Contradiction — their similarity

      Кадзуха перестал смотреть в глаза людям. Он считал, что так сможет обезопасить себя от презрения и осуждения, что так никто ничего не увидит, не поймёт и не узнает, какой он пустой, какой фальшивый и какой неправильный.

             Однажды Томо всё-таки уговорил его на прогулку — впервые за последний месяц. До этого Кадзуха избегал его, боялся показываться старому другу, словно тот мог разглядеть его подвешенное состояние, даже не заглядывая в эти презрительные стёклышки. Однако в конце концов закончился второй курс и отмазаться учёбой уже не получалось.       Состояние было подавленное, опустошённое — впрочем, ничего нового. Его нигде не было, однако это не навевало тревогу, ведь Кадзуха усилием воли задушил, обмотал кандалами и спрятал так глубоко, как только смог, всё, что могло бы вызвать беспокойство у чересчур внимательного друга, которому достаточно одного взгляда, чтобы прочитать его как открытую книгу — простую до безобразия — даже детсадовцам давать стыдно — и отвратительную настолько, что даже заядлые мазохисты и откровенные извращенцы не рискнули бы её прочесть.       Не без усилий посмотрел в зеркало и попробовал улыбнуться, но губы искривились пугающе и неестественно — скорее из-за панического страха, чем из-за попытки выдавить счастье на своём лице. Он знал, что эти попытки тщетны — Томо всё равно всё поймёт.       Знал, но всё равно пытался скрыть.       Так глупо, что даже смешно.       Вздохнув, Кадзуха покинул квартиру, вновь не закрыв дверь.       Как такового места встречи, как, например, та самая лавочка, где произошли самые откровенные разговоры, или многовековое дерево, где навечно выцарапаны два имени, у них не было. Обычно они договаривались о времени выхода и просто шли друг другу навстречу до тех пор, пока где-то случайно не пересекались. Кадзуха думал, что за какой-то месяц ничего не изменилось, однако стоило ему выйти во двор, как он наткнулся на высокую фигуру с собранными в хвост волосами и фотоаппаратом наперевес — таким древним и потрёпанным, но единственным и неповторимым.       Его другу очень приглянулся полудохлый садик бабули со второго этажа, который Кадзуха мог бы даже назвать живописным, однако окружающий мир давно отошёл не на второй и даже не на третий план. Он лишь застыл в недоумении, не понимая, почему Томо пришёл прямо к его дому месту проживания, так ещё и стоит тут, по-видимому, достаточно долго, раз более миловидная игровая площадка его уже не интересовала.       Кричали дети и лаяли собаки — возможно, эти два события были взаимосвязаны, — однако для Кадзухи всё это было лишь раздражающим шумом, от которого мысли терялись, голова шла кругом и уже хотелось просто проткнуть барабанные перепонки, только бы услышать заветную тишину — а ведь он впервые за пару дней вышел на улицу.       Пока он всерьёз размышлял, насколько больно и проблемно лишиться слуха, Томо оторвался от созерцания природы и уже махал рукой перед его лицом, проверяя связь с реальностью. На руку Кадзуха не реагировал, а вот стоило им столкнуться взглядами, как он моментально отмер, зажмурился и отшатнулся, врезавшись в стенку в паре шагов от мусорки, чудом не угодив прямиком в чужие отходы жизнедеятельности. Томо смерил его внимательным взглядом, отчего Кадзуха нервно засмеялся, ляпнул что-то глупое и, неловко поздоровавшись, быстрым шагом направился уже хоть куда-нибудь — лишь бы сбежать от этих аметистовых глаз, что видят его насквозь — так важно и так неудобно.       Когда сердце встало на место, а пустой двор оказался позади, Кадзуха всё-таки шутя поинтересовался, почему Томо внезапно оказался прямо под дверью, ведь по его подсчётам тот должен только-только пройти мимо китайского магазинчика со сладостями — и то, если бежать вприпрыжку.       — Так-то оно так, — протянул он, отрываясь от просмотра фотографий какой-то ярко-розовой растительности, пахнущей слишком резко для обостренного обоняния Каэдэхары, — но мы ведь договорились выйти ещё полчаса назад. Я уж было подумал, что мы впервые разминулись, но ты вышел как раз, когда я собирался тебе написать, — Томо говорил достаточно непринуждённо, однако краем глаз продолжал следить за реакцией Кадзухи, который от паники и накатившего стыда не знал, куда себя деть.       Заглянул в телефон и убедился, что со времени предполагаемого выхода миновало уже больше двадцати минут. Судя по всему, в какой-то момент он настолько выпал из реальности, что совсем перестал отражать время. Повезло хоть, что за сменой дня и ночи всё ещё следил и знал, какое сегодня число, а то приди Томо прямо к порогу и увидь всё, что творится в стенах тесной студии, — и просто отмахнуться стало бы непосильной задачей.       Неловко рассмеявшись, Кадзуха посетовал на свою рассеянность и поспешил перевести тему.       Он говорил обо всём и обо всех, как будто все дни до этого действительно не мог выловить время из-за чрезмерно насыщенной жизни. Он демонстрировал всю жизнерадостность, какую только мог в себе изобрести, потому что привык — привык, что нельзя показывать боль, что надо быть энергичным и весёлым, что надо быть правильным и здоровым, чтобы все были в безопасности.       Кажется, за последнии пару недель он впервые говорил так активно и так много, отчего язык иногда заплетался, а мысль скакала с одной на другую, словно стоит её упустить — и повиснет неловкая тишина, в которой всё станет слишком очевидно. Кадзуха неосознанно путал свою речь, делал её сумбурной и стремительной, чтобы не успевать думать, стыдиться или сказать лишнего и не давать Томо что-то лишнее уточнить. Всё это здорово помогало отвлечься от мыслей, что душили заживо, воспоминаний, от которых уже тошно, и чувств, которых одновременно невыносимо много и нет вовсе. Томо же слушал со всей внимательностью, смеялся, когда тот шутил, согласно кивал и в перерывах на одышку вставлял свои пять копеек, будь то мнение или случайная фраза.       Такая возможность вот так болтать ни о чём выпала впервые за столь мучительно долго идущее время. В какой-то мере Кадзуха даже почувствовал себя бодрым и не таким пустым, как были глаза в его воспоминаниях.       Казалось, он звонко, по-настоящему смеялся и искренне улыбался, однако стоило замолчать, как собственный голос в голове возникал из звенящей тишины и нашёптывал, что всё это — лишь искусная игра, наглая ложь, а сам он — самозванец и обманщик. От мысли, что его уличат в попытке скрыть отсутствие так называемого счастья, становилось душно, однако Кадзуха мог лишь набрать побольше воздуха и вновь пуститься в пустые монологи — такие же пустые, как и он сам.       Таким образом, они неспеша шли по абсолютно пустому городу, пока в конце концом не добрались до заброшенного и всеми забытого парка, о котором простым смертным напоминают разве что анонимные страшилки в паблике, посвящённом их безызвестному городку. Они не знали почему, но ноги всегда несли их именно сюда сквозь бесчисленные дворы, просторные улицы и мелкие переулки, где время замерло и пошло обратным ходом, и неважно, шли они сюда намеренно или просто гуляли по городу. Это место звало их, словно живое, притягивало и поглощало, словно неотъемлемую часть себя, без которой оно не могло чувствовать себя полноценным организмом и существовать в гармонии с окружающим миром.       Кадзуха любил этот парк. Ему нравился азарт, возникающий при исследовании его загадочной территории, нравилось составлять карты и давать местам названия, что будут знать и использовать лишь они вдвоём и никто более. Нравилось находить всё новые и новые следы чего-то живого, вовсе не принадлежавшего ни людям, ни бродячим котам.       Кадзухе нравилось наблюдать кристально-чистую гладь безымянного озера или созерцать бескрайнее цветочное поле, разгоняемое стремительными ветрами; нравилось слушать песни птиц и разглядывать причудливые тени, отбрасываемые раскидистыми деревьями.       Однако он не мог любоваться всем этим вечно.       А вот Томо мог. Мог часами сидеть перед импровизированным костром, слушая шум ветра, треск огня и голос Кадзухи; сидеть, всматриваясь в бескрайние дали и лишь иногда предпринимая попытки запечатлеть их на свой фотоаппарат — такой старенький, потрёпанный и донельзя любительский, однако ставший таким родным и привычным, что без него этот человек уже не воспринимался тем, кого Каэдэхара привык видеть.       И Кадзуха завидовал ему. Завидовал его спокойствию и безмятежности, ведь сам стоял едва ли не на краю пропасти, падение куда казалось едва ли не хуже смерти. Он стыдился этого чувства, но был не в состоянии сдержать внутреннее разочарование самим собой, ведь был слишком зациклен на себе и своих эмоциях, что не дают ему даже отдышаться — не то что дышать полной грудью.       Кадзуха всегда шёл слишком быстро, отчего ему часто приходилось идти спиной, чтобы хотя бы создать видимость разговора с собеседником, а не с самим собой. А говорил он много. Особенно здесь. Ведь здесь было тихо. Очень тихо. Ни шума города, ни гомона людей, ни шелеста листвы, ни завываний ветров. Казалось, Кадзуха обращал на это слишком много внимания, в то время как Томо не замечал вовсе, будто слыша что-то скрытое от чувствительного слуха Каэдэхары.       Кадзуха замолкал лишь иногда, делая вид, что прислушивается к чему-то незримому, но на самом деле просто проверяя, слушает ли его Томо. Но тот всегда внимал даже самому несусветному бреду, который приходил в перегруженный мозг, и участливо кивал на каждое яркое восклицание и риторический вопрос. И поэтому Кадзуха испытывал стыд за свою излишнюю паранойю.       Стыд, злость, ненависть — и всё направлено на самого себя с целью разрушить, пошатнуть и уничтожить до пепелища, опустошения и безразличия. Так глупо, но он не контролировал эти чувства — даже толком не понимал что это, откуда оно взялось, а главное — что с этим делать. Их было настолько много, что они из раза в раз переливались через край, душили, как что-то живое, и топили в себе, словно бездонный океан необученного плавать. И все они были столь сумбурны, беспочвенны, сильны, непонятны, таинственны и странны, что хотелось биться головой о стену, лишь бы пришло гениальное осознание себя и всего происходящего.       Иногда эмоций было невообразимо много, а иногда — не было совсем. Кадзуха не знал, оттого ли, что подавлял их на подсознательном уровне или оттого, что они отмирали, как что-то ненужное, оставляя после себя лишь давящую пустоту — невыносимую и разъедающую. Пустоту, оставляющую чувство незавершённости, неправильности, покинутости и одиночества — столь едкого и удушливого, что даже думать об этом почти физически больно.       Когда показалось, что темы для монологов подошли к концу, Томо внезапно спросил:       — А ты сам-то как?       Кадзуха застыл, не в силах сдвинуться с места.       В его тоне не было попытки в чём-либо его устыдить, однако Кадзуха почувствовал именно это — словно его видели насквозь, намеренно тыча фактом, что он пытается что-то скрыть; скрыть свою несовершенность, свою боль, которую отказывался признавать, свою ненависть — но к кому? — и себя — того себя, которого никогда бы не хотелось показывать. Никому. Особенно Томо.       Заподозрив неладное, Томо остановился и вновь смерил его внимательным взглядом, который заставил Кадзуху проснуться и понять, что всё плохо, ужасно, отвратительно, ведь мозг так и кричит: ЧП, тревога, смертельная опасность — эмоции вышли из-под контроля вместе с ситуацией!       Если он хотел притвориться, что ничего не происходит, то момент был упущен уже раз двадцать — по одному на каждую секунду едкого молчания, выжигающего клеймо мыслями на слишком быстро бьющимся сердце. Какое бы оправдание он сейчас не придумал, что бы не сказал, в чём бы не попытался убедить — Томо не поверит. И от этого голова шла кругом, дыхание сбилось, словно он пробежал километров сто, но всё равно не смог убежать от собственных страхов, что настигли слишком внезапно. Казалось, будто Томо смотрит на него с презрением и отвращением, угнетает и ненавидит за каждый шаг, за каждое слово, за каждое действие, за каждую чёртову мысль, что играли в салочки на ультразвуковых скоростях прямо на поле его беспокойного сознания.       Однако он не знал, что всё это было лишь в его голове.       Нужно было что-то делать: бежать, надо срочно бежать, но куда? И как на это отреагирует Томо? Не подтвердит ли это мысли… а какие мысли? Кадзуха не представлял, о чём думал Томо, выжидающе буравя его взглядом, но отчего-то казалось, что ни о чём хорошем. Отшутиться? Проигнорировать? Разрыдаться? Накричать? Может, просто упасть в обморок? Нет, всё одно. Не реагировать? Переспросить? Может, вовсе умереть? Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Уже ничего не изменить, ничего не исправить. Он ненавидит его. Он уйдёт. Его бросят. Бросят, бросят, бросят, бросят.       

Его бросят!

      

Нет!!!

      Кадзуха остервенело замотал головой, гоня мысли прочь, запирая их в самых потаённых уголках сознания, куда не проникает ни свет, ни свежий воздух, ни даже цепкие лапы психиатра, так желающего вывернуть его наизнанку перед самим собой и пихать в это, словно нашкодившего пса, доказывая всю его неправильность, чёрствость, отвратительность.       Томо подошёл ближе и предпринял очередную попытку заглянуть Кадзухе в глаза или хотя бы просто рассмотреть выражение побледневшего лица в попытках прочитать между строк и понять, что происходит с тем, кто сам не имеет об этом ни малейшего понятия.       «Твои глаза совсем пусты», — оглушающим эхом прозвучала чужая фраза, от которой Кадзуха вздрогнул и задержал дыхание, борясь с самим собой, но совсем не выигрывая. Пусты. Совсем пусты. Там нет ничего. Ничего. Совсем ничего. Это ужасно. Мерзко. Противно. Неправильно.       — Что ты видишь? — выпалил Кадзуха просто, чтобы не молчать, чтобы не дать беспокойным мыслям захлестнуть и утопить себя в омуте, где черти задохнулись от сдавливающей всё вокруг пустоты, — в моих глазах, — добавил, когда Томо окинул его растерянным взглядом и чуть отшатнулся от чересчур резкой перемены чужого настроения.       Кадзуха решительно поднял голову и вгляделся в чужое лицо, откуда исчезли презрение и холод, которые он ощущал столь отчётливо, что далеко не сразу понял: всё это было лишь наваждением, обманом, игрой воображения и подлостью разума, с которым он в последнее время не в ладах, совсем не в ладах… Теперь он понял, что Томо выглядит вполне обычно, что не осуждает и не ненавидит его, что все эти слова о его неправильности были всего лишь его собственными мыслями, убежать от которых также невозможно, как и от своего отражения. И в это стало так сложно поверить, что он с трудом сдержал панические слёзы, которые были бы неуместны, если бы Томо увидел их сейчас, рассматривая его глаза со всей серьёзностью, словно пытаясь понять, не свихнулся ли его друг вообще. Хотя, если бы он спросил, то Каэдэхара определённо ответил бы: да, кажется, свихнулся.       Однако Томо ничего не спросил, а если бы Кадзуха ответил сам себе, то и вопросы уже были бы излишни.       Молчание затянулось, и от этого Кадзуха поёжился, но взгляд не отвёл даже если очень хотелось. В попытках сбежать от навязчивых мыслей он сам заглянул в глаза цвета аметиста на свете солнца и бескрайнего космоса во мраке ночи. Вольный, простодушный, независимый, сильный и донельзя добрый — именно эти качества он видел в твёрдом пронзительном взгляде, и именно эти черты лучше всего характеризовали человека перед ним. Твёрдость и решительность сосуществовали с нежностью и чуткостью; свет в них был столь ярким и чистым, что не шёл ни в какое сравнение с его мутными, грязными и пустыми глазами. Кадзуха не знал, как этот человек может этого не видеть, не чувствовать, не понимать.       Томо смотрел в его глаза всё с тем же теплом, в котором не было место холоду, когда неожиданно поднял фотоаппарат.       

Щёлк!

      Кадзуха не успел отреагировать — лишь вздрогнул и замер с растерянным выражением лица, глупо хлопая ресницами. А Томо в свою очередь посмотрел на получившийся кадр и улыбнулся так довольнее кота, переевшего сметаны. Он хотел было сделать ещё пару кадров, но тут уже очнулся Кадзуха, выкрикнув его имя с нескрываемым возмущением и закрыв лицо руками:       — Томо!       — Казуха! — позвал тот в ответ, сдерживая добродушный заливистый смех, пока названный застыл, не ожидая, что на его оклик вдруг ответят. — Казуха, — позвал он ещё раз, чем заставил разбушевавшийся огонь притихнуть в ожидании. Казалось, даже сердце перестало биться в груди так яростно в попытках спастись любой ценой.       Однако Томо ничего не говорил — лишь смотрел другу прямо в глаза, заглядывая в душу и читая все потаённые мысли и страхи, что скрыты в безопасном, но совсем не греющем одеяле отстранённости и одиночества.       Под чужим взглядом стало неловко. Молчание затянулось. Кадзуха уже собирался отозваться на оклик, когда Томо всё-таки продолжил:       — Что я вижу? — Каэдэхара даже не сразу понял, о чём идёт речь, растерянно глядя в глаза, смотреть в которые избегал, потому что холодные стены грозили рухнуть под чужим напором и погрести заживо в режущих обломках.       Томо спросил в пустоту, как бы разговаривая с самим собой, словно ответ был настолько очевиден, что он даже не мог подумать, что есть хоть кто-то незнающий или непонимающий.       В этот самый момент, когда тепло бескрайнего космоса, разливающегося в чужих глазах, поглотило и обожгло, он продолжил:       — В твоих глазах отражается тонущее в огне закатное небо, в них горит костёр, блики которого ты так завороженно рассматриваешь в отражении озера; в твоих глазах цветёт маковое поле и проскальзывают первые лучи рассветного солнца, в твоих глазах расцветает красота серых улиц и пустых помещений, в твоих глазах пляшут огни фонарей и искры фейерверков; там цветы яблони наливаются алым, а деревья словно сгорают в неукротимом пожаре, отдаваясь на растерзание тому огню жизни, что полыхает у тебя в груди, — Томо впервые говорил настолько много и настолько вдохновенно, что Кадзуха широко распахнул глаза, о которых тот рассказывал ему, словно пятилетнему ребёнку, что ещё совсем ничего не знает и ничего не понимает, отчего старшему брату хочется заинтриговать и уверить в том, что всё описываемые им сказки — чистая правда. В течении этой складной, но при этом такой торопливой речи, словно Томо боялся что-то забыть и не упомянуть, его друг смотрел прямо на него, а сам Кадзуха не мог прийти в себя от шквала тепла, что разлилось от сердца к кончикам пальцев и заставило те покалывать. — Казуха, в твоих глазах отражён целый мир, как же ты этого не понимаешь?       Как же ты этого… не понимаешь?       Чужие слова эхом отразились в голове, проникли в каждый уголок и осели то тут то там, словно желая заполнить собой всю ту пустоту, которая так гложет душу неопределённостью и непониманием собственного я.       Целый мир.       Кадзуха повторял это словно мантру, когда на деле не мог выдавить ни слова, ни звука — даже думать казалось непосильным трудом. Он впивался в каждую услышанную фразу с жадностью, поглощал и всё никак не мог насытиться, ведь это наконец-то было ответом на вопрос, кто он есть и есть ли он вообще.       Целый мир.       Он впитал это определение и заполнил им своё сердце, глотая его словно кислород, которого так не хватало из-за вставшего поперёк горла восторга. Теперь он знал, где искать себя, где ему не будет одиноко и где чувство пустоты не будет преследовать его.       Это мир.       Огромный мир, что отражается в его глазах.       Он не считал, что владеет этим миром — даже мысли такой не допускал, — однако он поднял голову и растерянно огляделся, пытаясь захватить каждую деталь, каждую мелочь, что попадалась на глаза, чтобы заполнить пустоту, чтобы, придя в себя и взглянув в зеркало, увидеть не неясную дымку, не чужое отражение, а мир — мир, частью которого он является, мир, что подарит ему себя, примет его таким, какой он есть и расскажет ему о том, кто он на самом деле.       Глаза слезились, но он не мог их закрыть — хотелось отпечатать окружающий пейзаж у себя на сетчатке, ведь именно в нём теперь заключалась его сущность — такая спорная и противоречивая, но, кажется, впервые такая живая и настоящая.       И ему почти удалось заставить солнце выжечь своё яркое клеймо на таких отвратительных глазах, когда ласковое прикосновение к волосам заставило растерянно заморгать и вернуться к обладателю широкой ладони, что трепала его по голове с дружеской заботой и почти братской любовью.       Его друг смотрел на него с родным теплом, которое Кадзуха, казалось, не получал даже от собственной матери, и от этого тепла сердце наполнялось нежностью и плавилось, как мороженое в жаркий летний день. Томо улыбнулся, но больше ничего не сказал: слова были излишни.       Он повёл Каэдэхару за собой, демонстрируя весь тот мир, который увидел в отражении уродливых карих глаз, что так яростно светятся алым в лучах закатного солнца, и присматривал за ним, как за маленьким котёнком, что только-только смог открыть свои крошечные глазки и впервые увидеть мир, в котором ему выпал шанс родиться.       Томо останавливал его перед пешеходным переходом, чтобы Кадзуха ненароком не шагнул под машину, мягко касался ладони и тянул на себя, заставляя обходить ямы и лужи от недавно прошедшего дождя. А Кадзуха всё не мог насытиться красочным миром, который хотелось рисовать, о котором хотелось писать и о котором хотелось говорить без умолку, однако он молчал, словно в первый раз наблюдал город, в котором прожил всю свою сознательную жизнь. Он был до эгоистичного жаден, пытаясь впитать в себя весь этот свет и все эти образы, но при этом до того воодушевлён, что с бледного худого лица не сползала восторженная улыбка.       Когда они дошли до дома, то распрощались весьма спешно, потому что Кадзуха совсем не мог усидеть на месте, предвкушая, как дымчатая пелена наконец спадёт и он вновь увидит в отражении зеркала себя, а не какого-то чужака, слишком на него похожего. Томо украдкой кинул на друга заботливый взгляд и тихо порадовался тому, что потерянный и опустошённый Каэдэхара наконец-то загорелся с новой силой и по-новому влюбился в мир.       Кадзуха последний раз посмотрел на небо, окрашенное закатом во все оттенки красного.       Солнце заходило на востоке.       Так не должно быть.       В этот момент всё исчезло. Смутная тревожность подобралась сзади и сдавила горло, заставляя задыхаться, но не давая проснуться. Воспоминания нахлынули бурным потоком, который он был не в силах остановить, всё тело пробила дрожь, а из глаз невольно потекли слёзы. Он не хотел вспоминать это, не хотел вновь переживать эти эмоции, не хотел снова видеть эти глаза, не хотел, не хотел, не хотел. Он бился в агонии, пытался выцарапать собственную жизнь из цепких лап страха, но тот держал крепко, невыносимо и безжалостно, давая понять, что спасения нет, что всё это всего лишь ложь, обман, иллюзия, несбывшаяся мечта, давным-давно похороненная под шквалом разочарования. Хотелось кричать, но из горла вырывались лишь хрипы — не свои, болезненные и убивающие в нём человека. И когда он подумал, что вот-вот задохнётся, удушье внезапно отступило, и ужас толкнул его прямиком в бездну, из которой нет спасения.       Не успев достигнуть дна, Кадзуха проснулся.