Льдом сердце не растопишь

      Лукас взирал на свое отражение глазами президента Вассермана, когда принялся менять помотанные жизнью пластыри, стоя в своей комнате у квадратного зеркала, окаймленного серебром. На появление навязчивых мыслей в голове его рука потянулась к шее, сначала лишь притронувшись к обнаженному укусу, а затем обхватив горло и надавив на него пальцами с боковых сторон, отчего дышать стало труднее.              Вблизи стен его физическое здоровье пришло в норму, однако, будто скатываясь с горки, Лукас несся навстречу отвратительному душевному состоянию, оказавшись на территории избранных. Из-за количества событий в этом месяце, причем не самых приятных, Лукас считал нелепым переживать еще и из-за президента. Он желал остановить поток своих мыслей, тесно связанных с Вассерманом.              Считая свое отражение до жалкого ничтожным, возможно, из-за отросших волос, отдающих рыжим, и наивного по своей природе выражения лица, Токвиль испытывал отвращение к себе, словно осевшее на коже. Марвин будто уже проник в его сознание. Вероятно, из-за нехватки кислорода Лукас испытывал не в меру сильную тревогу. В попытках переключить свое внимание, зацепиться за что-то далекое от президента, он перевел взгляд от своего отраженного лица на Соль, примостившуюся на спинке кресла с нежной голубой обивкой. Своими разноцветными глазами она лениво поглядывала на него. Соль выглядела очень маленькой и хрупкой. Глаза Лукаса заслезились, и он отдернул руку от шеи. Взглянув на свои тонкие, но не самые длинные пальцы, Лукас проникся ненавистью к ним. Что бы не происходило в его жизни — он никогда не считал смерть выходом. Лукас полагал, что слишком хорош для того, чтобы умереть. И пальцы, след от которых остался на и так не самой чистой шее, принадлежали исключительно его усталости от прошедших дней. Им руководствовало не собственное сознание, а желание все бросить и жить долгим сном.       Отвернувшись от зеркала, Лукас словно отверг и свои чувства. Смех зародился где-то внутри него. Он преодолел расстояние в четыре существенных шага до белой кошки, сливающейся со стеной позади нее. — Зверь мой ненаглядный, — ласково обратился Лукас к Соли, беря ее на руки. Он уже слышал от одной из служанок, что в его отсутствие, когда девушки ухаживали за кошкой своего господина, та не давала себя гладить и брать на руки, хотя с Лукасом всегда была покорной. Его согревала мысль, что кошка дарила свою любовь только ему. Такая связь между зверем и человеком казалась ему сказочной. В этом было нечто загадочное и при этом очень понятное.       Шершавые подушечки пушистой лапы Соли упали на укус на шее Лукаса, когда он поднял ее вверх на уровень своего лица. Она замяукала, и он подумал, что ей, возможно, хотелось чувствовать почву под ногами, что высота пугала ее, потому он стал опускаться с ней к полу. Однако Соль неожиданно вцепилась когтями в его рубашку.       Токвиль устроил ее как младенца на внутреннем сгибе своего локтя и свободной рукой почесал за ухом. Кошка удовлетворительно замурчала. И тогда Лукас с приятным удивлением обнаружил, что внутри него поселилось спокойствие, не самое внушительное, но тем не менее дающее необходимую уверенность в себе. Гладкая шерстка Соли захватила его внимание. Гладя ее рукой, которой до этого душил себя, Лукас был невозмутим ровно настолько, чтобы смочь наконец-то выползти из собственной тени и выступить на совете республики.

* * *

      Спустившись к завтраку, Лукас не лицезрел Никто. Спрашивать о ней у слуг не было смысла, ведь очищенная уже и так продемонстрировала ему свою способность незаметно перемещаться в пространстве. Так что ему оставалось лишь гадать и надеяться, что Никто решила просто прогуляться по городу, а не заняться шпионажем.       Позавтракал он просто, запивая кристально чистой водой вареные яйца, сыр и свежеиспеченный хлеб. Поварихе в его особняке в целом жилось нетрудно, ведь Лукас не отличался привередливостью и уж тем более не был гурманом. Он относился к еде лишь как к источнику энергии, однако хлеб являлся единственной вещью кулинарии, с которой дела обстояли для него иначе. Когда четыре года назад он первый раз посетил Черепаший остров, в местной таверне испробовав готовившийся там хлеб, в общей атмосфере дешевого торжества рассудок его помутнел. Тогда Лукас был очень голоден в физическом плане и при этом перенасыщен новой информацией, меняющей его взгляд на мир, которой с ним поделились люди из филиала Цитадели. Лукас чувствовал, как с каждым днем пребывания на Черепашьем острове отнятые кусочки пазла падали ему на руки, позволяя увидеть картину целиком. Он и до этого знал о несправедливости и жестокости правительства Ретреасе, но Черепаший остров подарил ему большее. Тогда Лукас не только интуитивно стал понимать, что правительство республики под командованием и полным контролем президента Вассермана отравляет страну, но и по-научному стал обладать этим знанием. И во всем том обилии информации свежеиспеченный горячий хлебушек из таверны «Кот и скрипка» помогал менять вектор внимания. Там-то хлеб умели печь. Лукасу оставалось лишь радоваться тому, что скоро он снова сможет ощутить вкус блаженной выпечки.       Оставив позади себя закрывшуюся дверь особняка, Лукас чуть не ослеп от голубизны неба над головой. Ни единого облачка и лишь стремящееся к зениту солнце. В своей рубахе, кружевом закрывающей шею, совсем не идущей его незатейливой элегантности, Лукас вспотеет, еще не добравшись до Головного Дома. Он стал спускаться по широкой лестнице, как справа к нему начал приближаться Виктор, его дворецкий. Единственный слуга в особняке, с которым Лукаса что-то связывало. Во время того, как он с Сальвадором находились в Приюте Обездоленных, произошли две значимые вещи в жизни юного Токвиля, серьезность которых он до последнего отрицал. Его отец скончался от сердечного приступа, когда до этого у него не было никаких проблем с сердцем, и мать после смерти мужа ушла в женский монастырь при Кафедральном Соборном Храме Святой Троицы. Лукас вернулся в столичное поместье, которое стало принадлежать лишь ему одному. Анна Токвиль, мать, была ему противна, ведь чуть ли не больше отца желала выдать его сестру за Клина Бестужева, погубившего девушку, а когда все закончилось ее самоубийством, та внезапно очнулась. Однако даже с учетом нелюбви к родителям, остаться совершенно одному в тринадцать лет, окруженному взрослыми дяденьками, обступившими его как коршуны, оказалось страшно. Анна решила искупить свои «грехи», но перед этим совершила еще один. Бросила единственного оставшегося в живых ребенка.       За Лукасом, которого бросила родная мать, стал приглядывать Виктор, не столько проникшийся сочувствием к нему, сколько не знавший чем себя занять. Он бы с удовольствием последовал за Анной Токвиль, которой был верен до последнего, но женский монастырь на то и женский монастырь. Женщины там отдают свою жизнь Святой Троице, отказываясь от всего, что до этого имели. И Анна Токвиль смиренно приняла тот обет. Теперь же ее даже звали по-другому.        — Господин Токвиль, вчера мне не удалось лично Вас встретить, прошу извинить за это, — обратился к нему Виктор.       Он загородил белое назойливое солнце, от которого Лукас как раз-таки хотел скрыться. В руках Виктор, мужчина пятидесяти лет, с мягкими чертами лица, красиво седеющий, держал поводок. Из-за его черной штанины выглянула бело-черная мордашка с голубыми глазами. В голове Лукаса мелькнуло название породы щенка, как вдруг раздался бархатистый голос дворецкого: — Мы с прислугой уже и не знали, когда Вас ждать, но продолжали готовиться к Вашему возвращению. Потому надеюсь, что Вы довольны нашей работой. А вчерашним вечером меня экстренно вызвала к себе матушка Ханна. — И Вы, естественно, — выдержав паузу, бросил ему Лукас, сбежав по оставшимся ступенькам, — не смогли проигнорировать ее. — Зря Вы так, господин. Матушка Ханна думала о Вас. Даже такой челяди, вроде меня, известно об истинном настроении нашего президента. Из-за кракморского и флеутского бунтов Марвина Вассермана сейчас все боятся. А матушка Ханна передала мне этого щенка, чтобы Вы взяли его с собой на встречу с президентом. Скажете, что привезли пса из самой Маврии исключительно для него, — говорил позади него Виктор, идя за ним по пятам. — Очень нужен ему этот щенок. Виктор, Вы, вроде, — неглупый человек. Думаете, от гнева Марвина можно будет защититься какой-то собакой? Да и не считаете ли Вы, что это столь жестоко по отношению к нему? — повернувшись к дворецкому и указав рукой на хаски, задал вопрос Лукас. Они стояли на каменной дорожке перед его особняком, которую с двух сторон опоясывали старые высокие деревья с кудрявыми ветвями. — Я лишь делаю то, что мне велено. О таких вещах, как мораль и нравственность, мне лично бессмысленно рассуждать. А что насчет защиты от гнева президента… В Вашем случае даже такой способ защитить себя не будет лишним. Так, по крайней мере, считает мать Ханна, — ответил ему Виктор, протянув поводок. Щенок, который еле успевал за ними, теперь недоверчиво смотрел на Лукаса. — Знаете, что меня поражает больше всего? — риторически спросил дворецкого Лукас, находя странным то, что речь его, касающаяся сложных для него тем, звучала так размеренно и спокойно. — Моя мать, я сейчас говорю о Анне Токвиль, а не о матушке Ханне из монастыря, когда должна была заботиться о своих детях — бросила их. Одну заставила вступить в жестокий брак, а другого попросту решила оставить одного. И вот когда уже как двенадцать лет дочь лежит в могиле, а сын коротает время с вампирами, ей пришло в голову «проявить заботу». И ведь сейчас ей, как монахине, не следует связываться со своими родственниками, а она умудряется настолько навязывать мне свою «помощь». Так вот объясните мне, как, черт побери, все так вышло?       Виктор молчал, что было понятно. Если Лукаса и волновало то, как несправедливо с ним обошлись в его детстве, то утешения он точно не хотел искать у своего дворецкого. Глядя на пушистого и блестящего щенка, Лукас вяло протянул: — Конечно же, Вы не сможете мне этого объяснить. Давайте своего щенка. И пойдите лучше помолитесь, если в Вас есть хоть капелька добропорядочности.

* * *

      «Ты должен остаться», — продолжал звучать собственный голос в голове Раймонда. Он оглушал его, но при этом был еле слышен. Раймонд тянулся рукой к недостигаемому, всем телом чувствуя слова, сказанные Лукасу. Однако после реального вмешательства в прошлое, Раймонд будто смог прикоснуться к Лукасу, который до этого маячил пятном в его сознании. Совершенное Раймондом проложило между ними мостик, на который, если захотеть, можно было ступить, однако он не был уверен, что шаги навстречу Лукасу Токвилю не привели бы их к трагическому падению.       Побочные эффекты партнерской метки высосали из него всю энергию. У Раймонда не было сил даже для того, чтобы осознавать физическую боль. Дрожь в теле, тошнота, головокружение, мигрень и другие неприятные вещи уже стали для него чем-то привычным. Словно Раймонд всю жизнь так себя чувствовал, и то, что было до Лукаса Токвиля, являлось лишь иллюзией его жизни.       Теперь он задыхался в любом помещении. Приторно сладкий запах источали мебель, стены, слуги. В таком состоянии Раймонд рвался к свежему воздуху, как дикий зверь к свободе, будучи загнанным в унизительную клетку. И хоть последний раз Манюэль был в Вечернем дворце около десяти лет назад, в памяти до сих пор жили коридоры, которыми он пользовался. Добраться до южного балкона дворца не составило для него никакой трудности. Там он под хруст снега под собственными ногами подошел к парапету открытого балкона. Металл был едва холоднее его собственных рук. Рядом стояла Клара Вишневская, глядящая вдаль. Отстраненное выражение лица перечеркивало красоту ее профиля. Густые красные волосы развевались позади нее вспыхнувшим пламенем. Некоторое время Клара вовсе не обращала внимания на его приход, как и Раймонд игнорировал ее присутствие, ловя чуть поднятым к небу лицом быстро тающие снежинки. Было что-то успокаивающее в мокром и холодном прикосновении к коже замершей воды. И лишь красные острые шпили башен академии Святого Воина вызывали в нем тревогу. Не ту, которая сопутствует страху. Тревога эта напоминала о бессмысленном обучении в академии тому, как быть безупречным рабом короля. Напоминала о том, как поздно Раймонд опомнился, потратив впустую девять лет своей жизни. И даже с учетом того, что для чистокровного вампира девять лет — мелочь, он не мог простить себе, что был готов стать верным рабом Кристиана Сноу. — Будь я на месте королевы, даже не пытался бы превратить академию Святого Воина в нечто по-настоящему стоящее, — обронил Раймонд, вяло взглянув на Клару. Та с вызовом на него посмотрела, но затем он заметил, как лицо ее потускнело. Она устало отвернулась, будто каждое движение тяготило ее. — Думаете, логично обсуждать это со мной? — Екатерина призвала тебя во дворец не по старой дружбе. Не знаю, что именно ты сделала, но могу предположить, что все твои разговоры, связанные с этой пресловутой философией последователей Мавры, сыграли определенную роль. Так что сейчас ты тоже не в любимчиках у королевы. — Ха! «Не в любимчиках». Слабо сказано. Как вы могли заметить, у дверей, через которые Вы зашли, стоят и караулят меня святые воины, они же — солдаты королевы. Теперь я — заключенная. — Если сейчас ты наслаждаешься видами с этого балкона — значит твое заключение вполне лучше, чем в Шутовских Клетках Арлекинского замка. — Еще бы меня держали взаперти подобно тому послу Ретреасе! А сами-то Вы не боитесь наказания? Ведь взяли и отпустили столь важную персону, хоть мне самой мерзко называть Лукаса Токвиля таким образом. — Лукас Токвиль… — почти шепотом протянул Раймонд. Было странно слышать, как окружающие очищенные произносили эти имя и фамилию. Ему все казалось, что Лукас Токвиль существовал лишь в его голове, в то время как для других безнадежно пропал. — Этот человек — пустое место в политических играх Ретреасе, Клара. Киллиан говорил примерно те же вещи, что и ты. Если и Екатерина не поймет этого, я окончательно разочаруюсь в вампирах. — Пустое место? О Мавра, да это я чувствую себя пустым местом! — выпалила Клара. Голос ее сорвался на отчаянный писк. Раймонд отнял взгляд от красных шпилей, чтобы взглянуть на чистокровку, но та уже мчалась к высоким стеклянным двустворчатым дверям. Солдаты, приставленные к ней, встрепенулись и оживились: это говорило о том, что они замучились ждать, когда она насытится стоять на балконе.       Раймонд и не знал, как реагировать на сказанное Кларой. Что-то в ней поменялось по приезде в Вечерний дворец, и он сомневался, что дело было в заточении, организованном Екатериной Кровавой.

* * *

      Головной Дом Республики Ретреасе располагался на зеленом высоком и гладком холме. Подойдя к зданию, Лукас почти ослеп от белизны стен и чистоты, царящей вокруг. Головной Дом изменился при Марвине Вассермане. Он стал постройкой, по-настоящему олицетворяющей прогрессивность науки и технологий. На страницах учебных пособий Лукас в возрасте семи-восьми лет видел большое, квадратное, строгое здание, возвышающееся над Ротаткидом, смахивающее больше на психиатрическую лечебницу, нежели на место, где заседало правительство республики. Что-что, а эстетизм в Марвине был развит хорошо. Однако чем ближе Лукас подходил к Головному Дому, тем более гадко он себя чувствовал. На его взгляд, холодные и незаселенные степи территории отчужденных были и то приятнее, чем вся эта идеально выстроенная картинка.       Он и не заметил, как оказался внутри. Все виделось ему таким бессмысленным, будто его и вовсе лично не касалось. С поводком в правой руке от ошейника на пушистой шее невинного щенка Лукас ощутил сильнейшее желание убежать, спрятаться и никогда больше не показываться людям на глаза. День был жаркий, и воротник рубашки душил его. Капелька пота стекала по лбу. Лукас смахнул ее левой рукой. Влажная дорожка на лице словно легла перед ним, когда он зашел в зал заседаний.       Слева от входа в окружении комнатных растений молодой мужчина в смокинге играл на фортепьяно спокойную и нейтральную мелодию. Он был полностью увлечен процессом и внимательно следил за своими пальцами. Пахло свежестью, и нотки цитрусов доводили разум до полной ясности. Со стеклянного отверстия в потолке лился свет, падая на пол, расписанный по мотивам книги Святой Троицы. Лукас словно бы очутился в утопии. Над прямоугольным столом нависли четверо мужчин, чьи голоса звучали подобно священникам, помогающим искупать грехи.       «Беги», — кричало подсознание Лукаса. Члены парламента еще его не заметили, увлеченные неким обсуждением. Он еще мог бы…       Щенок хаски внезапно гавкнул на замершего у двери Лукаса, выводя его из состояния ступора и при этом лишь больше нагоняя на него панику. Токвиль, чье тело казалось ему деревянным, выдавил из себя слова, произнесенные гортанно: — Господа, вот я и здесь.       Словно стая волков, к нему медленно стали поворачиваться члены Парламента во главе с президентом. В зале заседаний помимо Марвина Вассермана присутствовали Филипп Вик, с внуком которого Лукас был в приятельских отношениях; Данте Раймс, министр юстиции Республики Ретреасе, и светловолосый парень, чья короткая бордовая жилетка должна была притягивать внимание к тонкой талии. С последним Лукас точно не ожидал встретиться. Оскар Тейлор — брат Чарли Тейлора, главнокомандующего личным отрядом президента Вассермана. — С возвращением домой, Лукас, — мелодичным голосом обратился к нему Марвин. Ему было уже больше сорока лет, но даже при хорошем освещении люди с трудом давали ему тридцать. Происходило это не оттого, что природа наградила его вечной физиологической молодостью. Просто шелковистые каштановые волосы до линии подбородка, отбрасывающие тени на лицо с белоснежной кожей, и мягкая улыбка отца, любящего своих детей, придавали образу Марвина легкость, свойственную молодым людям. Однако Лукасу казалось все это чем-то невероятно удивительным. Не зная человека лично, людям свойственно наделять его теми качествами, которыми он не обладает, считать, что он — хороший предмет для обожания, когда на самом деле человек ничего из себя не представляет. Но в отношении Марвина все работало ровно наоборот. Разговаривая с ним, испытывать отвращение и страх было сложно, но зная о том, какие приказы он отдавал и какие мысли проецировал на ретреаское общество, с легкостью можно было его ненавидеть.       Филипп Вик, толстый и тучный старик, вымученно произнес слова любезности, опрокинув в рот прозрачную ржавую жидкость из позолоченного бокала. Данте Раймс, кому по наследству досталось место министра юстиции, позвал слугу из коридорного помещения, чтобы тот почистил ему обувь. Марвин вел себя доброжелательно по отношению к Лукасу. Обратив внимание на щенка, крутящегося у ног Токвиля, он почти сразу же получил от Лукаса поводок, словно брошенный ему в лицо. Он не помнил, что конкретно сказал насчет хаски, но ему казалось, что он точь-в-точь повторил слова Виктора.              Так получилось, что место Лукаса за столом было на другой стороне от Филиппа, Данте и Оскара. Токвиль решил не придавать этому значения, но отделаться от мысли, что он был так далек от реальной приближенности к Марвину Вассерману, ему не удавалось. — Пожалуй, начнем. Господин Токвиль, заранее отвечу на вопрос. Половины членов парламента нет, так как данный разговор не столь важен, чтобы отвлекать их от работы, — такими словами Марвин обесценил миссию Лукаса, перебирая на столе плотно набитые бумагой папки, рассортированные по конкретным темам. Руки президента были ухоженными, как у самой знатной красавицы Ретреасе, в то время как Лукас свои пальцы с заусенцами собрал в кулак, которым подпер лицо. Так его рот был почти скрыт от надсмехающихся взглядов министров. Губы у Лукаса дрожали, словно подготовленная речь уже повисла на его языке. Ему до жути хотелось начать говорить. Словно стоило ему перестать быть безмолвной марионеткой, и мужество бы само по себе к нему пришло.       Марвин отодвинул в сторону папки и поставил на стол локти. С прямой спиной поддавшись вперед, он словно зациклил все свое внимание на Лукасе, который с трудом удерживал ногу от нервной тряски. — Я рад, что Вы вернулись живым.       Филипп Вик тем временем будто приглушенно усмехнулся. Он, заменяя министра экономики в парламенте, по бумагам имел меньше всего привилегий и власти, однако на деле был одним из самых близких людей президента, что и давало ему большую автономность. У старика были непомерные амбиции, в связи с чем и раздутое эго. — Мы все, господин Токвиль, рады Вашему возвращению, — вновь произнес президент, будто пережевывая одно и то же. Лукас чувствовал, как на него все смотрели, будто он был здесь лишним.       Токвиль оторвался от разглядывания древесных линий на поверхности стола, убрал руку от лица и взглянул в лица министров. Филипп Вик — чиновник, потерявший былую статность, ослепленный желанием вернуть себе достоинство. Данте Раймс — министр юстиции, при отце которого происходило судебное разбирательство по делу Фемиды Токвиль. Следит за своим внешним видом больше, чем за судопроизводством в стране. И Оскар Тейлор, прослуживший республике три года в Восточных Землях, но сейчас, по всей видимости, заменяющий своего брата в парламенте. Отличающийся внешностью, словно поцелованной солнцем. Золотистые волнистые волосы, загорелая кожа и фигура артиста балета. Выпускник университета имени Беккера, полагающий, что ему все должны. Даже сейчас Лукасу казалось, что своими яркими зеленым глазами Оскар выпытывал из него признание в любви, которой, правда, между ними никогда и не существовало. — Докладывайте, — наконец приказал Марвин. Лукас с бесшумным выдохом стал извлекать из себя слова. Он говорил рваными и короткими предложениями, но при этом так, чтобы никому из присутствующих не требовалось задавать ему наводящие вопросы. Его не перебивали, но в то же время Лукас чувствовал исходящее от Филиппа нетерпение. Словно тот ожидал раскрытия информации, которую Токвилю только предстояло озвучить.       Лукас знал, какие его наблюдения в Арлекинском замке могли стать орудием в руках президента, но он с самого начала не собирался помогать Маврии. В то же время и помощь Вассерману с его пугающими задумками не была для Лукаса в приоритете. Рассказывая о сцене избиения волосатого старика в Большом зале, конфликтах вампиров, основанных на почве происхождения и изнанке правления Кристиана Сноу, он лишь готовился к главному… — Необходимо прекратить работу «Отечественного» завода, — под окончание игры пианиста вымолвил Лукас. — Ого-ого, господин Токвиль! А это уже не Вам решать! — возмутился разъяренный Филипп Вик, с кряхтением поднимаясь из-за стола. Его второй подбородок зашевелился, подобно желе. — Вы провалили миссию. Наши люди, находящиеся на пограничных зонах, докладывают, что нападения не прекратились. Докладывают, что даже было зафиксировано, как вампиры испили кровь ретреасца. Вы слишком много о себе возомнили.       «Это ты, старик, слишком много о себе возомнил», — так и тянуло Лукаса за развязавшийся язык, но он продолжал контролировать себя, избегая заодно и изменений в собственном голосе. — Есть возможность прекратить нападения вампиров. На территории отчужденных и так большое множество действующих заводов, неужели нельзя пережить прекращение работы хотя бы одного из них? Ретреасцев, наших сограждан, истребляют. И ради чего все это? — Не Вам об этом говорить, господин Токвиль, — прошипел Филипп, покрасневший от возмущения. Сидевший справа от него Данте отвлекся от разглядывания своих кружевных рукавов, и, подкрутив пальцами темный ус, высоким голосом обронил: — И правда, господа, я словно впервые услышал голос Лукаса.       Он и сам знал, что все его слова в зале заседаний должны были улетучиться, выветриться, стоило ему их только произнести. То, что старик не указал на ему на это, являлось лишь случайностью. Пять лет, что он занимал место министра промышленности и торговли, прошли для него в безмолвии. Его словно вовсе не существовало для парламента. Однако хотя бы сейчас Лукас желал быть. Ретреасцы нуждались в чьей-то помощи, и ему вовсе не хотелось быть героем-спасителем. — Отечественный завод пока не станет прекращать работу. Может, потом вернемся к этому вопросу. На этом, полагаю, тему можно закрыть. Господин Токвиль, слепец, который мелькнул в Вашем докладе. Далиан или Гиллиан… в общем-то, как его звали? — чуть сощурив глаза, спрашивал Марвин. Лукас чувствовал, как внутри него расширялась пропасть, которая была готова засосать его. Так «ненужно» он давно себя не чувствовал. Филипп уселся обратно, видимо, решив, что с разговорами о прекращении химического завода кончено. — Господин президент, объясните же Вы мне, по какой причине химический завод настолько важнее жизней сотен ретреасцев? — Тема закрыта, Лукас, — бесстрастно оборвал его Марвин. Из Лукаса вырвался смешок бессилия. Он понял, почему на протяжении пяти лет в парламенте ему было так неинтересно и скучно. Из тела ушло напряжение, оставляя лишь желание поскорее убраться из Головного Дома. Он пытался.

* * *

      Лукас шел по светлому коридору, но пребывал во тьме. Мысли о Черепашьем острове не давали ему покоя. Он уже представлял, как проводил вечера в таверне «Кот и скрипка», занимался научными вопросами вместе с людьми из филиала Цитадели и общался с фейри. Лукас лишь физически был в Ротаткиде, но в своей голове его уже окружал соленый запах морских вод, омывающих остров, и свежеиспеченного хлеба, за которым тянулась струйка горячего пара. — Лукас, — дернул его за руку Оскар, скрывающийся за шторой в одном из неосвещенных служебных помещений. Прижав его к стенке, он заговорил убаюкивающим голосом. — Не особо-то ты и обрадовался моему возвращению. Лукас, я скучал, а ты?       Токвиль молча хотел вынырнуть из рук, вызывающих в нем отвращение, но Оскар не позволил ему этого сделать. Схватив его за запястья, он собирался поцеловать Лукаса в губы, но наткнулся лишь на веснушчатую щеку. — Ты не рад мне, милый? — озадачился Оскар, поднимая руки Лукаса верх. Нижний край упрощенной версии фрака был близок к тому, чтобы оголить кожу Лукаса, чего он жаждал избежать. — Господин Тейлор, не понимаю, чего Вы от меня хотите, — процедил он, максимально прижимаясь к стенке, чтобы не соприкасаться туловищем и бедрами с Оскаром. Лукас теперь в открытую пытался избавиться от парня, с которым первый раз в жизни занялся сексом в шестнадцать лет. — Лукас, ну а смог ли ты найти ответ на мой вопрос? — чуть хриплым голосом с восторженным выражением лица спросил Оскар.       Лукас даже не осознал, что отрицательно замотал головой. В груди кольнуло. В сознании вспыхнула спальня собственного дома в ночь окончания его первого учебного года. Он правой ногой пнул Оскара в живот, что ослабило хватку на его руках. Однако далеко уйти не удалось. — Блять, Лукас! — выругался он, хватая Лукаса за руку, чуть не вырывая ее из плечевого сустава. — Я напомню тебе вопрос. Как называют шлюх мужского рода? Лукас, ты знаешь ответ.       Лукас ощущал разгоряченное дыхание Оскара через ткань рубашки на шее. Своими прикосновениями Оскар заставлял его испытывать отвращение к собственному телу. Токвиль несколько обмяк. Плечи его опустились. Голова поникла. Пальцы перестали сжиматься в кулак. В его ладонь проникли пальцы Оскара, вырисовывающие тройку. — Правильно, Лукас. Молодец. Отдайся мне, и все будет хорошо. Наверное, ты чувствовал себя на заседании никем, но я заставлю тебя поверить в то, что ты…       Лукас нарочно расслабился, дабы обмануть Оскара. С разворота он ударил его раскрытой правой ладонью по лицу, вложив всю свою силу. Кожу шеи обдало холодом, но пластыри, вероятно, увиденные Тейлором, все же остались на месте после попытки Оскара удержать Лукаса. Не теряя времени, он отмахнулся от тяжелой шторы и умчался вдаль коридора.

* * *

      После разговора с Кларой Вишневской Раймонд недолго находился на свежем воздухе, хоть и торопиться ему было некуда. Прошло около двух дней с его приезда в Вечерний дворец, а увидеть Екатерину ему все еще не удалось. Раймонда разместили в башне Перелетной Птицы, оставив его там со словами: «Ее Величество примет Вас в свободное время».       Находясь в подземелье дворца, зачерпывая высоким стаканом кровь из ответвления водопада, будто опасливо поглядывающего на своего старшего брата, вспенивающего алую жидкость, Раймонд внезапно стал думать, как бы выглядела его жизнь без встречи с Арианной Хаслер. Именно она нашла и вследствие забрала его из Клыков Мороза. Раймонд признавал, что без появления Екатерины, тогда еще Арианны, он бы влек жалкое существование беженца, ставшего заключенным трусливых вампиров, однако именно она способствовала его поступлению в академию. Арианна — самая могущественная очищенная, которую когда-либо знал Раймонд, но при этом он никогда по-настоящему ее не боялся.       После каждого совершенного большого глотка Раймонд отстранялся от стакана, наслаждаясь теплотой, разливающейся по горлу. Поднося стакан ко рту, он чувствовал, как желудок связывался в узел, требуя новой порции. Единственным местом, которое Раймонд любил во дворце, являлось подземелье с кровяным водопадом, образующим Алое озеро. Оно располагалось глубоко под землей, но при этом в пещере не было холодно или влажно. Здесь Раймонд мог задышать всем своим телом, даже если это был самообман, характерный для вампиров. Соленый запах кружился в полости носа, прочищая себе путь к легким. Кожу Раймонда покалывало, словно изнутри кто-то его щекотал.       Закончив с кровью, он поставил стакан на большой овальный камень в нескольких шагах от него. Вернулся к Алому озеру и у самой крови встал на колени. Штаны его окрасились темно-красным, прилипая к коже. Раймонд стал мысленно проговаривать слова на старомаврийском, беззвучно шевеля губами. В голове царила тишина, и лишь белый шум кровопада увлекал слух. Раймонд видел перед собой стену падающей крови, словно приближающейся к нему. Капли крови будто начали долетать до него, а затем красная густая волна накрыла его с головой.       «Теперь все будет кончено», — подумал он, глубоко вздохнув. Шум кровопада до сих был ему слышен, но перед глазами уже предстала другая картина. Раймонд держал обнаженного Лукаса Токвиля за руки, заставляя того прогибаться в пояснице. Чьи-то приглушенные стоны и еле слышное кряхтение отдавались в груди. Клыки заострились, десна ушли во власть зуда. Раймонд сконцентрировался лишь на касаниях своих бедер с загорелой задницей Лукаса. Очень сильно сжал руки Токвиля, не позволяя себе приближаться к его шее. Рот словно наполнился кислотой. Раймонд собирался оттолкнуть Лукаса, когда в душе зародилось тревожное ожидание предстоящего. Те пятнадцать секунд длились вечно, но стоило ему пережить момент, и все было бы кончено. Никакой метки. Никаких страданий. Никакого Лукаса Токвиля.       Но Раймонд притянул к себе человеческого парня, приоткрыв рот. Он словно со стороны смотрел на сопротивляющегося Лукаса и себя, потерявшего контроль. Кто-то еще помимо них находился в его покоях в прошлом. Кто-то, чье присутствие было таким призрачным, что и заметить его можно было с трудом. Кто-то, кого Раймонд знал.       Клыки легко пронзили кожу Лукаса, словно нож, разрезающий хлеб. Он отпустил Токвиля, успевшего теперь уже свободными руками уткнуться в постельное белье. Прежде чем тело повалило назад, Раймонд почувствовал, как от собственного члена к позвоночнику прошлась дрожь.       Свободное падение и шум кровопада. Токвиль, которого охватила дрожь. Смятая постель. Закрытые шторы. Невидимая ниточка, соединившая его с Лукасом. Раймонд желал разрезать ее, но было уже поздно. Ничего нельзя больше исправить.       Он закашливался кровью, выныривая из Алого озера. Лицо было все перемазано, а одежда замочена и испачкана. В груди трепыхалось сердце. Он выполз на сушу, и с кашлем кровь вылетала не только изо рта, но и из носа. Взгляд его упал на треугольные коричневые мыски сапог. Юбка из плотной ткани, рубашка, чуть открывающая шею, откуда выглядывала черная веревочка, кольчуга, похожая на каменный дождь, обступивший туловище женщины, вшитые металлические пластины, очерчивающие лишь нижнюю часть груди для удобства. Раймонд глазами дошел до знакомого лица, обрамленного пористыми и пушистыми волосами. Линия губ, выдающая вынужденную сдержанность, и строгий взгляд, нескованный короткими ресницами. Когда он вставал, его намокшая от крови челка скрывала сгущение туч на лице. — Вы что сделали? — спросил Раймонд.       Манюэлю казалось, что ему уже ни до чего не было дела, но обвиняющая интонация и повышенный тон говорили об обратном. В то мгновение он словно очнулся от забытья, и боль стала ощутимой, и тоска, вовсе не основанная на любви, вспыхнула в его душе. Однако пробуждение Раймонда будто показало ему прошедшие недели после отъезда посла Республики Ретреасе со стороны. Его наполнило отвращением к самому себе из-за слабости, которой он жил последние дни. Раймонд чувствовал, как вампирское нутро начинало требовать возмездия: заострившиеся клыки, выступившая слюна и глаза хищной птицы, готовой схватить свою жертву — ему было необходимо освободиться. — Ваше Величество, Вы к чертям все испортили! Кто Вас лезть просил?! Какого хрена Вы вообще здесь оказались в это время? Я приперся в ненавистное мне место по Вашему приказу, а по итогу два дня слоняюсь без дела, оттого что Вы вечно заняты, пока Арлекинский замок находится под угрозой нападения! И что я вижу сейчас? Шляетесь одна по дворцу, когда не можете мне выделить время для встречи, которой сами же и желали! Я, конечно, понимаю, для чего меня призвали… Но Лукас Токвиль мог оказаться в Ваших руках, стоило только позволить мне все исправить! А Вы зачем-то все испортили, — с трудом не срываясь на крик, вещал Раймонд. — Если успокоился, можем и поговорить наконец. Но ты весь в крови. У прохода наружу должны храниться какие-нибудь тряпки. Пойди, лицо вытри хотя бы, а то стражники подумают, что я тебя утопить в Алом озере хотела, когда станем выходить из подземелья.       Ему было невыносимо слушать Екатерину. Она обращалась с ним, как с маленьким мальчиком, раздувающим из мухи слона. Это выводило Раймонда из себя еще больше. — Я не был бы весь в крови, если бы Вы не влезли в мое прошлое, — агрессивно расставляя акценты на определенные слова, вымолвил он под звуки капающей с его одежды и волос крови. — Я так понимаю, тебе вполне удобно говорить в таком виде. Твое право. Сэкономим время. Раймонд, как только я узнала о том, что ты стал использовать свою вампирскую способность, которую я внесла в список запрещенных на территории Маврии, в моей голове появилось много мыслей. В тот момент, когда я закончила с недорослями, желавшими получить маврийское гражданство, мне как раз сообщили, что ты спустился в подземелье. Про то, что ты оставил на Лукасе Токвиле партнерскую метку, я узнала буквально пару минут назад. А так как я осведомлена об особенностях телепортации во времени, мой мозг в спешке стал думать, что же делать. Поначалу я и не планировала тебе мешать, Раймонд. — Но Вы это сделали. Почему? — Мне пришло в голову, что, если бы не партнерская метка, ты бы не стал отпускать посла Ретреасе. И воспользоваться Токвилем не получиться, здесь скорее, если узнает президент Вассерман, нас поставят раком. — Вот именно! Я ошибся. Да, и очень сильно. Но с помощью моей способности можно было бы предотвратить все это… Зачем, госпожа Хаслер? — вновь спросил королеву Раймонд, нарочно назвав ее реальную фамилию, которую она сменила, свергнув Кристиана Сноу. Екатерина проигнорировала колкость, намеревавшуюся пошатнуть ее уверенность. — Раймонд, я не могу тебе объяснить этого сейчас. Но обещаю, позже ты поймешь. Возможно, мне даже удастся самой тебе рассказать.       То, что Екатерина стала говорить загадками, вызвало в нем неподдельный гнев. Раймонд взирал на свою королеву непонимающим взглядом. Он не любил, когда от него что-то утаивали, ведь в такие моменты не мог ничего сделать. Если ему решили что-то недосказать, оставалось лишь принять ситуацию, а это заставляло чувствовать бессилие, ненавидимое им.       Весь в крови, вновь переживший то роковое мгновение, когда укусил Лукаса во время секса, будто бы обманутый, он казался себе готовым убить. Екатерина не могла знать о его чувствах, но, вероятно, она ощущала напряженность, повисшую в воздухе между ними. — Мои внутренние часы подсказывают, что у меня не остается времени, Раймонд. Ректор академии Святого Воина, наверное, уже ждет меня. Ближе к ночи тебя пригласят на аудиенцию со мной. Постарайся к этому времени остудить свой пыл, — из убранных назад клочковатых волос выпала темная прядь, которую королева сразу же убрала за ухо. Раймонд раздраженно хмыкнул, правой рукой отрывая ткань нижней рубахи от кожи, к которой она прилипла из-за крови.

* * *

      Под равнодушные взгляды двух адептов ордена Раймонд давил снизу на носик умывальника и подставлял голову под струю. С волос непрерывно стекала окрашенная красным вода. Он соединил ладони и стал умывать лицо. Раймонд торопился, потому пятна крови остались у основания шеи. Для полноценного принятия ванны он найдет время позже. Обмокнув лицо прямоугольным куском грубой ткани не первой свежести, Раймонд чуть подсушил тряпкой волосы, поймав на лету несколько падающих капель. Он бросил кусок покрасневшей ткани в умывальник, как тут ему в спину уже начали тыкать сменной одеждой. Раймонд принял одежду от святого воина молодой наружности, полагая, что об этом позаботилась Екатерина. Он, не обращая на стражников внимания, сбросил с себя свою испачканную и промокшую одежду, облачившись в одеяния, подготовленные королевой. Они отличались простотой и удобством, возможно, не совсем соответствуя статусу Раймонда, но его это и не волновало, как и большинства приспешников Екатерины.       Раймонд вышел из подземелья, и его встретил скучающий Арнольд. Худой, высокий и короткостриженный — он напоминал ему экзотического животного, увиденного однажды в энциклопедии: длинная шея, непропорционально маленькая голова и пятнистое тело. Раймонд с трудом вытащил из своей головы название того млекопитающего. И имя ему было жираф. — Найди госпожу Брик и, если она будет в силах это сделать, отправь ее в библиотеку дворца за Ритуальной книгой. София должна знать, как она выглядит и где ее искать. Тебя же буду ждать у заднего выхода.       Арнольду не требовалось повторять дважды. Кивнув, он умчался по светлому и просторному коридору в сторону башни Перелетной Птицы. Об этой башне говорили, что более двух с половиной тысяч лет назад там держали в неволе людскую знать, судьбы которых можно было лишь оплакивать. Во всех летописях первые вампиры — абсолютное зло. Возможно, и поделом Раймонду будет, если президент Вассерман, узнав о партнерской метке, найдет способ навредить ему. Но перед этим он просто обязан взглянуть в лицо Лукаса Токвиля.