. — Не пытайтесь контактировать с существами, нам еще слишком мало о них известно! Берегите себя и своих близких, оставайтесь в безопасном месте и следите за новостями. Правительство вскоре выступит с заявлением...       Дальше Намджун не слушал, слишком странным казалось происходящее. Твари, взявшиеся из ниоткуда, правительство, которому он никогда не доверял, подозрительно отмалчивавшееся в сторонке. Выпустят заявление? Вскоре? Ну и на сколько же недель это «вскоре» будет растянуто в этот раз?       Показанные по ящику кадры казались умелой графикой, будто всех людей, приняв за тупое стадо, решили просто напугать несуществующей угрозой. Остудить пыл рабочих, заставить заткнуться о новом законе, увеличивающем рабочий день еще на два часа. Будто просто отвлекали внимание. Разве такого не происходило ранее? Разве полоумными скандалами об отношениях актеров и корейских артистов не старались замять народные возмущения? Намджун не верил, что в этот раз власти додумались сочинить историю о прислужниках ада, рассчитывая, что люди купятся. Уму непостижимо! За каких же идиотов их принимают?       Намджун подошел тогда к окну, ехидно посмеиваясь, опалил зажигалкой сигарету и, задумавшись, разглядывал проезжую часть, на которой, к большому удивлению, совсем не оказалось машин. Неужели все попрятались по домам? Серьезно? Какой вздор!       С улицы на него смотрели пустые глаза домов напротив и такие же пустые тротуары. Ни полицейских, ни звуковой агонии машин скорой помощи. Ничего из того, что мужчина привык видеть и слышать ежеминутно.       В сон клонило нещадно. После десяти смен подряд Намджун толком так и не успел проспаться. Поэтому, когда увидел шевеление с противоположной стороны улицы, подумал наперво о том, как, должно быть, устал от переработок, раз начали посещать галлюцинации. Смеясь, мужчина потер глаза и, будучи уверенным, что странно двигающийся силуэт тут же исчезнет, бросил еще один недоверчивый взгляд на тротуар. Однако галлюцинация предпочла остаться.       Черная фигура, двигающаяся резво, почти вприпрыжку, удивительно плохо вязалась с пустотой городской улицы. Но она была. Она не исчезла ни после первого насилия кулаков над веками, ни после второго, ни даже после третьего. Намджун задержал дыхание. А фигура, издалека казавшаяся огромной, двух- или даже трехметровой, продолжала свое бесцельное движение, время от времени останавливаясь и будто вслушиваясь.       Намджун недоверчиво взглянул на сигарету, будто кто-то мог случайно подмешать в нее травку. Увиденное не давало ему покоя.       — Как бы охерел Джесси Пинкман, если бы узнал, что такую хуйню можно видеть даже не упарываясь, — пробубнил мужчина себе под нос тогда первое, что пришло на ум, и медленно затушил сигарету о подоконник. Белая краска, которой он был из рук вон криво покрашен, тут же потемнела, и Намджун справедливо заметил, что красота подоконника в новых реалиях была последней проблемой, о которой стоило волноваться.       Мысли, бегущие хороводом, прервало слегка нервное покашливание. Полковник очнулся как ото сна, не сразу понимая, где находится и кто перед ним стоит. Однако Чонгук, сверлящий его непривычно сердитым взглядом, не нуждался в оправданиях. Куда сильнее его волновала кучка новобранцев, занимающихся каждый своим делом вместо того, чтобы голодно глотать знания, способные однажды спасти им жизнь.       — Что здесь происходит, Намджун? — генерал окружил взглядом всю глупо уставившуюся на него братию. — Я думал, что выделяю время на обучение. Взгляни-ка на них! Замечаешь хоть на одном лице следы мыслительного процесса? — Намджун виновато помотал головой.       — Извини, отвлекся, — пробурчал полковник себе под нос.       — Когда же ты отвлекся? — генерал вновь хищно рыскал глазами по ленивым физиономиям. — Они как будто изначально даже не напрягались! Ни одной попытки не вижу. Хороших солдат ты мне подсунешь, если и дальше продолжишь в том же духе?       — Нет, генерал. Исправлю.       — Конечно, исправишь! — Чонгук завелся не на шутку. Желваки на его скулах плясали опасный танец, грозивший всем присутствующим крепкими затрещинами и малоприятными словами. Отвернувшись от смущенного своей оплошностью Намджуна, Чонгук продолжил: — Скажите-ка, мои вы с лихвой страдающие, бедные и несчастные, нравится ли вам жить как крысы? В подвалах, в бомбоубежищах? Спать по-животному, на вонючих матрасах, голодать и не знать наверняка, доберется ли пища на этот раз? Или ее сожрет рогатая тварь?       Чонгук рыскал по задумчивым лицам, искренне не понимая, отчего они выглядят так, будто только сейчас вспомнили о причине своего нахождения здесь. Будто только сейчас осознали, что находятся не на курорте, а на самой настоящей войне. Войне, в которой силы настолько же не равны, насколько и ограничены.       — Я в жизни не поверю, что ваши семьи обошла трагедия, — вновь начал генерал, — что все ваши близкие живы и счастливы. Убиты тысячи! Только в первые три месяца! Но тогда мы не были готовы, тогда мы не знали слабых мест у тварей, не знали, способны ли вообще будем справиться. А что же сейчас? Вам предоставили укрытие, пищу и оружие, вас согласились обучать, чтобы вы и ваши семьи однажды оказались свободны! И как же вы благодарите за этот шанс? За дарованную жизнь, которую твари наверху с радостью согласились бы отнять? Вот так, — Чонгук обвел рукой всех присутствующих, многие из которых смотрели уже не насмешливо, а удрученно. Но этого было мало. Несколько пар глаз все еще выглядели равнодушно, — вы благодарите. Я бы не смог пережить такой позор, добровольно лишить свою семью опоры и защиты. Я бы не смог. Так почему же вы, свиньи, так унижаете свои семьи?       Вопрос замер без ответа. Только и успел, что больно кольнуть отчаянными злобой и разочарованием. Чонгук не хотел вмешиваться, не хотел надоедать своим извечным презрением, но зайдя и увидев, как пусты глаза, должные пылать целью и жаждой избавления человечества от напасти, взорвался.       Наступила тишина, полная оглушающих мыслей. Приведет она к просветлению в чужих головах или останется тупыми вопросами на подкорках сознания? Зависело уже не от Чонгука.       Намджун предупреждающе кашлянул, окликая тем самым генерала, и тот, задумавшись о чем-то своем, хоть и не сразу, но подошел.       — Тот пацан, — полушепотом проговорил полковник, когда Чонгук оказался достаточно близко. — Я понимаю твою всеобъемлющую злобу, но... Тот пацан, пожалуй, был единственным, кто слушал меня от начала и до конца.       — Что с того?       — В общем-то ничего. Просто подумал, что с твоей стороны было бы правильно все-таки сдержать данное ему обещание, — хмыкнул, не претендуя на истину, Намджун.       Чонгук вопросительно посмотрел на него, искренне не понимая, о чем тот говорит. Этот взгляд, обычно уверенный и серьезный, теперь казался до неприличия смешным в своей растерянности. Полковник почти ласково улыбнулся, вспоминая о чужих проблемах со сном и, как следствие, не меньших проблемах с памятью, и тихо уточнил:       — Ты обещал, что возьмешь мальчишку под свое крыло. И мне кажется, сделав это, будешь прав, — Намджун ободряюще опустил руку на чужое плечо и крепко похлопал, призывая генерала к действиям. — Потому что он — единственный из присутствующих, кто этого достоин.       Чонгук, с трудом вспоминая события недавних дней, медленно обернулся, выискивая юношу глазами. Их взгляды нетерпеливо схлестнулись, словно притягиваемые друг к другу магнитом. Чонгук неосознанно задержал дыхание, будто оказался пойманным за чем-то противозаконным.       Чимин смотрел на генерала так, что было очевидно — слышал каждое слово их с Намджуном диалога. Смотрел так, словно в его глазах могло плескаться все существующее на свете достоинство. Смотрел так, что внутри у Чонгука от его изумрудно-зеленого взгляда, где-то под потрескавшимися ребрами, взрывались бомбы.