Petrichor

«Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст, и слежимся в обнимку с грязью, считая дни, в перегной, в осадок, в культурный пласт».

Двумя годами ранее

      Чимин с плохо скрываемой завистью смотрел на малолеток, резвящихся в парке возле здания университета. Отовсюду слышались громкие визги и такой же оглушительный, отчего-то сильно раздражающий, смех. По ветру носился тополиный пух, то и дело норовя запечатать ноздри и напоминая своим присутствием о скором начале лета. О таком необходимом, после стольких потраченных нервов на учебе, отдыхе.       Хосок стоял рядом, заметно нервничая. Его раскрасневшееся от нагрянувшей майской жары лицо выглядело осунувшимся и уставшим. Юноша то и дело взволнованно перебирал пальцами левой руки ключи. В правой застыла догорающая сигарета.       — Ты же обещал бросить на той неделе, — Чимин недовольно вперился взглядом в Хосока, жадно высасывающего из сигареты никотин. Хосок на это замечание лишь лениво цокнул и, запрокинув голову, опустошил легкие.       Табачный дым неприятно щекотал ноздри. Чимин сердито наблюдал за тем, как серое облако растаскивал ветер, обличая ничуть не стыдящуюся обмана физиономию. Усталый взгляд Хосока бродил по чужому лицу, выискивая слабые стороны.       — А ты обещал бросить того кретина. Хм, когда же? В прошлом году? — Хосок язвительно ухмыльнулся, с неприкрытым удовольствием наблюдая за в момент огрубевшим выражением лица. — Моя дрянь хотя бы радует пару десятков минут в день. Напомни-ка, когда в последний раз твой обмудок доводил тебя до чего-то кроме слез?       — Прекрати лезть не в свое дело, — Чимин даже не попытался скрыть. Задело. Да больно так, что внутри разросся ураган ярости.       — Аналогично, — отмучавшийся окурок полетел на асфальт и в следующую секунду оказался добит подошвой туфли. — Нашел же ты время, чтобы доебаться! У меня шило в жопе из-за гребаной сессии, я ни спать, ни срать не могу вторые сутки, а ты со своими сигаретами, как будто дел других нет, — Хосок сердито сплюнул и отвернулся. Не хотел кричать — накричал, обещал бросить курить — солгал, был уверен, что разгребет все долги как-нибудь потом — ага, разобрал. Хосок бы все это озвучил, да боится на нервах снова сказать что-то, о чем сиюминутно пожалеет.       — Ладно, — сделал Чимин максимально возможный в нынешнем эмоциональном фоне шаг к примирению, — прости.       — Проехали, — пробурчал под нос друг, мысленно умоляя себя захлопнуть рот, но не вышло: — Твой долбаный парень заслуживает того, чтобы я насрал ему на голову. Без обид.       — Давай без пакостей, — у Чимина не нашлось желания огрызаться в ответ. — Он на днях прикатил с огромным букетом роз.       — Которые ты ненавидишь.       — Ну не прям ненавижу. Важно же не это. Главное, что извинился, — Хосок презрительно фыркнул. — А еще он решил снять нам квартиру недалеко от универа. Все затраты берет на себя. Новый этап и все такое, — Чимин и сам понимал, как это звучит, и что подобная подачка едва ли способна смягчить чужой настрой, но больше ему преподнести оказалось нечего.       — Балабол ебаный этот твой товарищ. А ты, как эскортница себя ведешь, покупаясь на это. Новый этап! Ну надо же! А если он тебе начнет затирать о том, как благоприятно повлияли его измены на ваши этапы, ты тоже поведешься?       — Не поведусь, — Чимин, устав спорить, раздраженно вздохнул. — Слушай, он множество раз попросил у меня прощения, так что, думаю, ему достаточно стыдно за произошедшее, чтобы больше такого не повторялось.       — Какая ты у меня наивная душа, Чимин. Тебя дурят, как ребенка, а ты и рад, — Хосок обернулся, устремляя на юношу взгляд полный извинений за то, что собирался сказать далее: — Я видел его вчера.       Чимин нервно сглотнул, а сердце безбожно громко ухнуло в пятки. Весь его взгляд умолял не рассказывать о том, о чем он и сам вопреки надеждам догадывался. Но слишком сильно боялся верить.       — За корпусом, — твердо продолжил Хосок, — лизался с первокурсником. Не сказать, что я видел сильно много, но руку в штанах не заметить было сложно.       — Но он вчера был у меня, — Чимин побледнел. — Заезжал в гости. Не мог он... После того, как мы все обсудили? Ты что-то напутал, — Хосок разочарованно вздохнул, подавляя желание въехать юноше в челюсть, чтобы наконец пришел в себя. Не без труда, но получилось.       — Как ты не понимаешь? Он же...       — Нет, это ты не понимаешь! Блять. Он у меня в ногах валялся два дня назад, умолял простить. Для чего? Нахера это было нужно? Ради двух дней верности? Карму почистить?       — Ты же знаешь, что спрашивать надо напрямую. И то не факт, что он не начнет строить из себя мученика и не упадет на колени снова. Еще и всплакнет для правдоподобности. Будь уверен, даже говно заплачет, если ему от этого будет польза.       Иногда Чимину казалось, что человека глупее и наивнее его попросту не существует. Люди вокруг были какие-то слишком разборчивые, умеющие вовремя избавляться от паразитов, отравляющих им жизнь, и признавать неверно сделанный выбор. И только Чимина, как полоумного дурачка, вечно притягивало магнитом к тем, с кем, сканирующий взглядом Хосок, не удосужился бы поделиться и парой минут своего времени.       Чимин чувствовал себя самым глупым на свете в очередной раз. И оттого, что Хосок имел внутри столько самоуважения и в жизни не простил бы подлости по отношению к своему телу или чувствам, и оттого, что Чимин, потеряв свое уважение среди чужих мольб о прощении, сдавался сладкой лжи так быстро.       Сансара его ошибок вечно работала без перерывов на завтрак, обед и ужин, и каждый раз ее финальная точка предательски отдавала куда-то в сердце. Но отчего-то и обида, и причиняемая боль регулярно отходили на второй план, позволяя бесповоротно тупой надежде закрывать глаза на колючую истину, уже скурившую на нервах ни один десяток папирос.       Глаза Чимина наполнились слезами так же быстро, как вновь обманутое сердце рассыпалось гнилой трухой под ногами. Хосок понимающе вздохнул.       — На, бедолага, — пробормотал он, вытаскивая из пачки новую сигарету. — Станет полегче, — и Чимин, не раздумывая, опустил сигарету в рот.

***

      Жизнь, как сборник рассказов о вековых страхах, каждому понятной боли, вымученной, выдавленной из нутра любви, как утопия о мечтательном счастье, исконно понятной всем справедливости, как попытка отпечататься в истории и попытка забыть о том, как безмерно мало значит каждое из существ среди давящей тяжести непостижимой вселенной.       Чимин был уверен: никого наверняка идеального или уродливого, удачливого или неудачливого, счастливого или абсолютно несчастного не существует. В каждой абстрактной идеальности кроются демоны, в каждой уродливости скрывается драгоценное сочувствие, полоса удач всегда заканчивается, как и прерывается череда неудач, ну а счастье — величина переменная и познается в сравнении. Но это было до того, как Чимин осознал, что человек не всегда одинаков. Перед одним он может предстать грубым и черствым, перед другим — слабым и терпеливым, кто-то третий разожжет в нем искры заботы и любви. И каждый из тех, кто будет встречен им на пути, сложит свое мнение.       Когда Чимин задумывался о том, как много личин человек надевает и снимает за жизнь, не мог выкинуть из головы вопрос: каким человеком был он для мужчины, с такой же легкостью унижавшим его, с какой многократно и без стыда разбивал сердце? Казалось ужасной несправедливостью, что тот, кому Чимин прощал больше, чем простил бы родным, и позволял больше, чем позволил бы Богу, — не хотел или не умел ценить. По крайней мере тем, для кого он готов был стать заботливым, любящим и понимающим, не мог оказаться Чимин. Иначе бы он уже об этом знал.       Сердце, дурацкая дырка от бублика с четырьмя камерами, ныло как побитое. Может, загляни Чимин в него, оно бы и правда оказалось испещренным и истерзанным с особой циничностью. Но Чимин видеть не мог. Зато отлично чувствовал. И то, что он чувствовал, хотелось вырвать изнутри и выбросить в ближайший мусорный бак, чтобы забыть о нем так же, как были забыты мягкие игрушки, лишившиеся ради детской шалости своих аккуратных беретиков, бусинок глаз и чистой, лоснящейся шерстки.       Хосок позвонил после девяти вечера, когда Чимин выбирал фильм пострашнее, не найдя в себе больше сил размышлять о том, на что уже не получит ответа.       — Забей хер, заблокируй его и не копайся в себе. То, что он поступал с тобой, как с говном, — не твоя вина. Пойдем оторвемся? Познакомишься с кем-нибудь, хоть на пару часов забудешь про этого, — Хосок удивительно долго для своего обычно острого и беспощадного на оскорбления языка подбирал кличку, — тошнотика, — выбрал он самое безобидное из того, что крутилось на языке.       — Мы только в среду порвали. Как-то это некрасиво... скакать из койки в койку.       — Некрасиво? Бог мой, Чимин! Этому хмырю зато было очень красиво перетрахать половину потока. Ты свободен, отдохни. Что мешает? Все еще боишься быть плохим в его глазах? Поверь, он и так тебя с говном смешал перед своими друзьями. Нашел за что, а что не нашел — придумал. Брось, пошли. Сегодня же пятница! Самое время для того, чтобы хорошенько оттянуться, — в трубке раздалось призывное завывание, которое вывело бы Чимина из себя, если бы раздавалось оно не от Хосока, искренне старающегося поддерживать последние дни.       — Ты не отстанешь, да?       — Не отстану. Нахера мне в клуб и без тебя? — Чимин промычал что-то нечленораздельное в ответ. Часть его личности находила идею привлекательной, другая же часть была воспитана на романтических фильмах нулевых, где любовные страдания были обязательной частью расставания. Чимин, по своей скромной оценке, плакал и выл еще слишком мало.       — Ненадолго, ладно? И, — голос юноши стал заметно строже, — ты не будешь тащить меня ни с кем знакомиться. И пить, — Чимин повысил голос, — мы будем совсем чуть-чуть. Услышал меня, Хосок?       — Услышал, брательник. Будем как монашки на выезде, даже пальчик оттопыривать не станем, — Чон, довольный своей шуткой, звонко хохотнул. — Но есть одна проблемка...       — Какая же?       — Ты никогда не был монашкой, Чимин.

***

      В неподвижности тихих ночных дворов раздавался громкий смех, смешиваемый с последовательностью небрежных и пьяных шагов. Каблуки лакированных туфель ударялись о шероховатость асфальта, поспевая за звонкими переливами голоса, раздающегося далеко для остальных и поразительно близко для мужчины, играючи бегущего за рыжеволосым юношей. Довольная улыбка и глаза, стянувшиеся радостью в тонкие полоски, казалось, освещали темноту улицы.       Чимин хохотал словно дикий, то и дело оглядываясь назад, проверяя, все еще ли мужчина играет с ним в эти бессмысленные догонялки или пресытился, все еще ли хочет он его поцеловать или уже остыл.       Пьяные глаза замерли, подошвы затормозили в подворотне. Чимин повернул голову вправо, едва ли не сталкиваясь носами со своим недолговечным возлюбленным, и тот жадно смял желанные губы, упиваясь их мягкостью. Мужчина опустил ладонь на лицо, придерживая за лезвия скул, и с силой прижал к стене.       Юноша казался незнакомцу невероятно привлекательным, таким же завораживающим и пленительным, как подобная ему звезда Вега, запомнившаяся когда-то из детской энциклопедии. Руки Чимина, зарывающиеся в черные волосы, были такими ласковыми и обжигающе горячими, что мужчина не смог удержаться и с нежностью поцеловал чужие пальцы.       Утопая в чувствах и бережных прикосновениях, Чимин смотрел на него этим взглядом. Взглядом влюбленным и пьяным. Взглядом, который погибнет стремительнее насекомого, стоит только рассвету разогнать остатки помутненного рассудка. И они оба это знали, пожелав, однако, предаться фантазиям и утонуть в пластиковых попытках ощутить что-то волнующее, хотя бы на пару часов поверив в значимость собственной жажды.       Чимин, изрядно осмелев от алкоголя, прикусил мочку уха мужчины и уже собирался бросить шепотом идею заманчивой непотребности. Ноги предательски дрожали, но он все же нашел в себе силы оторваться от манящей хмельную голову кожи. Разлепил тяжелые веки. Мужчина оглядел его желающим взглядом и вновь подался вперед, сминая распухшие от поцелуев губы.       — Ты незаконно красив, — прошептал он, опалив тяжелым дыханием щеку. — Я бы не хотел, чтобы эта ночь стала последней, — Чимин улыбнулся ему так ласково, будто мог пообещать, что на утро вообще вспомнит его лицо.       — Твои желания расходятся с действиями, — загадочно хмыкнул юноша, вновь притягивая мужчину к себе. — А мои — с принципами. Но сейчас позволь мне не думать о том, что будет завтра.       — Ты бы еще раз поцеловал меня, если бы знал, что больше такой возможности не выпадет? — Чимин заливисто засмеялся, и его голос в сонной тишине двора прозвучал особенно громко. Пальцы сами потянулись к ремню чужих джинсовых брюк. Щелкнула бляшка, и юноша хитро улыбнулся, недвусмысленно обнажив кончик языка.       В соседнем дворе, отрезанном от них невзрачным пятиэтажным домом, громко залаяли собаки, отчего хитрый лисий взгляд Чимина за секунду превратился в недоумевающий и слегка испуганный. У нескольких автомобилей отвратительно резко и пронзительно сработала сигнализация, и вскоре послышался разрывающий душу скулеж животного. Мужчина, прослеживая путь чужих взволнованных глаз, обернулся.       — Что там стряслось? — только и успел спросить Чимин, настороженно вглядываясь в видимые отсюда верхние этажи противоположной девятиэтажки, нависающей над убогим пятиэтажным домиком, как школьный задира над упавшей жертвой. Выглядел дом еще более побито, когда приходилось смотреть на него в окружении двух новых угловых, раскинутых по обе стороны от его пошарпанных стен.       Дома, образующие два высоких прямых угла, заметно оживились. Возмущенные шумом люди повылазили из форточек обеих строений. Послышались отборные ругательства. Пятиэтажный дом, напоминающий своим видом скрючившуюся среди молодых старуху, однако, просыпаться не спешил. Все его окна смотрели чернотой.       — Недоноски! Сука, отошли от машин! — раздался над головой самый отчетливый среди остальных возглас пожилого мужчины, высунувшегося из окна чуть ли не на половину. — Еб твою мать, три часа ночи! — дед, с зажатой между пальцев сигаретой, продолжал сыпать матом.       Звук сигнализации прекратился, как затих и скулеж, вместо них послышался скрежет металла такой громкости, что казалось, будто кто-то мнет его с невиданной легкостью прямо над ухом. Чимин сжался всем телом.       — Что там творится? — тихо повторил он вопрос и, стараясь держать себя в руках, вцепился мертвой хваткой в чужой локоть.       — Не знаю, — мужчина вытянул шею, будто и в самом деле надеясь рассмотреть происходящее, пока путь перекрывал угрюмый пятиэтажный дом. — Посмотрим?       — Ни за что. Такой шум, вдруг там бандиты?       — Если только бандиты способны сминать машины, как фантики, — задумчиво произнес мужчина. — Ты прав, — согласился он, прислушавшись к внутреннему страху, — незачем испытывать судь...       Речь остановилась, прерванная одним только дрожащим чиминовым пальцем, направленным куда-то ввысь. Мужчина поднял взгляд, не понимая, что видит. Но, чем бы оно ни было, человеческого в чужих очертаниях было мало.       Фигура, черная и уродливо горбатая, с острой как шпиль спиной, цеплялась за провода воздушной линии электропередач. Цеплялась с такой уверенностью, словно ток, бегущий в них, был для нее не больше, чем игрушечный. Она разглядывала их с интересом, царапая длинными когтями, и время от времени издавала пугающе насмешливые звуки, когда провода искрили.       Фигура не торопилась, медленно и сосредоточенно перебирая конечностями. Как паук, плетущий свою смертельную ловушку, она, замерев над домами, поддевала один провод за другим, играя с ними так же, как хищник с жертвой. Черная пасть внезапно сомкнулась на всей связке сразу. В воздухе заискрило, но отчего-то не запахло жареным. Целая и невредимая, тварь издала оглушающий, низкий и надрывный рев.       Из окна, двумя этажами выше, на шум вновь выглянул старик. Среди всех остальных, потерявших интерес ругаться и скрывшихся в глубинах своих квартир, он был единственным, кому эта ругань явно доставляла удовольствие. Чимин с трудом оторвал взгляд от твари и испуганно переметнулся к знакомому силуэту, торчащему из форточки последнего подъезда. Подъезда, дышащего в бок пятиэтажке.       — Сукины дети, имейте совесть! Спальный район, людям на работу вставать. Чай, не пятница, голодранцы!       Услышав крики, тварь, ползущая без какой-то определенной цели, заинтересованно оглянулась. Осклабилась. Узнала голос. Даже с высоты первого этажа Чимин увидел как широко раскрылся ее рот, обнажая кроваво-красную бездну зубастой пасти. Однако старик, вглядываясь в темноту, оставался спокойным.       — Он ее не видит, — ошарашенно прошептал Чимин, только сейчас осознав, с какой силой сжимает чужое запястье. — Не видит. Господи, он ее не видит, — голос предательски сорвался, по лицу покатились слезы. Мужчина, не медля, прижал ладонь к его рту.       — Тише, — прохрипел он. Чимин с ужасом посмотрел на него, чувствуя, как чужая ладонь недоверчиво прижалась к губам сильнее, а после перевел взгляд наверх, где тварь так же ловко пробиралась по проводам к источнику звука.       — Что она задумала? — промычал Чимин неразборчиво, но мужчина, вне себя от ужаса, понял каждое слово. Их взгляды встретились, все еще молящие о том, чтобы увиденное было не более, чем пьяной галлюцинацией. Вот только пьяная галлюцинация не может быть одинаковой сразу у двоих.       Оцепенение спало с Чимина первым, и он с силой потянул мужчину подальше, в тень, где свет фонарей заканчивался окончательно.       А тварь тем временем ползла по проводам, все ближе и ближе подбираясь к связывающему их столбу. Только сейчас, когда она зависла в каких-то жалких семи-восьми метрах, на высоте третьего этажа, Чимин увидел, как сильно деформирован ее череп. Напоминающий обуглившуюся головешку рогатого скота, он был неестественно вытянут. Пасть, которая издалека показалась просто широкой, оказалась много уродливее. Острая, как клюв птицы, такой же загнутой вниз формы, она пылала изнутри. Широко разинутый рот, напоминающий ехидную улыбку, был не просто наполнен зубами, а буквально светился ими. Несколько белых и гнилых рядов, острых клыков, как у аллигатора, и плотно посаженных, скругленных, почти человеческих зубов. Красные, как рубины, глаза горели адским пламенем, а на черепе едва заметными наконечниками пик были видны маленькие, но широкие рога.       Черный силуэт, сумевший пересечь всю линию, выжидающе прижался к столбу в нескольких метрах от окна. Длинные когти скребли по поверхности. Старик все еще стоял у открытой форточки, умиротворенно потягивая сигарету. Тварь, облизываясь и поворачиваясь в разные стороны, будто выискивая более подходящий обзор на добычу, спускалась змеей то вверх, то вниз. Ее язык, длинный, как у коровы, выглядел омерзительно, бегло проходясь по каждому ряду из зубов. Клювообразный рот голодно щелкал.       — Мы должны помочь, — без особого энтузиазма прошептал Чимин, с каждой секундой вжимаясь в стену все больше. Тень от балкона, прятавшая их силуэты, мешала мужчине разглядеть чужие глаза. А это казалось необходимым, потому что подобную суицидальную идею мог озвучить лишь сумасшедший.       — Как ты собираешься ему помочь? Ты видел, что тварь сделала с проводами? Мы против нее бессильны.       — Хочешь стоять и смотреть, как она раздерет старика на части?       — Чимин, — тон мужчины неожиданно прозвучал понимающе, но те сожаление и смирение, клубящиеся в его голосе, пустили по спине юноши холодный пот. — Если мы попытаемся помочь, то живыми отсюда не уйдем уже никогда.       Новая слеза ужаса скатилась по лицу Чимина. Даже находясь на расстоянии, он боялся дышать, наблюдая за тем, как ничего не подозревающий старик вальяжно докуривал свою последнюю в жизни сигарету, а тварь, вслушиваясь в его недовольное бормотание, готовилась к прыжку, переминаясь на обугленных лапах.       В следующую секунду чудовище издало ревущий звук и одним резким прыжком преодолело расстояние нескольких, разделяющих их со стариком метров. Лапы, сияя в ночи когтистыми ножами, зацепились за оконную раму, с треском ломая пластик. Мужчина успел прохрипеть что-то невнятное, прежде чем лезвия когтей впились ему в шею, пуская и разбрызгивая кровь.       Чимин едва сдержал крик, рвущийся из него воплем погибающего животного. Тварь с наслаждением насаживала плоть мужчины на когти, раз за разом истязая тело все новыми и новыми ударами насквозь. По кирпичной кладке потекла кровь так, словно кто-то вылил ведро воды. Крови было так много, что Чимина затошнило. Огибая неровности стены, она струилась ужасающим водопадом, капала на балконы, терялась в щелях между кирпичами.       Тело мужчины, с каждой секундой все больше похожее на решето, давно не дышало. Еще первого удара в сердце хватило, чтобы старик, издав последний хрип, навсегда обмяк. Но чудовище не останавливалось, беспорядочно нанося все новые и новые повреждения, ломая кости и с удовольствием наблюдая, как оставшаяся в теле кровь выходит наружу.       Наигравшись, тварь подхватила тряпкой раскинувшееся месиво, оставшееся от мужчины, и вытянула вперед, на улицу, в свете фонарей будто повторно любуясь проделанной работой. Чуть покачала обескровленное тело взад-вперед и, видимо, удостоверившись в том, что кровавое филе, лишь отчасти напоминающее когда-то человека, мертво, раскрыла пасть.       До этого момента Чимин думал, что ничего страшнее в своей жизни уже не увидит, но зубастая челюсть, раскинувшись так широко, что в очертаниях рядов зубов можно было увидеть букву «О», в следующую секунду сорвала багряную голову с плеч. Оглядев свое творение, чудовище размяло челюсти. Голову, с которой снова текла кровь, подцепив когтями, оно брезгливо вынуло изо рта, обнюхало и, издав приглушенный рык, вновь сунуло в пасть. Череп, со всех сторон сжатый рядами зубов и клыков, во рту у твари издал хруст. С пугающей легкостью он оказался разжеван и проглочен. И только зубы мужчины, отчего-то не угодившие твари, посыпались из ее пасти маленькими камушками. Обезглавленное тело, секунду назад все еще удерживаемое в лапах, полетело на землю вслед за ними, ударившись истерзанной массой о лобовое стекло автомобиля. Сработала сигнализация.       Чимин не сразу заметил, как сильно рука мужчины сжала его плечо. А когда заметил, чужие глаза перед ним сияли даже в темноте, и в них отражалось столько ужаса, сколько Чимин наверняка мог бы обнаружить только в своих.       Мужчина, должный был стать для него сегодня утешением, продрогший от страха и едва держащийся на ногах, испытывал приступ тошноты, так и норовящей прочистить его тело. Смотрел на Чимина мертвым, совершенно тупым и нечитаемым взглядом. Мужчина, должный был этой ночью скрасить чужое одиночество, больше не был пьян, больше не понимал, как оказался в ранее безмятежной тишине этих безобидных на вид дворов. Не понимал, что делать теперь. Увиденное замкнуло мыслительные процессы, когда-то рассчитывающего на сладострастные метания в постели мозга.       Чимин машинально накрыл ладонями его дрожащие скулы, не понимая, что должен делать дальше. Заглянул в стеклянную гладь, похожих теперь на кукольные и неживые, глаз. И все, что смог выдавить из себя, обрушил заикающимся шепотом:       — Мы должны идти, пока она нас не заметила. Слышишь? Нам нужно спрятаться где угодно, только не оставаться здесь.       Мужчина не ответил, переводя взгляд на окровавленную стену дома, по которой все продолжали, капая на асфальт, стекать ужасающие душу струи крови. Железный запах с каждой минутой все больше и больше пропитывал умиротворенный, влажный от недавних дождей и в то же время обжигающе сухой от дневного зноя воздух ночной улицы.       Тварь, обойдя в поисках оставшихся ошметков плоти окровавленный подоконник, переползла на стену и вскарабкалась по кирпичу, оставляя на нем отпечатки перемазанных в крови лап. Очень быстро она достигла крыши и скрылась из виду, давая о себе знать лишь скрежещущими передвижениями, раздающимися теперь сильно тише, чем бились сердца двух замерших рядом с балконом любовников.       Было неясно, вернется ли она снова, заслышав звуки, но сил в Чимине, чтобы сдерживать рвущиеся наружу истерические слезы, оставалось примерно столько же, сколько и желания продолжать существовать в мире, где бродит это чудовище.       Мужчина рядом, и сам находящийся где-то между жизнью и смертью, завидев, как трясется в припадке ужаса чужое тело, не смог остаться равнодушным. Его не менее хрупкий мир осел крепким объятием на чужих плечах. Захотелось что-то сказать, утешить, смахнуть болючие слезы. Но вместо этого, вместо того, чтобы приободрить и хоть на секунду дать юноше в своих руках почувствовать щепотку спокойствия, он выдавил с необычайным трудом и дрожащим от ужаса голосом самое худшее, что мог:       — Что, если она не одна? Что, если... их много?