Уникальный

Ободранный подбородок Майка выглядел… скверно. Как и синяки на шее и запястьях. Поверить, что этот парень мог умереть прошлой ночью, было легче лёгкого, учитывая гнусные подробности. Юноша, конечно, посмеивался и утверждал, что не так плохо обстоят дела, но утешить напуганную Элизабет или приехавшего Генри у него мало выходило. Поэтому Майк бросил пустословие. Вместо этой бесполезной болтовни Эмили просил его описать минувшие сутки, проведённые наедине с рехнувшимся главой семейства, который сегодняшним утром сидел в одном из углов своей спальной и ни на что в доме не реагировал, уткнувшись взглядом в стену. В один момент говорить за старшего брата начала Лиз, хлопотавшая в кухне и готовившая завтрак. Она была той, кто кое-как утихомирил разъярённого Афтона (естественно Генри понимал, что речь шла вовсе не о нём, а о Миллере), а следом возилась с разными по степени суровости ранами на вдоволь потрёпанном Майкле. Ужас скрежетал в подрагивающем голосе девочки: — Он вчера с кровати не вставал. Вообще. Я приносила поесть. И попить. Спрашивала у него, может, нужно что-нибудь сделать по хозяйству. В норме ли он, или нездоровится. Папа не шевелился совсем. Не ел и не пил, словно в спячку впал. В одеялах весь. А… а п-п-потом… — А потом, ночью, — продолжил Майк, разминая перевязанную ладонь. — По дому начал бродить. Метался туда-сюда, вещи швырял, кричал, смеялся. Я понятия не имею, что мы такого сделали, что взбесило, но его конкретно понесло. Нож достал, ко мне в комнату вломился, чуть не грохнул…– передёрнувшись, паренёк изменился в лице и приободряюще улыбнулся сестре. — Дурёха эта перепугалась, сама оттаскивать его начала. Сколько визгу-то было… — Кретин ты, братец, — первое, что взбрело в голову, ляпнула Элизабет. Её глаза уже были на мокром месте после пережитого, и казалось, вот-вот — и слёзы нахлынут снова. Хохотнув, юноша между тем закончил: — Она, короче, смогла образумить, буквально на землю вернула, отец вовремя очухался. Его так перекосило, ты бы видел… Он заперся в ванной до утра. Мы дверь отперли, потому что насторожились. Мало ли, сделал с собой дурь какую-нибудь. Сделал. Раковина вся кровью была замызгана. Но нас папа к себе не подпустил, хотя я уговаривал руки-то… Обмотать чем-то. В итоге в спальне засел. И не вылезает. Ты поможешь? Мне кажется, он отойдёт немного от выдавшейся ночки, если ты навестишь его, дядя Генри. Дети замолчали, заметившие, каким бледным сделался Эмили и какой выразительный страх загорелся в карих глазах. Он долго сидел и смотрел в пол, усердно приноравливаясь ровно и глубоко дышать. Шестерёнки работали нескладно, думы были клубками серых облаков, протягивающихся вдоль и поперёк томительных соображений. Не позволяли догнать что к чему. Генри ощущал колкое чувство вины, и это было единственным, что позволяло всплыть на поверхность многочисленным вопросам. Первый вопрос — что случилось? Ответ на него — отчего-то проснулся Дэйв и неизвестно почему захотел прихлопнуть бедного Майкла. Второй вопрос — что с Уильямом? Ответ — он вернулся, Дэйв не закончил дело до конца и сгинул, а Уильяма выдернуло обратно, он психанул и навредил себе. Третий — как поступить Генри? Ответ — а чёрт его знает… — Он без причины, что ли, разгневался? — спросил тот, что есть сил мысленно себя подбадривая. — Да, во всяком случае, вчера он только и делал, что спал. Только спал ведь, Лиз? — Ага. Без задних ног. — поддакнула брату Элизабет. — Как-то спонтанно это у отца началось, — проговорил задумчиво Майк. — И никаких предпосылок. Бам! И подурнело. Ты не нашёл этому объяснения? — обратился он к Генри. — Пока нет, — бесцветно произнёс Эмили. — Вряд ли я допру, в чём тут дело, если не увижу собственными очами, в каком ваш папа… настроении. Полагаю, мне действительно следует подняться наверх и проверить. — Дядя Генри, ты поосторожней, я тебя прошу, — залепетала Лиззи. — Он свихнулся, ещё на тебя накинется… Генри утешающе погладил девочку по макушке. — На меня не накинется, — спокойно заверил её. — Я позабочусь о нём, не бойся, Лиз. Всё пройдёт тип-топ. Жалко, что фраза прозвучала убедительно, а по-настоящему в Генри таился неподавляемый ужас и трепет. Он вещал, что Уильям не покалечит его, не уверенный в упомянутом заявлении до конца. Говорил, что всё пройдёт тип-топ, а мозг тем временем строил худшие предположения насчёт исхода совершенных в дальнейшем действий. Ни в чём Генри не был убеждён. Убеждал Эмили других, но по сути это — чёртова фальшь и наигранность. Это его приторно-сладкая ложь.

***

— Не болит оно?.. — еле слышно поинтересовалась Элизабет, когда дядя Генри удалился в сторону лестницы, а они с Майком остались на кухне. — Ты как в принципе? Сильно вон тут ноет? — Господи. Порядок, не кипишуй, — Майкл усмехнулся, резво вращая кистью и красуясь повязками на руках. — Давай замотаем меня в различные тряпки и ткани? Я стану похож на мумию. — Обязательно, — буркнула Лиз, закатывая глаза. — Тебя что, не колышет случившееся? Поведение твоё напоминает типичные подколы и штуки. Это глупо. — Глупо убиваться. Послушай, в моей жизни было достаточно дерьма. Так что мне вполне неплохо сейчас. Могло быть и хуже. Плевать. И ты не загоняйся. — А как не загоняться-то?! — взвинтилась девочка, задрав на вставшего из-за стола брата подбородок. Её рыжие волосы взметнулись вверх. Разлохматились. — Что делать, если тебе будет хуже? Звонить врачам? И что рассказывать им? Чем объяснять то, по какой причине тебя здорово помяло?! Подумай хорошенько, ведь… — Бла-бла-бла… Харе языком молоть, дурёха. Он у тебя сейчас запутается, — Майк с такой простой и доброй улыбкой захихикал, что у Лиз щёки побагровели. —… Не кстати твои шуточки. Очень не кстати! — Неужели? — Да. — она понизила тон, ибо слишком бурно распиналась здесь перед этим безрассудным придурком. Оно того не стоит. Майк намекал: ей не следует беспокоиться. Она сделала всё, что было в её силах. Она достаточно позаботилась о нём, так что пока хватит. И без того молодчина. — Пообещай, ради бога, что не умолчишь, если раны начнут болеть. — Ни о чём больше не умолчу, — поклялся парень, ловко дёрнув сестрицу за ухо. — Обещаю. — И не хватай меня за ухо! Это бесит. Не тот возраст, знаешь ли. — Похватать малявку за ухо никогда не поздно, — съязвил Майкл. Чересчур ласково ухмыльнулся, глядя из-за плеча на напыщенную Элизабет. Надулась и сидит, руки на груди. Что с ней поделать? Девчонки такие девчонки…

***

Окна в комнате плотно зашторены. Помещение погружено в полумрак. Он своей пеленой прячет от человеческих душ трусливого проблемного никчёмыша, притеснившегося в том самом углу. Уильям поджимал колени к груди, сложил на них локти и накрыл себя руками, сверля взором ковёр на полу и плинтус, в который утыкались носки его ступней. Тихонько прикрыв за собой дверь, Генри застопорился у входа. Пригляделся. На него не отреагировали. Совсем. Афтон по-прежнему неподвижно сидел и игрался в прятки, беззвучно всхлипывая. Постель была расправлена, подушки валялись на полу, одеяло скомкано и свёрнуто. У подножья стоял непримечательный стакан, удивительно, что он умудрился выстоять и не разбиться вдребезги спустя столь неблагоприятную ночную пору. Неуверенно и испуганно Генри подошёл на три шага. Кровь. Она окрасила собой рукав лёгкой рубахи на Уильяме, она каплями блестела, будто бы пылающая в уродливых свежих порезах. Это были не простые самоповреждения, они чудом не резанули артерию, чудом не повредили вены. Уиллу повезло, Эмили узрел поистине весомый риск — близко к венам, глубоко. Близко, близко, чертовски близко. Лишнее движение повлекло бы за собой обильное кровотечение. Он бы сдох в ёбанной ванной, задев случайно чуть левее или же под иным углом. Всё бы закончилось, а Генри бы безмятежно спал и не догадывался. Сука, чёртов идиот, дурак, Генри, болван, чокнутый. Уильям Афтон убил бы себя. Уильям. Афтон. И Дэйв в этом не помог бы. Присев рядышком, Эмили выждал. Откуда-то знал, что друг самостоятельно заговорит первым. Надо не торопить лишний жизненный миг. Уильям скрестил ноги, всем телом сотрясаясь. Глаза оказались жутко красными, кожа и на ладонях, и на физиономии — воспалённой, раздражённой, однако бледнота измотанности, усталости, изнеможения и отчаяния всё ещё была. И была везде. — Я монстр, — выдавил Уилл гадким хрипом. — И ты меня боишься. Ты меня презираешь. Все меня боятся. Все меня презирают. В любой момент мне может сорвать крышу, и поделать с этим нельзя. Ничего. — он грыз ногти и давился слезами, кривясь. В случае, если Генри пытался докоснуться до него, Уильям отшатывался, вжимался в угол, горбясь. Бесконечно содрогался и срывался: — Хватит! Хватит врать! Хватит так лгать мне, пожалуйста. Ничто не п-пом-может! Я безнадёжен! Я уб-бивал его! М-мои р-руки душили его, х-хот-тели убить! И я вообще не п-пон-ним-мал, не подозревал даже… Вы все боитесь меня. Вы все! Все! В-все, ублюдки! Вы меня терпеть не можете! Потому что я бесполезный и трусливый. П-п-потому что я не удерживаю его, я грёбаный бесполезный червь! Вы не хотите избавиться от него. Вы хотите избавиться от меня! Каждый человек. К-каждый из…все, я ненавижу… — Это не так, — сказал ему Генри, когда Афтон прервал яростную речь. — Никто не хочет от тебя избавиться. Это не так. Уильям, тише… — С… С-св-… Твою мать, сука. Свяжи меня, — выплюнул тот и с утроенной силой разрыдался, протягивая ему руки. — Свяжи. Быстрее, пожалуйста. Пожалуйста, блять! Генри, п-прошу тебя. Свяжи и сдай меня. Выдай всё. Прошу, пр-рош-… молю, умоляю, эй, пожал-лу-…ста. Генри. Генри. Сделай это. Я с-сейчас не смогу помешать тебе. Это шанс. Давай, пожалуйста… Ну же!!! Бери и связывай их, бога ради, не тяни, прекрати это. Прекрати… Генри послушно взял его руки за запястья, но связывать, разумеется, не стал. Ему и нечем было. Проревевшего до надрыва горла Уилла минут через десять, которые он беспрерывно плакал и орал, подотпустила истерика. И тогда, при более-менее воцарившей тишине, Генри показательно цокнул языком: — Они такие глубокие. Как тебе не страшно? Вредить себе, подвергаться опасности, элементарной боли… — Если ты не свяжешь и не сдашь меня, я убью с-себя. Я убью себя, ясно?.. Чтобы не убить тебя. Генри, т-ты же понимаешь… я негоден. Я ни на что не гожусь, — Уильям безнадёжно склонился над коленями. — Я слабый и т-тупой. Я ничего не смогу. Н-ничего не смогу. Я опять испугаюсь. Я всего боюсь! Поэтому уже слишком поздно. Мы не избавимся от него. Свяжи и избавься от меня, не м-мучайся. Ну побудь разумным, Эмили… — А теперь прекрати это, — велел товарищ. Сперва, вроде, звучал он грубо и холодно, но если прислушаться, уловишь и нотки нежности. Это побудило Уильяма приоткрыть слипавшиеся слезами веки и повернуться к Генри, что сидел слева. Генри, который даже не противился, не ненавидел. Который измотано приподнял уголок губ и наклонился ближе. — Да. Гораздо лучше, — прошептал он. — Правильно. Успокойся и просто смотри на меня. Не отводи глаз, хорошо? Что произошло? Почему Дэйв проснулся сегодня ночью? … Тебе было плохо? Он говорил с тобой? Помолчав, восстановив дыхание, Уильям просипел: — Нет. Его не было вчера. И он не разговаривал со мной. Всё это время. — А что тогда пошло не так? Новые слёзы скатились по щекам, и на это Афтон опозорено зажмурился. Генри, переводя дух, собственноручно их стёр, проглаживая кожу чужого лица. — Кошмар приснился, — вырвалось у Уилла. — Говорю же. Я в-всего. Всего боюсь. И сейчас я тоже испугался. Вдаваться в точные дотошные детали, к облегчению Уильяма, Генри решил не стараться. Ещё немного поизучав кровавое уродство, он не выдержал и отвернулся. — В следующий раз Майк и Лиз могут не успеть. — проскрипел Генри. — А ты не нарочно перегнёшь палку. Его друг слабенько пожал плечом. Не обращая на это внимания, подавленный Эмили разгорячённо брякнул: — Я не хочу этого. Не хочу тебя потерять. Не убивай себя. Ладно?.. Всё замолкло. Они просто смотрели друг на друга, как будто впервые встретились. Уильяма переполнили всевозможные смешанные эмоции: вина, тоска, боль, презрение, отторжение, ненависть, любовь, жалость. Он не издал ни звука и прекратил всхлипывать. Товарищ крепко стиснул его в своей хватке. Встал и потянул Афтона за собой. С усилием, но всё-таки поднял на ноги и сам устоял. У Уильяма на заплаканной мине вырисовывался немой вопрос, на который Генри коротко ответил. Со всем тайным обожанием. Осторожно и неторопливо повёл на выход любимого, для надёжности приобнимая. — Тише-тише, Уилл, пойдём. Подлатаем тебя.

***

В ванной комнате, что была тщательно убрана детьми Афтона, Генри полчаса возился со свежими порезами. Посадив на бортик ванны шатавшегося Уильяма, он выискал в ящиках необходимое и, устроившись около приятеля, принялся в первую очередь осторожно промывать раны. Благо те красовались лишь на предплечье левой руки. Разобравшись с этим, Эмили марлей просушил участок кожи, который чуть позже обработал и продезинфицировал антисептиком и перекисью. Уиллу было больно. Он глушил нытьё и не мычал, за него однако же говорил язык тела. Пальцы скрючивались, губы искривлялись, и искажалась его безэмоциональная гримаса. Генри не игнорировал. Бормотал всякие нежности, похвалу, мягкие просьбы чуть-чуть потерпеть. Не выдерживая сидеть возле него так неприкаянно, Уильям обессиленно приложился щекой к плечу друга, пока тот любяще и осмотрительно перевязывал вокруг запястья, предплечья и локтя бинты. За этим наблюдал Майк, облокотившийся на дверной косяк. Постепенно настороженность исчезала, парень больше не вжимал голову, скрывая шею в синяках. Генри вернул Уильяма в спальню, куда Лиз успела шустро принести тарелку с фруктами и чашку чая. Под его надзором Афтон нормально поел и напился. Эмили также дал минутой позже свежую одежду. Младшие затаились в гостиной, поглядывая телевизор и пытливо отвлекая себя от мыслей о злополучной ночи. Генри же навёл порядок на постели и полу, вернул на место подушки, протёр тумбочку и отнёс в кухню грязную посуду. Затем он пришёл назад и плюхнулся возле Афтона на постель, а тот пялился в пустоту с прикрытым ладонью ртом. Оцепенел и сидел съёжившись. Не плакал, хотя скорее потому, что устал, и у него совершенно нет на это сил. — Дэйв здесь? — поинтересовался Генри. — Слышишь его? Уилл мотнул башкой в сторону. Выпустив из лёгких воздух, Генри натянуто улыбнулся и понимающе придвинулся поближе, дабы приободрить: — Всё будет хорошо. Не знаю, как часто я твержу это. Тебе, наверно, надоело, но просто постарайся мне поверить, хорошо, дружище? Отказа или согласия не последовало, но Уильям в ответ прижался к нему, что уже говорило о налаживании контакта. Эмили обнял его. — Простишь идиота? — За что?.. — вяло выговорил Уильям. — За то, что меня не было. Ты страдал, а я не был рядом, чтобы помочь, — укорял он себя и стыдливо кусал губу. Другу, судя по реакции, не требовались как таковые словесные извинения. Без разнообразного красноречивого монолога, искусством владения которым обладал так-то не Афтон, а Дэйв, Уильям не то устало, не то обидчиво, а может, и всё сразу, приластился, намеренно выпрашивая любви, насупленный, замученный, но нуждающийся в ней. И Генри понимал это. Генри жаждал подарить ему столько любви, сколько держал в сердце эти утраченные двадцать четыре года. Столько любви, сколько его дорогого человека когда-то лишили. Столько трепета и тепла, сколько необходимо. Эмили позволил Уильяму спрятать воспалённое слезами лицо в своей рубашке, более не приставая с расспросами. Они сидели и молчали, каждый думая о наболевшем, первые десять минут, вторые, следующие… Время уходило, а Генри не стремился за ним поспевать. Нет нужды. Они не гонятся за необъятным, сейчас лишь бы навести в мозгах порядок и разобраться, как установить дальнейший план действий. Убрав со лба Уильяма волосы, Генри убедился, что температура не поднялась и пуще не настигла болезненная лихорадка. — О чём был кошмар? Расскажи, — попросил он. Объятый его руками Афтон молча передёрнулся. Наверное, это значило упрямый отказ. — Ты же в курсе: я не сумею помочь, если не буду знать, что требуется тебе, Уилл, — Генри пошёл на крайности. У него не было иного выхода, информацию обязательно было выудить. Разумеется, раскрытия сразу всех карт он не добьётся, однако, так или иначе, медленно, постепенно, но придётся вывести друга на чистую воду, чтобы узнать об истоках. Одной из первых задач ради избавления от Дэйва являлась истина, что скрыта границами, установленными разумом. Это разум Уильяма держит его в страхе. Это разум не даёт вспомнить, потому что Уильям и не хочет того. Не хочет погружаться в ужас вновь. Генри был в неведении касательно прошлого своего товарища, при этом он убеждён: нетрудно додуматься, что дела там обстояли чертовски плохо. — Ты должен поговорить со мной, понимаешь? Я вынужден заставить тебя говорить о тех вещах, о которых порой не хочется вспоминать. — И почему ты вынужден заставлять меня? — процедил Уилл. В его тоне раздавались дурные нотки, усталость и неприязнь. Вряд ли она была по отношению к Генри. Скорее к обстоятельствам. — П-почему я обязан говорить о… — Потому что говорить об этом нужно, — гнул своё Генри, и Афтон бросил пререкаться. — И нужно не только мне. И тебе. Тоже. Это поможет, Уильям, пойми наконец. Это упростит нам задачу. — Нихера нам не поможет и не упростит, — буркнул тот, шмыгая носом. Эмили решил, что допытываться бесполезно, собираясь озадаченно, безысходно заткнуться, уйти прочь, и внезапно приятель прислонился гораздо тесней, проворчав: — Это был дурацкий кошмар. Я не раз его видел, — он дождался, пока его успокоят осторожными поглаживаниями, и хрипло, подавленно проговорил: — Как я бегу по лесу. Льёт дождь. Мне мокро, холодно и страшно. Я падаю. И больше не могу бежать. А он идёт за мной. — Кто? – М-да. Кто бы знал, что такой непримечательный вопрос, состоящий из одного-единственного слова, повлечёт за собой столь бурную реакцию. Чужое тело задрожало. И снова. Снова в истерику и слёзы. Казалось бы, что после ночных выходок Дэйва, после недавно прошедшего приступа, выдавить крохотную слезинку было непосильной задачей. Уильям же справился на отлично, как маленький, разревевшись. И Генри принялся тут же успокаивать его тихим шипением, прикрывая влажную щеку. — Нет, не надо. Не плачь, не бойся. Всё хорошо. Тихо-тихо-тихо, хей, спокойно, погоди, прошу, не паникуй! Не бойся никого! Ну-ну-ну, ш-ш-ш, всё в порядке, я рядом, я ж здесь, Уилл! Я же тут, дыши глубоко, пожалуйста. Не поддавайся, соберись, — нельзя доводить его. Нельзя. Тянуть до последнего и бездействовать — тоже. Что дальше? Как не провоцировать на психоз? Состояние Уилла запредельно расшатано, чуть что — он начинает нервничать и паниковать. — Собери волю в кулак, успокойся, успокойся, да. Вдохни и выдохни. Много-много раз. Хорошо, можешь не рассказывать мне. Хорошо, договорились. Можешь не заставлять себя. Давай ещё чаю налью, м? Или чего-нибудь сладенького? Конф-… Ой, — он чуть не треснул себя кулаком по лбу. Уильям ненадолго застыл, а потом обыкновенная дрожь перешла в нарастающую и убывающую попеременно, Афтон издал хрипкий звук, будто задохнулся от животного страха. — Нет-нет. Я вовсе не то собирался сказать, Уилл. Не… Только не плачь, хорошо? Дубина я, понимаешь? Я оговорился. Просто… Чёрт, я лучше заткнусь, ладно? Главное — не бойся. Здесь и сейчас тебе нечего бояться. Здесь Майк, здесь Лиззи, которые в глубине души тебя любят… — Они не з-знают, кто я такой, — брякнул Уильям ненавидяще. — Ты с-серьёзно, что ли, эту хуйню несёшь?.. — Ага. — выдал Генри и по-тупому улыбнулся: — Если этот факт тебя не тешит, то давай скажу тогда, что здесь и сейчас есть Майк, Элизабет и я. На меня-то ты рискнёшь положиться? Данный ход подействовал отлично. Товарищ затих, лишь слёзы лились рекой, их остановить возможности, судя по всему, пока нет. — Положусь, — проскрипел тот. — Тебе я п-поверю. — Вот и славно. — Не бросай меня, пожалуйста… — Да ты чего говоришь, Афтон? — ахнул Эмили. — Разве я заикался когда-нибудь насчёт того, что брошу тебя рано или поздно? Какую чушь ты горазд сморозить. И речи быть не может, чтоб я тебя бросил! Ты запомнил? — Запомнил. — Запомни хорошенько. А также это: если твой Дэйв вздумает в очередной раз отпихнуть тебя и повыпендриваться, я тебя везде достану, помяни моё слово. Я вытащу тебя из этих твоих внутренних оков. А затем мы как следует надерём Миллеру зад. Я ясно выразился? — Угу, — кратко ответил Уильям, прячущий взгляд в рубашке друга. Расслабился тот рановато. Уильям до сих пор не усмирял скулёж, бормотание, хватал себя за одежду, словно хотел разорвать ту в клочья. Его поведение не было нормальным. Слёзный приступ стих, настиг иной, новый. Нездоровый. Афтон прошелестел непонятную мольбу, нечто о чём-то, точно не связанном с предыдущей темой. Генри не успел опомниться, как психованный мученик заныл по-другому: мозг, очевидно, начал помышлять что-то плохое, вероятно, Уильям припомнил дурные обрывистые кадры своей утраченной жизни и отчаянно занемог. Намеренно вцепившись Эмили в запястье, Уилл что было сил оттолкнул друга. Без каких-либо предпосылок. Он минуту назад жаждал оказаться надёжно спрятанным ласковыми объятиями, а теперь, наоборот, резво вырывался. Генри же удерживал его, как и прежде. Не сдавался ни в какую, изрекая мрачное и утомлённое: — Дружище. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Давай же. Разберись с этим… —… не трогайте меня, — мычал тот под нос. — Не трогайте. Больно. Не трогайте, не надо. Пожалуйста. Отпустит-… Хватит, хватит, умоляю, я не могу перестать думать об этом. Оставьте меня — Уилл. Оставьте — Уилли, повторяй за мной, ну же. Грязный плаксивый червь. Чтоб тебя, Уильям Чтоб ты провалился. Чёртов бесполезный засранец. Ничтожество На что я трачу своё время? На это жалкое убожество!.. Выродок недоношенный Мелкая дрянь. Несносный маленький… — Вдохни, — взмолил Генри, прижимая к своей груди скрючившегося Афтона. — Уилл, прошу тебя. Дыши. Ничего опасного поблизости нет. Не надо бояться. Вдохнуть. Кажется, нет воздуха. Ему немедленно требуется сделать глубокий вдох. Но он не хотел вдыхать новой порции кислорода. Он не хотел открывать глаза. Не хотел бороться за своё существование в теле. Он устал. Лучше умереть. Господи, как же это надоело. Почему нельзя просто покончить с этим? Почему надо терпеть?.. Потому что он… нужен? Бесполезно. Он слаб. Он не выдерживает контролировать свой мозг в одиночку. Как бы ни желал Генри помочь. То было бессмысленным. Я из тебя выбью всю эту дурь. Я тебя… Голос в голове раздражённо высказал: «Господи, Уильям, ну сколько можно?» И замолчал. И всё исчезло всё внутри опять успокоилось. Внезапно. Словно кто-то это остановил. Кому-то, к сожалению, не Генри, надоело слушать бредни разума. Он их тоже терпеть не может. Уильям уже решил: началось. Сейчас он вырубится, и его место бесцеремонно займут. Но этого не произошло. Второй даже не попытался этого сделать. То ли из-за нежелания, то ли из-за естественного переутомления. Поэтому вдохнул Уильям. Генри аккуратно погладил его по макушке, не собираясь отпускать. Отторжение, тошнота, скользкое противное ощущение, что тебя касаются, не было больше таким отвратительным, потому Афтон сам обвил Генри руками. Мгновенно сделалось легче. Чёрт, как на ёбанных американских горках… Вдох, выдох; выдох, вдох

***

Не зная, куда себя деть, Генри развалился по центру постели, кое-как уложив голову на подушки. Поза была не больно уж удобной для того, чтоб безмятежно валяться и рассуждать обо всём на свете, в том числе и о помощи Уильяму. В свою очередь, тот обнимал Эмили двумя руками, свернувшись под правым боком. Минут сорок он не разжимал хватки, держался так, будто Генри исчезнет, если Уилл на долю секунды забудется. Генри-то не был против, придётся, правда, полежать без всяких телодвижений, понаблюдать бдительно за состоянием Афтона. Но это намного лучше, чем успокаивать его чуть что, места себе не находить. Слава богу, друг с горем пополам угомонился. Генри попробовал дотянуться до кончика одеяла, дабы подтащить и накинуть на Уилла тёплое покрывало. Пальцы не доставали. Вместо одеяла есть лишь тело Генри. От него исходит тепло, к которому Уильям судорожно рвётся абсолютно всегда. Он не делает неприятно, не скрывает намерений. Перед Уильямом Эмили чист и прозрачен, никаких утаиваний, недосказанностей. И защита его искренняя, бескорыстная. Афтон чувствует себя обезоруженным в согревающих, надёжных объятиях и не противится этому. Он всячески отрицал, что привязан зависим, он ужасно боялся, что Дэйв решится на высшей степени безумие ради того, чтобы сломить. Дэйв Миллер убьёт Генри Эмили, если это взбредёт ему в голову. Сердце болезненно сжималось. Генри защищает своего любимого друга всеми возможными способами. Как же Уиллу уберечь его, Генри, от чудовищного тика собственного разума?.. Всё слишком сложно. — Им надо рассказать, Уилл. О Дэйве, — обратился Эмили после длительной молчанки. — Я про Майка и Лиз. Уильям проигнорировал данное предложение товарища и предпочёл лишь сильней прижаться к нему, хватая за талию. Они выдадут его. Все они. Все, кроме Генри. Они доберутся до него, чтобы лишить единственной прелести, существующей в жизни Афтона — его лучшего друга, его любви лучика надежды. Они предадут, заберут самое дорогое и сокровенное, уничтожат. Он не позволит. — Дрожишь? — ощутил Генри. Уильям не удержал хлещущего наружу презрения и стыда, невольно стиснув руки и вцепившись в Эмили намертво. Тот поморщился: — Лучше не делай так, пожалуйста. Мне больно. Ему больно. Уилл сделал Генри больно. Снова. Монстр, а не ребёнок у Вас, Джек. Чудик придурковатый, держись подальше, а? Псих. Его бы усыпить, как зверёныша. На кой чёрт это дьявольское отродье привезли сюда? Нам проблем не хватает? Дети и взрослые. Он всем всегда делал больно. Все его ненавидели, открыто выражаясь о нём грубыми словечками. Это было неприятно, особенно когда был Уилл, вынужденный принимать этот обоюдный удар неприязни вместо Дэйва. А может, он ничуть не лучше…? — Почему я не умер? — в пустоту задал вопрос Афтон. — Тогда людям вокруг было бы проще жить, город остался бы мирной глушью. Я испортил его. — Прекрати, — Генри кое-как, но стянул одеяло с угла кровати, прикрыл им Уильяма, также поправляя подушку и обнимая крепче. У него самого кошки на душе скребли. — Ничего ты не испортил. Не ты, Уилл, ясно? Уймись уже. — Не я? Ты уверен? — Он надтреснуто усмехнулся. — Ты же знаешь: я портил людям жизнь. Всегда. Даже когда жил у родителей. Я прогрызающий всех изнутри червяк. — дрожал не только Уильям, но и его голос. — Всем было плохо. Я не хотел, но… Да и зачем я получил эту жизнь, если она никогда не принадлежала мне толком? Разве моё существование логично и обосновано? Разве я вообще есть? — Без сомнений, — Уилла потрепали по волосам. — Ты есть и должен быть. Ты большее, чем Дэйв Миллер, усёк? Ты будешь жить. А я буду рядом. — Ты не забудешь обо мне? — Конечно нет, дурачок, — Генри ласково убрал одну прядь Уильяму за ухо, устало жмурясь: — Слушай, не угнетайся, лады? Твой организм требует отдыха. Оттого мысли путаются. Не провоцируй негативную реакцию на происходящее, чтобы не изводиться. — Останешься до вечера со мной? Генри, пожалуйста… — Хорошо-хорошо, ладно. Но знаешь, — он немного привстал, разжимая хватку на Уильяме. — Взамен я могу кое-что у тебя попросить? — Взамен? Ч-что? — испугался Уилл. — Могу или нет? Просто скажи. Афтон отстранённо фыркнул, пряча волнение вперемешку с недоверием. — Ну. Ну, можешь, наверное… Генри серьёзно нахмурился, взглядом прожигая Уильяма насквозь. Заговорил требовательно, гораздо суровей: — Я прошу рассказать. — Рассказать? — Да. Уилл. Это какой ублюдок заставил тебя поверить в то, что ты портишь людям жизнь? Какой кретин убедил тебя в том, что твоя жизнь — это пустышка? Расскажи мне это. Спина похолодела, а живот скрутило. Его нутро выдавало скопившееся негодование, ныло и терзалось. Уильям понадеялся, что Генри заметит, как вновь сделалось другу плохо, и отстанет, ради бога. Но Генри ожидал ответа, несмотря на явственную серость, проступившую на физиономии перед ним, осунувшуюся кожу и участившееся дыхание. Он упорно ждал объяснений, намеревался заполучить их любой ценой, пронизанный выдающим эмоции серебристым блеском чужих глаз. Уильям предпринял попытку отмахнуться. — Это сущий пустяк, Генри. Будто бы я помню. Я не тот, кто держит обиды, если учесть мои провалы в памяти, — Афтон натянул на губы кривую ухмылку. Эмили не собирался давить лыбу и решительно прижал товарища лбом к своему лбу, вызывая мурашки по телу. — Но ты держишь обиды, Уилл, – заявил он, на что Уильям проблеял сиплое возражение. А Генри всё настаивал: — Из-за этих обид, страхов и негатива Дэйв и появился. Понимаешь? Ты держал внутри эмоциональный груз, ты прятал настоящего себя, отрицал истину, боялся собственной тени, правда? Ты прямо-таки полон споров с самим собой. — Он давно появился в моей жизни, — вставил Афтон. — Тогда я был мал для того, чтобы иметь разногласия со своей башкой. Я же сопляком был, какие истины? Разве ты лет в восемь знал, что такое истина? — Не то чтобы, — согласился Генри. — Пускай я и не понимал. Окружающие мне объясняли. Родственники доносили, что хорошо, а что плохо. Я учился на личных промахах, потому что у моей семьи не было такого, что глупить и совершать ошибки — это обязательно неправильно. Да, и контроль был, и строгость. Но моим родителям всё же, думаю, удалось слепить из меня нормального человека, какими бы недостатками они оба не обладали. У нас у всех в этом мире есть недостатки. Одно дело, когда кто-то такую истину признаёт, и совершенно другое, когда отрицает. Ты отрицаешь. — Я не отрицаю, — нервно буркнул Уильям и насупился. — Я просто… Тут дело не в недостатках. Тут не это главное. — А что? Разговор зашёл в никуда. Как обычно. Стоило Генри затронуть эту тему, Уильям упирался в стену — границу, установленную его мозгом. Вести дальнейший диалог становилось невозможно. Афтон отказывался принимать участие. — Как нам услышать друг друга, Уилл? — без ноток раздражения или агрессии поинтересовался Эмили, сочувственно приулыбнувшись. Друг пожал плечами. — Прежде чем ты начнёшь паниковать, позволь кое-чем поделиться. Вчера мою голову посетила странная мысль. Дурная, я бы сказал. Несколько проклятых часов я пытался вникнуть в содержание грёбаного трактата знаменитого психоаналитика, видишь ли, в себя поверил. По итогу голова взрывалась, какие только размышления меня не настигали… При этом та самая мысль, несмотря на абсурдность, весьма… занимательна. И, не знаю… Мне кажется, что, так-то, имеет смысл воплотить её. — Ты о чём? — Уилл сжал кусочек одеяла, не готовый узнать, чем та вчерашняя мысль Генри примечательна. Тот замудрённым способом прояснил: — Тяжело понять, каков ты, Уилл. У меня не выходит, честно. Я вожусь на поверхности, нет возможности копнуть глубже, разобраться в твоей манере поведения. А ты не хочешь давать ни малейшего намёка. Я не виню тебя. Я знаю, что тебе хреново, а гадкие воспоминания не вылезают наружу. Кому приятно воротить давнюю мутную кашу? Прокручивать те неблагополучные события? Такое себе занятие, верно? — Уильям передёрнулся и, как бы для демонстрации присутствия, кивнул. — Ты этого боишься. Боишься и того, что придётся делиться чем-то мерзким со мной. Ты не уверен, что этим делятся с людьми, уж тем более — со старыми друзьями, которым, наверное, невмоготу будет выслушать и принять. Ты не понимаешь, как, спустя столько лет, мне можно раскрыть глубоко запрятанную когда-то тайну. Многое произошло, поэтому ты мечешься в страхе, не имея ни малейшего понятия, какой будет моя реакция на твоё признание? Первое значительное откровенное признание за двадцать четыре года. — Да. — взвинтился Афтон. Съёжился и напрягся. — Да. Да! И что? Что делать? Да, я трус, да, я боюсь, что ты не примешь. Ты знаешь мен-… это тело, и его, и меня — это ты знаешь двадцать четыре года. Я не предполагаю, как ты отреагируешь на что-либо обо мне лично. На какую-нибудь выходку, открытость, честность. Вдруг у тебя уже сложился определённый образ, пазл, по частицам, и я его сломаю этими откровениями окончательно… — Почему бы тебе не вылить на меня то, запрятанное? – осторожно предложил Генри, и Уильям недоумённо уставился на него. — Представь, что я тебя знать не знаю. Впервые встретил, а эмоции внутри кипят. Срочно надо что-то о себе сказануть, чтоб отпустило. Тупо и несоображающе моргая, запутавшийся напыщенный Афтон походил на кинутого котёнка, брошенного не пойми куда, оставленного и беззащитного. Он пялился сквозь Эмили на стены спальни с таким ужасом, будто они вот-вот его раздавят. Генри между тем бодро подхватил: — Ну. Давай. Сядь напротив меня. Уилл послушно поднялся с подушек и перетащил себя на противоположную сторону кровати, растерянно сел, обнимая локти, таращился на товарища, а Генри и сам устраивался поудобней, откладывая одеяло. Каламбур спонтанных его действий сделался ещё более непонятным и безумным, ибо, вопреки нелепости происходящего, Генри Эмили с серьёзным выражением лица расправил плечи, поправив воротник рубашки так, словно на нём был завязан строгий галстук, и убрал мешавшую концентрироваться исключительно на Уильяме рыжую чёлку набок. — Давай начну я, чтобы ты догнал, что это из себя представляет, — не дожидаясь ответного взаимодействия, он прочистил горло, а через секунд десять ни с того ни с сего вытянул правую руку. У Афтона глаза на лоб полезли. — Я Генри, — как ни в чём не бывало представился Эмили и взялся за холодную ладонь Уилла, пожимая её. — Маменькин сынок и бывший затворник. В начальной школе у меня была пижама с зебрами. Классная пижама. Я любил ходить в ней дома, даже днём. Хотя сейчас понимаю, что зебры выглядели чертовски неуклюже и нелепо. Но они мелкому мне нравились. Однажды я вышел в пижамной рубахе во двор, чтобы принести отцу почту из ящика. И какой-то пацан заметил моих смешных зебр и расхохотался. Помню, что это меня обидело. Я с тех пор не носил ту пижаму. А хлам во время уборки я сгребал под кровать. В какой-то момент под ней совсем не оставалось места, и я решил, что будет отличной идеей прятать то, что не помещается, под кровать родителей, под диван, в ящики в кухне, за шкафом и в одеяло на своей же постели, бельё на которой мама регулярно меняла и находила те залежи. Я любил свой хлам. Очевидно, эта любовь к нему теплилась во мне с раннего детства. Уильям был, мягко говоря, ошарашен, выведен из строя. Слушать секреты Генри Эмили, несомненно, забавно и познавательно. Но уловить суть сие мероприятия Афтон по-прежнему не мог. — И… — решил добавить ещё что-то Генри. — В тринадцать лет, в августе, я в очередной раз приехал к своему деду в Ла-Веркин. Ненадолго, мы с родителями подумывали съездить едва ли не в другой Штат отдохнуть, заехали на парочку деньков повидаться со стариком. Я целый день бродил по городу, а потом ошивался возле одного ничем не примечательного дряхлого дома. Как ты думаешь зачем? Я хотел встретить мальчика, которого целый год не видел. Мы неплохо ладили прошлым летом. Вот и решил поболтать, рассказать, что у меня да как. Но я так и не добился встречи с ним. Не получилось. Его дядя как-то раз сказал мне, постучавшему в их дверь, что тот мальчик не выйдет. И знаешь что? Когда мы уезжали, я разрыдался. Я мало плакал, у меня и поводов особых не было никогда. А тем днём я рыдал, как малое дитё. Уже не вспомню из-за чего. То ли из-за обиды, то ли из-за досады. Может, от всего одновременно. Представляешь? Язык прилип к нёбу, а слова все позабылись. Уильям смотрел на Генри взором безучастливым, хотя на деле вслушивался в каждое изменение его интонации, вникал в сказанное и жаждал догнать наконец, чего потребует от него Эмили. А рука того была тёплой и нежной. Пока Генри рассказывал ему это всё и сжимал костлявую ладонь, Уильям задерживал дыхание от изумления и причудливого согревающего чувства, вызванного чужими прикосновениями. Которые не заставляли скривиться в омерзении. Естественно. Прикосновения Генри не могли быть таковыми. Только желанными, блаженными и завораживающими. — Может, и ты расскажешь что-нибудь о себе? — спросил Уильяма Эмили, взволнованно поднимая брови. Всё же скрытая им тревога выдавалась бессознательным поведением тела. Он хотел, чтобы Уилл тоже рассказал ему нечто подобное. А Уилл вдруг понял, что дыхание сбивается не только от воодушевления, но и по причине непонятного давления и жара в голове. Уильяму показалось, что изнутри кто-то оглушил его предостерегающим воплем. Кто-то вывел Афтона из равновесия, больно сдавил горло, перекрыв доступ к кислороду, предупреждая: Не надо. Не надо вспоминать. Это будет ломать тебя, если не забудешь навсегда. Забудь. Жизнь давно не твоя. И тебя, как такового, скоро не станет. И он реально забыл. Забыл обрывки чего-то хорошего, крутившиеся в голове. Он держал те мысли на виду сознания, чтобы не утерять их. Ему хотелось рассказать. Так чертовски хотелось поделиться этим хорошим и более-менее позитивным с Генри. Но он опять забыл. Ничего не осталось. Он как в вакууме. — Г-Генри, я забыл. Я-я не п-помню, — завёлся Уильям. — Только что. Только не это. Генри. Б-б-боже. — Для начала представься, — ровно и спокойно попросил Генри. Уилл на него как на больного взирал, беспорядочно шевеля губами. — Я буду рад. Нет, не так. Я буду запредельно счастлив, если узнаю тебя получше. — Н-н-но… — он попытался сглотнуть. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох… Шёл бы ты, Дэйв Миллер, на все четыре стороны. Настолько блеклая персона, что мозг стёр всякое напоминание о его имени, потому Уильям много лет не помнил, как зовут чёртов голос в голове. Какой же идиотизм. Долго ли это сумасшествие будет преследовать его? Ломать на кусочки? До самой смерти?! — Я Уильям, — сдавленно выдавил Афтон и чуть не подавился. Затеял на новый лад, упрямей, как будто назло сидящему внутри монстру: — Меня зовут Уильям. Отлично — едва не вырвалось у Генри. — Я переехал в Юту, когда мне было одиннадцать. На этом, собственно, всё. Уильям восстановил дыхание, подавил рвавшуюся наружу панику, но вспомнить, о чём так стремился поведать своему «новоиспечённому» знакомому, не сумел. На глаза слёзы наворачивались. Ну почему? Почему? За что? Неужели он не имеет права просто помнить? Помнить хоть что-то о себе, что-то яркое, что-то приятное. Чтобы не прибегать к невыносимому самокопанию. За что его донимает собственный дьявол? Так гадко. я имею право злиться я заслуживаю чего-то хорошего мне не запрещено жаловаться плакать хотеть любви мне можно существовать и воротить прошлое. Мне можно. Не вываливать на себя. Но постепенно. Аккуратно. Выуживать из себя всё, что получается. Это его тело. Это его воспоминания. Это его разум. Если он хочет порыдать, расклеиться, признаться в окружавших его когда-то гадостях, ему дозволено. Ему можно. Он заслуживает. Раз Дэйв не даёт вспомнить хорошее, значит, он будет откровенничать о том, о чём никогда бы не пожелал заговорить, трусливо и страдальчески отмалчиваясь. И наконец-то грань между ним и прошедшим немного треснула. Не надо бояться, — говорил Генри. И правда. Не надо бояться. Потому что Эмили здесь. Эмили выслушает и примет. Генри Эмили поймёт своего друга. — Когда мне было семь, я впервые побывал у какого-то водоёма, — начал Уилл, самого себя страшась. Главное, не поддаться соблазну бросить и сдаться, забыться в грёзах и пожелать чудотворного спасения, которое он различал в собственном исчезновении. — Не помню, что это было. Вроде озеро. Меня привезли туда, чтобы научить плавать. А я упрямился. Я не хотел. Мне было страшно и холодно. Почему-то вода так пугала, что я чуть ли не на руки матери лез, чтоб спрятаться. Ну не хотел я плавать, – он облизнул губы. –… Тогда отец взял меня и пошёл в противоположную от пляжа сторону. И на каком-то одиноком холме он… н-ну, он кинул меня в воду. И велел плыть. А я не умел. Я испугался. Глубоко было. Я только бестолково руками размахивал, даже не задумывался о том, что нужно перестать верещать и захлопнуть рот. Поэтому воды вдоволь наглотался, то и дело тонул. Целую вечность, наверное, барахтался в ней, а он до последнего стоял и смотрел. Я почти захлебнулся. Уильям боялся поднять голову. Генри не добивался этого. Лишь обхватил его вторую руку, согревая теперь обе. Прошла минута без слов, после которой Эмили задал нетребовательный вопрос: — Может, что-нибудь ещё, Уильям? Афтон покачнулся. С трудом усидел на месте и унял дрожь, стиснув руки товарища в ответ. — А… А в в-восемь лет я впервые увидел, как трахаются мои родители, — Он нервно хмыкнул. — Это вышло случайно. Это недоразумение. Папа бродил по дому подвыпившим. Я побоялся, что он захочет меня поколотить. И я залез в шкаф родительской спальни… Я посчитал, что отец не додумается искать там. Да, блять, он не додумался. Меня сейчас стошнит. — Я понимаю, — тихонечко сказал Генри, наклонив Уилла поближе к себе. — Мне принести воды? — Нет. — отрезал тот и затрясся. — Тссс, ты молодец, – мягко похвалил Эмили, погладив его запястья. — Ты отлично справляешься. — И тебе всерьёз не противно? — Не противно. — Я был таким жалким, — вырвалось у Уильяма, согнувшегося пополам. — Отвратительный, наивный никчёмыш. Не выношу думать об этом. Глупый и бесполезный. Он меня ненавидел. А у меня не выходило ненавидеть, как бы я ни старался испытать это чувство. Я мог бояться и надеяться. Долбанный сопляк. Я вёлся на всякую милость. Стоило взрослому человеку проявить хоть немного человечности, я сразу принимал его за безопасного. Я никогда не учился на ошибках. Ошибки всегда были непростительны. – Афтон болезненно скривился. — Больно было, когда били. Я был готов унизиться любым способом, лишь бы на меня прекратили давить, лишь бы не секли с такой сраной щедростью. И кого он вырастил этой своей суровой натурой? А? В кого я вырос?! В какое ничтожество. В блядского труса… — А что насчёт твоей матери? Что есть о ней? — Генри перевёл тему разговора. Практически оперевшись на него, Уилл потёр себе глаза и медлительно прошелестел: — Она была… Нормальной. Но такой же жалкой. Отец постоянно кричал на неё, чуть что случись. Она молча выслушивала. Он бил своего сына, который до пояса ему не доставал. Она молча наблюдала за этим! Мне скоро должно было стукнуть одиннадцать, но она не дожила. Её не стало. Эмили переменился в лице: — Ты же говорил, что… — Говорил! Я говорил, что она возится с ним, потому что он болен. Но нихера подобного. Я это придумал, понятно? Это неправда! Она умерла. А он исчез однажды вечером. Я плохо помню, что случилось. Если помню вообще. Может, я путаю это с кошмарами. Но я своих родителей больше тридцати лет уже не видел. Такие признания ты хотел от меня услышать?! Ты доволен?! Или ещё что-то нужно? — Мне — нет, — отозвался Генри. — А тебе? Тебе достаточно этого, чтобы выговориться? Если да, то я не имею ничего против. Возражать не буду. Уильям бы замолчал с превеликим удовольствием. Ему достаточно. Он не обязан выдавать другу свою биографию и каждый блядский случай, вызывающий у него истерический припадок. На перечисление книги не хватит. Уилл вспомнил и пожалел об этом. И заткнулся, не намереваясь раскрывать рта. Только тело было не согласно с его упрямостью и стыдливой трусостью, поэтому язык развязался по своему хотению. —… Он то и дело перегибал палку. Я не знаю, чего он добивался. Я не знаю, что я должен был сделать, чтобы он перестал ненавидеть меня. М-меня все ненавидели. Мне не к кому было обратиться. Все взрослые, каких я встречал, проживая с отцом… Они в-все были выродками, отморозками. Их интересовали выгода, деньги, чтоб никто их, мразот, не трогал. И чтоб бухла побольше! А ребёнок с-сам как-нибудь выкарабкается! У меня не получалось ненавидеть. Я себя винил, думал, заслуживаю. Потому что в самом деле недоношенный. В самом деле вынудил. В самом деле, блять, довёл, спровоцировал, разозлил. Я не хочу это вспоминать!!! — заорал Уильям. — Я не хочу вспоминать их раздражённые и недовольные рожи. Не хочу вспоминать их улыбки, в которых никогда не было ни капли искренней доброты! Их хохот, проклятия, оскорбления… Подзатыльники, затрещины, кулаки, зачем, з-зачем всё это было… Р-ради чего?! Я ж-же не был таким наглым и невежественным, я не позволял себе воображать плохое, гадкое, скверное, пошлое. За что это? За что? Кто-нибудь скажет мне уже или нет?! Я к-кем был для них всех? П-проблемой? Грушей для битья? Куклой з-заб-бавной? Почему они позволяли себе это…? Слёзы раздирали глотку. Он упрашивал себя заткнуться, не нести эту неразбериху, успокоиться. Просто-напросто замолчать. Довольно нытья, он разболтался на славу, но всё не замолкал. Городил по поводу того, как запугивали его тем, что скормят лесному дикому зверью, что вырвут непослушный язык. Жаловался, вспоминая страх, охватывавший в сыром подвале или затхлом сарайчике, что пах животными тушами; голод, испытываемый в периоды лишения еды. Яро перечислял: ремень и кочерга, шнур от чего-либо, бутылки и прочие вещи, попадавшиеся под руку, тяжёлые удары рук родного отца — и ненавидел. Годами он не позволял себе этого сделать. После тридцати с лишним лет скрытых обид, неупокоения, терзаний и разъедающей горечи Уильям получил шанс избавиться, смыть клеймо трусливого недоноска, как грязь, освободиться от этих оков. И он кричал и кричал, до тех пор, пока не охрип. Продолжал, вопреки тому, говорить, пока голос не осел, а слёзы не брызнули наружу, когда он вспоминал обо всём, что всплывало в голове, переключаясь с одного на другое. — …и я х-хотел… Я х-х-хотел поверить, что он не такой. Что он не такой, как мой отец. Что он не тот, кого мне доводилось п-прежде встречать, — Уилл прервался и всхлипнул. Его понесло совсем на инородное: — А я тебя когда встретил… в колледже… Я н-не узнал сперва. А к-клялся, что не забуду. Я даже обещания сдержать не могу, своего собственного…! Я давал его одному себе и не с-сдержал… К Эмили всё же вернулся дар речи. Продолжая поглаживать по спине Афтона, он убаюкивающе прошептал: — Не обязан ты был. Не обязан, слышишь? Я тоже не сразу тебя вспомнил. Мы семь лет не встречались. Как бы ты меня вспомнил, да и со своими заморочками, ей-богу, Уилл? Не требуй невозможного. Генри, кажется, отныне целиком и полностью осознавал, почему Афтон не решался поведать лучшему единственному другу о себе. Почему врал про отца и мать. Почему не любил упоминать их и своё треклятое детство. Генри довелось узнать всего-то одну пятую часть того кошмара, бывшего явью, а не пустыми фантазиями. Честно, он пожелал бы забыть то, что услышал. Он не прочувствовал той боли, какую пришлось испытать Уиллу, его старому другу, его близкому человеку; дорогому непостоянному мученику, жившему в этом мире, противясь Дэйву, ради одной-единственной цели: позабыть. О том, чем он был для тех ублюдков. Позабыть и справиться в одиночку. И зажить своей жизнью, начать с чистого листа, по-новому. Убедить себя и окружающих в своей силе и пригодности, а вышло это Уильяму таким боком, что благодаря его самообману Дэйв лишь окреп. Поэтому поквитаться с ним было не так уж и просто. Да и к чёрту его, Дэйва Миллера собственной персоной. Генри на данный момент он не волновал от слова совсем. Уильям, спустя час покоя, вновь разбушевался. Он хотел вытащить из памяти всё до последней капли. Никому не нравится возиться в мутной каше горького прошлого, это верно. Но если осмелиться, то потом захочется выгрести всю ту застоявшуюся вязкими комьями дрянь за один раз; ложку за ложкой. Уилл не выдержал. Не способен был позволить дурным воспоминаниям дальше находиться спрятанными где-то внутри. Афтон долго и муторно перебирал обрывки далёкого детства, задыхался порывами ярости и гнева, удивительно, как не среагировал на это Миллер. Чтобы остановить Уильяма, уже изводившегося в бреду, Генри накинул на его плечи одеяло и обнадёживающе укрыл собой: руками и телом — желая подарить другу максимум заботы, тепла и любви. — Вряд ли я пойму, что ты чувствуешь, — сказал он Уильяму. — Я никогда не пойму. В полной мере. Но зато я хотя бы частично понимаю причину. И я благодарен, Уилл. Спасибо за то, что ради меня рассказал. — Мне так противно, — пробормотал тот сквозь слёзы. — Мне гадко. Такое ощущение, сл-лов-вно наизнанку вывернули… И как б-будто т-трог-гают… Всюду трогают, и внутри. — Я не дам навредить тебе, — пообещал Эмили. — Тебя и пальцем не тронут. Это позади, Уилл. С этим теперь покончено. — Он же не боится, — проговорил под нос Афтон. — Он не боится боли. Он будет выводить меня, заставлять страдать, припоминать. Я не хочу этого, Генри… — Его рано или поздно не станет. Он — это ты, понимаешь? Твоё «Я». Это не рандомная личность, взявшая тебя под контроль. Это ты его создал, разумеется, неспециально. Ты можешь это исправить. Мы что-нибудь придумаем. — Генри, пожалуйста, не бросай меня. — взмолил Уильям. — Не бросай. Поклянись, что не забудешь и не оставишь, ради б-бога. Я не перенесу. Если ты. Бросишь. — Я жизнью своей клянусь, что не брошу. И не забуду тебя, — дал слово Генри, еле проводя пальцами по макушке Уилла. — При любых обстоятельствах буду рядом. Тебе… Эй, ну, успокаивайся, давай не раскисать, м? Не бойся, старина, — утешил он, смахивая слёзы с чужих глаз. — Я помогу. Я же сказал: всё кончено, приятель. Мы вместе справимся. Будем держаться вместе, ага? Вместе отправим Дэйва далеко и надолго. Те дела, которые ты… кхм, он натворил, — поспешил поправиться Эмили. — Мы найдём, как и это уладить. Майки, Лиззи и ты — с вами тремя всё будет хорошо. Меня на вашу ораву хватит, не сомневайся. Уильям трепетно молвил, вжимаясь в него: — Я без тебя пропал бы. Уже давным-давно, много-много лет назад. Даже в колледже. Д-даже Ла-Веркине, Генри. Генри, мне тогда было так одиноко… Ни за что не поверил бы, что со мной попробуют пообщаться… — Он смущённо шмыгнул носом. — Что я понравлюсь кому-то. Что я… Я тебя люблю, Генри. Так люблю, описать нельзя, Господи… Сердце Генри ёкнуло и приглушённо застучало, а по телу пробежали мурашки. Эмили неожиданно вздрогнул. — Ты что меня?.. — Я тебя… — сперва не понял Уильям, а затем прокрутил свои озвученные вслух слова и отпрянул. — Я… Ох, нет… Нет-нет, я, я не в этом смысле, ты, что ли… Я такое не… не о том, о чём ты подумал. Послушай, я случайно, л-ладно? Давай будем, ой, нет, твою ж мать. Я… Я понятия не имею, как я… — не управляя выдающими его эмоциями, Уилл несдержанно всхлипывал оправдания, и его лицо из-за новой и новой неудавшейся выдумки приобретало цвет пепельно-серый. Генри же порозовел, вполуха прислушиваясь к этому лепету. Кровь стучала у него в голове. Он с трудом очухался. — Спокойно, Уильям. Мы… э-э, т-то есть, всё нормально, — Господиёбвашумать. Боже, такой бред. Как бы не треснуться об изголовье кровати. Это лишним бы не было, наверняка отрезвляет. — Уильям, ты чего? Я ни о чём не подумал. Конечно нет — Я нечаянно, — виноватым детским тоном объяснился Уильям, пряча стыдливый взгляд. — Я не собирался такое говорить. Ты собирался такое говорить, — мелькнула мысль в подсознании Эмили. «Ты просто не поспевал за своим желанием сказать это.» Уильям не удержал его ровно так же, как желание выплеснуть всю боль о прошлом. Это недоразумение. Это нелепая случайность. Счастливый случай. Он просто не успел себя остановить. Они одновременно покосились друг на друга, а потом отвернулись. Генри забыл, как правильно подбирать интонацию в ходе диалога. Он разучился ровно дышать, а грудь его разрывалась — бешено заколотилось сердце. Звонко, буйно, часто-часто. Когда он рискнул вновь посмотреть на сидевшего напротив, охваченный раздавливающим чувством смущения вперемешку с бесконечной душевной радостью, обнаружил, что и тот исподлобья пялится на него. И не бледнеет. Теперь скулы Афтона также красноваты, не то из-за слёз, не то из-за того, что Генри застал его врасплох, ухватив стеснительный взор. Они в этот раз не отвернулись, а застыли, и внутри всё замерло предвкушая. Только сердце горело ярким пламенем и учащённо билось о стенки рёбер что у первого, что у второго. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Подобные паузы поразительны тем, что исход их может быть абсолютно любым. Они с Уильямом могут сделать вид, что этой заминки не было, что ничего этого не было. Забыть. Могли разъяснить ситуацию, разложить по полочкам. А могли кинуться друг другу на шеи, ликуя: «Я так долго ждал этого дня!» Причём любой: и Генри, и Уилл — кто-то один или сразу оба. Это не предсказать. Никоим образом не угадать, как поведёт себя Афтон. И как он, боже милосердный, умудрился…? Само собой, рыдания, гнусные воспоминания, горечь и отчаяние, затмевающее рациональность. Но такое сморозить так неосторожно в таких условиях надо ещё постараться. — Про что это было? — шёпотом спросил Генри. Молчанка создала умиротворяющую тишину, которую очень не хотелось нарушать. — Ума не приложу, — Уилл, походу, сам был в ужасе и тоже мгновенно перешёл на шёпот. — А ты подумай, — брякнул Эмили, явно упрашивая Уильяма пораскинуть мозгами. — По-твоему, что именно это сейчас было? Если осмыслить? — По-моему?.. — Уильям растерялся, пуще заливаясь краской. Уже очевидно: это румянец смущения. — Я, — закашлявшись, Афтон судорожно попытался мысленно вывернуть всё в ином свете, что, конечно, сделать не вышло. Он испуганно приглядывался к глазам Генри, боясь увидеть в них презрение и отторжение. — Я просто хотел сказать, что не хочу тебя терять, — выдавил, сделав вдох. Вдох, выдох. Тук-тук, тук-тук. — Я тебя терять не собираюсь, — неслышно вставил Генри. — И не потеряю. Тогда скажу: и я… — А мы по-прежнему играем во встречу заново? — искренне поинтересовался Уильям, утирая слёзы. — Видимо, нет. Генри постарался усмехнуться, но то получилось сделать весьма нелепо. Ком встал в горле, не позволив закончить. Уилл притих, загнанный в угол. Он надеялся, что Генри найдёт выход из положения, и они с горем пополам завершат это убогое цирковое представление. А Генри не против был, да вот не соображал толком. Мозги напрочь заглохли. Возможно, виной этому послужило напряжение, сопровождавшее Эмили последние дней девять. Скорее всего, однако, оно не имеет никакого смысла. Просто вместо того, чтобы придумать шутливый исход, Генри размышлял: может, прикоснуться к нему? Взять за руку, прислониться, погладить плечо? И всё как-нибудь образумилось бы… Потупив с минуту, если не больше, Эмили подался вперёд, навстречу Уильяму, что, судя по всему, рассуждал о том же. Генри неуверенно положил ладонь ему на воспалённую щеку, как можно ближе пробираясь прямиком в пучину вопящей безнадёги тускло-серых очей, печальных и тоскливых. Они словно состоят из слёз, и в них запросто утонешь, очарованный глубиной. Уильям слабо зажмурился, и ресницы его задёргались, он весь задрожал. — Как до этого дошло? — у себя спросил Генри. — Я не хочу тебя терять, – повторил Уилл то, что произносил ранее. Эмили опёрся второй рукой о чужое плечо. — Это ты имел в виду, «оговорившись», верно? — задал вопрос он, и так зная ответ. — Я рад. И я не хочу тебя терять. Я люблю тебя третий десяток лет, Уильям… — Чёрт подери. Тот изнурённо восторгался. Губы тронула слабенькая улыбка, сошедшая на нет почти сразу. Генри заметил её, и той секунды хватило, чтобы в сотый раз понять, какие, казалось бы, мелочи способны придать такому человеку как Уильям живости и большей красоты. Он красив. И плевал Эмили на мешки под глазами, шрамы на руках, болезненную худобу и костлявость. Уильям Афтон прекрасен, каким бы слабаком и хиляком ни был. Генри любит его, он его чертовски обожает… …прикоснувшись к покусанным потрескавшимся губам, Генри ненадолго приостановился. Уильям шумно выдохнул. Это необычно. Он никогда не целовал кого-то с такой, мать его, излишней осторожностью. Он боялся сделать лишнее телодвижение, проявить хоть какой-то лёгкий намёк на настойчивость. Боялся, что напугает, заставит Уильяма переживать, нервничать и шугаться. Эмили немного уверенней накрыл губы Афтона своими, ощутив заторможенное дыхание «друга» кожей на своём лице. Господи, настолько близко, Генри весь на взводе, трясясь от опасений и тревоги. Не раз целовался, но страх, что он сделает что-то не так, не покидал его. Уильям, как ни странно, был спокоен. Он не шёл навстречу, не целовал в ответ. Уилл только принимал, позволяя Генри контролировать процесс. Полминуты чего-то большего, чем откровения; чем болтовня. Генри нежно прощупывал грань дозволенного, не прибегая к давлению со своей стороны, не покусывая и не трогая Уильяма. Поцелуй скорее походил на тщательное исследование чувств, чем на страстный порыв. Генри изучал Уильяма с новой точки зрения, с другой стороны и под иным углом. Потрясение, им испытываемое, глушилось яркой безграничной любовью, которую он отдавал лёгкими касаниями и ласковым, бережным поцелуем. Он ненадолго отстранился, чтобы увидеть. Глаза Уилла закрыты, губы сомкнуты, по щекам не текут слёзы, и ни доли напряжения. Уильям спокоен как никогда, и это было единственным, что требовалось сейчас Эмили для полного счастья. Генри чмокнул напоследок Уильяма в уголок рта, прогладив влажную щеку и без резких движений выпрямившись снова напротив него. Уильям лениво приоткрыл глаза и, задумчиво уставившись на светло-серое одеяло, отказался от такого расклада, прильнув обратно к груди товарища. — Не отпускай меня. Приобняв одной рукой Афтона за талию, Генри надёжно прижал того правым боком к себе. — Я тебя люблю, Уилл. — наконец-то он мог твердить это без утайки. Наконец-то он мог не бояться. — И… И я. Тебя.