Contradiction — their similarity

      Лёгкий ветерок игрался с волосами, что сливались с нездоровой бледнотой кожи, заставляя прелестное лицо теряться в светлых красках белого и бежевого. Одни только бездонные глаза отливали алым на свету и мрачно чернели в темноте, балансируя между завораживающим изяществом, ледяной яростью и убийственной для обладателя пустотой.       Кадзуха не знал, могут ли отдавать эти проклятые стёклышки теплом, о котором сам он грезит днём и ночью, но точно знал, что никогда этого тепла там не видел. Казалось, он успел смириться со своей судьбой, смог привыкнуть к неправильному отражению в зеркале и похоронить тревожность под здравым смыслом, порой чуждое его натуре.       Однако хватило одного вопроса, чтобы все кошмары подсознания всплыли из пучины бездны и нахлынули неудержимым приливом, намереваясь утопить в себе Каэдэхару, до дрожи боявшегося глубины собственных навязчивых мыслей.       Он знал, что не должен был реагировать, не должен был спрашивать, не должен был слушать и не должен был говорить что-либо в ответ. Однако он отреагировал, спросил, выслушал и ответил; высмеял собственную наивность и беспомощность, а теперь так позорно пытается сбежать от самого себя, ускоряясь с каждым шагом и с трудом не переходя на бег. Эти мысли слишком глупые, а мнимые надежды — болезненные и вязкие, и внутренне Кадзуха захлёбывается и задыхается, пока на деле лишь беззаботно лавирует среди деревьев и ведёт за собой случайного человека, за которого порой хочется хвататься, как за спасительную соломинку, и которого временами хочется оттолкнуть настолько, насколько позволила бы разъедающая изнутри боль потери.       И именно этот человек помогает ему отвлечься своим ворчливым бормотанием о правилах приличия и необходимости проявлять хоть капельку уважения к другим людям. Именно он по непонятным причинам заставляет Кадзуху улыбаться так же ярко, как этого хотел бы его далёкий друг, и так же искренне, как этого хотел бы он сам. Именно он побуждает его к необдуманным и диким поступкам, память о которых была похоронена вместе с юностью, и именно он возвращает ему насыщенность красок, которые когда-то зажигали яростный интерес в по-детски наивных глазах и которые со временем потерялись в серости жизни, завязанной на исключительном выживании.       Кадзуха знал, что всё это бессмысленно, и поэтому продолжал находиться рядом. Ведь если это бессмысленно, то оно не причинит боль, не посадит на поводок и не столкнёт с обрыва. Он знал, что рано или поздно всё это закончится, поэтому наслаждался каждой секундой до тех пор, пока всё не исчезло в пустоте, а сам он — не канул в небытие.       — Сяо, — позвал Кадзуха так неожиданно, что тот невольно вздрогнул и сразу замолчал, прислушиваясь к тишине и чужому голосу, который, однако, ничего больше не сказал, в итоге заставив всё же откликнуться:       — Что?       — Сяо, — позвал он ещё раз, и только теперь названный осознал, что Кадзуха не пытается привлечь его внимание, а просто разговаривает с самим собой, произнося чужое имя так, словно впервые его услышал и теперь никак не может распробовать необычное звучание.       Возможно, когда-нибудь математик научится прислушиваться к неразборчивому шёпоту и приглядываться к случайным изменениям в поведении других людей, и тогда он наконец-то сможет постичь всю глубину чужого омута и узнать о местных демонах даже больше самого хозяина. Однако сейчас он совершенно не замечает чужой тёплой и в то же время донельзя печальной улыбки, едва тронувшей бледные губы, и не слышит тихого и мимолётно оброненного «спасибо», больше похожего на прощание, которое тут же унёс случайный порыв ещё по весеннее холодного ветра.       Так и не получив реакции на свою гневную тираду о поведении в обществе, этике и морали, которую проблемные восьмиклассники уже наизусть выучили и могли чуть ли не цитировать, Сяо, кажется, похолодел ещё больше и в конце-концов пробормотал что-то про правила приличия и комфортное времяпрепровождение, за что Кадзуха наконец-то смог зацепиться, чтобы перевести тему:       — И как тебе наше времяпрепровождение?       Он определённо не вкладывал в этот вопрос ничего едкого или колкого, однако неожиданно это прозвучало чересчур язвительно. Мысленно одёрнув себя за излишнюю распущенность, Кадзуха закусил внутреннюю часть щеки и зажмурился, отчаянно надеясь, что Сяо сейчас не полыхнёт и не пойдёт бродить по скверу в гордом одиночестве, наплевав на то, что не знает ни единой тропинки в этом бесконечном множестве развилок.       Однако тот ничего не ответил, то ли решив игнорировать чужие выпады, то ли поняв, что вести с ним нравоучительные разговоры бесполезно. И он ведь даже не исправил неформальное обращение! От этого стало совсем не по себе.       В попытках убедиться, не растерял ли он последние человеческие качества в чужих глазах, Кадзуха кинул настороженный взгляд через плечо, но в итоге наткнулся на всё то же мрачное выражение лица и немного успокоился.       До пункта назначения оставалось совсем немного. Он понял это скорее по забившемуся в привычном предвкушении сердцу, чем по осознанию пройденного пути. Казалось бы, он видел это место бесчисленное количество раз, бывал здесь даже больше, чем числится книг в списке «прочитать позже», однако здешняя атмосфера с каждым разом чарует его лишь сильнее, вызывая трепетный блеск в вечно тусклых глазах и навевая бесконечную тоску по давно ушедшим временам, что он никогда не ценил.       Ему всегда хотелось поделиться с кем-то испытываемым восторгом, рассказать о переполнявшем сердце тепле при виде знакомых мест и наконец-то сказать, что он тоже восхищается этим миром, что он тоже видит всё это и что ему очень стыдно за то время, когда считал все эти пейзажи донельзя скучными, а их созерцание — пустой тратой времени. Было неожиданно, что в итоге этим кем-то стал замкнутый математик, держащий дистанцию даже с самим собой. Однако Кадзуху это ни капельки не смущало — он только ускорил шаг, лишь где-то на задворках сознания прислушиваясь к чужим шагам и проверяя, не отстаёт ли его спутник.       А Сяо не отставал, ускорил шаг вместе с ним — может, даже неосознанно, — однако этого было достаточно, чтобы сердце Кадзухи наполнилось теплом, ведь он был не один, больше не один. Ещё мгновение — и терни деревьев расступились, пропуская их на залитую солнцем поляну, которая тут же отозвалась восторженным и слегка детским обожанием на собственном лице. Кадзуха не ходил сюда меньше месяца, однако всё вокруг так переменилось, словно они попали в другой мир.       Казалось бы, всё тот же лес вокруг, всё та же возвышенность, всё те же деревья, переплетающиеся друг с другом в нерушимом союзе и всё то же голубое небо над головой, однако солнце на этом самом небе казалось таким ярким, словно освещало каждый уголок этого огромного мира. Только-только тающий снег капельками блестел на почках деревьев и пробивающейся сквозь промёрзлый грунт траве, в то время как стебли невообразимо прекрасных цветов, что распускаются ближе к июню, всё ещё прячутся среди прочей зелени.       Сяо ещё не знает об этом, но литератор непременно приведёт его сюда ещё раз, когда природа начнёт цвести миллионами нежных цветов на деревьях и разбавит однотонную зелень травы ярко-красным под цвет заката и выбивающейся из общей картины прядки в пепельных волосах. Кадзуха же ещё не знает, что следующий раз будет явно не последним.       Однако сейчас он лишь останавливается и улыбается широко и восторженно, с трепетным теплом в глазах и ощущением чего-то родного в груди.       Это место определённо навевает тоску и вместе с тем приятное опустошение — совсем не то, от которого он так хочет убежать и спрятаться среди шума толпы и работы без сна и отдыха. Мысли здесь не причиняют боль, не грызут заживо в попытках выбраться на волю из тесной клетки, а текут ровным потоком и покидают организм вместе с шумом ветра.       И пока сердце бьётся в трепетном восторге, Кадзуха вдыхает полную грудь ещё холодного воздуха и двигается вперёд, растворяясь в шелесте листьев, лучах солнца и запахе весны. Сяо же замирает и медлит, не решаясь следовать за ним. Кадзуха не видит его лица, но чувствует, что того мучают мысли, которые он не решается озвучить; знает, что скорее всего они связаны с их недавним диалогом, который всё ещё вызывает достаточно противоречивые мысли в груди, ведь он никогда и ни с кем не говорил об этом напрямую. Но, в любом случае, сейчас он не спрашивает и не давит, давая математику прийти в себя и самому решить, озвучивать их или нет.       Когда сзади всё-таки зашуршала зелень, Кадзуха уже приблизился к дереву, хранящему его мечты и воспоминания, печали и радости, периоды отчаяния и надежды. Его взгляд погрустнел, однако он не дал этому просочиться дальше его сознания и закрыл глаза. Стоило окружающим образам исчезнуть — и его тут же обступили звуки и запахи, прохлада приближающегося вечера стала заметна особенно чётко, а лучи солнца почти что обжигали. Он слышал, как подтаявший снег скрипит под чужими ботинками, когда математик прошёл мимо него, чувствовал, как от Сяо пахнет сладостью и мятой, ощущал, как трепетно билось собственное сердце и как перехватило дыхание, когда он начал падать прямо в пропасть ощущений за спиной.       Перед глазами всего на секунду предстало звёздное небо, позвоночник тронула тревожная дрожь, а от ощущения невесомости всё тело тяжелело, словно налитое свинцом. Инстинктивно хотелось за что-то ухватиться, остановить падение и не кануть в небытие вместе с множеством таких же беспокойных душ, однако падение было неизбежно. Он был уверен в этом, пока наваждение не исчезло вместе с чужим прикосновением — крепким и отчаянным, словно схвативший его человек действительно волнуется о нём, а не о себе, и действительно хочет спасти, а не утопить его ещё глубже.       Будучи сбитым с толку, Кадзуха едва приоткрыл глаза и сквозь терни ресниц увидел Сяо, который успел поравняться с ним, пока литератор ушёл в себя. Взгляд золотистых глаз был встревоженным и в какой-то мере растерянным, и было не совсем понятно: так смутило математика внезапное падение Каэдэхары или тот факт, что он схватил литератора быстрее, чем успел что-либо понять.       Было непривычно видеть такую обеспокоенность своей персоной, отчего сердце в животе забилось тревожными бабочками, и в этот самый момент в голове появилась безумная мысль, заставившая Кадзуху резко дёрнуть на себя. Он знал, был абсолютно уверен, что Сяо отпустит, что не упадёт с ним в пропасть переживаний, что спасёт себя и не полетит вслед за ним на дно, потому что Сяо — нормальный, и потому что нормальный человек должен отпустить такого ненормального, как он, потому что отпускать его — нормально. Однако почувствовав, что теряет равновесие, математик лишь крепче сжал чужое запястье и инстинктивно зажмурился, приготовившись к падению. Падению вслед за ним.       Всё произошло слишком быстро, буквально в считанные мгновения, однако для Кадзухи каждое из них растянулась в вечность, за которую в голове пронеслись миллионы вопросов и миллиарды мыслей. Но думать было некогда — слишком опасно, слишком рискованно, а падение уже неизбежно, поэтому действовать приходилось быстро, почти что инстинктивно.       Ловко извернувшись, Кадзуха оказался сверху, и прежде, чем Сяо упал на землю и заработал сотрясение, литератор придержал его голову, чтобы хоть как-то смягчить удар. Только вот из-за этого пришлось упасть на локти, из-за чего они тут же больно стукнулись лбами. От неожиданности Сяо вскрикнул и схватил Кадзуху за плечо, намереваясь то ли оттолкнуть, то ли наоборот — удержать, да так крепко, что это заставило болезненно поморщиться и рефлекторно сжать чужие волосы на затылке, которые неожиданно оказались слишком мягкими.       Собственные же волосы растрепались ещё при пробежке, и теперь отдельные прядки небрежно свисали по бокам, щекоча чужие уши и щёки, которые внезапно покраснели от холода. Только-только успокоившееся дыхание снова сбилось, стало прерывистым и слишком горячим, в то время как Сяо, казалось, совсем перестал дышать, однако Кадзуха всё равно ощущал, как оно слегка обжигает привыкшую к морозу кожу.       А когда он всё-таки открыл глаза, то сердце замерло от того, как близко было чужое лицо и широко распахнутые золотые глаза, которые, казалось, смотрели прямо в душу. От этого взгляда по всему телу пробежали мурашки, а где-то на задворках проснулась тревожность, которая выходит из-под контроля каждый раз, когда кто-то смотрит на него вот так — словно видит насквозь. Под этим взглядом путаются мысли и слетают защитные механизмы, отчего становиться страшно, ведь в этот момент всё его нутро, все кошмары, все демоны, все мысли и все воспоминания, от которых не спрятаться даже во снах, словно выставляют на растерзание неумолимо жаждущей крови толпе.       Ещё не успев полностью осознать эти мысли, Кадзуха рефлекторно отстраняется, пока потерявший связь с реальностью Сяо не сделал это первый ударом под дых, и отползает чуть в сторону. От резко ударившего в глаза солнца, математик часто-часто заморгал, словно не понимая, куда это литератор внезапно делся — только что ведь перед ним был. В этот момент его лицо впервые приобрело настолько глупое выражение.       И от одного только взгляда на эту картину и осознание того, что Сяо не собирается лезть к нему в душу, от сердца отлегло, уже закатившие истерику мысли успокоились, а в груди снова зародился смех — такой глупый, но в то же время такой искренний, что Кадзуха невольно удивился тому, как же просто математику удаётся заставить его смеяться столь заливисто и громко, и главное — потому что хочется, а не потому что надо.       Ощутив необычайную лёгкость во всём теле, Кадзуха откидывается на спину, чувствуя, как голову обдаёт холодом, а волосы намокают от подтаявшего снега, и вглядывается в небо над головой. Перистые облака плыли вдаль столь низко, что создавалось впечатление, будто их можно достать прямиком с небосвода и сформировать из них всевозможные фигуры: от банальных рыбок и собачек до портретов совершенно незнакомых ему людей. Движимый мнимым порывом, он даже потянулся вверх, и в этот момент казалось, словно ещё немного — и он сможет достать до звёзд в бескрайнем космосе, что наблюдают за ним каждую ночь. Однако рука его схватила пустоту, и лишь неожиданно поднявшийся ветерок пронёс мимо него молодой листок с едва расцветшего дерева.       Неожиданно удивившись, что попытка достать до неба не увенчалась успехом, Кадзуха замер на пару секунд, рассматривая свою ладонь так, словно впервые её увидел. В этот момент в его голове роилось слишком много мыслей, отчего он выпал из реальности то ли на мгновение, то ли на целую вечность, и очнулся от странных ощущений лишь когда в поле зрения помимо застывшего пейзажа появилась сначала тень, а потом и лицо человека, смотревшего прямо на него всего пару минут назад. Видимо, он уже оправился от внезапного падения и теперь готов молча прожечь дыру в причине очередной головной боли и грязной одежды.       Кадзуха вернул руку на землю рядом с собой и заглянул в чужие глаза с отливом чистейшего золота.       Он был уверен, что то самое «много» Сяо лишь показалось и что стоит присмотреться получше — и он тут же поймёт, что ошибся; что там ничего нет. Поймёт, разочаруется и уйдёт, потому что он неправильный, и находиться с ним невыносимо.       Однако Сяо продолжал молча смотреть. Прямо в глаза. И в этом взгляде не было неприязни или отвращения. Не было презрения или ненависти. Казалось, Кадзуха смог разглядеть там смирение и принятие, однако это было чем-то из раздела фантастики, ведь разве можно так смотреть на него?       Не разрывая зрительного контакта, Кадзуха улыбнулся, и в этом действии уже не первый раз прослеживалась невыносимо горькая печаль, которую Сяо не разглядел — лишь вздохнул то ли устало, то ли обречённо, и отстранился. Но вместо того, чтобы подняться с холодной земли, отряхнуться, сказать Кадзухе пару ласковых и уже просто дойти до дома хоть как-нибудь, Сяо лёг рядом. И это совсем сбило литератора с толку, заставив все мысли в голове на мгновение замолкнуть и прислушаться к происходящему вокруг. Однако других действий не последовало — и лишь тишина стала ответом на все незаданные вопросы.       Вздохнув, Кадзуха невольно подумал, что в последнее время математик всё чаще и чаще выбивает его из колеи. Может, всему виной здешняя обстановка, всё-таки влияющая на людей неизвестным образом? Он не знал. Да и не слишком хотел знать. Ему просто нравилось слушать размеренное дыхание и ощущать чужое присутствие, совсем не обременяющее в отличии от любых других случаев.       Когда он закрыл глаза, чувства снова обострились, и это дало почувствовать слабое тепло, исходящее от чужой ладони всего в паре сантиметрах от его собственной. И это заставило дыхание замедлиться, а тело потяжелеть, словно он был всего в шаге от так пугающей его бездны. Однако бежать сейчас было бы глупо, поэтому он лишь разогнал все мысли по углам и погрузился в неожиданно глубокий сон, который не мог позволить себе уже пару суток.