Льдом сердце не растопишь

      Лукас смотрел на тело под собой, и мысль, что Дэнни в то мгновение принадлежал только ему, согревала и в каком-то роде утешала. Он не столь был зациклен на физических ощущениях, сколь на общей обстановке, будоражащей его сознание. То, как недосказанная речь, повисшая в воздухе, обрушалась на них снежной глыбой, когда в момент головокружительного пика необходимые слова уже перестали казаться чем-то запретным и постыдным, прозвучав вместе с приглушенными стонами, заставило его забыть собственное имя. Ему нравилась неловкость, которая сопровождала Дэнни, как пассивного участника сего действия, нравилось, как кожу покалывало от его прикосновений, вероятно, являющихся для сексуального партнера Лукаса попыткой найти точку опоры в своем удовольствии.       У Токвиля был как грязный, неприятный опыт, так и хороший, но он даже при втором раскладе событий избегал придавать сексу излишнюю романтику и красочность. Лукас видел определенную прелесть в том, как все было на самом деле. Капли пота, которые, несомненно, сопровождали естественный запах; некоторые выделения; не всегда красивые выражения лиц — могло и вызывать в нем отвращение, однако он был уверен, что без всего этого не стал бы заниматься тем блядством, которое творил в Белогорье, горной деревне, находящейся в пару сотен километрах от столичного округа. — Хочу, чтобы ты кончил для меня, Дэнни, так что потерпи пока, — прошептал он ему, теряя рассудок от самобытного чувства контроля и власти.       После столь изнурительного путешествия Лукас испытывал лишь слабость и уныние от того, что позволил обращаться с собой как с лишним грузом, мешавшим кораблю, потому слушавший и выполняющий его приказы Дэнни являлся спасением. И даже если для Токвиля это была лишь недолгая передышка, в дрожащем любовнике он видел утешение.       Его словно обступали со всех сторон знакомые лица, осуждавшие Лукаса Токвиля, посла Республики Ретреасе, за слабость, легкомыслие и глупость, и только Дэнни, которому он разрешил кончить, отмел прочь все те образы. Однако напористый гул голосов, звучавших в его голове, сменила не менее давящая тишина.       Грудь его любовника часто поднималась и опускалась, как после белогорского забега, который устраивали местные жители раз в год, ближе к концу весны, а черные сальные волосы липли ко лбу. Своими чуть узковатыми глазами он бесстыдно стал пожирать его обнаженное тело, лишь на секунду задержав взгляд на шее, где под пятью пластырями скрывался укус вампира.       Дэнни откинулся на подушки, своим шумным выдохом вырывая Лукаса из той утопической картины, в которой он пребывал. Утренние сумерки, секс, когда глаза уже слипались и казалось будто находился между сном и явью, небольшая темная комнатка, которую обволок аромат эфирного масла и прохладный ветерок, норовящий завладеть помещением.       Лукас встал и подошел к окну. Распахнув его, он сквозь туман видел едва различимые очертания деревенского пейзажа. Лукас слышал, как несколько мужчин тихо переговаривались вне поле его зрения, видимо, идя по своим сельскохозяйственным делам. В попытке рассмотреть как можно больше за окном, в его голове промелькнуло: «А ведь убитый в Кракморе Майкл как раз был отсюда родом». Эта мысль, показавшаяся ему сначала не такой важной и значительной, в итоге приютилась в его сознании, набросив на мир перед глазами поволоку опасных фантазий. Приходилось ли его телохранителю до своей военной жизни вставать в четыре часа утра, чтобы успеть справиться с полным объемом дел за день? Прислушивался ли он точно так же к тишине, как и Лукас? Пугал ли его туман, который словно переворачивал все, заставляя местных находиться в некой холодной Преосподни? Нравилась ли ему спокойная и размеренная здешняя жизнь? Любил он своих родителей или вовсе был сиротой? Токвиль со слабой, но вдавливающей его в пол улыбкой, которая являлась проявлением тревожности, попытался представить, как мог развлекать себя Майкл в таком унылом, призрачном месте. У такого человека, как он, точно должны были быть друзья. Вспоминали ли близкие люди телохранителя Лукаса о своем сыне, брате, друге?       Дэнни, незаметно для Токвиля, подошел к нему и теперь обнимал сзади, перекрестив пальцы на животе, и прикусил мочку уха. Лукасу стало щекотно, и он, едва заметно отреагировав смехом, выскользнул из рук своего любовника. Плюхнулся на одноместную кровать. Через поднявшиеся наверх пылинки до него долетели слова любовника, который оперся локтями о подоконник: — Чем дольше мы с тобой не видимся, тем труднее мне приходится. Ты словно так вовлечен в процесс, что и вовсе может показаться, будто ненавидишь меня.       Лукаса это потешило, но виду он не подал, по-особенному наслаждаясь согретой их телами расправленной постелью. Немного понежившись в кровати, он поднял голову и спросил Дэнни: — Ты не будешь уже спать? — Работы много сегодня, не выйдет.       Он глядел на него и в выражении лица, расслабленной позе, но при этом благодаря которой его силуэт словно бы принимал особую изящность, обнаружил что-то знакомое, но не находящее конкретного отклика в его душе. Мир, окружающий домик, где Дэнни жил вместе со своим отцом и братом, казался Лукасу враждебным, и спасала лишь тяжесть одеяла. — Лукас, вот смотрю на тебя и не понимаю… будто ты рядом и я могу к тебе прикоснуться, но ты тут же исчезнешь. О чем ты думаешь? Вы же возвращаетесь прямиком из Маврии, верно? Эта поездка так на тебя повлияла? — Может быть, — лениво протянул Лукас, сам при этом лежа на спине и взирая на потолок. — Мы столкнулись с проблемой, которую я до этого вообще не замечал. Но знаешь, я бы сейчас хотел просто уснуть и весь день проспать здесь у тебя, так что… — Лукас, я не знаю, когда в следующий раз мы с тобой свидимся, потому давай поговорим… Я бы хотел понимать, что ты имеешь в виду под «проблемой». Хотел бы иметь возможность оказать тебе моральную поддержку, в которой ты, возможно, нуждаешься, — Дэнни отошел от окна и присел на кровать лицом к нему. — А ты не отстанешь. Ну хорошо. Тогда будь готов к худшему… Мы кое-кого потеряли. Святая Троица, неправильно так говорить, очень неправильно. Двух солдат жестоко убили. Наверное, не стоит мне так чесать языком, для нашей же с тобой безопасности, но просто… — Лукас тяжело выдохнул, отворачиваясь от своего любовника. В области грудной клетки начало сдавливать, намекая на то, что он все-таки что-то да чувствовал относительно произошедшего. Майкл и Джесси не были ему друзьями, а после того, как в детстве он лишился родной сестры, даже смерть приятеля не показалась бы ему трагедией. Однако сама ситуация не могла совсем пройти мимо него, не затронув его чувства, что он поначалу отрицал. — «Просто» что? Лукас, ты был близок с этими солдатами? — ласково поинтересовался Дэнни, кончиками пальцев прикасаясь к его выпирающим позвонкам. Токвиль в душе насладился деликатностью своего белогорского любовника, который задавал самые правильные, по его мнению, вопросы. Однако Дэнни всегда была свойственна излишняя наивность. Лукас в сей ситуации точно не был жертвой. Он не заслуживал, чтобы его утешали, ведь в поддержке нуждались родственники и друзья Майкла и Джесси, а не он. — Нет, Дэнни, нет… Не в том дело. Неважно, что я чувствую, — он перекатился на другой бок, дабы видеть лицо своего любовника. — Один из них являлся твоим земляком. Вся жизнь у него впереди была. Флиртовать с девушками любил. А потом… — Лукасу стало тошно смотреть в его глаза. Он слушал слишком внимательно. Был слишком озабочен его моральным состоянием. Слишком. Хотел быть точкой опоры, когда сам Токвиль желал для себя справедливого, как ему казалось, одиночества. — И, чтоб ты знал, сообщать о произошедшем семье Майкла буду не я, а Леви Салливан, не потому что я боюсь, а из-за… — Семье кого? — прервал его Дэнни, положивший руку ему на плечо. — Говоришь, как звали моего земляка? — Майкл, — растерянно ответил он. — Нет, — обронил Рассел и застыл, как статуя.

* * *

      После того, как стало известно, что Майкл, забитый до смерти в Кракморе, являлся лучшим другом любовника Лукаса, ему не удалось заснуть. Дэнни в его объятиях молчал особенным образом, и он не мог понять, что это значило. Был ли готов он его убить или же ему стало вмиг настолько тяжело, что он словно задохнулся от испытываемых чувств? Дэнни выглядел после известия о кончине друга растерянным, но по нему нельзя было сказать, что он собирался уйти жить к старостам Белогорья в глубины пещер, дабы там попрощаться со своей жизнью.       Лукас недолго просидел в комнате своего любовника, так как постель, на которой он его трахал, не казалась ему уже такой гостеприимной. Одевшись, он хотел залезть в сундук Дэнни, чтобы достать гребень для волос, как делал это раннее, естественно, с его позволения, но испытал некое отвращение к сей ситуации и пошел непричесанный. Его волосы напоминали швабру.       И хоть воздух в долине был разряженным, его чистота по-настоящему освобождала разум. Лукас не очень любил Белогорье из-за тамошней святости, возвышенности как и в прямом смысле, так и в переносном. Он считал себя плохим человеком, без обиняков принимая это и не особо стараясь измениться, так как полагал, что сам образ жизни определял личность человека, а не конкретные поступки и слова. Токвилю искренне нравились мужчины, нравилось, когда из него выбивали всю дурь и когда он орудовал чужим телом, как собственной конечностью. Нравилось быть эгоистичным и заботиться о себе, нравилось всем телом чувствовать определенные ситуации, придавая деталям некоторых эпизодов своей жизни особый шарм, что некоторые могли счесть за признаки безумия. Токвиль любил все это, потому и не желал менять свой образ жизни. Он не видел в этом никакой нужды. Однако некоторые моменты заставляли его испытывать тревогу, страх и нерешительность, загоняя в тупик, как пойманного в ловушку зверя. Наверное, больше всего Лукас ненавидел чувствовать. Быть человеком. Даже в раннем детстве в семейном поместье Токвилей в Подсолнечнике он научился презирать собственную печаль. Стоило его отцу увидеть детские слезы, как своим взглядом, будто поливающим тебя с ног до головы грязью, он стирал те соленые дорожки с лица.       Лукас устал идти до гостиницы, стоящей на выступе скалы, поднимаясь по ее мраморным ступенькам, когда какие-то женщины стали перешептываться, глядя ему в спину. Он не обращал на них внимания. Еще одна причина, по которой он не любил Белогорье: здесь почти каждый второй фанатично верил в Святую Троицу. Они с Дэнни старались не привлекать к себе лишнего внимания, появляясь на публике вдвоем. Вели себя достаточно тихо и понапрасну народ не провоцировали, но иногда все же случалось такое, что они могли перекинуться взглядами, которые скрывали какие-то секреты. Некоторые это замечали и потом сплетничали с другими, а Лукасу оставалось лишь всеми возможными способами пользоваться своей немногочисленной властью, дабы для Дэнни с его отъездом жизнь оставалась прежней.       Лукас зашел через парадный вход. Слева от него словно бы проплыло серое облачко. Он точно знал, что когда-то рядом с ним шло нечто подобное. Однако стоило ему повернуться в ту сторону, как что-то мелькнуло уже справа. Лукас чуть замедлил шаг, прислушиваясь к звукам рядом с собой, игнорируя двух смеющихся чиновников в светло-коричневом фойе, приехавших в Белогорье, вероятнее всего, отдохнуть. Пространство колебалось справа от него, а он не мог сообразить, как же хотя бы увидеть, не говоря о том, чтобы схватить, данного преследователя. Лукас пытался вспомнить, приметил ли какого-нибудь человека у парадного входа, но в памяти словно было лишь серое пятно. Серое пятно — серая крыса. Точно так же проворно, и при этом вызывая омерзение, за ним кто-то следовал. Токвиль свернул в комнату, отведенную под книги, где посередине стоял старый рояль, и с силой и скоростью, на которые был способен, махнул правой рукой, сжимая ее в кулак. Однако удалось лишь потревожить воздух. — Вы выбрали неплохое место: здесь весьма безлюдно, но в Вашей комнате нас бы точно никто не увидел, — бросила ему девушка, поначалу рассыпающаяся, будто песок, но затем обретающая четкие очертания. Лукас смотрел на нее, но не видел. — Ты же из Арлекинского замка, да? Сопровождала меня и господина Руинского до Большого зала. Чего тебе надо? — У меня поручение от Раймонда Победителя, — Токвиль отмахнулся, указательным пальцем показывая ей, чтобы она замолчала, однако очищенная пренебрегла его просьбой. — Возьмите, — и она всунула ему в руки завернутую и упакованную знакомую рубаху из батиста и привязанное к ней письмо.

* * *

      Ближе к переходу через Смертницу им пришлось пересесть на собачьи упряжки, что для Раймонда являлось отдельной пыткой. Приходилось всегда быть настороже, крепко держа рулевую дугу. Стоило прикрыть глаза, пребывая в изможденном теле, как ноги начинали соскальзывать с подножек, заставляя пробуждаться от мимолетного отдыха.       За два километра до моста, где их группа решила совершить привал, у Клары при остановке упряжки слетела накидка, закрепленная некой семейной брошью Вишневских, что принудило ее уже пешком против ветра вернуться за ней. И хоть до вещи идти было около пятисот метров, она все равно раскидывалась проклятиями, раздраженная. С красными волосами и одеждами того же цвета ее облик казался отмеченным Маврой.       Раймонд, сидя на корточках, чесал за ухом пушистую хаски. Ее голубые глаза гипнотизировали Манюэля, уставшего уже бороться с побочными эффектами партнерской метки. Он не столько приблизился к отчаянию, сколько к апатии, словно бы потеряв смысл жизни. Раймонд никогда не стремился к чему-то масштабному и великому. Своего внутреннего гения он так и не смог найти, да и не считал нужным. Но с тем, как он страдал по Лукасу, будто пес, тоскующий по сучке, пришло ощущение остановки времени. Словно зачем Раймонд вообще до этого жил? Для чего нужно было рождаться на свет, если только теперь с ним происходило все это. Манюэль не жаждал ответов, просто хотел заполнить чем-то внутреннюю пустоту, ища эту поддержку в собаке. Голубые глаза словно источали светлое сияние. Самка будто окаменела, и только ее взгляд выражал жизнь. Чем дольше Раймонд смотрел на нее, тем больше ему казалась, будто все вокруг остановилось. В мыслях промелькнули слова на старомаврийском, которыми он первый раз и последний пользовался в четырнадцать. Стоило ему осознать свою ошибку, как способность телепортации во времени подействовала. Мир закружился перед глазами, уносясь вихрем, оставляя лишь темноту столь же черную, сколь и невидимую. Голову разрывало от боли, словно череп разломили надвое. Раймонду казалось, что он с невообразимой скоростью падал, проваливаясь в какую-то бездну. Почувствовать почву под ногами получилось лишь тогда, когда ему удалось зацепиться взглядом за обнаженного молодого мужчину с изящными заостренными плечами, отведенными чуть назад. Лукас дышал грудной клеткой, отчего выпирались его ребра. Манюэлю хотелось обнять парня, который казался ему таким незащищенным. Но Токвиль лишь обронил, чуть поддавшись корпусом вперед: — Ну как, я похож на «отродье Куртизанского дома с острова Ильсаха?» — Ты напоминаешь мне дрожащего тщедушного человека, — услышал Раймонд собственный холодный голос, вслед за которым последовала фраза, отодвигающая его от Лукаса. До того Токвиль был лишь бездушной куклой, которой манипулировало само время, но, когда Манюэль в отчаянной попытке остаться схватился за прутья, в глазах Лукаса словно расцвело понимание. Раймонда со всей силы швырнуло назад, и, ударившись обо что-то, его заволокла темнота.       Первым, что он увидел после телепортации в прошлое, являлась София, стоявшая за хаски и обеспокоенно взиравшая на своего господина. Для нее он казался лишь прикрывшим глаза на пятнадцать секунд, в то время как сам Раймонд пережил очень важный этап своей жизни, растянувшийся в его сознании, как укутанные снегом холмы по всей округе. Манюэль отвернулся от Брик, подставляя свое бледное лицо холодному ветру. Псина уже потеряла к нему интерес, освобождая пространство между хозяином и его подчиненной. Но для Раймонда перестало иметь значение абсолютно все. В горле застрял ком, а капельки влаги на ресницах замерзли. Манюэль хотел, чтобы его занесло снегом и он мог предаться своей печали, которую прочувствовал только что.

* * *

      Лукас не мог отделаться от мысли, что было еще не поздно унести ноги, сделав выбор в пользу отрешения от столицы. Однако, находясь в карете, сидения которой были обиты зеленым бархатом, он понимал, что побег становился все менее реализуемой затеей. Напротив него сидела очищенная, назвавшая себя Никто, которую Токвиль решил забавы ради пригласить «погостить» в Ротаткид. Та, видимо, будучи совсем безрассудной, согласилась, и это даже повеселило Лукаса. Раймонд прислал ему письмо, разозлившее его, оттого-то он решил делать все назло вампиру. И все же не понимая, с какой стати Никто с легкостью приняла его предложение, он старался не заморачиваться. Они решили, что будут выдавать ее за любовницу Лукаса, что, на самом деле, могло немного улучшить его репутацию, хоть он всегда и плевал на нее.       Токвиль делал вид, что принял желание Сальвадора прекратить всякое их общение, но не мог ужиться с игнорированием, которым орудовал Руинский, пытая им своего бывшего лучшего друга.       Лукас приподнял нижний край шторы. По пейзажу стало ясно, что они уже заехали в город. Он откинулся на мягкую спинку и прикрыл глаза, борясь с фоновой тревогой. К его удивлению, каменные почвы, укрытые снегом; однотипные степи, покрывавшие землю на десятки километров; пасмурное тучное небо — все это было приятнее, нежели гудящая столица Ретреасе с высаженными везде деревьями, голубизной над головой и новыми зданиями, созданными в порыве научного скачка вперед. Чуть открыв глаза, Лукас наблюдал за тем, как равнодушно Никто взирала на широкие улицы Ротаткида. Хоть город и вызывал в Лукасе неприязнь, он не отрицал очевидного: в первый раз столица республики всякому казалась чем-то нереальным, вымышленным и сказочным. Здесь не было нищеты, антисанитарии и промышленности, ведущей к естественному загрязнению атмосферы. Зелень, белые строения разной высоты и размеров и прогуливающиеся по чистым дорогам аристократы, цветущие в своей помпезности. Но почему-то Никто все это не впечатлило. — Как ты проникла на территорию избранных? — Так же, как и ты, — Лукас выдал слабый смешок. Он совсем не понимал эту очищенную. Она выглядела в его глазах такой своенравной и легкомысленной, потому неожиданный переход на «ты» его и не удивил. Токвиль ждал, что она поделится с ним подробностями, но, похоже, Никто не была расположена к диалогу. — Нас было семнадцать человек, из которых пятнадцать — это обученные военному делу люди. Даже учитывая, что ты — очищенная, не делает тебя невидимой. Или… Стоит начать с другого, кто ты вообще такая? — Я — Никто, — ответила она ему. Говорили они на чистом маврийском. — Я и спрашиваю, кто ты. Тебя саму не смущает это «никто»? На мой взгляд, звучит унизительно. — Что унизительного в том, чтобы быть никем? Ты можешь иметь красивое имя и даже являться потомком какого-то великого очищенного или человека, но в чем смысл, если сам из себя ты ничего не представляешь? Когда ты — никто, это лишь освобождает тебя, дает свободу. Тебе не нужно кому-то или чему-то соответствовать, потому что для тебя не существует шаблонного стандарта. Ты живешь просто так. Не гонишься за призрачными мечтами, не желаешь жить так, словно завтра умрешь, потому что для тебя все это не имеет значения. Думаю, если ты задаешь такие тупые вопросы, то и не сможешь понять, как я рада быть свободной. — Я могу понять радость свободного человека, ну либо очищенного, но в каком месте ты свободная? Ты же принадлежишь Манюэлю. — Я служу ему, а не принадлежу. Да и говорила я о другом.       На том тема была исчерпана. Лукас чувствовал себя странным образом, словно маленький мальчик провинился перед родителями.

* * *

      С их прибытия в Вечерний дворец Раймонд помнил лишь заслоняющую обзор дымку, ведущую его к неизбежному прошлому, не такому далекому, но повядшему во времени. Он словно бы сам повис где-то между прошлым и настоящим. Раймонд чувствовал себя так, словно его избили и пытали раскаленными шипами. Его уже не выворачивало наизнанку, как в Арлекинском замке, но он пришел к тому, что лучше уж было блевать, чем ощущать, как вся эта буря происходила внутри, в самом центре его полумертвого организма. Части тела постоянно ломило, к чему Раймонд даже смог приспособиться, но вот болезненные судороги заставляли его, стиснув зубы, проглатывать боль. В пути Клара лишь единожды с ним заговорила, но он, будучи не в состоянии вести светскую беседу, отшил ее самым прямым образом. Вампирша более даже не смотрела в его сторону. Раймонд заметил, какое разнообразие чувств отразилось на ее лице, когда она издалека заприметила очертания дворца. Будто Вишневская больше всего на свете желала туда вернуться, но при этом, отступив назад, испытывала испуг. Возможно, не один Манюэль провинился перед королевой.       Его ждала встреча с Екатериной Кровавой, но даже осознавая, что поступил опрометчиво, совершив почти что преступление против государства, мысли Раймонда были заняты желанием владеть и видеть. Иметь возможность прикоснуться, ощутить, как жизнь протекала в Лукасе Токвиле — вот чего он желал. Все урожденные вампиры имели, как минимум, одну способность. У чистокровных их нередко бывало по две-три, в то время как полукровки казались со своими силами комариками, ничего нестоящими. Однако всех вампиров уравнивало то, что некоторые способности, неподдающиеся контролю, были под запретом. Так и происходило с тем, что он был способен телепортироваться во времени. Способность позволяла ему перемещаться исключительно в прошлое и только на пятнадцать секунд. Когда Раймонд очутился в Вечернем дворце в свои четырнадцать лет, он первый раз воспользовался телепортацией. Более пяти тысяч раз в течение одного месяца обращался к прошлому. В общей сложности вышли почти полные сутки, что он провел со своей матерью. Если бы не Нолан и Арианна, Раймонд вряд ли смог выжить. Но так или иначе, будь ты человеком или очищенным, а в жизни все циклично.       Он освоился очень быстро, не теряя и секунды. Внутри него что-то велело ему говорить уже сказанное раннее, вести себя так, как запомнилось Лукасу, но Манюэль отмахивался от всего, как от навязчивой мухи. Он возненавидел себя за то, что запер посла республики в камере, ведь прутья не позволяли ему поцеловать Токвиля. Раймонд чувствовал, как вокруг происходило нечто странное, будто само устройство мира расшатывалось с его появлением. Способность позволяла ему телепортироваться в определенный день в прошлом, но все происходило так случайно, что он вообще мог и не увидеть Лукаса. Отсчитывая в своей голове оставшееся время, Раймонд позволил времени подхватить его тело. Он подчинился тому, что было, и в момент, когда его руки обхватили талию Токвиля, прижимая к самому металлу, Манюэль обнял Лукаса, шепча ему на ухо: — Ты должен остаться.

* * *

      Дом Лукаса в Ротаткиде внешне был роскошным, и, на его взгляд, даже вульгарным, однако внутри ему удалось устроить все на свой лад. В интерьере преобладал минимализм, который помогал Токвилю отделиться от общего настроения столицы. Его дом находился в парке имени Ремарка, деревья которого росли на пути от университета имени Беккера до президентской резиденции. Забор давал ему защиту от смазливых девиц, прогуливающихся с богатенькими наследниками своих влиятельных родителей, которые кидали любопытные взгляды, когда Лукас выбирался из своей обители.       Он решил поселить Никто в своем поместье. Токвиль, спросив у очищенной, чем ее кормить, узнал, что она не являлась вампиром. Это его обрадовало, так как он понятия не имел, был ли где-нибудь на территории избранных алый источник, а убийство человека в его планы пока еще не входило. Видя, как Никто налегала на мясо, он, решив, что все и так было ясно, постыдился задавать ей вопрос о происхождении. Сама она словно избегала делиться этим, потому Лукас посчитал, что это и не имело значения.       Он, укрытый кронами деревьев, лежал, подперев голову левой рукой и другой поглаживая белую старую кошку. Соль отличалась особой элегантностью, нежной шерстью и распушенным хвостом, напоминающим перо страуса. К своим четырнадцати годам она не утратила былую игривость, но все чаще предпочитала одиночество компании своего хозяина. После смерти Фемиды Лукас собирался избавиться от животного, ему тогда было около двенадцати. Соль напоминала ему о сестре, воспоминания о которой разрывали его душу, но позже он осознал, что никогда не смог бы избавиться от всего, связанного с Фем. Его сестра была человеком, который как и любой другой, неважно богатый или бедный, властный либо покорный, убогий или великий, оставила свой след в людском мире. Такое сложно уничтожить. Даже если сжечь всю ее одежду, детские игрушки, письменные принадлежности, гребни для волос, кошку, найти и убить ее друзей — Лукас все равно не смог бы выкинуть сестру из своей головы. Приняв это, он смог найти утешение в Соли. Глаза его закрылись сами собой, рука, на которую он опирался, соскользнула, и, зевнув, Лукас заснул.       Ему снилось нечто знакомое, однако по пробуждении он не мог понять, кому принадлежал голос и лицо, а также слова, выжигающие дыру в его сознании. Лукас свалился с кресла на каменную плитку своего балкона, больно ударившись ребрами. Он словно не принадлежал самому себе, глядя на рыжеволосого парня, лежащего на полу, сверху. Поначалу его одолела паника, Лукас не мог понять, что происходило, будто его схватил паралич, однако он так боялся забыть о произошедшем, что шепотом стал повторять: — Остаться, остаться, остаться… Черт! Да что же это такое?! — вскочил он, тут же плюхнувшись от потемнения в глазах на кресло. Соль стала тереться головой об его руку. Токвиль позвал ее к себе на колени, и кошка послушалась. Лукаса клонило в сон, но случившееся его напрягало, потому он, дождавшись, когда животное само ушло, решил заняться наконец-то выполнением своих рабочих обязанностей, которые до того игнорировал. Первый день возвращения в столицу. Завтра, не с самым восходом солнца, конечно, но ему предстояло встретиться с президентом Вассерманом и его верными псами.