Petrichor

      Тени, пробираясь в кабинет из залитого светом коридора, под тяжестью медового взгляда тихо вздыхали, но продолжали терпеливо и выверено пожирать участки пола. Чонгук сидел в темноте и молчаливо изучал их колебания. Казалось, в его низко склонившейся от усталости голове больше не оставалось мыслей и тревог, а в теле — сил. Но наполненные тоской глаза этот довод сводили на нет, а кулаки время от времени машинально сжимались с каждым новым приступом ярости. Разум генерала не мог быть свободен.       Чонгук не вел счет времени. Не помнил, как давно оказался в кабинете, не слышал, как в коридоре, постепенно редея, смолкли последние шаги. Быть может, воспоминания терзали его час, быть может, давно перешли рубеж в пять? Известно не было. Но, так или иначе, сожаления все еще оставались горькими и ослепляющими. Так или иначе, генерал находился в их власти и позволял себя терзать.       Со стены на мужчину смотрел суровый во мраке и некогда счастливый при солнечном свете портрет. Семья. Слово, которое раньше вызывало столько нежных чувств, теперь казалось горелым на вкус, горчило на языке и раздавалось воем из самых недр раненого сердца. Глаза супруги и черные бусинки зрачков дочери, запечатленные руками талантливого художника, изо дня в день смотрели вниз, будто живые. А генерал изо дня в день не находил смелости ответить тем же.       Повторяя свой извечный ритуал, Чонгук перевел взгляд на раму и долгую минуту рассматривал ее с таким интересом, будто спустя два года все еще не знал каждую шероховатость дерева наизусть. Затем уронил взгляд на крепко стиснутую в объятиях дочери мягкую игрушку, проследовал по очерченным кистью складкам пудрового платья, крошечным сандаликам с бантиками и наконец замер на длинных пальцах со сверкающим на одном из них крупным камнем обручального кольца. Его генерал изучал особенно долго, давясь от переполняющей душу боли и в очередной раз предпринимая усилия сдвинуться с мертвой точки. Но снова не смог одарить вниманием улыбчивые лица, снова не смог заглянуть в глаза. Чонгук знал, что не найдет в них прежнего счастья точно так же, как не увидит живых черт, потому что слишком хорошо помнил обезображенные, сгоревшие до костей тела.       — Генерал, — раздалось так тихо, что Чонгук не сразу понял, откуда возник голос: из головы или из неутешительной реальности. Молодой мужчина, застыв на пороге, выглядел ничуть не удивленным чужой растерянностью. Вероятно, он, как и всегда, звал несколько раз. — Полковник просил вас пригласить. Вы подойдете?       — Какой повод, Тэхен? Твари снова ошиваются возле убежища? — вопрос, напитанный усталостью и раздражением, повис в воздухе. Генерал машинально расправил плечи и постарался стереть с лица малейшие признаки обеспокоенности, а солдат у двери в это время отрицательно помотал головой. — Тогда что? Пожар?       — Нет, сэр. Снаружи все спокойно.       — На кой черт я тогда понадобился Намджуну посреди ночи? — в глазах Тэхена на секунду проскользнуло непонимание, но он быстро согнал его с лица и вместо ответа кивнул на настенные часы. Чонгук проследовал за чужим взглядом. Шесть утра. Вот оно что…       — Выкладывай, — тон смягчился так же быстро, как незадолго до этого наполнился недовольством, но глаза остались строгими. Тэхену этого, чтобы облегченно продолжить, вполне хватило:       — Прибыли новобранцы, сэр. В этот раз довольно много. Полковник просит вас присутствовать во время инструктажа.       — Точно, — Чонгук разочарованно вздохнул. — Совсем вылетело из головы. Сильно плохи дела, как считаешь? Поди снова одни дохляки? Тэхен, боже тебя храни, скажи, что есть хоть какой-то смысл в том, чтобы тратить на них свое время, — солдат сдержанно промолчал, не найдясь с ответом. Генерал понял это по-своему: — Какая жалость, — раздраженно потирая виски, мужчина откинулся на стуле и прикрыл глаза. С его губ сорвалось невнятное, полное негодования, бормотание.       — Мне еще не выпадало шанса их увидеть. Может, все не настолько плохо, — поспешил сгладить ситуацию Тэхен.       — Не настолько, говоришь… Мм, — Чонгук медленно и лениво прожевал сказанные солдатом слова, прежде чем стул под ним со скрипом пополз в сторону. Генерал отодвинул его подальше от насмерть забитого железными пластами окна. Это действие, несмотря на то, что после смерти дочери уже не имело никакого смысла, повторялось из раза в раз. Машинально. Для безопасности ребенка, который больше в ней не нуждался.       Тэхен выжидающе наблюдал. Желания отвлекать мужчину от насущных мыслей в нем не водилось. Настроение Чонгука, подверженного усталости, могло меняться со скоростью света от любого неверного слова или интонации. И солдату совсем не хотелось рисковать. Как не хотелось повторять участь Мин Юнги, вздумавшего, по слухам, пререкаться с генералом лишь раз, а теперь освобожденного от воинских обязанностей и униженно метущего полы в комнатах убежища. Впрочем, навряд ли Тэхену было куда опускаться и было что терять. Мужчина не помнил, когда последний раз рвался на поле боя. А рвался ли вообще? Так или иначе, оставаться серой массой было безопаснее. Серая масса не отправлялась в эпицентры сражений, от серой массы не ждали подвигов и, как следствие, почти ничего не требовали. Серой массой были люди, питавшие надежды, люди, стремящиеся жить. И, разумеется, жалкие трусы. Генерал же, судя по тем же слухам, передающимся от солдата к солдату, жить не хотел совсем. Оттого ни чувства самосохранения, ни принятия чужой слабости в нем не водилось. Чонгук был заперт в клетке боли, которая по-прежнему требовала отмщения.       — Веди, — взгляд генерала, выпутавшись из очередной ямы воспоминаний, снова прояснился. Последние остатки печали в его глазах медленно догорали и обнажались присущие начальнику колкие лезвия. Тэхен поежился. Теперь перед ним снова был он. Больше не муж и отец, утопающий в скорби, а мужчина, способный одним словом придавить к полу.       Солдат отошел в сторону, пропуская Чонгука вперед, и следом вышел сам. Дверь за ними с громким лязгом захлопнулась. Кабинет вновь погрузился во мрак, и в нем, избавленное от пристального внимания, вновь тихо засопело драгоценное прошлое.

***

      Чонгук никогда не отличался эмпатией к мягкосердечным и трусливым, но все же мог справляться с внутренним отвращением в мирное время. Теперь же, когда каждый день мог стать последним, а жизни простых людей зависели от того, как много внимания генерал уделит обучению солдат, оленьи глаза, мелькая тут и там, вызывали омерзение. Бескомпромиссное и насыщенное, злое и нетерпеливое. Чонгука ничего не выводило из себя так, как жалкие подобия мужчин, раз за разом возникающие на пути.       Ряды солдат множились, но едва ли четверть от их количества могли называться достойными. Хитрыми — да, изворотливыми — тоже, но достойными? Среди добровольцев было полно тех, кто пожертвует всем, лишь бы спасти собственную шкуру. Безопасность. Вот, что двигало многими. Не жажда помощи, не долг, а жалкая и позорная для мужчины, который ее ищет в разгар беды, безопасность. Солдаты занимали все когда-то давно построенные бомбоубежища и имели больше всех остальных людей, оставшихся в подвалах многоэтажных домов, шансов дожить до рассвета. Не мудрено, что крысы, обмочившие бы штаны при столкновении с яростной тварью, слетались в убежища, как осы на мясо. Вот только напрасно они думали, будто таких тут любят и жалуют. Чонгук не собирался подтирать слюни. Никому. Особенно маменькиным сынкам.       Генерал следовал по извилистому коридору, ведомый чужим затылком, и заранее злился, зная, что большинство новобранцев, как слепые щенки, уставится на него со страхом. Пресловутая картина, открывающаяся каждый понедельник. Одно и то же бесхребетное марево поджатых подбородков и влажных глаз. Чонгук это ненавидел сильнее всего остального. Чужие слезы будили в нем ярость, по силе сравнимую разве что с ядерным взрывом, и напоминали о собственной слабости, извечно скрывающейся во мраке. Слабости, которой мужчина стыдился. Которую прятал годами от любопытных глаз и говорливых ртов.       Когда впереди показалась лестница вниз, стены задрожали от оглушительного рева, раздавшегося над землей. Генерал печально улыбнулся тому, как вздрогнули чужие плечи, и с куда меньшим сожалением мысленно разорвал голосистую тварь голыми руками. За жену и за дочь, если бы мог, то порвал бы всех.       Позади остались еще две изворотливые лестницы вниз и столько же поворотов, прежде чем оба мужчины приблизились к муравейнику расположенных вплотную пронумерованных комнат.       — Пришли, — солдат остановился у железной двери, ведущей в самое большое помещение, какое только существовало в бомбоубежище номер 17. — На этот раз прибыло больше сотни.       — Не говори об этом так радостно, Тэхен. Больше половины из них погибнут уже в следующем месяце. И, поверь, не по моей вине, — Чонгук крепко похлопал округлившего глаза мужчину по плечу и, одарив едва заметной улыбкой, распахнул тяжелую дверь, оставляя солдата снаружи.       Рой одетых кто во что горазд мужчин, юношей и совсем еще зеленых ребят встретил чужой взгляд обеспокоенными шевелениями. Уставшие, грязные и голодные они смотрели на него, как птенцы из гнезда, будто Чонгук с этого момента становился их мамой-птицей, любезно оберегающей и приносящей еду в клювике каждый раз, когда их напряженные рты начнут издавать раздражающие звуки. Эта надежда на жалость и снисхождение поражала и забавляла вне зависимости от количества раз, когда ее приходилось наблюдать.       В одном из углов комнаты, устало потирая переносицу, сидел Намджун, удосуживший Чонгука одним только кивком. Полковнику это было позволительно, ему еще предстояло заняться обучением тех подобий мужчин, чьим потом пропитался воздух холодного помещения. Чонгук, завидев среди новобранцев знакомое лицо, не сердился и кивнул в ответ, после чего обвел взглядом собравшихся. Грязные, перемазанные лица устремились на него, запоздало соображая.       — Следовало бы встать, если имеете хоть какое-то уважение к тем, кто привел вас сюда, — не церемонясь, сделал сухое замечание Намджун, чей тон был лишен всякой благосклонной эмоции. Десятки тел нехотя поднялись со своих мест. Генерал смерил их внимательным и строгим взглядом.       — Спасибо, Намджун, но в следующий раз говорить буду я, — беззлобно отметил Чонгук. Бессонная ночь сказывалась на его отношении к кому угодно, но только не к полковнику. Единственному мужчине, оказавшемуся достаточно сообразительным, чтобы не трепать нервы, и достаточно сообразительным, чтобы, зная предысторию, не трястись над генералом, будто над маленькой и хрупкой феей.       Чонгук обвел взглядом каждого, и на губах застыла недобрая усмешка. Мужчины его возраста глядели на него из-под опущенных ресниц, как невинные девы в глаза своему первому любовнику. Уже не терпелось увидеть их лица, когда настигнет реальная угроза. Зубастая, куда более сильная и по-настоящему опасная. Пострашнее, чем чье-то недовольство. Генерал изучал одно лицо за другим, испытующе и внимательно. Искал проблеск силы в океане слабости. И внутри приятно екнуло, когда среди перепуганных глаз в толпе отчетливо выделились зеленые. Смотревшие без капли паники, они, будто магнитом, притянули чужой оценивающий, почти презрительный взгляд.       Юноша, на вид которому было не больше двадцати, с кровоточащими губами и всклокоченными волосами, свисающими на лоб слипшимися прядями, смотрел с вызовом. Смотрел так, словно понимал важность своего нахождения здесь не меньше Чонгука. Его зеленые и бойкие глаза завораживали своей грубостью, совершенно не вязавшись с такими утонченными на первый взгляд чертами лица.       Чонгук улыбнулся. Юноша напомнил ему о временах, когда мужчина сам был таким же. Вечно грязным и голодным до подвигов, но точно знающим, что рано или поздно самодовольство критикующих его людей иссякнет. Смешки оборвутся, как только уверенность и смелость проявятся на деле. Как только перестанут казаться показушными и станут причиной для опасения.       Генерал знал, как никто другой, каково это быть осуждаемым. Будь тому виной молодой возраст или недостаточный опыт, из-за которого даже самые безнадежные военные смотрят на тебя, как на тявкающего и безмозглого щенка. Знал, каково это находиться под прицелом снисходительных взглядов, голодно ожидающих ошибку. Малейшую оплошность, чтобы затем сожрать с потрохами и смешать с грязью. Должность не имела значения, статус — пустой звук для тех, кто найдет оправдание собственной несостоятельности в чем и в ком угодно. Только не в зеркале.       Даже теперь, когда за Чонгуком тянулся след из нескольких десятков убитых тварей, мужчины, не справившиеся бы и с одной, смотрели насмешливо, с недоверием. Взгляды разбирали на атомы, прожевывали и выплевывали. Рыли, рыли и рыли вглубь, выискивая слабости. Все, что угодно, лишь бы самоутвердиться и избежать столкновения с правдой: генерал стоил десятка подобных им. Хромой или слепой. Любой. И то, что он прекрасно был осведомлен об этом, злило еще больше, било по самоуважению и приводило к гуляющим в стенах убежища слухам. Благо, говорливым ртам всегда было за что зацепиться. Чонгук благосклонно предоставлял причины. С ним невозможно было договориться, подкупить и расположить к себе лестью. Мужчина чувствовал ложь и гнилые намерения за версту, словно овчарка, и пресекал всякие попытки набиться в товарищи. «Докажи, что чего-то стоишь, или проваливай» — единственное кредо, которого генерал придерживался и отступать не собирался, какими бы сладкими речами солдаты, голодные до халявы, его не одаривали.       Чонгук был требовательным и пытливым до результата, оттого казался заносчивым и самовлюбленным. И, пожалуй, выводил многих из себя тем, что осознанно шел на риск; тем, что без малейших раздумий подвергал свою жизнь опасности, когда мог бы совсем не соваться на поле боя. Должность позволяла. И, может, если бы душа не рвалась на части, а память о потере семьи раз за разом не била под дых... может, если бы Чонгуку все еще было ради кого себя беречь, он бы поступал иначе. Может, не стремился бы отправиться в ад сильно раньше, чем того хотела судьба, и стал так называемым мудрым солдатом. Продумывал каждое свое действие до мелочей, осторожничал и держался подле остальных, а не рвался к твари в одиночку, желая загнать хер бесстрашия поглубже адской мясорубке в горло. Может. Если бы в этом был смысл. Если бы в убежище кто-то ждал. Если бы мужчина знал, что снова понаблюдает за игрой дочери в куклы и услышит ее смех, ощутит прикосновения ласковых рук жены к волосам и теплый поцелуй в макушку. До тех пор, пока Смерть не сжалилась, пока не вернула жизни смысл и семью, которой генерал так сильно дорожил, не могло идти и речи об осторожности. До тех пор Чонгук оставался начальником, которому категорически наплевать, унесет чудовище жизнь сегодня или завтра.       Генерал любил наблюдать за тем, как расползаются нечистоты, когда очередное рогатое посмешище рассекается лезвием со свистом. Любил, как бесконечные вылазки и тренировки лепили из его тела все более и более красивую скульптуру, демонстрирующую силу и выносливость. Любил, как фиксирующие ремни под бедрами сжимали кожу, как грубые ботинки становились с его пластичностью и расчетливостью оружием не хуже огнестрельного. И, по правде говоря, любил даже то, как на него смотрели с завистью, как перешептывались за спиной, думая, что Чонгук никогда не узнает. Вот только мужчина знал обо всем, что про него говорят. Знал и был готов поклясться, что злые языки отсохнут, а лица в момент исказит паника, если однажды он опустится до того, чтобы заговорить со сплетниками. Лишь слегка намекнет, о каких грязных словах ему известно.       Зеленые глаза околдовывали. Шаг за шагом, как зачарованный, Чонгук размеренно двигался к ним навстречу. Сердце предвкушающе билось в такт, чувствовало что-то свое, близкое разуму. И боль, сидящую внутри, и стойкость, не способную скрыться за усталым взглядом. Даже то, как спокойно новобранец, не прерывая зрительного контакта, держался, зная, что генерал направляется к нему.       Солдаты расступались между ними, пока окончательно не освободили проход, и наверняка, облегченно выдыхая, радовались с каждым новым ударом подошв ботинок о пол. С каждым новым шагом, уведомляющим о том, что мужчина пришел не по их душу.       Чонгук замер в полуметре от чужого лица. И, оказавшись так близко, понял, что не ошибся. В эпицентре роя перепуганных мух юноша действительно сильно выделялся. Вблизи зеленые глаза казались еще отверженнее, еще смелее. Кололи без ножа, как и положено настоящему солдату. Как положено человеку, знающему, где он оказался и куда предстоит путь. Более того, горящего тем, чтобы по нему отправиться. Сердце генерала заликовало.       — Рвешься разрывать на куски прислужников ада, дружок? — поинтересовался Чонгук, и уголки его губ растянулись в хитрой улыбке. В голове звенело набатом. Удерживая зрительный контакт, мужчина умолял господа бога, чтобы юноша не поддался. Чтобы не стушевался, не разочаровал так быстро. И его беззвучная просьба была услышана. Стоящий перед ним глаз не опустил и не отвел, взгляд его с каждой секундой лишь наполнялся уверенностью. Становился пытливым и оценивающим, отчего Чонгук, к своему стыду, едва не потерялся сам.       — Пак Чимин, генерал, — представился новобранец, и его лицо озарила ответная, совершенно беззлобная улыбка. — Надеюсь, вы предоставите мне достаточно возможностей для того, чтобы я мог принести пользу.       Вот оно. Именно то, что Чонгук хотел слышать. То, что давно никто не озвучивал. Желание помочь. Чонгук улыбнулся шире и, пожалуй, искреннее, чем хотел. Теплее, чем юноша, как бы грозно ни выглядел, того заслуживал. Слова все еще были словами, а не действиями. Слова ничего не доказывали.       — Рад слышать, — генерал протянул руку, и Чимин без малейших раздумий ее пожал. — Твоим обучением займется Намджун. И, можешь не сомневаться, я прослежу, чтобы время, проведенное здесь, не прошло для тебя зря.       — Надеюсь, вы тоже приложите силы, — губы юноши исказила надежда. — Я был вне себя от восторга, когда меня определили к вам. В народе гуляют истории о ваших... подвигах, — выдержав испытание паузой, последнее слово вырвалось неуверенно. Навряд ли самодурство Чонгука хоть одна живая душа именовала подвигом. Использовал новобранец это слово, чтобы добиться расположения, или потому, что действительно видел в действиях генерала повод для гордости? Мужчина искал ответ в чужих радужках, но никак не находил. Несмотря на осечку, взгляд Чимина и на секунду не тронуло волнение.       — Я научу тебя всему, что знаю сам. Остальное зависит только от тебя, — генерал шерстил по чужому лицу так, будто надеялся просканировать до черепа. Найти угрозу до того, как успеет одарить юношу уважением, проверить на вшивость раньше, чем ее наличие приведет к разочарованию. — Но учти, — взгляд Чонгука потяжелел, — поблажек не будет.       — Я в них не нуждаюсь.       Самодурство, прозвеневшее в голосе, заинтересовало. Чонгук не ошибся. Определенно, нет. Ни одна из трусливых крыс не позволила бы себе такой наглости перед начальником. Значит, глаза не врали, как не лгало и пламя, притаившееся в радужках. Мерцающее опасно для кого угодно, но не для генерала, во взгляде которого оно резвилось точно так же. Захотелось разжечь его до небес. Напомнить остальным о том, как выглядит сила духа, и показать, на что она способна.       Чонгук звонко рассмеялся. Эхо его голоса разлетелось по стенам, облизало со всех сторон и неприятно кольнуло умы остальных присутствующих. Взгляды, полные зависти, прожигали Чимина насквозь. Чем этот борзый мальчишка мог заслужить симпатию начальника? Неужели слащавой мордашкой?       — После моих уроков даже сама смерть будет тебя бояться, — тихо добавил генерал, отсмеявшись, и Чимин, заслышав обещание, улыбнулся еще шире. После чего как-то совершенно игриво, непозволительно для своего положения провел языком по губам. Зеленые радужки засветились озорным пламенем, и Чонгук многозначительно ухмыльнулся. Во взгляде его внимательных и оценивающих глаз промелькнула надежда, а с окровавленных губ юноши сорвалось точно так же тихо, но по-прежнему уверенно:       — Она уже меня боится.