— Мы — Дайте Танк (!)
Холодный ветер обжёг лицо, а земля чуть не ушла из-под ног. От неожиданного рывка Сяо полетел прямо в грязь под ногами, но Кадзуха подхватил его и прижал к себе, не давая упасть. Времени при этом зря не терял — выудив неприметный беспроводной наушник из белого кейса, он пристроил его Сяо, а потом вновь рванул вперёд, задорно рассмеявшись и улыбнувшись слишком ярко и слишком хитро. Что-то очень громкое оглушило и перекрыло все сторонние звуки, оставив с одной стороны играть неизвестную песню, а с другой — собственное дыхание вместе с ритмичным боем прямо в висках, потому что сердце только что подпрыгнуло и, кажется, устремилось куда-то в мозг спрашивать, что вообще собственно происходит. Только вот, ни серое вещество, ни сам владелец не имели ни малейшего понятия.
Но не успел он пожалеть о своём решении, как где-то сбоку раздался оглушающе громкий гудок машины, под которую Кадзуха бесстрашно ринулся секунду назад, игнорируя всё, начиная красным сигналом светофора и заканчивая яростным матом Сяо.
Адреналин ударил в голову, из глаз чуть искры не полетели, а Кадзуха вновь потянул на себя и вытащил из-под несущейся на полной скорости фуры.
— Казуха, блять! — завопил математик, но сразу закашлялся, потому что ледяной воздух обжёг горло, а мгновенно появившаяся одышка не давала и слова вставить, ограничив доступ к кислороду.
Голова закружилась — весь мир пустился в пляс. Сяо закрыл глаза всего на секунду, но её было достаточно, чтобы Кадзуха утащил его туда, где он явно никогда не был. Вернее, так ему показалось. Всё вокруг стало слишком громким и слишком ярким, словно произошёл взрыв из конфетти; дыхание перехватило, а открыв глаза уже было невозможно их закрыть — и не понятно: от страха или удивления, выделяющегося на фоне остальных эмоций. Ноги задрожали, но Кадзуха не останавливался — лишь смеялся, словно ребёнок, осуществивший заветную шалость, пока сердце математика колотилось как бешеное, так, словно вот-вот остановится.
Всего мгновение, какие-то жалкие секунды — и их более не окружала серая толпа, ведь они сбежали с главных улиц куда-то в переулки; но не в те тёмные вшивые подворотни, в сторону которых вечерами даже смотреть страшно, а другие, которые Сяо никогда не замечал: там добродушная старушка устроила благоухающий садик во дворе, который потихоньку зацветает, несмотря на холодную погоду; там подростки подкармливают дворовых котиков, умиляясь их мирным объятиям в специально выстроенном домике, а маленькие дети собирают первые цветы и плетут венки своим родителям, которые добились спокойной жизни путём общих трудов и взаимной любви; там студенты собираются в кружок и поют песни под гитару, ведь до сессии ещё далеко, а с последних пар отпустили; там гаражи исписаны неизвестными художниками и городскими поэтами, а не матерными конструкциями разной степени адекватности. Там не слышно гомона ссор и истерик малышей, там не пахнет сигаретами и алкоголем, там не витает атмосфера безысходности и ненависти к жизни; там по своему тихо и спокойно; так непривычно, что Сяо и слова вымолвить не может от необъятного восторга, разливающегося трепетным теплом в груди — где-то в районе сердца. А Кадзуха не останавливается — лишь улыбается совсем незнакомым людям и задорно машет рукой детям, что приняли его за своего, при этом сворачивая на центральную улицу и таща математика за собой.
И стоило им вернуться, как мир словно ускорился, стал невообразимо быстрым и до невозможного ярким, показывая сразу столько цветов, сколько не могут воспринимать ни глаза, ни человеческий мозг. Вокруг было всё и одновременно ничего — пейзаж сменялся один за другим: вот они на огромной светлой площади с фонтаном в центре вместо памятника, а вот — во дворе с разноцветной детской площадкой, где стены зданий исписаны многочисленными красками, которыми резко запестрел их неизменно серый город. Они то выбегали на оживлённые проспекты, чуть ли не сбивая с ног людей, перед которыми Сяо с трудом успевал извиняться, то вновь оказывались во дворах, минуя бродячих собак и скачущих по шинам школьников. Не успевал он оглядеться, отдышаться или подумать о чём-то отвлечённом, как торговые улочки с магазинчиками, содержащими всякие безделушки, сменялись красочными парками, где Каэдэхара, вопреки всем законам приличия и остерегающим надписям, носился по газонам и перепрыгивал через перила, сквозь одышку отвечая что-то бессвязное на крики местных бабулек, которые были недовольны то ли их правонарушением, то ли разлетающимися из-за них голубями.
Музыка, слова которой Сяо смутно мог разобрать, задевала сердце и заставляла то вздрагивать, задавая настроение как раз под стать ощущениям. Отдельно выхватываемые фразы били точно в цель, словно стараясь объяснить слушателю эмоции, которых слишком много и в которых ему не под силу разобраться. Непривычный бой вызывал мурашки по телу, заседая глубоко в подкорке с намерением в будущем воспроизводить все эти чувства и моменты при повторном прослушивании и создавая нерушимую ассоциацию с одним единственным человеком, кажется, знающим её слова наизусть.
Не прошло и пяти минут, как они свернули в метрополитен и, чудом проходя турникеты, как сумасшедшие неслись с эскалатора, от чего адреналин подскакивал до запредельных высот, ведь упасть в таком месте не составит труда, а расшибить себе голову — тем более. Стоящие справа зеваки, которые замечали чуть больше, чем телефоны в руках, растерянно косились на двух сумасшедших, но ни Сяо, ни тем более Кадзуха уже не обращали на них внимание. Минуя роскошные колонны и указатели, которые математик просто не успевал читать, они лавировали среди потока людей, словно желая обогнать то ли скоростные поезда, то ли следующее по пятам время.
Не успевает Сяо прийти в себя, как они вылетают совершенно на другой станции — незнакомая местность пугает, но осознание этого теряется где-то на задворках. Солнце слепит глаза, а ноги всё ещё дрожат то ли от неустанного бега, то ли от ужаса, непременно охватывающего его под землёй в бесконечном потоке безразличных лиц.
Но сейчас он их не видит — не замечает, — ведь внимание сосредоточено лишь на
Нём.
На
Его лице эмоции сменяются друг другом с поразительной скоростью, выражая такую гамму чувств, которую не в силах передать даже самый искусный писатель;
Его брови чуть приподняты вверх, а с ресниц слетают крошечные слезинки, вызванные бьющим в лицо ветром;
Его лицо излучает свет и тепло, притягивает взгляды окружающих и автоматически привлекает даже самых агрессивных котиков-недотрог.
Его лицо приковывает всё внимание мчащегося следом Сяо и сводит с ума не хуже дорогостоящего наркотика во время ломки.
Но кое-что заставляет всё нутро благоговеть перед ним, словно перед ангелом, сошедшим с небес.
Кадзуха улыбается широко и лучезарно, ласково и нежно, с интересом и доброжелательностью. Он улыбается, пока собственные щёки пылают огнём, а волосы растрёпаны; улыбается, пока глаза прикрыты, но не скрывают пляс задорных огоньков, развеявших глубоко засевшую в них пустоту. Казалось, он улыбается всему миру, который его не принимает, но который он сам готов принимать и любить без остатка; но смотрит он при этом лишь на одного человека, что о подобном и мечтать никогда бы не посмел. Пока он улыбается, сердце Сяо пускается вскачь пуще прежнего, лицо обдает жаром, а ноги неожиданно становятся ватными.
Ведь сейчас он улыбается только ему одному.
И Сяо более не может отвести взгляд. Ему хочется запечатлеть этот образ в своей памяти. Хочется снова увидеть яркие краски города и вновь побывать в спальных районах, где жизнь течёт так мирно и беззаботно, что желание раствориться в шелесте прохладного ветра и гармоничного гласа местных превосходит социальную тревожность. Сяо хочется вновь и вновь видеть и чувствовать лучи обжигающего солнца на вечно бледной коже, поддаваться его ласкам и несмотря на боль смотреть прямо на огненное светило средь усыпанного белоснежными облаками небосвода.
Он хочет стать причиной, по которой пустота в алой радужке растворится в безудержном огне, а сам обладатель столь прекрасных глаз будет смеяться всё так же громко и любить весь этот огромный мир так же сильно, как Сяо неосознанно сжимает чужую ладонь, то ли страшась внезапного исчезновения ослепительного света, то ли выражая немое согласие остаться по эту сторону мира, и впредь не возвращаться в то самое место, где сыро, темно и до невозможного страшно.
Он не знает, куда и от кого они убегают, не знает всех тех людей, которых они задевают, не знает этих районов и красок, в которые они обернулись, и не знает, почему ему так нравится, что сердце выпрыгивает из груди, а дыхание заставляет ценить каждый глоток воздуха как непомерную драгоценность. Сяо не знает, почему Кадзуха улыбается с такой теплотой, глядя на него, а он улыбается в ответ, словно ребёнок, которого ещё не подмяло под себя общество и которому ещё под силу смотреть ясным взглядом в глаза людям, даря свет и тепло, которые нынче в дефиците. Он не знает, почему так радуется солнцу на голубом небе, которое ненавидел буквально мгновение назад, и почему ледяной воздух уже не грызёт щёки холодом, а обжигает так приятно, словно прикосновение чужой ладони к его собственной.
Это чувство — что-то такое странное, такое далёкое и доселе неизвестное, — сейчас бьёт ключом, щекочет нервы и рвёт грудь обжигающим огнём, не давая глупой восторженной улыбке сойти с лица даже когда они столь же резко останавливаются посреди пустого лесопарка, что казался отдалённо знакомым, но при этом совершенно чужим.
Кадзуха замирает, и вместе с тем замирает весь окружающий мир, который всё это время крутился вокруг литератора лишь по одному его желанию. Он даёт время отдышаться, вновь поддерживая Сяо от внезапного падения, и так же, как и в начале сея сумасшествия, выкрадывая наушник из чужого уха, про который математик уже успел забыть. Маленький белый кейс, так и не дождавшись возвращения второго наушника из уха Каэдэхары, захлопывается с характерным щелчком и исчезает в кармане чужого пальто, которое как было, так и осталось распахнутым. Сяо же было настолько жарко, что он был готов нырнуть в ледяную прорубь, но всё же лишь расстегнул куртку и позволил холодному воздуху забраться под кофту.
Литератор восстановил дыхание слишком быстро, словно подобная пробежка для него — рутинное занятие, и терпеливо ждал, пока чужое сердце не встанет на место, а ноги не перестанут дрожать. Лишь когда Сяо вскинул голову и встретился с заботливым взглядом алых глаз, тот, перестав оглядываться с неким восторгом, легонько потянул его за собой. Мышцы всё ещё болели, а завтра будут болеть ещё больше, однако сейчас математика волновало вовсе не это, а куда же на этот раз заведёт его Каэдэхара. Он кинул на Кадзуху пытливый взгляд, потому что говорить всё ещё было слишком трудно, но тот лишь мягко улыбнулся и продолжил хранить молчание, как бы намекая, что лучше не спрашивать — ещё не то время, не то место и совсем не тот случай.
Когда одышка наконец отпустила лёгкие из цепкой хватки удушья и голова перестала кружиться, Сяо смог осмотреться, разглядывая каждую деталь с таким интересом, с каким ребёнок познаёт мир, жадно цепляясь за всё новое и неизведанное.
Они оказались в лесу, который когда-то как будто пытались облагородить для времяпрепровождения людей, но у последних это явно не получилось. Природа словно заключала в объятия безжизненные монументы и одинокие скамейки на небольших площадках, напоминающих кусочки того сквера, который они миновали не более получаса назад; только вот здесь всё было поглощено временем — таким скоротечным для людей и таким бесконечным для самого мира.
Лес впустил в свою обитель двух посторонних — две заблудшие души, — но даже не шелохнулся. Ветерок не колыхал деревья, ручейки от талого снега не шуршали в траве, а птицы не обменивались последними новостями. Весь тот гомон звуков, что был свойственен оживлённому городу, сейчас стих словно по щелчку пальцев. Во всепоглощающей тишине были слышны лишь их размеренные шаги, дыхание и сердцебиение, которое всё ещё не успокоилось и теперь казалось необычайно громким, словно его слышит не только Сяо, но и весь лес, не говоря уже о Каэдэхаре.
Последний, кстати, всё ещё держал его за руку и вёл в неизвестном направлении, казалось, даже не имея цели и какого-то определённого пункта назначения. Он просто шёл вперёд, сворачивал на первую приглянувшуюся тропинку и совершенно не раздумывал на развилках, отдаваясь некому чутью. Сяо же в свою очередь не сопротивлялся, наивно вручив всего себя в руки сумасшедшего, который показал ему мир, столь отличающийся от привычного серого образа, что сформировался за многие годы и засел где-то в подкорке.
Жар постепенно отступил, и математик поёжился, неосознанно сжав чужую ладонь чуть крепче. Пусть он и списал внезапно пробежавшие по телу мурашки на холод, он не был до конца уверен в причине мелкой дрожи, что всего на мгновение пронзила всё тело. Кадзуха, словно прочитав его мысли или что-то почувствовав, невесомо очертил несколько восьмёрок на бледной коже. В какой-то степени этот жест успокоил и помог расслабиться, позволяя не боятся окружающего мира и его, казалось, единственного обитателя — силуэта, уверенно идущего вглубь лесопарка.
— Узнаёшь это место? — обернувшись и продолжив идти уже спиной, поинтересовался Кадзуха.
Сяо не знал, почему он должен знать это место, не знал, почему его гложет необъяснимая тревога, когда он всматривается в бесконечные заросли деревьев, только-только тронутых весной, и не знал, почему от Каэдэхары веяло необъяснимым чувством родного уюта, которым не отличается ни одна живая душа на этой планете. Это чувство завораживало, заставляло вглядываться в утончённый образ перед собой и невольно замечать, что не знаешь намного больше, чем кажется на первый взгляд.
Видя чужое недоумение, Кадзуха засмеялся так тихо-тихо, словно нарушение покоя и равновесия, царящего в этом месте, каралось чем-то похуже смерти.
— Тогда позволь вновь провести тебе экскурсию, — улыбнулся тот и отпустил чужую ладонь, которую Сяо продолжал сжимать ещё пару мгновений, словно не желая терять единственный источник тепла в леденящем одиночеством мире. Однако секундное замешательство быстро прошло, и он отдёрнул руку, чувствуя, как кончики пальцев всё ещё приятно покалывает. Кадзуха в свою очередь, казалось, совсем ничего не заметил, свернув с асфальтированной дороги и кинув единственный мимолётный взгляд на математика, предлагая тому не отставать.
Сяо не отставал, продолжая послушно следовать за литератором, однако, вопреки привычному пониманию экскурсии, Кадзуха более ничего не говорил — лишь вёл за собой, минуя бесчисленное множество троп, каждая из которых, казалось, вела в совершенно другие миры — одновременно слишком похожие и слишком отличающиеся друг от друга. Солнечные лучи едва ли проникали сквозь сплетающиеся кроны деревьев, ещё не обзавёдшихся листвой. Блеклые тени то и дело скользили за ними по пятам, но Сяо совсем не обращал на них внимание — казалось, даже если бы тех стало в разы больше, он бы не заметил, будучи заворожённым некогда настораживающим местом.
Каждый «островок», связанный тысячей едва заметных тропинок, словно сняли с холста искусного художника, желающего запечатлеть случайно узретые сказочные пространства, недоступные случайным рассказчикам и неумелым писателями. Неуютная тишина более не беспокоила, а наоборот, очаровывала, пленяя сердце и перехватывая дыхание.
Свернув с проложенной дороги, они вскоре вышли к поляне, окружённой слишком плотной стеной деревьев, однако те не мешали свету ласкать только-только восходящую траву и прячущиеся средь снегов подснежники — такие хрупкие, но такие сильные, раз способны пробиться сквозь промёрзлую землю. Для полноты картины не хватало только безмятежно копошащихся кроликов, что придали бы одинокой обстановке чуть больше жизненно необходимого тепла. Думая об этом, Сяо поймал себя на мысли, что размышляет слишком сентиментально — подобное ему совсем не свойственно. В любом случае, как бы не хотелось полюбоваться этим местом ещё пару мгновений, пришлось отвести взгляд и пройти мимо, двигаясь вслед за Каэдэхарой.
Когда поляна осталась позади, они сделали петлю, обошли пару монументов и свернули на ещё одну неприметную тропу, выводящую к явлению, о котором он мог в лучшем случае лишь где-нибудь читать. Вокруг расположилось множество раскидистых деревьев, а на массивных ветках весело около полусотни скворечников, одни из которых пестрели своими красками, а другие были едва заметны, словно специально сливались с окружающей средой. Он и раньше замечал их во время этой незамысловатой прогулки, но здесь их было аномально много — чуть ли не на каждой ветке, на которой подобная конструкция могла бы удержаться. Кадзуха всего на секунду остановился возле одной из кормушек, рыская по карманам, но, так ничего и не найдя, продолжил путь как ни в чём не бывало. Сяо бросил на неё мимолётный взгляд и заметил мирно сидящего голубя. Полностью белого. Словно почувствовав чужое внимание, тот перестал выискивать кем-то заботливо покрошенный хлеб и повернул голову в сторону математика. Его глаза были чёрные и отчего-то казались чересчур осмысленными. Они вот так смотрели друг на друга, пока Сяо не потряс головой, прогоняя наваждение, и не ускорил шаг, чтобы догнать Каэдэхару, который за это время даже не обернулся, хоть и не успел уйти далеко. Стоило ему отойти от того скворечника, как толкающиеся в заботливо подвешенных домиках птички вдруг подняли оживлённый балаган, тем самым нарушая негласный запрет к разговорам. Однако ожидаемого наказания не последовало — лишь лес зашумел ветками деревьев, чем угомонил их достаточно быстро, словно несносных детей, наводящих шуму из-за события, в которое они совершенно не должны совать свои любопытные клювики.
Слабый ветерок, вызванный возмущением некой высшей силы, приветливо перебирал пряди его спутника, но едва ли касался самого Сяо, словно обходя стороной необычного чужака — тогда появилась мысль, что этот самый запрет распространяется лишь на него одного, в то время как сам литератор принимался природой так же, как и те птички, которых было уже не слышно.
Глядя на своего провожатого, было трудно бороться с чувством, будто он здесь лишний. Казалось, Кадзуха и вовсе стал частью окружающего их леса, оставив математика за незримой гранью, за которую тот не мог проникнуть как бы ни пытался.
Рассматривая представший перед ним образ безмятежности и спокойствия, взгляд невольно зацепился за белый наушник, выглядывающий из-под переливающихся на солнце волос. Такой же совсем недавно Кадзуха отдал ему, перевернув всё его мировоззрение с ног на голову.
— Почему ты всё время в наушниках? — невольно озвучил свои мысли Сяо без каких-либо подозрений или обвинений, сказав это так тихо, что сам едва ли расслышал, но та самая завораживающая тишина сейчас сыграла с ним злую шутку, донеся случайные мысли до фигуры перед ним.
Услышав чужой вопрос, Кадзуха замер прямо перед развилкой, отчего Сяо всего на секунду показалось, что литератор лишь раздумывал над дальнейшей дорогой. Но вспоминая, как ловко тот лавировал среди мнимых преград в виде разрушенных клумб, поваленных деревьев или пробившихся сквозь грубую землю цветов, в обыкновенное замешательство верилось с трудом. Они стояли так, кажется, с минуту, пока Сяо кожей чувствовал, как чужие мысли стали осязаемыми. И хоть он не обладал достаточной проницательностью, чтобы различить их суть, он всё равно ощущал, как они мурашками вгрызаются в кожу, не желая быть задушенными где-то в подкорке.
Спустя мучительную вечность Кадзуха, наконец, обернулся, направив взгляд карих глаз прямиком на Сяо. В солнечных лучах они отливали кроваво-красным. Едва поймав этот взгляд, математик чуть отвернулся то ли пристыженно, то ли немного боязливо.
— Посмотри мне в глаза, — ровным голосом попросил тот, подходя ближе к Сяо, который в один момент почему-то начал смотреть на него снизу вверх, — что ты видишь?
Вопрос был неожиданным. Сяо не смог уловить его связь с собственными случайно вырвавшимися словами, однако он не шелохнулся, послушно замыкая зрительный контакт.
Он вглядывался в чужие глаза около минуты и с каждой прошедшей секундой казалось, что ещё мгновение — и он утонет в них безвозвратно.
На самом деле, больше отражения в зеркале он не любил смотреть Кадзухе в глаза. Нет, он не боялся, когда это происходило с другими людьми, ведь у них всегда было мерцание
жизни — у кого ярче, у кого тише. У них он с лёгкостью мог рассмотреть что-то определённое и понятное; столь спокойное и обыденное, оно не пугало и не завораживало, светя слишком тускло, чтобы удостоить его хоть крохой внимания. Однако это совсем не относилось к глазам Кадзухи, которые обычно направлены куда-то в угол комнаты или вовсе сквозь говорящего, намеренно избегая зрительного контакта.
Каждый раз, когда их взгляды пересекались чуть дольше, чем на секунду, Сяо едва ли находил в себе силы, чтобы оторваться от этих переменчивых стёклышек, которые пугающие холодны, когда он спасается разговорами в толпе, ярко горят, стоит им остаться наедине, и трескаются, когда тот плачет. Эти глаза завораживают, затягивая на дно бездонного омута, и порой пугают своей пустотой, от которой шею обдаёт холодом, а мурашки скребутся уже не под кожей, а где-то у сердца вместе с кошками.
И от этого взгляда, впервые устремленного прямо на него, перехватывает дыхание, пока сердце отчего-то пропускает удар за ударом.
Как бы сильно ему не хотелось, Сяо никогда бы не смог в полной мере описать то, что видит в этих глазах. Там плещется огонь, что борется за жизнь с удушающим вакуумом пустоты; там друг за другом сгорают и вновь восстают из пепла бесчисленное количество эмоций — столь ярких и столь же одиноких, как и звёзды на небосводе. Там сверкает яркий блик жизнерадостного ребёнка, полного надежды и веры в окружающий мир, который тотчас душится жестоким взрослым, читающим нотации где-то в глубине души. Там желание жить противостоит гнетущей безысходности, заставляющей по ночам утратить веру в завтрашний день и смиренно дожидаться смерти.
Он видит в них бесчисленные миры, целый калейдоскоп из чувств, которые не в силах ни подавить друг друга, ни сосуществовать вместе, и спутанные мысли, суть которых столь же не постижима, как и личность Каэдэхары. Видит отражение незнакомых ему людей и их черты, совсем не относящиеся к
Казухе, но отчего-то хранящиеся в глубине ярко-красной радужки, заполняя собой те крохи пустого пространства, так отчаянно скрывающегося за чрезмерной активностью. Он видит звёзды, тонущие в бесконечном космосе, видит лес, который так дорог
его сердцу, видит чистое озеро, побагровевшее в лучах заката, и множество ярко-красных цветов, застилающих собой всё вокруг.
А ещё Сяо часто видит в них кого-то очень знакомого; кого-то, кто дрожит от страха в углу слишком просторной комнаты и едва ли может дышать от ставших поперёк горла слёз; кого-то, кто из последних сил старается безуспешно защитить что-то очень дорогое, терпя сводящее с ума поражение.
Кого-то, кто заставляет из раза в раз разбивать зеркала, и кого-то, кто должен был умереть ещё пятнадцать лет назад.
Математик резко разрывает зрительный контакт и отводит взгляд в сторону, закусив губу в попытках подавить удушающие мысли. Кадзуха вздрагивает и замирает, казалось, даже перестав дышать, словно ожидая приговора, исход которого предрешён и явно не в лучшую сторону.
— Слишком… много всего, — выдавил Сяо, силясь справиться с нахлынувшей волной паники.
Помотав головой из стороны в сторону слишком резко, отчего та немного закружилась, он вновь поднял взгляд на литератора, который стоял словно громом поражённый. Сяо хотел было вновь заглянуть в чужие глаза, но не успел — Кадзуха отвернулся и тот час сжался, словно пытаясь спрятаться от чужого пристально изучающего взгляда. Его плечи чуть подрагивали, а рука закрывала половину лица. На долю секунды показалось, словно тот сейчас заплачет.
— Казу?.. — хотел было позвать он, уже потянувшись к его плечу, но осёкся, когда с противоположной стороны раздался тихий смешок, — Каэдэхара!
В этот самый момент Кадзуха разразился безудержным, почти истерическим хохотом, прикрывая широкую улыбку ладонью. В уголках глаз выступили крошечные слезинки, которые тот смахнул другой рукой, не в силах определиться хвататься ей за живот или останавливать математика, который вот-вот наброситься на того с кулаками.
От чужого поведения Сяо и вправду забила яростная дрожь, заставив ладони сжаться до хруста костяшек, однако тот, подавив всплеск эмоций, только фыркнул и сложил руки на груди, мысленно проклиная себя за столь глупую оплошность — он вновь воспринял его всерьёз! Наверное, одни лишь правила приличия и железный самоконтроль не дали покрыть литератора трёхэтажным матом.
— Прости-прости! — замахал тот руками в примирительном жесте. — Я правда совершенно не ожидал такого ответа!
— Что в нём такого смешного? — слегка обиженно процедил математик, смерив литератора презрительным взглядом.
— Просто… — замялся тот, переводя взгляд куда-то сквозь ветви деревьев и пряча руки за спиной.
На тонких губах потухла последняя смешинка, пока Кадзуха перекатывался с пятки на носок о чём-то тщательно размышляя, приняв вид необычно серьёзный, хотя полностью доверять этому образу в его исполнении Сяо уже не мог. Он ждал ответа немного нервно, пристально наблюдая за литератором и пытаясь предугадать, что тот может выкинуть.
Наконец, приняв для себя какое-то решение, Кадзуха улыбнулся чересчур грустно и продолжил:
— В них же совсем ничего нет.
Ответ поразил, заставив дыхание замереть, а собственные глаза метнуться к другим, которых тот боялся словно огня.
Прежде, чем Кадзуха вновь отвернулся и направился вглубь леса, минуя протоптанные тропинки, Сяо заглянул в алые омуты всего на секунду, сравнимой разве что с вечностью. Увиденное заставило что-то в груди похолодеть и рухнуть, словно карточный домик, а мысли опустеть до того, что выбросить застывший образ из головы больше не представлялось возможным.
Теперь там действительно не было ничего. Ни света, ни жизни, ни задорного блеска и ни намёка на надежду.
Ничего, кроме пустоты и всепоглощающего одиночества.
