Самое настоящее проклятие

Думаю, через это проходит каждый. Что-то вроде терновых веток на пути взросления. Резко выбивает землю из-под ног — оказываешься в воздухе, но не как если бы взлетел на метле, а будто... будто тебя, как шарик для пинг-понга, подбросили вверх. Ничего лучше не придумав, злишься, взаперти, в бешенстве не находишь себе места. Словно тебя обманули, предали, словно ты, как слепой дурак, принял оттопыренный средний палец за карамельную трость. Просто однажды задаёшь какой-то вопрос или случается что-то совершенно обыденное — и вдруг замечаешь, что родители не такие уж и крутые, непогрешимые, как ты раньше думал. И хорошо ещё, если они оказываются какими-нибудь безнадёжными чудаками, редкостными ископаемыми... а не плохими людьми. Самое худшее, считай, пока не произошло, если ты не начал их стыдиться и презирать... Завтрак проходил в молчании — честно сказать, к лучшему. Я мог с неаристократически жадным аппетитом орудовать вилкой и ножом, сосредоточенно разрезая блинчик с ягодной начинкой. И даже не смотреть на родителей. Лопнувшие фурункулы, черви, сырые мозги на блюде или что-нибудь ещё, отвечающее чувству прекрасного тётушки Элладоры, дорогой моей родственницы, которая лично добавила в коллекцию сморщенных голов на стене в прихожей первый экземпляр — и всё же сложно представить себе что-то, что отбило бы у меня аппетит быстрее, чем милая застольная беседа. Сколько себя помню, закатывал глаза и кривился от равнодушных, «причёсанных» разговоров... Дзын-н-нь. Я невольно поднял глаза. Мамочка наклонила серебряный молочник, двумя пальцами придерживая звякнувшую крышку. Какое-то потное противное чувство во мне вызвали её ухоженные ногти, очень острые: легко представить, как она выкалывает ими глаза. Но прежде чем мамочка заметила мой взгляд, я выдохнул сквозь зубы и уставился на тарелку с говяжьим пудингом. ...Как же я ненавидел эту вежливую личину скромного мальчика в галстуке-бабочке, когда туфли на «лапищах» такие большие, что похожи на грёбанные шлюпки, ширинка через трусы давит на член, а с языка рвётся ругательство. Ложь, сплошная ложь — поведение перед родителями. С ровесниками — проще. Зная, что никто не побежит докладывать взрослым каждое твоё слово, можешь быть собой, говорить разные вещи, например, свои честные мысли о заднице знакомой девчонки. Если тебе хуёво — так и скажешь: «мне хуёво», а не «простите, мэм, кажется, я не очень хорошо себя чувствую». Даже Джеймс, у которого, я знал, были до сахарной приторности хорошие отношения с родаками, рассказывал им едва ли десятую часть из всего, что происходило в его жизни. Что до меня — в этом доме предпочитали, чтобы я молчал. Тикали часы и едва слышно звенело столовое серебро. И, занятый своим блюдом, я предпочёл бы молчать до самого конца, ковыряя скатерть и нервно дёргая под столом коленом, но... Мамочка долила в свою чашку чай и, едва тёмная сверкающая струя иссякла, проговорила задумчиво: — Неплохой волшебный чай. На удивление неплохой. Тяжёлое молчание, которое длилось несколько минут, прервалось, не дойдя до точки, когда оно стало бы смешным и невыносимым. Отец посмотрел на мамочку и кашлянул. — Весьма. Доставили из колоний? Он запустил нож в порцию пудинга перед собой, отделил часть, которую легко можно было удержать на весу. Мамочка поморщилась. — От мисс Чоудхари Патил. «Голубые горы», если не ошибаюсь. Я сначала хотела выбросить или отослать его обратно. — Надеюсь, мисс Патил в полном здравии? — Полагаю, да. Её семья приобрела ещё одного члена. Мистер Патил недавно женился, разумеется... — мамочка не договорила, выуживая щипчиками в виде птичьих лап маленький кусок сахара. Но то, что чай всё же оказался на столе, подсказало мне: новое «приобретение» семьи Патил — чистокровная волшебница. Хотя, конечно, с родословной, которой не хватало пары десятков миль в длину, чтобы с мамочкиного лица исчезло брезгливое выражение. — Подумать только, — холодно продолжила она, — традиции Магической Британии по изготовлению чая держатся на цветных волшебниках. Смешно и печально. — Никогда не считал плантации Нилгири эталоном, но в нынешнее время... — отец сделал паузу, повернулся ко мне и, словно продолжая разговор о чае, негромко спросил. — Как дела в школе? Я пожал плечами и громко, остервенело заскрипел ножом по тарелке, разрушая витающую в столовой атмосферу изящества (хорошо бы отбросить столовые приборы, упереться локтями в стол и до ушей вымазаться в джеме — право, какой чудесный план). Отец, помнится, уже задавал мне похожий вопрос вчера, во время ужина, и с прошлого дня мой ответ не изменился: всё великолепно. Если не учитывать, что сегодняшние уроки я собирался прогулять, вернее, «просидеть» их в Министерстве Магии — вторую часть своих размышлений, впрочем, я тогда вслух не высказал, сдержался, быстро заткнув себе рот жареной индейкой. Родители разговаривали о сортах чая, погоде и о том, что — ах, что вы, это же просто шокирующая тема! — Малфой (речь не о бывшем префекте Слизерина, а об его папаше) контролировал цену на драконью печень, и о чём-то ещё, столь же животрепещущем... Я не слушал. Ел, качал ногой, изучал белую, напоминавшую заснеженное поле, скатерть — плечи под трансфигурированной тканью покрылись мурашками, будто ни каминный огонь, ни отопительный котёл не могли выгнать из дряхлых комнат холод — и едва не пропустил момент, когда отец снова обратился ко мне. — ...не носишь её? Я машинально, ещё не понимая его слов, коснулся шеи, нащупал дурацкую бабочку. Отец спрашивал о цепочке, которую через братца передала мне мамочка. — Оставил в Хогвартсе, — беспечно ответил я, прихватывая пальцами уголок шёлкового «крылышка», но решил не уточнять, что почти сразу сбагрил посылку Джеймсу. Думаю, даже отца с его «деревянными» реакциями проняло бы такое пренебрежение — он вернулся к трапезе, слегка хмурился, но, кажется, был вполне удовлетворён ответом по крайней мере, не продолжал расспросы. Просто не ждал ничего другого. Не собирался же он требовать от меня подробного рассказа — это что-то из разряда сказочных историй. К тому же, всё прозвучало бы, будто я неловко объясняю, почему моя шея не сверкает от родительского подарка! Чтобы как-то оправдать нервный жест — поднятую руку — я пару раз дёрнул чёрный «ошейник» и сдвинул его на бок. Сохатый отваливает мне половину вкусностей, присылаемых ему из дома. Обыкновенный факт, никак не связанный с тем, что Джеймс мог носить эту цепочку сколько угодно — я бы не возражал, забери он её насовсем. Хотя... Мерлинова борода, есть ли существенная разница между золотой безделушкой и домашней выпечкой? Впрочем, может, та цепочка и не такая уж и безделушка. Рег, кажется, упоминал, что на неё наложены чары? Покончив с пудингом, отец тщательно вытер руки салфеткой, заметил, как бы между прочим: — Полагаю, у тебя высокие отметки по трансфигурации. К счастью, он не вздумал тут же пояснять, почему вдруг решил, что я хорош в трансфигурации. И всё же на лице мамочки мелькнуло секундное подозрение. Я глянул на свою рубашку и фыркнул: — Ещё бы. В конце концов, анимагия тоже своего рода трансфигурация? Неудивительно, что я преуспел и в том, и в другом. Быстро поднял на отца взгляд и, справившись со смутным раздражением — мне ведь вовсе не требовалось подтверждать то, что я талантливый или башковитый и кому-то доказывать это — уже хотел спросить про чары на цепочке, но не успел. — Ты «преуспел»? Твой самодовольный тон неуместен, Сириус, — отрезала мамочка и с громким стуком положила вилку на стол (неприлично!). — Тебе даже не пришло бы в голову заниматься подобными вещами, если б ты был хоть вполовину так же благоразумен, как Регулус... — Сожалеете, что он не на моём месте? — не сдержался я. — Безусловно, он ваш любимчик, два дня назад вы в этом признались... но, боюсь, как бы от самодовольства он не лопнул, если б оказался на моём месте. Кажется, это была первая полноценная фраза, которую я сказал мамочке за это утро, так что в конце почти без злости добавил: «леди». Ситуацию это, конечно, не спасло — за столом вновь повисла тишина, которая подразумевала: не стоило тебе, Сириус, раскрывать рот, и лучше было бы, как вчера, поскорее занять его едой! Я с преувеличенной ленью вытянул ноги. «Хотя Регулус и второй по рождению... ...Умный и талантливый, одним словом, мой любимый, любимый сын!» Если б я мог, я бы со вздохом облегчения отдал ему и честь — одно название — быть наследником «древнейшей и благороднейшей», и этот пропахший сырой древностью дом. Если бы мог. Интересно, почему же не могу? Что нужно сделать, чтобы навсегда порвать с лепниной на потолке, хрустальными люстрами, подсвечниками в виде змей и брюзжащими портретами? Набить морду министру? Нет... написать матерное слово на списке священных семейств? Может, привести в дом жену магглу, или хватит полукровки, чтобы мамочка сошла с ума? Мамочка совершенно перестала казаться благодушной и сдержанной, она сделала жест Кричеру убрать все испачканные тарелки и внимательно посмотрела на меня, словно хотела покопаться в моей голове. Я вздрогнул и против воли сжал в кулаке лежащую на столе руку — расслабил пальцы. Исподтишка глядя на мамочку, медленно качнулся на стуле влево — её глаза преследовали меня — и вправо, будто камыш под ветром. Она моргнула. — Что ты делаешь? Я перестал раскачиваться, тихо хмыкнул. — Ничего. В этот момент отец будто вышел из глубокой задумчивости и произнёс: — Вальбурга, кажется, тот человек... Помпей Паркинсон, был твоим однокурсником? На секунду показалось, что отец таким образом пытается увести разговор... я не успел додумать, уставился на мамочку. — Да, — пробормотала она, оперлась о край стола, — чистокровное семейство, всегда занимал верхние строки в списке по успеваемости. Прекрасно его помню. Имя не отозвалось даже каплей узнавания. — Кто? — спросил я, с любопытством поглядев на странно побледневшую мамочку и обернулся к отцу. — Кто это? — Мистер Паркинсон... — проронил отец, рассеяно касаясь бородки, — несколько лет назад писали в газетах о его смерти. Он пытался овладеть анимагией — неудачно. Вероятно, это была муха... Отец замолчал, глядя в пустоту, но внезапно его рассказ продолжила мамочка: — Паркинсон превратился в насекомое только наполовину, а наполовину остался человеком. Разумется, это... неизлечимо, — у мамочки был очень спокойный голос, от которого я почему-то напрягся, снова подобрал ноги. — Ему повезло меньше, чем тебе, как ты считаешь, Сириус? Он прожил в таком полуживотном состоянии ещё полгода, отказываясь от палаты в Мунго. Я передёрнул плечами (выражение лица, с каким она уточнила: повезло ли Паркинсону меньше, чем мне — оно было одновременно скорбное и определённо смакующее) и, лихорадочно цапнув салфетку, выпалил: — Ты хотела бы, чтоб я оказался на месте этого бедолаги? Глупая мысль — на кого бы она тогда орала? — Возможно, он дожил бы до сегодняшнего дня, постепенно потеряв разум и магические способности, однако с ним произошёл... несчастный случай, — с тем же непонятным жутким смакованием продолжила мамочка, не обратив никакого внимания на мой выкрик, что было, вообще-то, необычно. — Из-за неудачной анимагии Помпей Паркинсон сильно уменьшился, и его склевал собственный гиппогриф. Я хмуро вытирал губы, невольно слушая колючий голос, прыснул от неожиданности. И правда, бедолага, нелепая смерть — я бы точно на такую не согласился! Мамочка встала из-за стола (я проследил за ней глазами, подавил порыв подняться следом, не из вежливости, а чтобы сравняться ростом) — Тебе смешно? — резко шикнула она. — Смешно... Неблагодарный. Не уважающий родителей. Ты совсем не дорожишь своей жизнью. Кровью, которая течёт в твоих жилах! И что... что на тебе за одежда? — наконец, спросила она, глядя на меня в упор сверху вниз. На трансфигурированной рубашке, конечно, не было семейных вензелей. Я и не собирался их наколдовывать, и не думал старательно их вырисовывать, высунув от усердия язык. Ни за что. Поймал взгляд отца, чуть более осмысленный и неравнодушный, чем всегда. Пожалуй, предостерегающий. Я посмотрел на салфетку и подумал запихнуть её себе в рот. Серьёзно, так бы и сделал — сожрал бумажную салфетку, главное, молча — и не проронил больше бы ни слова. Но в следующий момент мамочка выдохнула, словно пытаясь взять себя в руки, и сказала, однако довольно раздражённым тоном: — Слушайся меня и всё будет хорошо. — Я понял, что она говорила про визит в Министерство. — Мерлин, неужели я должна столько мучиться с тобой... Надеюсь, ты запомнишь, что натворил. И на этот раз, Сириус, не смей позорить семью своими — она уставилась мне в лицо и я почему-то подумал, что она высматривает исчезнувший синяк, — ...выходками. Отец скрипнул стулом и вклинился в очередную паузу с глубокомысленным заявлением: — Да, Вальбурга, я думаю, цены на среднеземноморские жабросли снова поднимутся. Об этом писали в Пророке. Сириус! — воскликнул, будто только что заметил меня, — м-м...что у тебя с учёбой? — Ты уже спрашивал, — буркнул я, не сводя глаз с мамочки. Вся эта сцена до жути напоминала ту, что произошла вчера за торжественным ужином. Только теперь мамочка стояла, сердито и нервно постукивая пальцем по спинке стула. Она отвела взгляд и успела сделать шаг к выходу из малой столовой, когда я повернулся на стуле и негромко произнёс: — Я хочу спросить, почему, если слушание назначено было на сегодня, ты хотела забрать меня позавчера? Мамочка остановилась, посмотрела на меня с замешательством, но тут же нашлась: — Отвратительный тон. Немедленно исправься! И всё же на её лице вспыхнул румянец. — Я всего лишь спросил. Что в этом неприличного? — Я издевательски выпрямил спину. — Ты не ответишь мне на такой простой вопрос, мама? Разве что ответ ещё проще: ты хотела меня помучить! — Молчать! Мамочкина рука знакомо дёрнулась. — Сириус, прекрати... — вмешался отец. Кто бы сомневался, что он, в конце концов, поддержит её. — Прекрати грубить леди! — А что ты сделаешь? — я взглянул на отца почти с ненавистью. — Что ты вообще можешь сделать в этом доме? Я не уверен, что он расслышал меня —кажется моё упрямство вывело мамочку, и она прошипела одновременно со мной: — Завтрак окончен! Иди в свою комнату и не показывайся мне на глаза! — уже в дверях она добавила страшным ледяным тоном. — В этом доме есть правила. И я заставлю тебя их соблюдать! У тебя есть час, чтобы приготовиться к отбытию. И она не подошла и не ударила меня (просто, удивительное везение), а всего лишь стремительно, как ураганный ветер, вылетела из комнаты.