Уникальный

Темень опустилась на Харрикейн, поглощая лес, убегающие в неизвестность дороги и окутывая чернотой бездонный небосклон. Морозный ветер усилился, угрожающе завывая снаружи. Город постепенно засыпал, людей на улицах становилось меньше и меньше, пустота насыщала собой мрачную гиблую атмосферу, предвещая холодную зябкую ночь. Несмотря на то что Эмили находился внутри дома, охваченный теплом, мысль о весьма скором приходе нового дня и окончании сегодняшнего, столь насыщенного и многострадального, продиралась острыми когтями под кожу, заедая на повторе в голове и сводя конечности. Он поёживался, глядя через окно на редкие-редкие снежинки, пролетавшие мимо, усиленно разлипая веки, пытаясь не вырубиться прямо тут, около Уильяма, неохотно размышляя о том, что примерно через час придётся покидать дом Афтонов и ехать зимней ночью к семье. Тем временем Уильям сидел на краю кровати, неторопливо допивая малиновый чай и медлительно поедая второй по счёту сэндвич – закуску после густого аппетитного супа. Поужинал Уилл хорошо, не воображал и не упрямился, что несказанно радует. Ему позволялось практически не покидать спальную комнату этим днём. Он был здесь, всё остерегаясь встречи с собственными детьми напрямую. И Генри был здесь, с Афтоном. Приносил тому чай, прочие лакомства и нормальную еду. Силы его иссякли, когда пробило восемь, Эмили лежал на мягкой постели поверх одеял и подушек, боясь закрыть глаза и ненадолго задремать. В прошлый раз, ухаживая за больным Уильямом, он тоже прилёг. На пять минут. И вырубился на целую ночь. Подобных глупых ошибок не стоит повторять. — Ты скоро уезжаешь? – поставив кружку на тумбочку, озабоченно спросил Уильям, не до конца прожевав закуску. Он сидел сгорбленный и не менее задолбавшийся, но чувствовал себя несомненно лучше. — Час поторчу ещё. Потом поеду, – сообщил Генри, стараясь мягко улыбнуться. Трудно было проявлять эмоции, они благополучно исчерпаны, как и энергия. Генри способен лишь вяло отвечать на вопросы и беспрерывно глядеть Уиллу в спину. На его щёки, если он поворачивался, на посветлевшие глаза. Конечно же, бледноватые губы Афтона привлекали намного больше внимания. След прекрасного нежного поцелуя, длившегося секунд тридцать, до сего часа сладким привкусом отдавался на губах, которые Генри не смел даже рукой тронуть. Чтоб не стереть и не смыть. Он ведь сегодня поцеловал Уилла Афтона. Спустя двадцать четыре грёбаных года. — Наелся? – с откликом заботы в голосе поинтересовался Генри. — Да, – Уильям закинул ноги на постель, носком стащив обувь сначала одной ступни, затем второй. Потянулся, вытянув над макушкой руки, и лёг слева от... товарища? друга? любовника? Кем отныне являлся Генри Эмили? Паршивый домысел закрался в самое сердце: –... Извини меня. — В каком смысле? – уточнил Эмили. – Ты о чём это, Уилл? – Неужто он заново собрался себя выводить? Только этого не хватало. — О сегодняшнем, – пояснил Афтон багровея. – Как объяснить-то... Ну, ты со мной-таки... ну, это серьёзно, да? То, что мы поцеловались? — Безусловно, – взбудораженно отозвался Генри. Он не удержался и захихикал. – Что ж ты переживаешь? Всё хорошо. Я ждал этого. И я ничего плохого о тебе не думаю, клянусь. — В любом случае это нехорошо. Как же Джен? Улыбка слетела с лица. Удручённо откашливаясь, Генри помассировал ладонью горло, вдруг пересохшее, и относительно вразумительно изрёк: – Я люблю вас обоих. Люблю, как любил и тебя, и Джен, будучи молодым. Моё отношение не поменялось. Чувства лишь укрепились. Наверняка это неправильно, ты в чём-то прав. Но я не в силах что-то поделать с этим сдвигом в моей башке. Я не хочу делать вам двоим больно, пойми меня. Вы оба дороги мне. Я люблю вас одинаково. — Я понимаю, – сонно успокоил его Уильям. – Я знаю, что это может тяготить. Но ты хороший человек. И неважно... Ты лучший, Генри. Я люблю тебя. Эмили просиял, радушно посмеиваясь. — Хей, сколько раз за сегодня ты произносил это? Двадцать? Сорок? — Какая разница, хоть сотню. – положив себя щекой на локоть Генри, мечтательно прикрыв веки, буркнул Уилл. – Знаешь. День сегодня какой-то спокойный, – М-да, чертовски спокойный. Одну его половину пришлось потратить на то, чтобы успокоить психованного Уильяма. И это он называет спокойным днём? – Мне так хорошо... — Давай-ка лезь под одеяло, – призвал Эмили и вздёрнул покрывала, помогая Афтону перебраться под них. Укрыл его хорошенько, по подбородок, на что Уильям с довольной миной уткнулся носом в подушку. – Засыпай пораньше. Тебе необходимо отдохнуть. — Мне тепло. — Это здорово, – он положил ему ладонь на лохматые тёмные волосы. Принялся особенно осторожно и ласково перебирать пряди пальцами, почёсывая макушку и затылок. – Я посижу, подожду. Всё в порядке? – спросил Генри насчёт поглаживаний. – Не неприятно? — Мне нравится, – высунул Уильям нос из-под одеяла, буквально подставляя ему голову для продолжения убаюкивающих ласк. – Я кое-что вспомнил. Данную фразу он проговаривал за сегодня чаще, чем: "Я люблю тебя, Генри." Побеседовав о самых сокровенные вещах, признавшись во многом друг другу, они не отложили надолго тему касаемо детства и юности. Причём инициатива пробудилась у Уильяма, а не у Эмили. Это было поразительно. Он покопался в своих вещах, во всех шкафчиках, что находились в спальне, под кроватью, где стоял небольшой ящик, закрытый на замок. Они с горем пополам отыскали ключ и открыли его, обнаружив груду различных альбомов для рисования, принадлежащих Афтону, какие-то безделушки, книжки и тоненькие блокноты. Обсуждения беспокоящих проблем прошлого продолжались, но проходили чуть по-иному. Генри листал какой-нибудь альбом, останавливался на конкретном нелепом рисунке маленького Уилла, а Уильям пытался выудить из памяти что-либо об этом рисунке. Проводил ассоциации. Ему отлично помогали пометки, оставленные им мелким, возникающие припиской то тут, то там. Увлекательное занятие, Генри чертовски понравился этот метод. Он даже решил провернуть такое с собой, найти вещи, хранившие память о прошлом, и что-нибудь себе припомнить. Сейчас стопка разрисованных альбомов и блокнотов аккуратно лежала на тумбе, а Афтон начал самостоятельно выдавать какую-либо информацию. После каждого его: "Я кое-что вспомнил." – у Генри дух захватывало. Он был счастлив послушать и про школу, и про мать Уильяма и её колыбельные на ночь, и про любимые игрушки, какие имелись у юного Афтона в маленьком количестве. Генри был готов выслушать абсолютно всё. Всё до подробных мелочей. А Уилл был готов открыться ему. И быть искренним, надёжным. — Мы как-то раз ездили в центр города, – поделился он зевая. – Жили-то на окраине, и я мало по нему гулял. В школу либо на автобусе школьном, либо на машине отца. Остальное время проводил дома. И тут вдруг внезапная прогулка по центру города. Ещё и выходной день. Поход в цирк, парк и кафе. Я никогда так не веселился в детстве, как тогда. Это было... потрясающе. Я даже смеялся. Мы с дядей были. И мой отец. Мы втроём. — Помнишь какие-то подробности о том дне? – Генри заботливо убрал чёлку Уиллу с глаз. — Не очень, если честно. Но я помню, что впервые попробовал что-то острое и обжёг язык. И мне купили клёвую кепку и жилетку ей под цвет. Дня два я их носил не снимая. И во сне был в жилетке, а кепку под подушку клал, чтоб не потерять. Папа ругался: мол, какой хернёй я страдаю, – хмыкнув, Афтон передёрнул плечами под одеялом. – Он вряд ли бы купил мне что-либо. Он терпеть не мог на меня деньги тратить, хотя их у него было достаточно. Я не стоил того, чтобы на меня тратились. Но отец купил. Всё-таки. Наверное, потому что мой дядя был с нами. Если б не он, меня бы в центр вообще не повезли. — Ты...– задумчиво протянул Эмили. – Ты много частил по поводу отца, по поводу матери... А что твой дядя? Вы, как я предполагаю, не особо ладили, но, по твоим сегодняшним рассказам, он был не ужаснее твоего папаши. Может... даже лучше него?.. Каков он был? Уильям слегка поморщился, будто съел дольку кислого лимона. Он заметно поник, взгляд наполнился мутной заторможенной тревогой, не провоцирующей на излишние подозрения и страхи потому, что организм был чертовски изведён и вымучен, а Уильям неплохо умотался за день, учитывая и активность Дэйва предыдущей ночью. Нет сил бояться. — Я не знаю, – сказал Уилл. – Он пил хлеще, чем мой отец. Раздражался, изредка бесился, был частично не здесь, а в грёзах бесподобной эйфории эффекта курева и вина, – Уильям нехорошо усмехнулся. – И не заморачивался, если дело доходило до его надоедливого племянничка. Я не знаю, н-ненавидел ли он меня. Наверное, да. Или не совсем. И да, и нет, скорее всего... Понятия не имею. — Ты думаешь, что ему было, за что тебя ненавидеть? – Генри улёгся ближе, обхватив Уильяма за талию и устроив теснее к себе. Тот охотно отдался на утешения, неопределённо мыча невнятный ответ: — Было. Они же меня ненавидели. Все до единого. У них были личные разногласия с рассудком, и они выплёскивали недовольства на меня. На трусливого слабого крысёныша. А на кого вываливать это дерьмо? Кроме нежеланного ребёнка – не на кого. Это гадко, – минуту безмолвия спустя он унял миллионный накативший приступ. Глубоко вздохнул и ясным осознанным взором уставился в окно. – Если говорить честно... неприятно утверждать такое. Я и не утверждаю... но, кажется, дядя мог и не ненавидеть меня. Мог, возможно, не хотеть этого. Не как мой папа. Отец не имел ничего против того, что его сын будет несчастен под воздействием его жестоких поступков. До лампочки ему было. Вероятно, отцу нравилось меня презирать. Он хотел это делать. А Джек, думаю, не хотел. Я не знаю, почему я так решил. Это трудно объяснить. — Дэйв ведь убил его, не так ли? – осведомился Генри, ощущая, что произносить данное имя становится тяжко без как таковой причины. — Убил. – произнёс Афтон. – Убил. И я своими глазами видел, н-насколько... насколько паршиво. Генри, я никогда не хотел к-кого-то убивать, – заверил Уильям, у которого опять – не опять, а снова – выступили многими годами ранее сдерживаемые слёзы. – Я не ненавидел его. Не потому, что не получалось, а в самом деле. Я не ненавидел. И я не хотел его убивать. Что бы там м-между нами... Почему этот чёртов дьявол творит такие вещи? Почему он забирает ж-жизни у людей? Я не собирался превращаться в ч-ч-чудовище... То, что он делает – это же неправильно! — Ш-ш-ш-ш, не задумывайся об этом, – Эмили поцеловал его в лоб. – Не забивай этакой ересью мозги, Уилл. А то уснуть не сможешь. — Генри, скажи, ты не считаешь меня м-монстром?.. — Ещё чего, – фыркнул он. – Я считаю тебя человеком, которому просто нужна серьёзная помощь. Только и всего. Ты не монстр. Ты не бесполезный червь. И ты не недоносок. — И кто я тогда? – Уильям задал вопрос в пустоту. – Кто я для этого мира...? Столько времени упущено, и я до сих пор не понимаю, что я есть для окружающих. Генри тепло улыбнулся: – Мы непременно это узнаем. Но потом. А сейчас надо поспать, Уилл. Ты устал. Ложись и закрывай глаза. Всё позади. — Завтра утром проснусь я, а не он, – заявил Афтон, и во взгляде его искрилась надежда. – Я почему-то уверен в этом. — И я уверен в этом, – Эмили был вне себя от счастья. Одарив мягким поцелуем Уилла в щеку, он мечтательно зажмурился. – Уилл, можно мне будет порассматривать эти альбомы завтра? Чуток совсем? Уильям издал тихое: "Угу." – потихоньку забываясь в томительных грёзах беззаботных сновидений. Его вырубило едва ли не мгновенно. Уильям позволил себе спокойно спать, не сомневаясь, что Генри Эмили рядом и не бросит его. Что сон придаст ему – ему, а не Дэйву Миллеру – сил на то, чтобы бороться за жизнь, которую он заслуживает прожить полноценно. Что завтра будет новый день. Его, Уилла Афтона, день. И не чей-либо. Для Него Наступит Ещё Один День.

***

Всё детство Генри считал, что замудрённые длинные молитвы – это ерунда. Мама, бывало, читала их перед поездками, приёмом пищи. Или когда её сын сильно и тяжело заболевал. Юному Эмили взывание матери к Богу казалось чрезмерно настырным и бессмысленным. Зачитывая какое-либо моление, она звучала как помешанная на Создателе нынешнего мира. Слава ему же, что таковой она не являлась. Молитвы – штука, неизвестно как работающая. Эмили не доверял им на сто процентов, бормоча что-то без расчёта на помощь свыше. Однако же, отправившись в имение Афтонов по заснеженной дороге морозным утром следующего дня, Генри нешуточно молился. Он прибегал к такому в крайних случаях, со всей открытостью и покорностью просил о милосердии, каялся и сожалел. И сейчас, стискивая в ладонях руль, безостановочно бурчал и бурчал под нос. Лишь бы у Уильяма не стряслось чего-нибудь за ночь. Лишь бы не случилось непоправимого. Господи, помоги. Не дай этому случиться. Объясниться перед Джен было легко. Её запас терпения однозначно невероятен. Впечатление складывается, будто он не имеет границ. Дженнифер Эмили даже не собиралась обижаться на своего мужа, который то и дело задерживался на работе, сидел допоздна с бумагами, не уделяя достаточно времени семье, а теперь второй день подряд прётся заниматься своим лучшим другом, который якобы ещё не поправился и худо разболелся. Генри говорил, что считает долгом заботиться о близком человеке, если ему нездоровится, и Джен отвечала, что не имеет ничего против. Вслух на мужа не бранилась, интересно, а не посылает она его мысленно на все четыре стороны? Не тоскует? Рваться из стороны в сторону, от одного любимого к другому – это просто, чёрт возьми, ужасно. И правильно ли? Непонятно. Но бросать Уильяма нельзя. Генри не оставит его одного на сутки. Урок усвоен. Ледяным пальцем, стоя на ватных едва разгибающихся ногах, Эмили докоснулся до дверного звонка. Плохо помнилось, как он умудрился доехать и не врезаться в кого-нибудь. С утра покоя не давала тревога. Он здесь, к счастью. На пороге Генри встретил, по обыкновению, Майкл. Тепло одетый. Оказывается, после ночной выходки отца парень вполне оправился. Оправился на словах, однако Майк ни в какую не соглашался засесть на сегодня дома. Деньги нужны были позарез, и раз ему предоставлено место работы в кафе, он этим воспользуется. Отговаривать смысла нет. Сказал – сделал. Когда Майк напялил на себя старенькую изношенную куртку, завязывая шерстяной шарф и влезая в ботинки, Генри всё же напоследок рискнул спросить: — Как твой папа сегодня, Майки? Афтон-младший бросил короткий взгляд на кухню и, почесав себе затылок, пожал плечами. — Не знаю, дядя Генри. Вроде бы, нормально, – затем заговорил тише. – Мы не пересекались. Такое ощущение, что он меня избегает. А так, в принципе, отец неплох. Как мне кажется. Он на кухне, если что. Уильям Афтон действительно был на кухне. За столом сидела, не находя себе места, заспанная Элизабет, которую сегодня вынудили поспать намного дольше, чем обычно. Она не привыкла начинать свой день позже девяти, на её плечах лежала обязанность готовки завтрака, стирки, возникающей при случае. Дел ежедневно было много. Этим зимним утром завтрак готовить девочку никто не обязывал, и сидела она по этому поводу вся растерянная, растрёпанная, а по приходе Генри вовсе смутилась. Лиззи зыркнула на отца. Эмили также покосился на хлопотавшего у плиты главу семейства, чувствуя бегающие туда-сюда по спине мурашки. Окликнуть Афтона почему-то не вышло. Да и двинуться – тоже. Генри тупо таращился в его сторону, замерев в кухонном проходе. Он не знал, что именно происходит и кто это – стоящий в паре шагов от него. Чёрт подери, Генри не знал, на кого он смотрит. Кто это? В кухне, рядом с девочкой? Безопасно ли подавать признаки своего присутствия? Может, это и не Уильям Афтон? Может быть, Генри Эмили – это крупный идиот и болван, наступающий на одни и те же грабли? Наивный, решивший, что какие-то психологические беседы, объятия и вчерашний поцелуй заставили монстра уйти глубже в тень, зарыться в песок и наконец исчезнуть. С чего Эмили это взял?.. Почему подумал, что всё позади? Что он справится со всем? Что он тот, кто в силах помочь человеку, имеющему такие проблемы? Генри затравлено шагнул назад, стоило человеку у плиты повернуться назад. Их взгляды пересеклись. Тишина стала ощутимей, шипение на сковороде и только. Это выводило. Однако в тот же миг градус напряжения понизился, давление спало с груди Генри, потому что Уильям вдруг неловко улыбнулся, почесав ладонь. — А мы завтракать. Готовимся, – он, поджав губы, кивнул на плиту, где дожаривался на сковороде неровный по краям омлет, ни коим образом не формирующий идеальный, как бывало у Элизабет, круг. Он напоминал кляксу. – Я не повар, это точно. М-да... Но надо было ведь попробовать, верно же? — Верно. – поддакнула Лиз довольно бодро. Это вернуло Генри на землю. — Ага. Верно-верно... Ты как, Уилл? — Всё хорошо, – заверил Афтон. На полном серьёзе, совершенно честно. Его улыбка стала шире. Глаза горели энтузиазмом, энергией и благодарностью. С ним было всё хорошо. – Ты завтракал дома, Генри? Я не навязываюсь, э-э, ну, если ты не ел, можешь... поесть с нами. Мало ли – эта штука окажется съедобной... — Я поем, – согласился Эмили, сгорая от стыда. Он по-другому представлял своё поведение сегодняшним утром. Что за долгий ступор? Присев около Элизабет, заведённый Генри дождался, пока не плюхнется на стул Уильям, разложив по тарелкам неумело разделённые порции омлета. — Он с томатами. Генри, ты не против томатов? Генри сказал, что не против. Душа его верещала. Как же... убого?.. У него расплетаются мысли и приливает к щекам кровь. Он не понимает, что не так. Словно испытал Генри настолько выбивающее из равновесия облегчение, что немножко отключился. Смотря то в тарелку, то на Уилла, устроившегося по левое плечо, Эмили нелепо разрезал кусочек омлета, замечая и выражение непонимания на лице озадаченной началом дня Элизабет. Они все втроём дружно склонились над своими порциями, и каждый следом, по очереди собрав волю в кулак, отважился продегустировать предложенный завтрак. Омлет был слегка недосолен, что вызывало не такой уж явный, но как-никак присутствующий пресный привкус. За исключением этого, еда съедобна, не отравишься. Поэтому уже славно. Генри неторопливо прожёвывал куски, пытаясь о чём-то думать. Давались попытки с пребольшими сложностями. Хорошо бы включить телевизор, ну, чтоб неловкость ситуации замять. А то чертовски нескладно всё в кухне проходит. Ни разговора, ни приличной обстановки. Какая-то каша в голове. Уильям тем временем хлебнул воды, опробовав собственное блюдо, и осторожно спросил: — Ну как...? Генри резво оторвался от увлекательного занятия – прекратил сверлить насквозь взглядом опустошённую тарелку. — Вкусно получилось. Я не шучу, Уилл, – он принял вид расслабленный и полностью наслаждавшийся завтраком. – Это было аппетитно. Лиз почувствовала, как её невзначай пихают в локоть и шустрей дожевала последний по счёту кусок. — Пальчики оближешь, – добавила девочка от себя, натягивая улыбку. – Тебе бы следовало... почаще готовить для нас. Будешь практиковаться и станешь превосходным поваром. — Шеф-поваром, – брякнул Генри. – И когда мы откроем третью пиццерию, ты будешь учить неумех готовить истинные деликатесы. — Да брось ты, Эмили, – хмыкнул Уильям, у которого волей-неволей приподнялись уголки губ. – Какой из меня... шеф-повар. — Всякое бывает в первый раз, Афтон. Никогда не знаешь, куда тебя занесёт судьба-матушка. Уилл рассмеялся. Задорно и по-ребячьи. У девочки округлились глаза, но по подбадривающим тёплым взорам дяди Генри стало ясно, что всё действительно хорошо. Что всё позади. Спустя пятнадцать минут после окончания завтрака Афтон-старший возился с грязной посудой. Расплёскивал воду, неспециально, само как-то получалось. Дочка ушла наводить порядок у себя в спальне, а Генри, посидев и поглядев с любопытством на Уильяма, что впервые хозяйничал при нём – да и при ком-либо – на кухне у плиты и раковины, встав, подошёл к нему. Опустил на чужое плечо голову, заботливо проведя рукой по лицу, чересчур довольному и безмятежному, слыша, как фыркает Уильям, вытирая мокрые ладони полотенцем. — Так хорошо утром было, – поделился он. – Особенно когда я узнал, что прошла ровно одна ночь с наших посиделок. Просыпаться по утрам, зная, что это твой день, а не чей-то, – волшебно. И он не разговаривает совсем. В ушах непривычно тихо. — Вот видишь? Всё у нас налаживается, – ласково прошёлся Эмили по спутанным на затылке Афтона волосам. – Ты со всем справишься, Уилл. — Я рад, что ты здесь, – сказал Уильям. – Ты незаменим. С тобой новый день выглядит ещё более... благополучным и удачным. — Я тоже хотел выдать что-то подобное, – Генри ухмыльнулся, быстро и незаметно чмокнув его в щеку. – Я безумно рад, что ты здесь, Уилл Афтон. Ты незаменим.

***

Десятилетний Уильям Афтон нарисовал в своём блокноте плачущую женщину. Над ней возвышался человек с перекошенной гневом гримасой, держащий над собственной макушкой бутылку. Некоторые альбомы словно были поочерёдным очерком определённой истории. Одна записная тетрадка и книжка для рисования содержали исключительно мысли, изображения и откровения ребёнка, которому было девять. Нечто инородное (тот же альбом, например) исписывалось цифрами, строками, карикатурами одиннадцатилетнего мальчика, что забрасывал творчество в эдаком ежедневнике по наступлению двенадцати лет и оставлял его на память, отныне не открывая. Бывали и блокноты, которые Уильям вёл будучи подростком возраста от двенадцати до четырнадцати – они содержали в себе память о нескольких годах. Эти его личные вещи несомненно ценны. Генри час или полтора изучал их, перелистывал альбомы, а Уилл дремал, уложенный Эмили на грудь. Поначалу лежал и тревожился, но когда Генри заверил, что только быстренько просмотрит, он доверился и прикумарил. Ребёнок, который рисовал в этих книжках, ежедневниках и блокнотах, был нездоров. Это очевидно. Даже те рукописи и художества, принадлежавшие совсем крохотному Афтону, сотворены тёмных оттенков цветами, искажённые, уродливые. Удавалось изредка наткнуться на рисунки не о насилии, монстрах и психоделических ужасах, и то на одном из изображений это были ростки причудливых цветков, прорывающиеся наружу из плодородной почвы среди уродливых сорняков. Ростки одинокие. А около рисунка кривая приписка: "Обречённые". Такие вот рисунки перестали вызывать у Генри как таковые эмоции. Ему было просто чертовски-чертовски гадко. И ничего больше. На странице другого альбома Уильям писал, как собирал днём какую-то мозаику, и запечатлел её на листе. Хорошо запечатлел, старательно, но строка под рисунком, написанная, вероятно, спустя какое-то время, всё портила: Отец её сломал Подробные описания отвратных наказаний Генри не старался пробовать читать. Лишь пробегался по добрым фразочкам того, кто называл себя отцом Уильяма Афтона, и не мог продолжать. ...крысёныш                                     негодник        отброс... ничтожество          недоразумение   сучье отродье                                        мерзость            убогое создание засранец     ДРЯНЬ Он, наверно, много сегодня выпил... Он назвал меня выродком. Я не понимаю, что это значит? Что значат все его слова? Почему он говорит это мне? Я что-то не так сделал сегодня, да? Опять? Поэтому он рассердился на меня?              а ведь он полчаса назад пришёл домой. Чем я успел надоесть за полчаса? Следующий альбом. 1951 год. Изображение отвёртки и молотка. И улыбающийся рядом с нарисованными инструментами робот. У меня день рождения Папа отдал мне свой молоток и ещё отвёртку. Они ему не нужны. У него есть новые. Он пожелал мне сломать себе пальцы Январь. 1952. Мама умерла Крест    Могилка и земля. Такая позитивная иллюстрация выполнена в цвете грязно-сером. Следующий альбом. 1954 год.                 Это Рождество мы всё-таки празднуем как положено, с маленькой ёлкой и скучными украшениями.                 Я даже как-то и не рад. Нас двое. Я и мой дядя. Такого унылого Рождества никогда не было в моей жизни. Если это Рождество в принципе было когда-либо для моей семьи. Отец терпеть не мог его. Не менее сильно, чем меня. Генри как от толчка в грудь пробудился, перевернув страницу. Лицо его вытянулось, непередаваемое изумление заставило отвиснуть челюсть. Была нарисована пышная ёлка. Украшенная детально прорисованными игрушками, забавными зверушками, разноцветными шариками, фигурками, мишурой. Под елью лежала куча подарков, и выглядели те настолько реалистично и аккуратно, что невольно засматриваешься на них, а на подсознательном уровне принимаешься мечтать, как было бы здорово, окажись такое щедрое количество рождественских сюрпризов под твоей ёлкой. Нарисовано было красиво. А торжественная надпись снизу гласила:          "Счастливого Рождества, Уилл" От Д. — Ты чего это...? – сонно приоткрыв веки, спросил Уильям. — Что? – не понял Эмили опомнившись. Афтон приподнялся, потирая глаза. — Почему ты задёргался? И почему... Твоё сердце колотится... оно спокойно билось. Меня это так убаюкивало. А тут вдруг. — Извини, – Генри неловко улыбнулся. – Я не хотел тебя пугать. Не бойся, можешь обратно лечь и не переживать. — Ты по-прежнему смотришь, – заметил Уильям удивлённо. Открыв альбом, который Эмили рефлекторно захлопнул, обнаружив проснувшегося, Генри вернулся на последнюю увиденную им страницу и продемонстрировал товарищу. — Это кто тебе нарисовал, можно спросить, Уилл? Помнишь что-нибудь? Тот пригляделся, чуть наклонившись в бок. Минута кропотливых соображений, и он преобразился, слегка побледнел. Его брови настороженно и предостерегающе нахмурились. — Кажется, он. Озадаченный Генри ткнул себе в висок, и Уильям в ответ качнул головой вверх-вниз. — В самом деле? Прям... лично тебе, что ли? — Я знаю, как ненормально это смотрится на первый взгляд, – Афтон, отрешённый по причине угнетающих терзаний, отвернулся. Искусал сухие губы. – Ты стукнуть меня скорее всего хочешь, да?.. Я дурак. Я же верил. Ему. Я вёлся на его милости, потакал в какой-то степени его прихотям... А он не оставлял меня одного. Взамен на то, что я буду позволять использовать себя в качестве звериной шкуры, которую по своему желанию можно напялить чуть что. Гнусно, но до встречи с тобой в 60-ом оно так и было. Я не особо сопротивлялся, когда дело доходило до того, чтобы становиться пустышкой, одной жалкой оболочкой. Генри глубоко вздохнул, откладывая на тумбочку потрёпанный жизнью альбом. Эмили слегка хлопнул по спине Уильяма, придвинув к своей груди, и тот несмело разжал мёртвую хватку на поджатых плечах. — Ты был ребёнком, Уилл, – напомнил Генри. – Нет твоей вины в том, что ты жаждал иметь хоть какую-то защиту, живя рядом с неподлинными сволочами. — Я просто боялся. Я не хотел быть один там, где меня воспитывали монстры, – всё оправдывался Уильям. – Думал, это шанс оказаться не кинутым. А это привело... Мне жаль. Понятия не имею, что ждёт нас в ближайшее время. И что со мной... станет? — Плохого – точно нет, – многозначительно уверил любимого Эмили. – Выясним, как собрать твоё сознание по кусочкам, разгребём накопившееся дерьмо и заживём. Как следует заживём, увидишь потом обязательно. — Надеюсь, ты прав. — Лучше объясни, зачем эти альбомы лежали под твоей кроватью столько лет, запертые на замок? – неожиданно полюбопытствовали у него. – И с чего ты абсолютно не прикасался к этому добру, хотя прежде имел и сейчас имеешь проблемы, связанные с памятью? Уильям помедлил, не торопился отвечать. Если б данная тема не была для его персоны глобальной, подобные неловкие вопросы не вызывали бы трудностей. Главное заключалось бы в элементарной забывчивости и рассеянности. А поскольку то, о чём они тут беседы незаурядные ведут – это сплошной каламбур, реагирует организм Уилла на волнение крайне болезненно. Сразу, здесь, не выдавая возмущения и страха, он смертельно побледнел, а глаза забегали туда-сюда, боясь наткнуться на Эмили. Генри, заметно переборщив с требовательностью в голосе, уступчиво помолчал, приобняв свернувшегося калачиком за грудь. И покорно ожидал, что будет всё-таки удостоен чести узнать многократную запрятанную издавна тайну. Чести Генри удостоили. Афтон признался: – Это и не моя инициатива. Была. Это он. Он почему-то хотел сохранить их. Я планировал сжечь сраный ящик с дрянным мусором прошлого, потому что было тошно пересматривать те сохранившиеся рисунки, а он не позволял. Твердил, что они сожжения не заслуживают. Что ему нравится иной раз на них глядеть. Ну, и я дал ему волю. Снова. Оставил в покое, просто забросил под кроватью. И только-то. Альбомы не мешают жить, так что почему бы и нет. Мы с ним пришли к выводу, что вовсе нет нужды от них избавляться. — Выходит, Уилл, всё же ты можешь иногда с ним договориться? – спросил, внимательно слушая, Генри. — Раньше мог, – Уильям с сомнением, но подтвердил. – Раньше, в молодости... мы порой договаривались, приходили к совместным решениям. Именно потому, думаю, я и поверил, что он будет моим другом и помощником. Будет моей уникальностью. А теперь это совершенно не работает. — Ты пробовал? — Да ты чего запел? – взбудораженно выдал Афтон. – На кой оно надо? Я не пробовал. И не буду. Я его пуще огня боюсь, Генри. А с огнём за всю мою жизнь ничего не сравнилось по уровню угрозы, кроме, разве что, отца. Я не выдержу заговорить с ним самостоятельно. Он, убеждаясь в этом дважды на подсознательном уровне, категорически замотал головой, стеклянным взором пялясь вперёд. Эмили с затеей налаживания контакта отступил в диалоге назад, заминая казус переходом на другие размышления: — Дэйв сделался таким мудаком из-за твоего отца? Как полагаешь? — Да. Видимо... Такое ощущение, что я сделал его ещё более страшным человеком, чем был мой старик. Я создал дьявола. — Ты создал дьявола, чтобы защититься, – поправил Генри. – Это процесс защиты психики, понимаешь, Уилл? И не поверишь, но есть достаточно запечатлённых случаев чего-то схожего с нашей проблемой. И больше скажу: с этим работают специалисты. Это изучают, поэтому Дэйва можно... слить с твоим так называемым "Я" заново. Тогда он исчезнет. Казалось, эта новость Уильяма отнюдь не осчастливила. Даже утром тот был бодрей, чем после услышанного. Бледнота по-прежнему держалась на лице. — Мне без разницы, какие специалисты работают с этим. То, что они занимаются изучением... и лечат это. Не значит же, что ты хочешь сдать м-меня? – серьёзно задался он вопросом. – Генри, эй, пообещай, что ты не надумал рассказывать всем о том, кто я такой. Умоляю, Генри, Генри, я не п-перенесу. — Я не буду выкладывать правду. Не беспокойся. Я всего лишь доношу тебе, что ситуация поправима. А Дэйв – не вечен. Он – это ты в наихудшем своём представлении. А когда Миллер иссякнет, ты станешь собой. Навсегда.                          Навсегда это заявление произвело немалое впечатление. Похоже, Уилл немного оживился. — Как же нам избавиться от него? — Первые шаги мы прошли довольно успешно, – констатировал Генри подбадривающим тоном и пояснил Уильяму, не обладавшему точным представлением того, о чём была речь: – Ты вывел в свет те психологические проблемы, что навалились на тебя десятилетия назад. Если ты ничего не утаил от меня, и это всё, что предстоит проработать, тогда я поищу более углублённую информацию. Наладишь отношения с детьми, а после будем пытаться своими силами добиться ослабления Дэйва. Само собой, гораздо правильней обратиться за помощью к людям знающим, но, вероятно, нынешнее положение не позволяет этого сделать. Уилл удручённо покосился на детские альбомы, сощурив брови. — Господь правый, как сложно... Посчастливилось тебе встретить такого убогого чудака. — Я действительно тебя стукну. Но за то, что бурчишь о себе эту пургу, – хмуро упрекнул Эмили. – Не стоит. Ты мне вполне нравишься. Таким какой есть. Нравишься настолько, что я влюблялся по-новой, постоянно изгоняя те настойчивые чувства. Снова и снова. Ощущаешь, какая уникальность от тебя прямо-таки прёт? — А ты уверен, что втрескался в меня, а не в него? – Уильям безуспешно прятал скудную улыбку, смущённый до безобразия. — А в такого психопата, как он, разве получится втюриться? – поинтересовался шутливо Генри, ласково погладив чужую щеку. — Но Мия же... — У Мии не было выбора. Это во-первых. Я считаю, что Дэйв привязал её к себе насильно, по собственным думам. Она неосознанно стала зависима от него не только материально, но и духовно. А во-вторых, об заклад бьюсь: муж из тебя ничуть не хуже этого засранца. Тебя она любила больше, чем его. Зуб даю. — Ты сейчас его нарочно унижаешь? — Почему бы и нет? Унижаю. Я человек скверный, – ухмыляясь, вставил Генри, лукаво засмеявшись. Заулыбался во весь рот и Уильям, посветлев. Приподнявшись на локтях, он вздёрнул голову повыше и чмокнул полусидевшего Эмили в верхнюю губу. — Я очень люблю тебя, скверный человек. — А я тебя, стеснительный чудак. Мира за пределами спальни как будто не существовало. Небо за окном, улицы и невысокие дома – это искусные декорации, созданные для иллюзии. Снаружи есть люди. А вот Генри казалось, что этого нет. Никого и ничего. Уильям – один-единственный, не Дэйв, не несчастный мученик, измывающийся над собой из-за отвращения к собственным слабостям – находился около него. Он касался ладоней Генри, губ, ластился к объекту обожания упрямо и желанно. Тот следующие пару минут беспрерывно пялился на Афтона сверху вниз. Чувствовал, как он прижимается к телу в поиске заботливых пленительных ласк. Открываясь и доверяясь Эмили, Уилл уложил макушку другу на грудь, не проворотив чего-то языком лишний раз, и руками обвил её. Вдохнул обворожительно, полностью наслаждаясь моментом. Здесь и сейчас. Сносные декорации, убаюкивающая тишина и желание остаться в этом здесь и сейчас навечно. Чтобы не пришлось отстраняться от прилюбившихся объятий, чтобы не возвращаться туда, где были тревоги, риски, страх и ненависть. А в здесь и сейчас был Генри. Был Уильям. И никого более. Первому думалось, что не доведётся испытать что-то подобное ещё когда-нибудь. Да, может, они и потом смогут обняться, будут заниматься эдакими утешениями ежедневно, ежесекундно. Да, он обязательно поцелует Уильяма завтра. И послезавтра, и бесконечное количество поцелуев не сравнится со вчерашним и теперешним. Вчера они впервые познали чувства друг друга. Сегодня они погружаются в них в полной мере. И завтра такого удивительного и причудливого тепла не появится. Возникнет иное, возможно, оно окажется ничуть не хуже. Но будет не так, как здесь и сейчас. А Уильям восхищался испытываемым трепетом. Прислушивался к ритмичному стуку сердца Генри. Следил, не изменялась ли частота ударов, насыщался проникающим в каждую клеточку организма удовольствием. Ему чертовски нравилось лежать, свернувшись у Генри на груди, и быть так близко к сердцу. Сердцу эмоциональной бури, жаркого страстного пламени. Сердцу человека, который готов оберегать Уильяма Афтона и не бояться Дэйва Миллера. Целовать, не кривясь от отвращения, обнимать, согревать не только собой – и словами, не осуждая за слёзы, нытьё, необдуманные поступки. Генри Эмили любил своего страдальца таким, какой Уилл есть. Это не приторно-сладкая ложь, перекрывающая путь к истине густым туманом. Это чистая (наичистейшая) правда. Он обожал Генри Эмили до безумия. Чувства, что столь долго были запрятаны и подавлены, захлёстывали с необъятной мощью. Накрывали с головой. Непередаваемо и, стоит сказать, прекрасно. Они одновременно повернулись друг другу навстречу. Заключив Уильяма в пылкий сладостный поцелуй, Генри не обратил внимания на то, как руки сомкнулись на острых локтях, впиваясь с чётким ясным намерением. Уильям не замечал. Не реагировал на внезапную цепкую хватку, подавшись вперёд, в поощрительные оковы, при том податливые и угождающие. Разум Афтона поглощён не то преднамеренным, не то страстным порывом отдаться целиком, изъять из пролетавшего мгновения реальность и заменить ту сказкой, не имеющей начала или конца. Состоящей всего из двух действующих лиц, нескончаемого потока эмоций и неисчерпаемых мечтаний. Здесь и сейчас Здесь и сейчас он в его руках. Он схвачен и обезоружен им. До такой степени лишён малого сопротивления, что, пребывая в глубочайшем заблуждении забытья, также целует напористо.                              Утопая в объятиях                                 В центре урагана                                   Он жаждет большего Ему мало Ему чертовски мало этого Он хочет быть ближе, запредельно близко, хочет запамятовать понятие под названием "время". Он хочет быть здесь и сейчас бесконечно...                                                                И Генри хочет этого Генри потерял связь между картинами, сотворёнными пёстрыми красками страсти, и прохладной спальней, она существует в настоящем, где Генри Эмили нависает над Уильямом Афтоном и упоённо того целует, сидя на кровати. Они соприкасаются чаще, умышленно и заигрывающе. Уилл, плотно закрыв глаза, на ощупь ткнул кистью Генри в воротник рубашки и, недолго сомневаясь, потянулся к нему, робко дотрагиваясь до шеи, щёк Эмили и самых верхних пуговиц. Эмили соображал активней. Слегка поменяв позу, отлипнув от царапающих полуоткрытых губ, он опустился ниже, прошёлся касанием по скулам, подбородку и, в конце концов, до ключиц под футболкой. Та неопрятно задралась, оголяя впалый тощий живот. Заведённый Генри, что был окончательно увлечён сие процессом, целовал открытую шею, постепенно отгоняя осознание реальности дальше, в пучину тумана. Он не думал уже о каких-либо заботах, не колебался, ибо его затянуло в неуправляемый смерч. Когда столько нетерпения рвётся наружу, контролировать себя становится практически невозможно. Не доводилось за сорок три года Генри пережить нечто столь губительно влияющее на рассудок в положительном ключе. Мозг совсем перестал работать. Отнюдь не специально пропустив мимо ушей озабоченный чужой вздох, Генри прижался губами к ключицам на худом теле Уильяма. Руки не слушались, прогладили ткань помявшейся футболки и плавным движением опустились ниже. И ниже. Афтон вдруг поморщился, весь подобрался, слабо стиснув в ладонях запястья Эмили и попытавшись отпрянуть. А сделать этого не вышло. Генри в лицо сорвалось что-то сиплое и беззвучное, но до чёртиков перепуганное. Это не подействовало, потому что тот не обратил внимания. Внезапно Уилл пихнул Генри от себя, схватился за одежду, поправляя её, пряча лицо и оголённые участки кожи. — Стой, хватит. – промычал он. – Х-хватит! Вздрогнув и чуть не поперхнувшись, Генри резво отстранился, убрав ладонь с низа живота. Его выдернуло из эмоционального торнадо так же резко, как и поглотило. И перед ним предстал Уильям, который поджал ноги и максимально съёжился, таращился на любимого с таким ужасом в серых глазах, что у Эмили мурашки по спине забегали, и желание притупилось. — Уилл? Он попробовал погладить Афтона по волосам, спросить, что стряслось, однако Генри не хило оттолкнули в ответ на нежные поглаживания. На боку свернувшись в комок, Уильям молча зажмурился, защищая лицо одной рукой, а второй обхватывая себя за пояс. Звук, словно бы всхлип, нарушил напряжённое минутное затишье. — Уилл, ты чего? – всерьёз испугался Генри. Себе же ужаснулся, ведь только что... Такое ощущение, что он переборщил. Однозначно переборщил. – Что такое? Что с тобой? Эй, старина... — Нет-нет, н-нет, нет, стой, не трогай, – взмолил Уильям, отдёрнувшись от его руки. Генри тут же убрал её, уступчиво кивая. Настороженно сглатывая. – Не трогай меня. Не надо! — Я сделал тебе больно? Хей, дружище, что я сделал? Неприятно? У тебя болит что-то? Я перегнул палку? – не зная, как поправить ситуацию, Эмили беспомощно отсел в сторону, наблюдая, как несвязно бормочет, уткнувшись в колени носом, Уильям, дрожащий и дёрганный. — Я перегнул, да, Уилли? Скажи, пожалуйста, что я сделал не так? – удерживая того на безопасном расстоянии, чтобы не провоцировать истерику, тихонько спросил Генри. – Ну, ну, успокойся, тише... Я не хотел, честно. Я не собирался делать тебе плохо. Причинять вред. Ты слышал, Уилл?.. — Извини, – выплюнул Афтон. – Извини, я, я не могу. Я хочу, но не могу. Я не. Мне. Прости меня, – сорвалось слёзное и хриплое. – Прости, это очень г-гадкое. Скользкое чувство. Я его на дух не переношу. Не переношу, если так трогают. Я не могу! Не могу, не трогай, пожалуйста. Я н-ничего не м-могу сделать с этим. Не находя иного метода, чтоб чуток обнадёжить, успокоить, при этом не трогая, Эмили взял и накинул верхнее одеяло на плечи Уильяма, осторожно поправляя. Уильям пуще скукожился. — Не бойся, ради бога. Я не буду доставлять тебе дискомфорта. Я не знал, приятель, не подозревал. Прости меня. Я не думал, что это для тебя противно, – растерянно объяснялся Генри, пребывая в немалом шоке. – Ш-ш, тише... Можно прикоснуться к тебе, Уилл? Я легонько. Можно? Спрятав голову под покрывало, Уилл произнёс: – М-... Можно. – и обеспокоенно подтянул к груди ладони, отказываясь лицезреть происходящее, что представлялось сказочным мгновением совсем недавно. Генри не стал снимать одеяло, аккуратно взялся за плечо и провёл, едва касаясь пальцами, вдоль. Присел поближе. — Я переборщил. Этого не повторится, клянусь тебе. Ты веришь? — Конечно в-верю, – промолвил Уильям. – Я не злюсь на тебя за это, Генри. Я на себя... Я настоящий трус. П-почему я не в состоянии жить как в-все? Почему всё д-дерьмово?! — Конкретно что тебя напугало в моих действиях? Можешь рассказать? — Я не знаю. Мне нравится, когда ты ко мне прикасаешься. Ты не делаешь больно, не давишь, не вредишь. Я х-хотел быть с тобой. Здесь и сейчас. И меня ничто не страшило. А затем всё как по с-сц-ценарию. Не знаю, как описать это. Будто много рук, которые трогают везде и всюду. И крик не выдавливается, я с трудом шевелюсь, не могу воспротивиться. Мне больно, с-скользко и мерзко. Ты ведь делаешь только хорошее для меня, я л-люблю тебя, но с-сейчас. Не п-получается. Избавиться от того, что как будто бы берут и используют. Я боюсь, прости. Я правда боюсь. — Откуда это у тебя появилось? – осведомился Эмили. – Не хочешь поговорить об этом? — Не хочу. — Давай защищу тебя? Прямо сейчас, Уильям? — Д-да не хочу я... — Позволишь хотя бы... утешить? – Он не дождался ответа. Тогда перевернулся, опираясь о подушку локтем. – Я лягу. Рядом. Я не буду трогать тебя, если ты того не захочешь. Хорошо? Генри в самом деле лёг рядом, подавленно взирая на спрятавшегося под одеялом ребёнка. Который вообще не в состоянии справляться со взрослыми трудностями в одиночку. Который не выносит принципов и правил этой взрослой жизни. Он всего боится. Даже чего-то приемлемого, естественного. Нужен ли был Дэйв как раз-таки для того, чтобы прожить эту жестокую взрослую жизнь вместо Уильяма? Возможна ли такая мотивация у подсознания, искажённого и сломленного? Вполне. Уилл вытащил из-под одеяла макушку, и Эмили без резких движений приобнял его. – Я не дам тебя в обиду. Слышишь? Я буду помогать. — Он тоже так говорил. — Как мне убедить тебя, что мы всё преодолеем, Уилл? Как тебе помочь? — Просто будь здесь и не бросай меня. Пожалуйста. – спокойней и сдержанней попросил Уильям. – Не лги, как лгал он. — Ладно. Они угрюмо замолчали. На нижнем этаже тем временем хлопнула входная дверь, что свидетельствовало об уходе Элизабет куда-то. Скорее всего, именно так и было. Смена у Майка не закончилась, в кафе Афтон-младший проторчит до вечера. Генри акцентировал внимание вслух на том, что стемнеет скоро, и девочке не стоило бы уходить невесть куда из дома. Его проигнорировали. — Ненавижу себя, – сказал временем позже Уильям, вытирая глаза. – Я ненавижу это тело. Неприятно. Дотрагиваться. Я б-буквально ощущаю многочисленную грязь на коже, я не знаю толком, как он пользуется нашей оболочкой. — Он же не режет его? Это делаешь ты, так ведь? — Иногда он из забавы... калечится. Но я не об этом сейчас. Я о другом. — О чём, Уилл? Уильям на глазах побледнел, изо всех сил стараясь вытянуться и развести скрюченные руки, что до сих пор стиснуты у груди. — Ни в молодости, ни когда-либо ещё... – медленно начал он. – Я не прикасался к своему телу, если речь шла о чём-то... интимном. Мне противно, понимаешь? Я не уверен. В точной причине... Я просто-напросто отвергаю его и забываю прошлое или, наоборот, хочу вспомнить, хочу вернуть его себе. Я помню, как... Помню, как паршиво было смотреть на своё отражение в зеркале. Я был таким тощим и костлявым ребёнком. А эти с-синяки. Было жутко взрослеть, не было стремления это делать. Поэтому. Я по-прежнему тот же... жалкий сопляк. По-прежнему боюсь взрослых вещей и презираю. Он, наверное, потому и появился: я не сумел отпустить. Не забыл о тех следах. Мне кажется, что они всё ещё на мне. Н-не следы от кулаков, ремня и того ублюдка, измывавшегося надо мной с помощью побоев и страшных наказаний. Это мелочь. Это давно исчезло. С моей кожи. А другое. Другое осталось. И не забывается. — В тебе нет ничего противного, Уильям, – проговорил Генри, взглянув в истощённое мученическое лицо. Выдавил тёплую добрую улыбку. – Тело, ты сам. Ни в той и ни в иной точке зрения ты не кажешься отвратным. С тобой делали страшные вещи взрослые люди, которые собой представляют убогий сброд. И только. Ты понял? Они виноваты в своих обидах, что выплёскивали на тебя. А ты не виноват. Ты заслуживаешь любви, понимания, ты можешь прикасаться к себе, потому что это твоё тело, усёк? Я не знаю, что было в головах твоих родственничков, но они не имели права как-либо трогать и бить тебя. Ты – это ты. И, Уилл, тебе дозволено не позволять другим навредить. Дозволено жить так, как хочется. А отца и прочих живодёров и ублюдков слать куда подальше. — Я если прикасаюсь, так сразу кажется, что нельзя. Не ощущаю своих действий, как будто отказываюсь принимать их за свои, – буркнул Афтон, прильнув к Эмили. – Омерзительно. Я слышу его издевательства. Всегда. Начинаю противиться или маячить – он затрагивает те темы, от каких чувство это становится особенно ощутимым. Холодно и склизко. С беззащитным ребёнком всякое вытворяли – он это знает. И он этим пользуется. Из раза в раз. Б-берёт и давит, и мне в эти моменты чертовски хочется исчезнуть. Чтоб прекратилось это. Чтоб эта гадость сгинула, не сковывала. Я уст-... Я устал, Генри. Я хочу это закончить. — Я здесь. Я тебе помогу. Ты покончишь с ним. Мы остановим это безумие, – убеждал Генри, хоть не особо срабатывали воодушевлённо сказанные слова на замкнувшегося Уильяма. Он открыто всхлипнул. – Слушай, давай я тебе докажу кое-что? Давай докажу, что не склизкое у тебя тело? Не противное, не ничтожное? А, Уилл? — И как? К-как докажешь? Я не трону себя. Я не смогу вот так просто лапать себя, как какой-то ёбанный извращенец. Даже не пытайся. —...всего лишь нужно довериться. Положись на меня, позволь показать тебе. Позволь. — Подожди. Эми-...– последний слог Уильям проглотил, укрывшись одеялом понадёжней. – Убери. — Вовсе не придётся трогать себя внизу. Разреши мне это сделать самостоятельно. Афтон издал звук, похожий на звонкое икание, изогнув брови в безнадёжном отчаянии. — Я знаю: тебе хочется, Генри. Спасибо, что пробуешь помочь, но, на самом-то деле, тебе сейчас хочется абсолютно другого. — Перехочется, – заявил Эмили. – Позволь мне прикоснуться к тебе, Уилл. Прошу. Я всё сделаю. — Это мерзко. Ты сейчас такой уверенный! А потом станет так мерзко, что не сможешь больше на меня смотреть. — Да что за дурость ты мелешь? Я люблю тебя, – он неторопливо довёл ладонь до чужой головы и тронул лохматые волосы. – Я люблю тебя за твои улыбки. Люблю твой голос, глаза, волосы – мне всё в тебе нравится, – почёсывая Уильяму загривок, Генри наклонился, чтобы одарить лёгким, быстрым и совершенно сухим поцелуем в лоб. Они уже были близко. Очень близко друг с другом. И Уилл уже не натаскивал несчастное одеяло, не комкал и не лез под него. Не прятался от Генри, а желал довериться. – Вспомни: я люблю тебя таким, какой ты есть. Люблю исключительно твою душу за то, какая она на самом деле. Ты не должен создавать образы чудовищ, чтобы кому-то нравиться или чему-то сопротивляться. Ты – это ты, единственный и неповторимый. И не нужно себя бояться. Не нужно бояться своей слабости, своей собственности – оболочки, тебе принадлежащей. Позволь мне помочь тебе. Позволь показать, какие потрясающие ощущения ты можешь получить благодаря своему телу. — Я изувечен, – выдавил Уильям, глотая слёзы и подавляя всхлип. – Невидимый след. Он будет всегда и вечно. Он даже тогда есть, когда меня нет. Но этому монстру всё равно. Ему не довелось это пережить. Он просто знает, что это было. А знать и пережить – разные вещи. И я просто... я боюсь себя трогать. И боюсь, когда кто-то трогает. П-пожалуйста, не делай мне б-больно. Генри никогда не был настолько близко. Не в плане расстояния между ними. Они были ближе, чем когда-либо, духовно.                                      И нужно быть ещё, ещё ближе телесно, духовно, хоть как                            Уилл хочет, чтобы к нему прикоснулись без отвращения и без боли Пожалуйста Он очень хочет, чтобы Генри помог ему. Чтобы он подарил эти потрясающие ощущения. Они же любят друг друга. Им же можно, разве нет?            а он все боится — Доверься мне. Умоляю. – прошептал Генри, целуя в губы. Один раз, второй. – Я верю тебе. Верю, что ты действительно жаждешь покончить с Дэйвом. Так поверь мне точно так же. Поверь в мою помощь. Я ни при каких обстоятельствах не позволю себе использовать тебя для своей похоти. Я не наврежу. Сколько раз что-то подобное он слышал от Дэйва? От любого другого взрослого человека? И сколько раз это доверие играло с Уильямом злую шутку? Что он будет делать? –                    он опять доверится. как иначе      это же Генри                       а Генри никогда не врёт Генри прозрачен как вода И намерения его искренние, чистые. От самого сердца, стук которого Афтон обожает. Любит. Он любит Генри Эмили за его голос, за его открытость, честность, понимание. За его умения, доброту, рыжие волосы, проницательный взгляд Любить – значит доверять, верно?              Доверять во многом. И он          доверится                        потому что иначе никак Он, бледный как смерть, позволил снять с себя одеяло. Борясь с тошнотой, скользким чувством и страхом, Уильям дал себя обнять. Несмотря на то что обычно, в такой эпизод, подпускать кого-то к себе у него ни в какую не получалось. Он не мог трогать себя. Собственные руки становились такими... ледяными, цепкими и грязными. Было больно от прикосновений, даже если эти прикосновения совершались невзначай, хлопок по плечу, потирание локтя через рубашку. Его скручивало изнутри. И одна-единственная мольба Всевышнему: лишь бы не трогали, отпустили, отошли от него на несколько шагов. Он не выдерживает смотреть на своё тело в зеркале. Не выдерживает на него глядеть в принципе. Это не тело. Это шкура грешника. Сплошной грех. Но Генри не считал так. Не отстранялся, не ужасался. Не дёргались его руки от отторжения, когда Эмили обхватил плечи Уильяма и прижал того к себе, а вторую руку разжал, чтобы опустить ниже. И ниже. Огромный склизкий комок встал в горле, а глаза заслезились. Хотя больно не было. Не было неприятно, противно, скверно. Скверный человек. Забавно. Такое выражение подойдёт любому, но только не Генри. Генри – это блаженство и свет, тепло и ласка. Даже здесь и сейчас, в настигающую кульминацию, когда люди порой отбрасывают и понимание, и человечность, он остаётся самим собой. И это восхитительно. — Я прикоснусь к тебе? Там. Уильям кивнул. — Только р-ради всего святого – не больно. Не делай больно. — Если станет невыносимо, я прекращу. Не молчи главное. Хорошо? Повторное кивание. Уильям знать не знал, на что идёт. Звучит смешно, но он боялся притрагиваться к себе. Даже когда просто мылся. Его тело в крови, оно переносило на себе мешки с трупами. Оно было изувечено давным-давно. И не мерзко ли трогать нечто подобное? Никчёмное, но одновременно и прозорливое? Черви могут быть скользкими и грязными. А он здесь и сейчас скользок и грязен как никогда. Потому отец звал его так? Червь. Отец знал, что Уильям по итогу опустится ниже плинтуса, а его жизнь полетит в тартарары? Стоп, матерь божья, о чём это он? Отец ведь был одним из тех, кто привёл к этому. Он обратил его в ничтожество, он опустил его до такого жалкого подобия здравомыслящего существа. Слова отца нельзя воспринимать всерьёз. Рефлекторно охватила паника, когда Уильям в действительности ощутил, как Генри касается его тела. Как он осторожно гладит живот, приподняв футболку; как он успокаивающе шипит в ответ на бессвязное бормотание в никуда, дрожь, бьющую в беспорядке. Страшно. Телу страшно, невыносимо. Оно реагировало враждебно. Но Уильям не говорил о желании прекратить. Уильям замолчал и сжал ладони в кулаки, чтобы сконцентрироваться. Нельзя бежать от этого. Вдох, выдох. Он с зажмуренными глазами видит, как плавно движется чужая рука. Ему боязно и непривычно. Однако же Уилл упрямо молчал. Генри Эмили не тот, кто сделает больно. Поэтому Афтон покорно ждал его дальнейших действий. Улавливал и поглаживания, и обыкновенные соприкосновения их тел. Непривычно. Да. При том абсолютно не паршиво. А потом паника взяла и отступила. На второй план отошли вообще все эмоции. Сердце ёкнуло от перекрывшей осознанность пустоты, заклубившейся дымом в области груди. Мозг замедлил свою работу, оттого Уильям широко распахнувшимися глазами уставился в потолок, затем обернулся на Генри в немом недоумении. И когда рука того сжалась, голова Уилла непроизвольно упёрлась в подушку, а взбудораженный вдох поглотил свежий и влажный, как показалось, воздух. Он, в край беспомощное создание, не вздрогнул, не защитился и не оттолкнул Генри. Он вжался в него с тихим жалобным хныканьем, на что Эмили щекотливо провёл по плечу, вслух не спрашивая: "Ну как?" – и совершил второй рукой, опущенной до непристойного, преслабый рывок. Какое-то неизведанное полыхание жаркого пламени осушило Уильяму шею и иные открытые участки кожи. Генри услышал, что с губ того сорвалось нераспознаваемое сипение, и снова провёл внизу вдоль всей длины. Уильям не знал куда деться. Нога беспокойно согнулась и разогнулась, заёрзав по смятой простыне. Новые и новые порывы бесстрастного огня били в лицо. Тревога вперемешку с непониманием происходящего копошилась внутри, а Генри всё успокаивал обрывистыми словами, гладил плечо, целовал скулу и ухо, усмиряя душевное буйство Афтона неторопливыми размеренными движениями. Он сдерживал его поток эмоций, ладонь сжимая и разжимая, а следом ласкал, едва ли касаясь кончиками пальцев, отчего рот Уилла невольно раскрывался от изумления, замешательства... и достаточно приятного чувства. А сам Уильям изводился, не понимая, чего ему хочется: отстраниться или утонуть в его объятиях, прекратить или попросить двигать рукой быстрей. Непонятно всё это, он, как глупый ребёнок, запутался. Сухо. У них, очевидно, не было времени думать о том, чтобы данный процесс сделать более приемлемым и недолгим. Или не хватило ума. Генри скользил по сухой коже, пока Уильям смиренно лежал, не шевеля корпусом. Ему всё ещё страшно? Эмили не был уверен в этом до конца, зато знал, что вот ему-то как раз пиздецки страшно. Внутри накипало, живот мутило. Он боялся, что сделает что-то не так. Целовать Уильяма надо было осмотрительно, учитывая, какая тот чуткая натура. Необходимо не настаивать, не лезть, ибо не нравились Уиллу грубые поцелуи. Генри должен был контролировать процесс, в том числе и себя. Он должен был быть предельно осторожен. А теперь, расслабляя до предела напряжённое тело в области его гениталий, Генри обязан даже дышать с бдительностью, наблюдать за изменениями состояния Афтона, не допускать недоразумений. Запульсировала в его стиснутой ладони плоть, и мелкая дрожь Уилла переросла в крупную, ничем не сдерживаемую. Тот шумно вдыхал и выдыхал, выгибаясь перед напором исступления. Тяжело поверить, что такое воздействие на весь организм оказывает обычное прикосновение к возбудившемуся половому органу. Только нельзя сказать, что это обычное прикосновение. Отнюдь. Это не так. Прикосновение особенное, нежное, любящее. Прикосновение человека, которому Уильям осознанно доверился и отказывался об этом жалеть. Волны равномерно накатывающего тепла раскачивали его, словно бы убаюкивая. Веки под давлением жара и усыпительной тяжести захлопнулись, а дыхание сделалось шумным свистом, звучащим сквозь стиснутые зубы. Стоило Эмили в очередной раз будто бы дразняще помассировать член стиснутыми пальцами, а Уилл всхлипнул, поворотив в разные стороны головой. — Ё-моё... — Мне прекратить? – спросил Генри, когда увидел, что Афтон не просто дрожит – он сотрясается, учащённо дыша. – Всё нормально? — Нет, то есть...– заткнувшись, Уильям сдвинул вместе подрагивающие колени, жадно хватая ртом воздух и пытаясь усмирить вздымающуюся грудь. – Продолжай. Муть в желудке Генри успокоилась. Внизу живота заныло оттого, как ярко сказанное отразилось на настрое Эмили. Сгинул страх. Он, на долю секунды отпрянув, поднялся на локтях и снова навис над обмякшим Уиллом, оперевшись о поставленную ладонь. Выворачивало изнутри желание, которому нельзя подчиняться. То, что он делает – это не акт эротического характера во благо удовлетворения ничтожных потребностей, не его наглость. Генри не о себе беспокоится в данный момент. Эмили сосредоточен на Уильяме, старается сосредотачиваться на Уильяме. Но собственная же оболочка отказывается слушаться. В глазах Генри то и дело темнеет, конечности наливаются свинцом, а возбуждение давит. Через минуту давление поумерило мёртвый натиск, ибо Афтон кое-как вытянул руки, не дал тому обессиленно рухнуть. И поцеловал. Первым. Выпустив из лёгких кислород, Генри, разгорячённый и увлёкшийся, замер, отдавая и себя. Позволяя взять свои щёки, пройтись по ним губами, вяло прошептать: — М-может... — Лежи, Уилл. Всё хорошо, – проговорил Генри, накрыв губами уголок его рта. — Тебе... не противно? — Всё хорошо, – повторил Эмили. – А тебе? Не больно? — Не б-больно, – ответил Уильям, удивившийся своим же словам. – Генри, меня вот-вот отрубит. Ох, это оно – то, свидетелем чего мечтал быть Генри в своих фантазиях. Мечтал добиться получения Уильямом фееричного удовольствия. Лицезреть, какое тот испытывает расслабление. Подарить ему надежду и любовь – всю любовь: поцелуи, объятия, поддержку, заботу и приятные ласки. Помочь. Быть человеком, которому Уилл Афтон рискнёт довериться. — Наверное, после моей смерти меня ждут жаркие и раскалённые котлы в аду, – брякнул Генри, дёргано лыбясь. — Нас обоих. Ждут, – поправил Уильям. – Пожалуйста. Быстрей.                              Быстрей же, быстрей Генри... ...двигался ладонью, перенимая бушующий пыл на личную чувствительную шкуру. Минута за минутой уносились вдаль. Оба терялись в них, блуждая сознанием на грани бесконечности и мгновения. На себе Генри воспринималось ёрзанье Уильяма – как Уилл под воздействием неведомого ажиотажа судорожно перебирал непослушными пальцами мягкие рыжие волосы, доверяя всего себя. Беспрекословно вверяясь сладким поцелуям и благостным, чудесным прикосновениям. Лакомая нега вынуждала дёргаться и извиваться, подобно червю, бесшумно умоляя томительным мычанием о продолжении. Прося о большем. До Эмили донёсся слабый хриплый стон. Всё внутри забурлило мощнее на пике наслаждения. Апогей экстаза побудил потянуться к Генри, заставшему его истинную сущность врасплох. Несильно прикусив нижнюю губу Уильяма, он возносил нутро того ввысь отрады, кормясь и насыщаясь прекрасным стенанием. Нарастание внутренней бури начинало активное наступление перед стремительным обрушением потока удовольствия. Прежде чем Генри почувствовал, как Афтона накрыло неистовым блаженством, Уилл не сдержал хрипкого, осиплого стона и буквально растаял в руках своей любви, хаотично шевеля губами, подёргивающимися конечностями и языком, выплёвывая плаксивые отрывистые благодарности. Его расплавило достижение долгожданной разрядки, пока Генри, бережно целуя его в висок, доводил всё до конца, изливая до последней капли и шепча ласковую похвалу. Уильям опрокинулся назад на воздушную подушку, одышливо хныкнув, скрестил руки на своей груди, и Генри полностью отпустил его, аж вздёрнувшись от волнения. Эмили застыл и неотрывно вытаращился в еле открытые глаза Уилла, не осознав ещё, что только что произошло между ними. Воздух скопился комом в горле, Генри неугомонно передёргивал плечами, ощущая пустоту внутри себя, мутным взором разглядывая, в каком духе пребывал изнурённый Уильям. Тишина обступила их, выражая не то осуждение, не то полное миролюбивое понимание.

***

— Как оно? – поинтересовался Генри, собравшись наконец с силами полчаса спустя. Уилл измотано валялся под одеялом, зарывшись в подушку лицом. Молчал. – Что ты чувствуешь, приятель? – Эмили прогладил торчавшую снаружи покрывала тёмную шевелюру, почесав растрёпанную макушку. – Эй. Неприятно, Уилли? — Не сказал бы, – приглушённо сознался тот. — Можешь посмотреть на меня? Не успел Генри выдать ещё чего-нибудь подбадривающего, Афтон резво обернулся на него. Взгляд, сонный и до сих пор наполненный изнеможением, но живой. – Жарко. И душно. И пить хочется. – пожаловался его обладатель. Эмили подумалось, что нужно срочно сходить вниз за стаканом прохладной воды, и собрался уже бодро подскочить на ноги, как вдруг Уильям удержал Генри за рукав рубашки и упрямо на себя дёрнул. — Что, Уилл? — Останься. Зачем тебе вставать? — Разве ты не хочешь пить? Я принесу. — Я хочу пить. Но больше воды мне хочется лежать. И чтобы ты лежал дальше. Рядом со мной. Ложись. Генри нахмурился ясному выразительному взгляду. — Всё в порядке? Уильям кивнул и благодарно улыбнулся. Отрешённо поглядев на него, Генри снова закинул ноги на расправленную кровать, и его вынудили тоже забраться под тёплое одеяло. Мягкое-мягкое, греющее. Брови вопросительно изогнулись, однако объяснений не излагалось. Уильям улёгся, примкнув, словно неотъемлемая часть единого механизма, и лениво вытянулся под боком у Эмили. — Давай не будем сегодня вставать вообще... — Как же не вставать, м? – непонимающе поинтересовался тот. – Хей, твоё самочувствие улучшилось, Уилл? Или похуже стало? —... По-моему, общение со мной негативно на тебя влияет, – смешком проговорил покрасневший Афтон. – Генри, как после такого станет хуже?.. — Ну не знаю, – буркнул Генри и в ответ обвил туловище Уильяма руками. Те прощупывали несгорбленную ровную спину и расслабленную зону под загривком. А Уильям казался в новизну лучезарным, хотя, как и прежде, оставался утомлённым, выжатым. И то и то прекрасно гармонировало в нём в данный момент, потому что он впервые был максимально расслаблен. – Ты как себя чувствуешь? – Генри не на шутку забеспокоился. — Если я скажу, что восхитительно, это будет звучать странно? — Само собой, нет. – приулыбнулся Эмили. – Но, признаюсь, я буду удивляться и радоваться тому одновременно. — Извини. Я напрягаю, да? – с чётким убеждением твердил Уилл печально и понимающе. – Извини, пожалуйста. И за то, что я вечно извиняюсь – тоже извини. Это, вероятно, надоедает. Просто я... Я чувствую себя в безопасности. Не могу сдерживаться. Это так приятно. Я чувствую себя лучше, даже если это мне чудится – плевать. Ты здесь. Потому мне хорошо, Генри. Сердце воодушевлённо заухало, изнутри согревая. Прикосновения – это, конечно, здорово, а эмоции, пламенем оживляющие всё внутри – ничуть не хуже. Услышав чистое, искреннее признание от Афтона, он подумал и решил, что и ему хорошо. Несмотря на регулярные американские горки положительных и негативных обстоятельств, вопреки тревогам, переживаниями и страхам за будущее. Здесь и сейчас Генри Эмили было хорошо. Генри Эмили был здесь и сейчас счастлив. Он сам был готов выпрашивать объятия, подобно ребёнку, совершившему благородный поступок и ожидавшему похвалы. Притеснился к сверлившему потолок взором Уильяму, медленно повернув его прикрытые наполовину глаза на себя. — Ты не напрягаешь. Твоё поведение странное, учитывая, какой ты... есть. Меланхолично-радостный. – Уилл по-детски рассмеялся. – Но эти странности, которые я сейчас вижу – они забавные. И согревающие. Как будто...ну, внутренне согревающие. Сечёшь? Ему утвердительно промычали. — Тебе не противно со мной, – пробормотал Уильям, и в голосе его слышались восторг, смущение и облегчение. – Я так счастлив: тебе не гадко... Я так счастлив. — Мне замечательно с тобой. – Генри отдавал себе отчёт в том, что сказанное – правда. Правда, заставляющая его душевно сиять и умиляться. – Неплохая идея – проваляться в кровати. Предлагаю так и сделать.