Самое настоящее проклятие

Она прошипела мне в ухо: «Ради всего магического, Сириус, веди себя прилично!» На мгновение удержала моё плечо крепкой хваткой, прямо перед входом в комнату полную старых и молодых волшебников, которые, едва я вошёл, одинаково посмотрели на меня: как собаки — на жирный кусок мяса. За секунду до того, как их взгляды скрестились на мне, мамочка, опершись одной рукой на ручку двери, приблизила своё лицо, обдала лёгким запахом духов и раздражённым тоном напомнила, что, по её мнению, я должен делать. Не создавать больше проблем. Она, разумеется, ни на йоту не верила, что я прислушаюсь к её словам, и, судя по злому выражению лица, заранее размышляла о наказании. Её ногти больно впились через парадную мантию — с того момента прошло Мерлин знает сколько времени, а плечо всё ещё ныло. Честно говоря, если б она тогда не сказала… Я не думал специально, что бы такого выкинуть и, ну… не собирался вести себя, как сраный проблемный придурок или невоспитанное животное. Я вообще ничего не планировал, кроме одной… выходки, ради которой вспоминал сейчас путь обратно, в сияющий многолюдный вестибюль. Едва вывернув из комнаты, где проходило заседание, я не стал, разумеется, дожидаться родителей. Отвязался в дверях от толстого волшебника и его супруги, которые хотели со мной пообщаться, быстро поднялся по лестнице, выбранной наугад, и оказался в этом месте — каком-то тихом коридоре с белыми дверями и закрытыми жалюзи. Пока размышлял, где это я, мимо со свистом пролетела стая бумажных журавлей в крапинку — их сложили из густо исписанных листов… Когда мы только явились в Министерство, я вёл себя куда как невинней. Конечно, не розовощёкий крылатый мальчик со сложенными ладошками и просветлённым личиком, которых вешают на рождественскую ель, но… всё больше молчал (то, что без всякого желания отвечал родителям — естественно, не в счёт) и шаркал по полу, исподтишка разглядывая министерских служащих. Ловил себя на судорожных ужимках, — стучал носком туфли, защипывал, дёргал манжеты, потирал кончик носа — демонстрирующих моё плохое настроение. Я не трусил, и уж точно не хотел, чтоб Сохатому пришлось проходить через то же, что и мне. Однако, признаться, дурацкие коридоры с длинными ковровыми дорожками и волшебниками, которые останавливались, чтобы робко поприветствовать моих родителей, не были бы настолько невыносимы, если б рядом со мной чудесным образом оказался Джеймс. И, коснувшись горячим бедром, подтвердил бы ёбнутость этого помешанного на бумагах, печатях и подписях места (тут на них дрочили абсолютно все). Впрочем… даже если в пятнадцатиминутном ожидании, когда нужно будет зайти за тяжёлую дверь с табличкой «зал суда № 3», мне немного и было не по себе — похрен. Тонущие в масле взгляды…стоило их заметить — сразу понял: никакого суда в этом «зале суда» не предполагается. Всё было решено (поделено и оплачено) задолго до того, как я переступил порог большой прохладной комнаты и, сцепив руки за спиной, в тишине прошагал к своему месту — одинокому креслу в центре. Уважаемые волшебники и волшебницы благодушно смотрели на меня с трибун амфитеатра и видели не мальчишку-колдуна, в шестнадцать лет овладевшего анимагией, не Сириуса, блять, Блэка, а родительские деньги. Причёсанный мешок в мантии, доверху набитый галлеонами. Я не был уверен на все сто, но, наверняка, вздумай я даже с ноги проломить спинку кресла — изменилась бы только сумма на ценнике, а не конечное решение. Коридор с белыми полосками штор, на которые я любопытно зыркал, неожиданно кончился. Я остановился почесать пятку, а когда поднял голову, увидел, что в своих блужданиях по Министерству Магии добрался до лифта — древней железной кабинки с разъезжающимися дверями, похожими на челюсти кита. Нет, я бы обязательно осуществил мелькнувшую шальную мысль, если б вдруг захотел остаться дома ещё на пару дней — залечивать гематомы в пол-лица… Креслу повезло. После того как лёгкое напряжение, от которого сердце не заходилось, но бодрее разгоняло по жилам кровь, сменилось глухим тягучим разочарованием — не скрывая кислого выражения, я небрежно повалился в жёсткое кресло, закинул ногу на ногу, исподлобья поглядев на судью (чувствовал, как призрачные надежды мамочки, что я не буду искать неприятностей, рассыпаются пеплом) — ко мне обратились всего несколько раз. Судья — паренёк лет на восемь-десять меня старше, веснушчатый и толстобровый, словно по его лицу провели тёмно-коричневой кистью — несколько секунд рылся в бумагах. Я закатил глаза. Министерство Магии действительно напоминало уборную — оставляешь после себя горы испачканной бумаги. Наконец, судья прочистил горло и вопросительно произнёс моё имя. Вернее, прочитал: комедия — будто он не мог его запомнить. Наверное, от меня не ждали никакого комментария. Тем более, в таком духе. Однако я открыл рот, соглашаясь с тем, что я это я, и пожаловался, что не знаю имени человека напротив — вероятно, потому что бирка стажёра на его мантии слишком мелко написана. Фраза повисла в неуютном молчании. Я невольно заёрзал полируя задом и так безукоризненно гладкое сиденье. Мне расхотелось спрашивать у мистера (я прочитал на пресловутой бирке) Филлипса, на каком факультете он учился. Домовик назвал меня «глупым жестокосердным мальчишкой», когда заявился в мою комнату во второй раз. Этот парень, судя по его нахмуренным бровям и быстрому взгляду, был согласен с Кричером. Вестибюль находится, вроде, на уровень или два ниже Сектора борьбы с свободным использованием магии? Я же не заблудился среди всех этих одинаковых этажей? Проводив внимательным взглядом стайку писем, разочарованно выдохнул. Не похоже, что настолько отчаялся, что был бы счастлив столкнуться с Малфоем, как в прошлый раз. Но сильно жалел, что сейчас мне не у кого было уточнить дорогу. И ещё интересно, как скоро родители поймут, что я исчез? Разбирательство шло не больше пятнадцати минут. К его концу, судья холодно и нервно улыбался и, казалось, был одновременно недоволен, что я избежал какого-либо серьёзного наказания (в котором, по его мнению, я нуждался), и весьма рад, что скоро с лёгким сердцем выпроводит меня из зала.  — Мистер Блэк, вы желаете чтобы ваше имя было зачислено в список анимагов этого столетия…  — Именно так, ваша честь. Я желаю знать, перед тем, как вы задали мне этот вопрос, сколько золота было зачислено на счёт вашей банковской ячейки? Я испытующе глядел на него, уткнувшись ладонями в подлокотники, на которых — мне так казалось всё время, что я сидел в кресле — не хватало цепей. Мелкая сошка, выпрыгивающая из штанов, чтобы услужить начальству и заработать на золотые запонки. Вероятно, сумма была достаточно большой, что он мог терпеть это несмотря на желание меня вышвырнуть. Ха, будто он мог просто так вышвырнуть меня, представителя такой древней семьи, даже если зло поджимал губы, и его собственная репутация, вслед за моей, падала всё ниже. С кресла встал вместе со всеми и ясно расслышал в мешанине звуков: «избалованный наглец». Не нужно было заглядывать в предсказательный шар или чертить астрологические карты, чтобы понять: бедного судью я достал. К тому же, он завидовал мне — я хорошо это почувствовал, когда взглянул напоследок, на его красное напряжённое лицо. С ухмылкой подумал, что очень поскупился на оскорбления. Можно было сочинить что-нибудь эдакое, что заставило бы парня выскочить из-за трибуны и запустить в меня молотком. Я мог стоять так и гадать до посинения. Приблизившись к железным «челюстям», вдавил большой палец в кнопку лифта. Пару мгновений стояла тишина, а потом где-то за стеной натужно заскрипело и залязгало. Можно ли называть избалованным того, чей каждый шаг под контролем и кому при любом удобном случае дают знать, что он величайший позор семьи? Кажется… не во всех семьях это так бывает. Впрочем, не думаю, что судья имел в виду мою избалованность мамочкиными тирадами, обвинениями и презрительными взглядами — тут и завидовать нечему. «Заносчивая мразь, поехавший мудак, все будто ослепли…» И причём тут вообще это? — Сириус… Ты здесь! Ещё плавая в своих мыслях, как в тинистом болоте или вязком желе, я машинально обернулся, и тупо посмотрел на быстро шагающего ко мне отца. За спиной со скрежетом открылся лифт, резкий звук привёл меня в чувство. Я моргнул и, криво усмехнувшись, попятился, вслепую ища кнопки. По отцовскому лицу промелькнули понимание и обеспокоенность. Он сделал последние три широких шага — как же глубоко я задумался или, может, заснул стоя, что не услышал, как он подошёл совсем близко? Прежде чем я дотянулся до кнопок внутри, вошёл в кабину следом. Едва не схватив край мантии, лифт захлопнулся за его спиной, как жестяное забрало, поразмыслил мгновение и удивительно мягко двинулся вниз. Под потолком кружили несколько жёлтых в чернильную крапинку птиц, отбившихся от стаи. Догадался? Какие-то подозрения у него явно есть. Я с раздражением и любопытством смотрел на отца, потом осторожно перевёл взгляд на стены лифта, обшитые светлыми панелями. Он не спрашивал, куда это я намылился в одиночестве, просто развернулся и с невозмутимым видом встал рядом со мной. Неловкое молчание. Очень неловкое. Я же прекрасно помнил что наговорил во время и после завтрака, хотя и не собирался жалеть об сказанном… Мамочкины шаги затихли на лестнице. Когда она вышла, считай: вылетела, из столовой — мы с отцом остались вдвоём, в тишине, звенящей после громкой ругани. Я ещё какое-то время кривил губы и пялился на дверной проём, а отца, сидящего на стуле видел краем глаза. Я назвал его… никчёмным хозяином дома. Почему-то вспомнилось то, что мне сказал мой тёзка с портрета, про молодого хозяина. Мелькнула какая-то мысль, совершенно неожиданная. Но я, рассеянно почесав нос, не уловил её. Подумал: отец, должно быть, ужасно зол на меня. Я понял, что не ошибся, когда он неспеша поднялся из-за стола и, оставив столовые приборы, заговорил со мной: — Это было весьма жестоко с твоей стороны — задать леди подобный вопрос. Подумай о своём поведении, Сириус… сын. Если ты действительно уже не ребёнок.  — По-моему, я достаточно взрослый, чтобы ты попусту не пытался раздавить меня своим родительским авторитетом, — огрызнулся я и, повернувшись, слегка недоумённо фыркнул: — И что? Что я такого спросил, что могло бы пронять мамочку, эту тролличью кожу?  — Сколько ненависти…— пробормотал отец, разглаживая мантию. — И ни капли благодарности. Отец поднял лицо и пристально посмотрел на меня. — Ты не достаточно взрослый, чтобы понять, как важно в этом мире иметь семью, — отрезал он неожиданно, я даже качнулся назад и приоткрыл рот, — Пройдёт пара лет и твои… неуместные увлечения, возможно, изменятся, забудутся. Ты перестанешь сеять хаос и разрушать свою жизнь, придёшь в норму, но… Он сделал паузу, потому что это и так была уже удивительно длинная и страстная для него фраза. Однако при всём желании он не мог изменить «неуместный» цвет моего галстука — как бельмо на глазу для всей родни. Отец прервался, вопросительно наклонив голову и сложив руки на груди, ещё и потому, что я заметно вздрогнул на словах «придёшь в норму» и отвернулся. Я словно заглянул в чан с чем-то холодным склизким — в омут памяти с кошмарами. Мать ненавидит меня. Понятно. И взаимно. А вот отец… дурак… он будто надеялся, что всё — нежелание возвращаться домой, маггловские плакаты на стенах, моя дружба с Джеймсом, наконец, — пройдёт, как вредная болячка на губе. Пара лет — и я внезапно, по мановению волшебной палочки стану каким-то другим, тем, кого он хотел видеть в своём старшем сыне. Перестану быть…ну, собой. А если эта «болячка» не проходит и не проходит? То что? Вынудят забыть про «неуместные увлечения»? Превратят в живое подобие портрета? Об этом даже думать не хотелось.  — Я, пожалуй, пойду к себе. — выдохнул я, втискивая руки в карманы и крепко сжимая их в кулаки, — сколько она дала мне? Час? Отец колебался, но, в конце концов, когда я переступал через порог столовой, он проговорил:  — Не забудь причесаться. Не знаю, хотел ли он сказать что-то… что-то другое. Лифт остановился и вновь заскрипел, готовясь раззявить железные зубы. Отец молчал. Я тоже, хотя никакой скомканной салфетки в моём рту не наблюдалось. Он сказал: «ты не понимаешь, как важно иметь семью». Я нетерпеливо смотрел на двери лифта и упрямо молчал, хотя, наверное, мог бы попробовать рассказать отцу о том, что важнее семьи. Может быть, он понял бы. Факультет, который я сам выбрал. Друзья, которых я сам выбрал.