Опасайся своих желаний, маленькая змейка

~

      — Милорд Инквизитор, — обратилась к нему капитан замковой стражи, — нам продолжать поиски?       — Что простите?.. — переспросил он, подняв на неё растерянный взгляд. — Ах… Капитан… Докладывайте.       — По вашему приказу были выставлены усиленные патрули, выдана дополнительная амуниция, — отчеканила она, — второй обход территорий завершен… Безрезультатно.       — Вы проверили библиотеку? — голос его дрогнул, и он прокашлялся, — западное крыло?       Капитан лишь качнула головой. В её строгом взгляде промелькнуло вдруг почти незаметное сочувствие, когда Инквизитор, с волнением смотревший на неё, вновь поник. Теперь, нависая над собственным начальником, она наверное первый раз в жизни хотела нарушить протокол.       — Мы проверим ещё раз, — сказала она, неловко попытавшись улыбнуться, — никто не проскользнет мимо нас живым. Даю Вам слово, милорд. Тревельян не ответил ей, вновь отвернувшись.       Во внутреннем дворе шумели и смеялись; акробаты прыгали у фонтана, выписывая в воздухе гибкие фигуры, музыканты молотили барабаны, гости толпились и восхищенно аплодировали, взрываясь свистом и пьяным улюлюканьем. Веселье было в самом разгаре.       Инквизитор наблюдал за ними, и, казалось, лишь ему здесь вновь было странно. Можно ли было назвать это саднящее чувство одиночеством? Он ведь мог заговорить с любым из присутствующих. Серой до невыносимого скукой? Едва ли где-то в мире сейчас было веселее.       Пустотой?       Инквизитор поёжился, мелко вздрогнув в плечах. Он сидел на усыпанной цветастыми подушками скамье, расположенной под нависшими плетями белого клематиса. Сладковатый цветочный аромат кружил в ночном воздухе, легким дуновением щекотавшем лицо и трепавшем прическу, вырывая непослушные светлые пряди из-под жемчужных заколок.       Мысли Тревельяна, витая где-то на задворках, не вспыхивали и не роились. Лишь отдавались гулким и неразборчивым шумом. Он думал о чём-то, о чём же — не знал и сам.       Вдруг ладонь его что-то больно кольнуло. Инквизитор опустил глаза и взглянул на кусок плотной ткани, который, сам не замечая того, мял в руке. В раненой ладони лежала маска с аккуратными прорезями для глаз. Золотая вышивка расползлась и острой бахромой теперь пестрела мелкой кровавой росой. Инквизитор усмехнулся. Узор, который он придумал сам.       Парный.       Его внимание привлёк очередной взрыв аплодисментов. У фонтана, средь толпы, возникло движение. Акробаты, сложив обручи и кегли, скрылись. Оркестр грянул новым громом.       На площадке показался мужчина необычайной наружности. С оголённым и блестящим от масла торсом и замотанным платком-тюрбаном на голове, он был воплощением истинного северянина: смуглый, дерзкий и великолепно сложенный. В руках его был недлинный шест с чашами с обоих концов. Северянин низко поклонился, сверкая большими глазами с длинными ресницами, и описал полукруг рельефной рукой. Музыка замедлилась, почти перестала, как вдруг случилось невероятное. Облизнув пухлые губы, северянин внезапно выдохнул живой огонь. Шест скользнул в его руках — чаши вспыхнули раскаленными жаровнями.Толпа изумленно вздохнула.       Факир танцевал, ловко перескакивая на сильных ногах. Шест его будто вовсе растворился в воздухе. Пламя трепетало и искрило, расплываясь над чашами в причудливые окружности; оно мерцало и дрожало, тут же смешиваясь в единый поток — бесконечную и великолепно-красивую огненную ленту.       — Вот вы где, милорд, — послышался женский голос где-то над головой, — вам уже лучше?       — Да… Свежий воздух творит чудеса, — ответил он, даже не обернувшись к ней. Его взгляд был обращен к факиру. Нет. Прикован. Он будто не мог теперь оторваться от его причудливого танца. От его сверкающих глаз и пухлых губ, растянутых в нагловатой полуулыбке. От пластичного тела, блестящего от пота и масла. И казалось ему, будто взгляд того был глубоко серым.       — Ключ видимо перепрятали, — выдохнула Аннели, присаживаясь рядом на самый край, — bastarde! Едва ли можно было придумать испытание унизительнее, согласны? Леди Жозефина просто смеётся над всеми нами!..       Инквизитор лишь кивнул, не разобрав ни единого сказанного ею слова. Её голос слился с остальным шумом и музыкой, оставшись где-то позади, на фоне, потеряв всякое значение. Факир прыгал и изгибался под этот аккомпанемент звуков и возгласов, трепещущим пламенем испестряя прохладный воздух. И Тревельян внимал каждому его движению, неизвестно от чего загораясь всем телом.       — Варварские танцы, — послышалось со стороны, — никогда не понимала что в них красивого…       — Всё и ничего… — прошептал Инквизитор и вдруг добавил, будто смутившись, — в Неварре не танцуют подобное?       Он задал пустой вопрос, совершенно не интересуясь ответом. Герцогиня теперь что-то говорила, что именно же было не важно. Сам он в это мгновение, казалось, готов был сгореть: внезапно на доли секунд они встретились взглядами. Безликий танцор отчего-то дерзко усмехнулся, поймав в толпе увлеченные глаза Тревельяна.       — Снова играешь со мной… — проговорил Инквизитор, не управляя собственными губами.       — Вы чем-то озадачены, не так ли? — спросила Аннели с неприятной улыбкой. Тревельян виновато улыбнулся и поднял глаза, неумело сделав вид, что всё это время слушал девушку.       — Я знаю в чём ваша проблема, милорд, — вдруг сказала она и придвинулась ближе, и тонкая ладонь её скользнула по его запястью. — Вы пытаетесь удержать поводья обезумевшей от страха лошади. Рвёте, всё ещё наивно веря, что бедное животное подчиняется вашей воле. Полагаете, что ситуация зависит от всадника, и всеми силами пытаетесь выровнять бешеный галоп.       Он чуть нахмурился, с вопросом взглянув в её черные глаза, завораживающе блестящие в слабом свету. Герцогиня, самодовольно вздернув подбородок, продолжила, поглаживая его тёплую руку:       — Но всадник беспомощен здесь, милорд. Лошадь будет бежать пока не выдохнется и не упадёт замертво, пуская ртом пену. И буйство её не иссякнет само по себе, ведь разум её помрачен…       — Вы предлагаете бросить поводья… — еле слышно прошептал он, теперь глядя себе под ноги застывшим взглядом; и внутри у него всё дрожало.       — Вы ужасно утомлены и расстроены, я понимаю… — продолжила она, и мягкая ладонь её снова погладила его руку, — вам необходим отдых. Слишком многое свалилось на ваши бедные плечи. Не отрицайте, не стоит…       Она забрала из его рук белую маску и, кажется, пальцами пригладила торчащие золотые проволоки. Застывшая улыбка не сходила с её лица.       — На вашем месте я бы натянула покрепче маску и хотя бы на эту ночь перестала думать обо всём на свете, — сказала она, вкладывая маску обратно в его ладони. — Притворилась бы простушкой-служанкой и напилась бы до икоты. Или бы, вообразив себя старым бароном, стала бы кичиться наградами, которых и в природе-то не существует…       Она широко улыбнулась и совсем неубедительно рассмеялась. Голос её приобрел мягкость и почти непривычную услужливую вежливость, точно она ластилась к нему оголодавшей кошкой.       — Маска даёт вам иллюзорную неуязвимость и полное право на инфантильность. Глупо не пользоваться ею, утопая в печальном настоящем.       — Не думаю, что мне хватит воображения на подобное, — он скупо усмехнулся, представив себя неизвестно кем и неизвестно где, — а напиться я могу и не воображая себя служанкой.       — Дело не в служанках, милорд, и даже не в баронах… — тихо сказала она, — находиться в маске это как рисовать собственный же сон. Красивый настолько, что настоящее на его фоне меркнет в любом своём виде.       Он вдруг почувствовал колкую прохладу между пальцами. На маске, между прорезей для глаз, теперь был прикреплён белый бриллиант. Тревельян поднёс маску к лицу, рассматривая небольшую брошку на золотой булавке. Камень идеальной огранки сверкал и отражался сотней искр.       — Что это?.. — спросил он завороженно. — Выглядит так… знакомо… Леди Аннели?       Вопрос остался без ответа. Он хотел было повторить, как внезапно всё тело его окутало невыносимым жаром. Невольно подняв голову, Тревельян ахнул, на мгновение забыв о дыхании. Необыкновенно красивое изваяние факира теперь возвышалось над ним, удерживая в сложенных ладонях странное. Смуглое тело его блестело и переливалось, в больших глазах, окаймленными длинными ресницами и угольной подводкой горели огни, пухлые губы его были растянуты в дерзкой улыбке.       Толпа вокруг расступилась, и музыка кажется вовсе перестала, оставив в ушах гулкое сердцебиение. Тревельян поерзал, чувствуя, как на скулах распаляется непрошенное тепло. Он хотел было встать, но тут случилось практически невероятное. Факир, не сводя с него взгляда, преклонил колено, опустившись на уровень его глаз. В руках его горело живое пламя.       — Каков Ваш любимый цветок? — спросил он незнакомо низким, хриплым голосом с сильным акцентом.       Было ли это с ним на самом деле? Промелькнул в голове справедливый вопрос. Вероятно нет. Ведь Тревельяну послышался голос невероятно бархатный и чуть высоковатый, точно играюче переливистый. Самый красивый голос на свете.       — Лилия! — выпалил он, ни секунды не задумываясь над ответом. — Я не представляю свою жизнь без неё… — добавил он зачем-то робким шепотом.       Факир усмехнулся, оскалив ровные зубы. Огонь, лежавший в его ладонях, вдруг замерцал, испустив всполох жарких искр. Склонив голову, мужчина протянул Инквизитору руки, быстро шепча что-то на неизвестном языке.       Тревельян же ничего не понимал и ничего не отвечал, принимая огненную лилию. Он лишь краснел ушами и скулами в цвет морозного заката и улыбался дрожащими краешками губ, глядя в совершенно точно серые, глубоко печальные глаза и разглядывая губы вишневого цвета со столь недостающими роскошными усами. И лишь в мыслях его всё так же звучало тихое, почти неуловимое где-то на задворках:       Дориан-Дориан-Дориан.       Вдруг в толпе раздался изумленный крик. Тревельян, встрепенувшись, нахмурился, ища его источник. Люди кругом стали оборачиваться и перешептываться, пальцами указывая куда-то в сторону. Он последил за ними, чуть раскрыв рот от удивления, и вдруг тут же просиял самой широкой на свете улыбкой. Высочайшая замковая башня горела золотым солнцем, изрезая ночную тьму полосами яркого света.       — Вы спросили что это, — сказала вдруг рядом сидящая Аннели, с кошмарной силой сдавив его ладонь, заставляя сжать в кулак красивую маску. — Это ваши последние мгновения в настоящем, милорд!..

_____

      Что произошло?..       Сердце отстучало быструю дробь, пульсируя во всех артериях и венах. Башня, залитая ярким светом, поплыла, растянувшись в бесконечный столб. Голоса, смех и музыка ударили по ушам, пустив в перепонки гулкий звон. Голова закружилась и потяжелела, надавив на шею ужасающим весом.       Что со мной?..       Попытался спросить он, но не смог издать ни единого звука.       Абсолютная чернота.       Его окутало со всех сторон, точно липкой и вязкой смолой; затекло в уши, навсегда лишив слуха, в нос, перекрыв дыхание, наполнило рот и ниже по горлу, пропитав всё его ослабевшее тело насквозь. Ему не было ни больно, ни холодно. Не было даже страшно.       Казалось, его самого теперь не было вовсе.       Время растянулось. Или сжалось? Сколько уже столетий прошло в этом ужасающем месте, сколько секунд? Тревельян тщетно пытался оценить ситуацию, ощутить себя вне этого крохотного космоса-пузыря, нащупать дно или хотя-бы собственные ладони. Но всё было пусто. И темно. Даже в голове теперь была непривычная темнота.       Что у него еще осталось? Что не утонуло во мгле? Мысли. Ему нужно за что-то ухватиться, пока не стало слишком поздно! Нужно выдернуть себя отсюда, освободиться любой ценой!       Зачем?       Он бы улыбнулся от этого внезапного вопроса самому себе. Улыбнулся бы, если б у него еще остался рот.       Потому что это неправильно? Потому что здесь нет боли и страданий, нет жгучих эмоций, выпадающих на лице красным осадком? Потому что сердце здесь почти не бьется — в этом совершенном и нерушимом покое? В груди не саднит?       Ну так разве это неправильно? Не испытывать совершенно ничего.       Так зачем же ему выбираться отсюда?..       «Потому что здесь не растут лилии…» — раздался одинокий, неразличимый шепот.       Да, чернота поглотила Тревельяна. Растворила тело, изъела душу десертной ложкой, до дна выпила сознание. Но не сумела, не совладала, не осилила, не тронула его раскалённое, как рассветное солнце, сердце.       Мысли! Мысли потоком ворвались в его голову, хлынули бешеной рекой, как хлынули из глаз его горячие слёзы.       Та пустота, столь обыкновенная ему, во мгновение треснула, осыпавшись мутным стеклом. Он думал, думал, наконец позволив себе, мечтал, кричал, бился трепетной птицей.

Лилии! Павлины. Вино. Апельсины.

Звёзды. Свечи. Книги. Глаза!

Улыбки. Бархат. Золото. Блеск.

Смех. Роскошь. Магия.

Холод. Жар! Игра.

Боль. Тоска.

Мечта…

      — И это всё, что ты думаешь обо мне? — рассмеялся бархатный голос, ласкающий слух. — Я полагал, что список будет длиннее, mon adore chien…       Сердце вдруг провалилось в пятки, а затем мгновенно воспарило обратно в грудь, совершив сумасшедший и ненужный прыжок. Тревельян одернул себя будто бы от глубокой мысли, поразившей его сознание на долгие секунды, и улыбнулся.       — Он был бы длиннее, будь у тебя чуть больше заслуг, чем безупречная внешность и невероятный ум.       — А безукоризненное чувство стиля?       Инквизитор огляделся украдкой, чувствуя, как сильно кружится голова. Они были в его покоях. Сейчас, должно быть, было позднее утро, ведь солнце било в большие окна и раскрытый настежь балкон, наполняя комнату белым светом. Паркетный пол холодил босые ноги, но телу было тепло — первые летние дни приветствовали приятным затишьем, обещая будущие кошмарные грозы. Мебель стояла на своих местах: и стол, заваленный древними свитками и книгами, и красное кожаное кресло, и большое резное зеркало, и незастеленная кровать, усыпанная пурпурными подушками и сползшим на пол изумрудным покрывалом.       — Ты в порядке? — спросил вновь голос, — звучишь уставшим… Может нам стоит взять паузу?       — Всё хорошо, — отозвался Тревельян, обернувшись к мужчине, — я просто… просто…       Перед глазами его был большой холст, установленный на дубовом мольберте. В ладони покоилась длинная кисть, взявшая паузу от вырисовывания бледных лепестков. Инквизитор мельком взглянул на зачатки картины. Фон был тёмным, почти бордовым, точно глубокие сумерки в холодную ночь с только что скрывшимся за горизонтом диском красного солнца. В нижней части же ярким фонтаном расцветали белоснежные лилии — крупные, влажные от росы бутоны; казалось, от одного вида их всё вокруг гремело от громкого, парадного аромата этих ярких цветов. Выше, в центре, был набросок человека в расслабленной позе, полубоком сидящего на высоком стуле. Одна нога его почти касалась земли, а вторая упиралась в перекладину.       — Я просто задумался над общим антуражем полотна… Я думаю на тебе слишком много… — Тревельян выглянул из-за мольберта и проговорил вдруг почти по слогам, — одежды…       Дориан, улыбаясь привычно хитро и чуть нагловато, высоко приподнял выразительную бровь. На бёдрах его, струясь к полу, лежал небесного цвета лоснящийся сатин. И больше на нём не было ничего.       — Я предлагал тебе избавиться от этой дурацкой тряпки, — он усмехнулся, кончиками пальцев зацепив край полотна и легко подбросив его в воздух, на мгновение оголив безупречную ягодицу, — но ты сам настоял. Теперь мучайся.       Тревельян тихо сглотнул, глазами поймав лёгкое движение ткани. Дориан, заметив это, издевательски улыбнулся, начав теперь поправлять сползающее полотно, то открывая выразительные тазовые косточки, то вовсе скрывая под тканью колени.       — Я ведь могу заставить тебя нацепить полный комплект ратных доспехов и залезть на коня, — Инквизитор придал голосу лукавый тон. — Назову картину «Героическое восхождение Дориана из Павусов»…       — Делай что угодно, только не вставляй в этот ужас моё честное имя, — фыркнул он, поправляя рукой мягкие волосы, а затем добавил, неотрывно глядя на Тревельяна: — то, что я согласился помочь тебе, не означает, что тебе можно меня эксплуатировать. По крайней мере, таким нелепым образом…       — Ты сам умолял написать тебя! — возмущенно воскликнул он, всплеснув руками. — Можно подумать, у меня других дел нет, кроме как…       — Слишком много слов, мой дорогой. Отвлекающийся мастер не сотворит шедевра, — перебил его Дориан, самодовольно вздёрнув подбородок. — Ты уже придумал как изобразишь мой сверкающий взгляд?       — Кого?.. — прыснул он, от греха подальше прячась за мольберт.       Кисть вновь заскользила по холсту, оставляя короткие и длинные мазки розовых, серых и голубых масляных красок. Позирующий Дориан замолчал, совсем недолго дуя губы, и теперь лишь иногда протяжно зевал, всё еще недовольный самим фактом подъёма из постели.       Тревельян тоже более не отвлекался. Тяжелая мысль, терзавшая его сознание, отступила, как и не было вовсе, и он не горел желанием к ней возвращаться. Куда больше наслаждался он теперь происходящим, не думая ни о чём, кроме как о длинных ногах Дориана, вылепленных тугими мышцами, и голубом сатине, непонятно зачем брошенном на безупречные бёдра.       — Могу я задать тебе вопрос? — не выдержал Павус и прервал тишину.       — Снова о том, что мне нравится в тебе больше всего? — не отрываясь от рисования, проговорил Тревельян. — Скромность, я полагаю…       — Ха-ха. Посмотрите только, у кого проснулось чувство юмора. Нет, не этот вопрос… Хотя мне был бы интересен ответ…       — Дориан, что такое? — бросил Инквизитор нетерпеливо.       Он ответил не сразу. Точно метался в сомнениях эти несчастные десять секунд, подбирая правильные слова. Наконец, должно быть осмелившись, Дориан произнёс тихо, практически на грани шепота:       — Я… Я снюсь тебе?       Тревельян вдруг поперхнулся и часто захлопал глазами. От неожиданности. От смущения. Он ослышался? Должно быть. Наверняка. Инквизитор утёр лоб тыльной стороной ладони, пытаясь поправить выбившуюся светлую прядь, и выглянул из-за мольберта.       — Прости, я не уверен, что правильно расслышал… Это какая-то шутка? — проговорил он с широкой и нервной улыбкой.       Павус же был серьезен. В его глазах застыл немой вопрос, блестя красивой влагой, губы были поджаты, а руки сомкнуты в плотный замок где-то на поясе. Глядя на него, Тревельян, казалось, терялся еще сильнее.       — Дориан, всё хорошо?.. — тихо спросил он и вышел из-за мольберта. — Тебя что-то беспокоит?..       — Создатель… Снова ты становишься самым милым человеком на свете… — буркнул Дориан, улыбаясь краешками губ; взгляд его скользнул в сторону. — Ты уже знаешь, что нравишься мне. Больше, чем стоит. Сильнее, чем друг…       Стоило этим словам сорваться с губ Дориана, как с Тревельяном случилось что-то совсем невообразимое. Дыхание его сбилось, а поперек горла застыла мелкая боязливая судорога. Сердце заколотилось в груди, разгоняя по венам холодную кровь. Всё тело его вдруг напряглось и затряслось осиновым листом.       Дориан, перебирая длинные пальцы в причудливых замках, всё говорил что-то витиеватое, всеми силами противясь чему-то, что никак не мог выложить начистоту. Тревельян слушал его, замерев на дрожащих ногах. Слушал, всем сердцем боясь, что вновь ослышался.       — Это может звучать глупо… Это так есть, честно говоря… И я… Я… Ах! К чёрту! Я вижу тебя в своих снах! — наконец выдал Дориан, пересилив себя. — Каждую, абсолютно каждую ночь! Я сновидец! Я должен предвидеть будущее! Плохое будущее! — он сделал ударение на первом слове, — предугадывать трагедии и войны, но…       Дориан застыл на вдохе, как над краем пропасти, и пальцы его побелели от силы захвата.       — Но всё, что я вижу связано лишь только с тобой! — сорвался он вниз. — Мне снится твой смех, твои глаза, то как ты улыбаешься и щуришься от яркого солнца, как несешь героический бред, и как смотришь…       — Смотрю? — шепотом спросил Тревельян, шаг за шагом став медленно подходить к сидящему Павусу.       — Смотришь на звезды, по-дурацки задрав голову, — мечтательно усмехнулся он. — Как расчесываешь волосы пальцами, как рисуешь эти крохотные цветы в уголках документов, как выслушиваешь очередных интриганов и льстецов…       Вдруг Дориан шумно сглотнул, облизнув пересохшие губы, а затем сказал совсем тихо, точно Тревельян не должен был этого услышать:       — И ты не представляешь, как я напуган… Но я читал… Читал, что это может быть любовное заклятие… Ты видишь сны со мной? — с надеждой спросил он, глядя в пол мокрыми глазами.       Тревельян стоял над ним уже практически вплотную. Ничтожные сантиметры — расстояние руки — которые он тут же сократил, вдруг легко коснувшись острой скулы Павуса костяшками пальцев. Дориан мелко вздрогнул от этого прикосновения и вдруг поднял глаза. Серые, тоскливые, сияющие, как все на свете звёзды, глаза. Тёмные длинные ресницы его мелко дрожали.       — Ты и есть мой сон, Дориан… — прошептал Инквизитор, расплываясь в тонкой улыбке. — Прекрасный, неописуемый словами сон…       Тревельян говорил. Говорил всё, что было у него на уме, всё о чем думал постоянно. Он шептал, едва шевеля влажными губами. Совсем глупые комплименты, казавшиеся теперь обоим мировыми поэмами.       — Я постоянно думаю о тебе… — наконец закончил он, дрожа голосом, — каждую секунду этого жалкого и пустого времени… Ты моё сокровище.       — Ты ужасный романтик, — Дориан усмехнулся, вдруг шмыгнув носом; улыбка просияла на его красивом лице. — Рассказать тебе мой последний сон?       Тревельян кивнул, слушая теперь настолько внимательно, насколько неотрывно подсолнухи следят за движением солнца. Его рука вновь скользнула по лицу Дориана, осторожным движением лаская щеки. Инквизитор едва касался, точно боясь не обжечься сам, а обжечь Дориана, ведь руки его горели, точно окутанные пламенем. Он гладил фарфоровую кожу самого прелестного оливкового оттенка и смеялся.       Смеялся, ведь это был один сон на двоих.       — Ты был где-то в толпе, сидел на одинокой скамейке… Думал о чём-то — отрешенный и потерянный. Весь в белом, как первый перламутровый снег… — Дориан улыбался, глядя то куда-то в сторону, то вновь на Тревельяна. — Громом гремели барабаны… А я… Представляешь, я был на месте артиста.       — Ты был танцором, — тихо сказал Инквизитор.       В глазах Павуса вдруг что-то возбужденно сверкнуло. Он подался вперёд, лицом подставляясь под ладонь Тревельяна.       — Оголенный по пояс, блестящий от масла… На голове у тебя был тюрбан, а в руках шест… — продолжил Инквизитор, объяв лицо Павуса обеими ладонями. — Ты был экзотическим факиром, огонь срывался с твоих губ, поджигая ночной воздух…       — И ты смотрел на меня. Не отрываясь, следил за моим танцем…       — Разве мог я оторваться? Ты же танцевал для меня…       Они замолчали. Было слышно прерывистое дыхание обоих, слышно, как бились их сердца, как кровь текла к лицам, наливая скулы и уши алым румянцем. Руки Инквизитора горели, и лишь пальцы мелко дрожали, точно сами не верили, что касались Павуса.       — Я хочу написать тебя в образе факира, — прочти прошептал Тревельян, задыхаясь от улыбки, — мужчина из моих снов…       — Мне не из чего завязать тюрбан, — с такой же улыбкой тихо ответил Павус.       Ладонь Тревельяна вдруг скользнула вниз, накрыв плотное бедро. Тихий вздох сорвался с губ Дориана, как сорвалась с его бёдер небесно-голубая ткань. Мгновение и сатин накрыл его горячие плечи. Обеими руками Тревельян чуть подернул ткань, поднимая её на Дорианову голову и закрывая лоб того кривой каемкой. Вновь мягко коснувшись щёк, руки Тревельяна натянули сатин, оборачивая лицо Павуса в дурацкий платок.       — Что это? — спросил он, похлопав чёрными ресницами.       — Тюрбан, — беззастенчиво ответил Тревельян, поправляя платок на чужой голове, — тебе, кстати, очень идёт…       — Tu es un horrible imbécile…       ...       Тревельян сидел на диване, закинув ногу на ногу и держа в руках крохотную майоликовую чашку. Горького остывшего кофе в ней оставалось на самом дне, и Инквизитор теперь просто болтал ею в руках, застыв в картинной позе, ожидая и надеясь, что Дориан наконец-то посмотрит на него, оторвавшись от своего изнурительно долгого занятия.       Павус уже с десяток минут торчал возле высокого зеркала у дальней стены. Шипя, фыркая и шепча проклятия, он водружал на голову сатиновый платок, раз за разом причудливым образом заматывая его и вновь разматывая, недовольный результатом.       Кроме платка, стоит отметить, на нём всё так же не было абсолютно ничего.       Лишь солнечные блики, отражаясь от чего-то, ласкали его широкую, чуть прогнутую в пояснице спину светлыми полосами. Его рельефные плечи и трапециевидная мышца напрягались под оливковой кожей, сопровождая хаотичные движения поднятых к голове рук. Ноги, застывшие мраморной статуей, вовсе, казалось, были если не самым красивым на свете зрелищем, то точно имели к нему непосредственное отношение. Ведь эта задница была, вероятно, подлинным идеалом.       — Ты еще долго? — в который раз протянул Тревельян и снова остался без внимания, — пытка какая-то…       Он всё на свете бы отдал, лишь бы она никогда не заканчивалась.       Инквизитор совершенно не стеснялся смотреть на Павуса, ни на секунду не отводя пытливого взгляда. Он разглядывал всё, каждую мелкую и великолепную деталь. Тёмные родинки на широкой спине, в форме самых изящных созвездий, изгибы лопаток, прогиб поясницы. Золотые полосы света, мерцающие на горячей коже, утопающий в них, светящийся пушок на ягодицах, густеющие тёмные волоски на бёдрах и резных икрах, тонкие щиколотки и розоватые ступни. Тревельяну нравилось в нём всё без исключения. Нравилось, как Павус напевал что-то себе под нос, как он был сосредоточен, как был невообразимо прекрасен этим летним утром. И, в особенности, как он виртуозно делал вид, будто совсем ничего не замечал.       — Думаешь, если ты будешь ныть, дело пойдет быстрее?.. — проговорил Дориан и улыбнулся в зеркало.       — Я думаю, если ты будешь меньше любоваться собой, то да, — фыркнул Тревельян, не скрывая ответной улыбки.       — А что, мне стоит предоставить это право тебе?       Дориан обернулся, вздёрнув кофейные брови, рука его деланно-возмущённо встала на пояс. На голове его теперь был неряшливо-прекрасный небесного цвета тюрбан.       — Спасибо, но у меня уже есть, — прошептал Тревельян и поставил чашку на столик.       Мерцающие порошки лежали в глиняных ступках, растолченные разноцветные пигменты. Изумрудная-зелень и рыжая охра для кожи, синий азурит и белоснежный мел для тюрбана, алая киноварь и черный антрацит для волос. Тревельян сдул со лба надоедливую прядь и отложил в сторону пестик. В руках его теперь был пузырек льняного масла — по нескольку капель в каждую ступку до состояния вязкой пасты — ничего сложного. Он проделывал это десятки раз — главное не отвлекаться. Успел подумать он, как вдруг раздался приглушенный чих.       Инквизитор вздёрнул голову, заметив лишь только, как Дориан лёгкой поступью проходит по комнате, рассекая широкой грудью мягкий воздух. Он улыбался краешками губ, грациозно вышагивая по паркетной доске и не обращая на Тревельяна совершенно никакого внимания.       — Я бы не предложил тебе одеться будь сейчас хоть лютая зима… — сказал Инквизитор, глазами цепляясь за выразительные ключицы.       — Только идиоты прячут драгоценности под одеждой… — промурчал Павус. Тревельян, улыбнувшись, хотел что-то ответить, как вдруг случайно опустил глаза. Тут же он вдруг громко выругался и зашипел сквозь сжатые зубы самые последние ругательства.       — Ауч! Как грубо!..       Инквизитор всё ругался, безуспешно пытаясь размешать изумрудный пигмент. Масло, перелившись через край пузьрька, щедро плеснуло в ступку, едва стоило ему отвлечься. Как ни старался он, как ни работал кистью — в глиняной чашке теперь вместо краски было мерцающее изумрудом месиво.       — Мы начнём сегодня? — проговорил Дориан, приподняв бровь.       Он стоял теперь на прежнем месте табурета, застыв в неподвижном танце. Подбородок его был чуть вздёрнут, руки его были изящно приподняты и пыльцы сложены причудливым жестом. Всё тело его было напряжено и вытянуто, под гладкой кожей виднелись рельефные мышцы.       — Ты так торопил меня и что теперь? — вновь пробормотал он, всем видом своим выражая жгучее нетерпение.       — Да-да… Конечно! — бросил Инквизитор с нервной улыбкой, — просто… подожди минутку, ладно?       В ответ Дориан издал лишь возмущенный возглас, продолжив ругаться уже себе под нос. Тревельян же нырнул к столику, пытаясь найти остатки драгоценного пигмента. Он торопливо перебирал руками склянки, опрокидывая некоторые и вновь шипя под нос проклятия. Руки его отчего-то сделались совсем непослушными, точно неясное волнение, трепещущее в груди, перехватывало над ними контроль.       — Что там у тебя происходит?.. — вновь с негодованием спросил Дориан, — какие-то проблемы с краской?..       — Всё хорошо! — крикнул Тревельян, дернувшись из-под тумбы и с грохотом задев её, — я просто… просто пытаюсь подобрать нужный оттенок… — наконец найдя несчастные остатки пигмента, он схватил чашку с маслом, — и…       — И ты полностью всё испортил? — тихо усмехнулся Дориан, стоя прямо за его спиной.       — Дориан!       Тревельян вдруг вскрикнул от неожиданности. От испуга всплеснул руками. Пустая чашка осталась в его ладонях.       — Создатель сохрани… — прошептал он через секунды, прикусывая губы. — Прости меня! Прости, я сейчас же всё вытру! Ты подошел так тихо, я…       Сердце его бешено стучало, с губ срывались бесконечные извинения. Он отбросил миску в сторону, глазами попытался найти тряпку. Павус же молчал, кажется, совершенно не зная как реагировать. Вся широкая грудь его искрилась и переливалась от пролитого масла. Зелёные струи медленно стекали на живот его, бежали по прессу, срываясь ниже, к длинным ногам.       — Всё в порядке, тебе не стоит… — проговорил Дориан, как вдруг вновь замолчал, задержавшись на вдохе.       Неожиданно руки Тревельяна накрыли низ его живота. Шершавые ладони двинулись вверх, собирая ручейки изумрудного масла. Ероша чёрные волосы, они провели по прессу, замерев на груди.       — Не стоит беспокоиться… — закончил Дориан низким голосом.       Он поднял глаза на Инквизитора. На его вспыхнувшее, как алый первоцвет, лицо. Заглянул в его зелёные глаза, наполненные таким сожалением и беспокойством, что, кажется, даже светлые ресницы его намочили непрошенные слёзы. Пересохшие губы его застыли приоткрытыми.       — В Тевинтере есть забавная традиция, — проговорил Дориан, подаваясь вперёд, заставляя Тревельяна крепче сжать ладони, — хозяева нередко натирают своих рабов маслом… Им нравится, как они блестят…       — Дориан, прости меня, это случайность, я… — прошептал он, глядя в серые насмешливые глаза.       — Тебе нравится, как я сверкаю?.. — перебил его Павус, приподнимая подбородок и расплываясь в красивой улыбке.       — Больше, чем ты можешь себе представить…       Дориан рассмеялся, и грудь его напряглась и задрожала. Инквизитор поймал каждое её движение. Он всё ещё удерживал раскаленные ладони, совершенно не понимая зачем — масло давно вытекло, вновь струйками спустившись по тёмной коже. Вероятно, он был в бреду. В горячем и сладком бреду от тепла и запаха чужого тела. Был зачарован. Заворожен масляным блеском, прекрасным цветом чёрных намокших волос, зелёными разводами. Опьянён размеренным сердцебиением, которое чувствовал под широкой ладонью.       — Продолжай, — сказал вдруг Павус каким-то неестественно твёрдым голосом.       Ладони дёрнулись. Спустились ниже, пальцами задев плотные горошины тёмных сосков. Круговыми движениями расплылись по животу, вырисовывая витиеватые разводы. Провели по бокам, раскрашивая нетронутую кожу в кристально-изумрудный цвет.       Тревельян двигался медленно. Проводил по изгибам чужого тела, обжигаясь о каждую чёрную родинку. Он наблюдал. Неотрывно следил за своими же ладонями, точно не в силах поверить собственным ощущениям. Точно не мог представить, что это было правдой.       — Я сплю?.. — тихо спросил он, когда ладони коснулись тазовых косточек, и провели, встретившись под пупком.       — Даже если так, — Дориан улыбнулся, прогнувшись в пояснице и вынося вперёд бёдра, — что тогда?..       — Тогда я не хочу просыпаться… — ответил он, встретившись со взглядом серых глаз.       Рука его скользнула вниз.       В покоях было тихо. Не слышно было ни пения птиц, ни надоедливых криков с улицы, ни гула завывающего ветра. Весь огромный мир, казалось, сузился до размеров просторной комнаты, уместившись в четыре стены и высокий потолок. Весь мир, состоявший из сплетения звуков, цветов и запахов. Он состоял теперь из одного только голоса — бархатного, игривого, но одновременно твёрдого. Приказного. Из одного только цвета — изумруда, сверкающего миллиардами драгоценных осколков, растертых мелкой пылью по изящной глади тела. Из одного только запаха — пьянящего, сладкого, липкого на губах апельсинового ликёра. Весь мир был теперь на высоком табурете, улыбаясь краями пухлых губ и вздымая грудь от глубокого дыхания.       — Ещё раз, — выдохнул он, приоткрывая рот, — поцелуй меня…       Тревельян вновь послушно придвинулся, губами накрывая горячую шею. Шумно втягивая носом апельсиновый запах кожи, он полоснул кончиком языка, тут же оставляя новые поцелуи. Он двинулся ниже, поцеловал ложбинку ключицы, обхватил губами аккуратные косточки, оставляя на них влажные следы собственных губ.       Сердце его гулко стучало в груди, разгоняя по венам раскаленную кровь. Ему было жарко, душно, в голове был словно туман. Все мысли его исчезли, все желания растворились. Теперь был лишь бархатный голос, заменивший ему разум. Лишь горячий цитрусовый аромат, ставший для него кислородом. Лишь сладкое, как золотой мёд, тело, которое ему позволено было ласкать.       — Не останавливайся, — сказал Павус, прогибаясь в пояснице и вынося вперёд грудь, — ниже. Целуй меня ниже.       Инквизитор не ответил. Лишь исполнил, мгновенно перенеся тягучие поцелуи на скользкую от масла кожу. Он не смел прикусывать, только чуть втягивал, сжимая губами и облизывая. Руки его были заведены за спину и связаны его собственной же рубашкой. Он стоял перед Павусом, уткнувшись в него лицом и мучительно удерживая равновесие на трясущихся ногах. Стоял, ведь ему приказано было стоять.       — Мои соски… — проговорил Дориан вдруг с усмешкой, — ты забыл про них?       Мгновение, и длинный розовый язык задел тёмную набухшую горошину. Тонкие губы обхватили следом. И в комнате вдруг раздался тихий, мучительно пошлый звук. Жадное причмокивание губ, отсосавших весь ненужный воздух.       — Какое усердие… — прошептал Павус, — bon chien…       Через минуты звук повторился. Тревельян, оторвавшись от груди, шумно вздохнул, раскрыв рот, и тонкая струйка прозрачной слюны протянулась от его языка до покрасневшего от ласок соска.       — Могу я… — тяжело дыша, проговорил он сдавленным и низким голосом, — могу я поцеловать твои губы?..       Зелёные глаза его были тёмными и помутневшими. Рот его — блестящий от изумрудной крошки и масла — был широко раскрыт. Уши горели багрянцем. Он взглянул Павусу в глаза. Взглянул, тут же пожалев, что позволил себе говорить.       — Ты хочешь что? — Дориан рассмеялся вдруг будто бы чужим скрипучим голосом.       Глаза его блеснули таким ледяным презрением, что по холке у Тревельяна хлынули мурашки. Послушный Инквизитор нырнул обратно к груди, как вдруг его голову одёрнуло назад. Жесткая рука Павуса вцепилась в заплетённые волосы, заставив его болезненно выгнуть шею, глядя на Дориана снизу вверх.       — Разве ты заслужил этот поцелуй? — проговорил он спокойным голосом, — отвечай мне.       — Не заслужил… — тут же пробормотал Инквизитор, потупив взгляд.       — Так почему ты остановился? — проговорил он сквозь зубы, сильнее сжимая волосы и заставляя Тревельяна морщиться от боли. — Ты выполняешь мои приказы… Так?       — Да… — голос его сорвался на шёпот, и в заломленном горле заходил кадык.       Рука Дориана тут же привлекла его голову обратно к груди, уткнув Тревельяна носом. Длинные пальцы его остались вплетены в мягкие светлые волосы.       — Мой поцелуй будет для тебя наградой, майская роза… — проговорил он, и голос его вновь сделался чужим. — А моей наградой станет твоё прелестное тело…       Это было сном. Тревельян просто не мог поверить обратному. Не мог поверить, что губы его обжигала нежная кожа чужого живота. Он не верил в этот ворох звуков от своих же поцелуев, причмокиваний, шумного дыхания и гулкого сердцебиения. Не представлял возможным ладонь Дориана, лежащую на его затылке и ведущую его голову ниже, вдоль полоски тёмных волос, спускающихся к пупку. Не воображал себе этот бархатный голос, отдавший короткий, но чёткий приказ:       — На колени.       Ноги Дориана были широко разведены в стороны. Широкая спина его была прямой, голова привычно, чуть надменно вздёрнута. Блик белого солнца, до невозможного случайный, падал на его сверкающий торс. Грудь и живот его были покрыты изумрудной пылью, маслом, слюной и потом. Кожа раскраснелась от поцелуев и острожных засосов, соски набухли. Он был возбуждён. Налитый кровью член его лежал на краю табурета, тёмный, покрытый рельефными венами. Идеальный член.       Тревельян же стоял на коленях. Рука Павуса лежала на его голове, удерживая его лицо в считанных сантиметрах от паха. Инквизитор не смел дёрнуться или потянуться языком — ему не приказывали. Он лишь дышал. Медленно, очень медленно выпускал изо рта раскаленный воздух, наблюдая за тем, как Дориан пульсирует, подёргиваясь над краем высокого стула.       Он не думал о собственном болезненном стояке, о затекших ногах и онемевших пальцах. В мыслях его была пустота. В мыслях его был только Дориан. Возвышающийся над ним грациозным силуэтом, жесткий и тут же ласковый, обожаемый, прекрасный мужчина из его снов. Заставляющий его биться в тихой, нетерпеливой агонии.       — Ты прежде принимал в рот у мужчины? — спросил вдруг бархатный голос, и мягкая ладонь провела по его лбу, убирая выбившиеся пряди.       Тревельян поднял на него глаза. На мгновение он застыл, будто бы в нерешительности, и сердце пропустило удар. Дориан улыбался, гладил его по волосам. В глазах его что-то ласково блестело. Такой милый и добрый. К чёрту.       — Не… Не по своей воле… — тихо прошептал Инквизитор, чувствуя, как под горлом собирается премерзкий ком. — Но я хочу этого сейчас, Дориан. Я хочу тебя…       Павус лишь улыбнулся. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Лишь ладонь его вновь вернулась на своё место.       — Открой рот. Шире. Не своди с меня глаз.       Тревельян повиновался. Голос Павуса вновь приобрел необычную жесткость. Столь приятную, что хотелось ослушаться, лишь бы услышать этот голос вновь.       Ладонь наконец надавила. Медленно приблизила голову Тревельяна. Осторожно. Горячо. Мокро. Гладкая головка мазнула по губам, устремившись глубже в рот. Он тут же обхватил, объял языком. Поднял глаза. С трудом удерживая член во рту, он осторожно попятился, вдруг встретив сопротивление.       — Нет. Ты слушаешь меня, mon chien. Глубже.       С трудом сглотнув излишки слюны, Инквизитор подался вперёд, вбирая член до середины. Его масляные губы легко скользнули по нежной коже. Взгляд же его неотрывно следил за лицом Павуса. За его серыми, как небо, глазами. За пухлыми приоткрытыми губами под роскошными усами. За каждым мускулом его красивого лица.       — Молодец. Теперь выпускай… — выдохнул Павус, и голос его будто бы дрогнул.       Ладонь на затылке ослабла. Но Инквизитор не последовал за ней. Напротив же, он не только не выпустил член изо рта, он, втянув воздух носом, подался вперёд. Насадился еще глубже, на мгновение зажмурившись.       Он хотел этого. Хотел сделать ему хорошо. Услышать его стон. Увидеть, как лицо его исказит потрясающая тень удовольствия. Как он зашепчет его имя, как подарит ему поцелуй.        — Ты снова не повинуешься мне? — промурчал Дориан, смахнув с его лба взмокшие от пота волосы. — Это очень плохо… Ты плохой мальчик, ты знаешь это?       Тревельян втянул щеки, языком пробуя скользить по застывшему во рту раскаленному стволу. Внутри у него всё полыхало.       — Ты будешь наказан, mon chien…       Ладонь мягко легла на затылок. Надавила. Медленно и сильно. Член проник еще глубже. Головка больно упёрлась в глотку, заставляя Инквизитора часто и больно глотать. Он напрягся. Закашлялся. Из глаз его вдруг брызнули слёзы.       — Нет, — вновь этот стальной голос, — это твоё наказание.       Вдруг случилось то, от чего Тревельян, кажется, потёк в собственные штаны. Он часто заморгал, закатывая глаза от удовольствия. Сильные бёдра Дориана объяли его голову. Горячие, мягкие, покрытые пухом коротких волос, они прижали его уши, пропуская через них словно бы электрические разряды.       Во рту было мокро. Раскаленный, пульсирующий член давил на язык и горло. Вязкая слюна выступала на губах, стекая вниз по заросшему золотом щетины подбородку. Было тяжело. Кислорода не хватало. Но Инквизитор терпел. Судорожно дышал через нос, ресницы его мелко дрожали, и слёзы текли без остановки. Он старался не отводить глаз с лица Павуса. Зажатый меж сильных ног, смотрел на него потому что должен был. Потому что хотел. Потому что не мог не смотреть.        — Достаточно.       Бёдра его ослабли. Инквизитор тут же подался назад, выпуская мокрый и блестящий член изо рта с гортанным кашлем. Он содрогнулся, на мгновение сел на колени, хватая ртом воздух. Губы его были растянутыми и красными, вязкая слюна сочилась изо рта. Слёзы текли по его пёстрым от румянца щекам.       Он попытался утереть лицо плечом, как вдруг Дориан встал сам. Он переступил через ноги Тревельяна, щиколотками обеих коснувшись его прижатых бёдер. Рука его вновь оказалась на голове, комкая потемневшие от пота волосы.       — Подожди, Дориан, я…       Рука натянула, грубо проникая в рот. Павус толкнулся вперёд, войдя до середины и мгновенно подавшись назад. Затем еще раз. Рваными движениями бёдер он насаживал рот Тревельяна, не выходя до конца.       — Ты потрясающе справляешься, mon chien… — проговорил он, тяжело дыша.       Инквизитор замер, послушно сидя на коленях. Со лба его быстрыми каплями стекал горячий пот. Из глаз его, выступая на ресницах, срывались медленные слезы. Он смотрел на Павуса снизу вверх. На его ровный живот, на широкую вздымающуюся грудь, на великолепные ключицы. Смотрел на его нахмуренное лицо, на полуприкрытые глаза, на распахнутые губы, с которых с каждым толчком срывался тихий хрип. Член скользил по языку Инквизитора, упирался в глотку, заставляя рот наполняться вязкой слюной, выступающей на красных губах с каждым обратным движением.       Он помнил это чувство. Полной подчинённости. Удушливого бессилия. Знал его. До кошмарного, щемящего сожаления. Но сейчас, видя Дориана, ему не хотелось сбежать.       Ему хотелось большего.       Инквизитор вдруг подался вперёд, выбрав очередной рваный толчок. Вытянул шею, еще шире открывая распахнутый рот. Зажмурился, смаргивая на щёки горячие слёзы.       Павуса же будто парализовало. Он замер с лёгкой дрожью в напряженных коленях. Сжимая в кулак светлые волосы, остановился, пульсируя в раскаленном, мокром, мягком рту. Шумно выдохнул, почувствовав, как горячий лоб коснулся низа его живота.       — Тебе нравится это, mon chien?.. — прошептал он, и улыбка легла на его пухлые губы. — Посмотри на меня…       Тревельян с трудом раскрыл глаза. Через силу губами подбираясь к самому основанию, он смотрел куда-то вверх, почти не разбирая красивого лица. Кадык его ходил под нежной кожей напряженной шеи, горло болезненно сокращалось, ресницы дрожали.       — Ты исполнишь моё желание? — спросил Павус и, оторвав ладонь, лежавшую на затылке, коснулся чужой скулы, утирая блестящие слёзы.       Вторая рука Дориана скользнула в воздухе. Рубашка, удерживающая руки Инквизитора, упала на пол.       — Я хочу, чтобы ты кончил, — Дориан вновь провёл по его лицу, остановившись в уголке раскрытого рта и кончиками пальцев собирая вязкую слюну, — кончил, не касаясь себя…       Его колени мелко дрожали. Поясница была глубоко прогнута, бёдра отставлены назад. Инквизитор дышал глубоко и медленно, шумно втягивая воздух носом. Дориан вновь двигался в его рту. Не рвано и дергано — напротив — осторожно погружался до середины, скользя головкой по распластанному языку и оставляя солоноватый привкус. Ладони его гладили его лоб и скулы, вплетались в волосы, ласково вытягивая светлые растрепанные пряди и укладывая их назад.       Нежный и прекрасный. Грубый и властный. Сколько качеств было в этом великолепном мужчине? Тревельян заранее обожал их все. Он неотрывно смотрел в серые глаза, мысленно шепча самые нежные комплименты.       Одна рука его была заведена за спину, вторая упиралась в пол между чужих ног. Ладонь его была заправлена за пояс, замершая между напряженных ягодиц. Пальцы же, скользкие от слюны и остатков зелёного масла, были внутри. Не было боли. Только тягучее, горячее, напористое растяжение. Он надавливал и чуть сгибал. Толкался глубже и подавал обратно, заставляя каждую клеточку его тяжелого тела мелко дрожать.        Член его пульсировал и истекал, натягивая мокрую ткань штанов. Он мечтал коснуться себя. Ему хватило бы нескольких быстрых движений, чтобы погибнуть. Чтобы сорваться вниз и потерять сознание от удовольствия. Но он исполнял желание. Добровольно мучил и терзал себя, не смея ослушаться. Ведь желание это стало для него самым суровым на свете законом.       — Ты касался себя там раньше? — спросил Дориан с красивой улыбкой.       Инквизитор лишь тяжело моргул, робко помотав головой. Всё лицо его горело. Всё тело его била мелкая судорога. Он балансировал на грани, зависнув над изумрудной пропастью.       Дориан вдруг подался назад, покинув его рот и напоследок мазнув скользкой головкой по горячим губам. Раскраснелый член его блестел и сочился. Тревельян, не смыкая губ и тяжело дыша, застыл, глядя на улыбающегося Павуса.       — Я хочу кончить, mon chien, — усмехнулся он и вновь запустил руку в его волосы.       Инквизитор шумно сглотнул. Дрожащая рука его оторвалась от пола. Рассекла горячий воздух. Коснулась. Сжала у самого основания, мгновенно почувствовав крепкую пульсацию. Пальцы внутри же вдруг дёрнулись, точно получили удар током.       — Не останавливайся, — прошептал Дориан.       Движение. Одновременное. Тягучее. Горячее. Рука провела по всей длине, собирая раскаленную, скользкую плоть. Пальцы надавили сильнее, проникли глубже. Он трахал себя, бесстыдно постанывая от удовольствия. Дрожал, ловя в глазах искры. Он ублажал Дориана, сжимал, проводил, натягивал и тёр, касался так, как никогда не касался себя.       Инквизитор плавился. Горел живым и ярким пламенем, изнемогая от возбуждения, от похоти, желания, от взгляда серых насмешливых глаз. Он был на самом пике. В шаге. Хрупкий, растрескавшийся, великолепный, истекающий, сочащийся, горячий. Он был в собственном же сне.       — Поцелуй меня… — простонал он, содрогаясь всем телом, — Дориан… прошу…       — Ты считаешь, что заслужил награду? — спросил он с улыбкой.       — Дориан…       Судорожный вздох прервал тихий голос. Тело пробило крупной дрожью. Колени разъехались в стороны, поясница прогнулась глубже. Лицо исказилось, напряглось. Глаза на мгновение зажмурились. Внутри всё сжалось, запульсировало, объяв скользкие, напряженные пальцы. Он вспыхнул ярким всполохом. Сквозь натянутую ткань его штанов просочились белесые капли.       В зажатой ладони почувствовались внезапно быстрые толчки. Подбородок вдруг обхватили, заставляя поднять голову. Мгновение. Обильные, вязкие струи рассекли воздух, тяжелыми брызгами окропляя лицо и красный рот.       — Дориан… — вновь прошептал Инквизитор через время, липкими от семени губами, — поцелуй меня, пожалуйста…       — Зачем? — ответил ему бархатный, ласковый голос.       — Я… я… — прошептал он, раскрывая глаза, — я люблю тебя, Дориан.       В ответ он услышал лишь смех. Громкий, холодный, скрипучий хохот. Лицо Павуса болезненно исказилось. Взгляд мгновенно стал ледяным. Презренным.       — Посмотри на себя, — громко сказал он с широкой улыбкой, — всенародный герой… Оттрахан, как жалкая шлюха.       Тревельян молчал. Сердце гулко стучало в его висках. Глаза наливались слезами.       — Ты нравишься мне, mon adore chien… Мне нравятся твой рот и твои руки… Ты старательный. Маги в Круге наверняка говорили то же самое… — он вновь рассмеялся, похлопав его по голове, — милое личико и милые дырочки…       Быстрые слёзы скатились по красным щекам. Слова разрезали слух, заставляя всё внутри сжаться до точки. Он сидел перед ним на коленях. Он обожал его. Он слушал его, не в силах сказать и слова.       — Я не люблю тебя, — раздался вновь бархатный голос, — ты, конечно, приятен мне в сравнении с остальными… Но не более того. Я могу поцеловать тебя, только… Вытри…       Павус улыбнулся и отступил. Он чуть склонился, предлагая Инквизитору руку, чтобы тот встал. Тревельян послушно взял его ладонь.       Дориан прошел по комнате привычным грациозным шагом. Он остановился возле дивана, взял со столика вторую майоликовую чашку и сделал маленький глоток.       Инквизитор наблюдал за ним, стоя на трясущихся ногах. Слезы текли из его глаз, не переставая. Сердце билось в груди, истекая горячей кровью. Его фразы повторялись в голове нескончаемым вихрем. Смех, презренный взгляд, внезапный холод. Каждая ледяная игла, забитая в его грудь, была подписана этими словами. Тревельян плакал. Тихо, не всхлипывая и не крича.       Плакал, ведь это и вправду была лишь игра. А он так и не понял правил.       Ведь он влюбился в него до беспамятства.       Тревельян взглянул на мольберт случайно, бросил неосторожный взгляд. Цветы. Белые лилии, яркие бутоны, за день распустившиеся на закатном фоне. Поплыли уродливыми, безграничными пятнами. Скрылись, точно и не росли здесь никогда. Вдруг потной спины коснулся холодный ветер. Тревельян обернулся, заметив раскрытый настежь балкон.       Ему не было страшно. Не было больно. Ему было пусто. Пусто, как никогда прежде. И он сорвался вниз. В изумрудную пропасть цветущего сада.       В пустоту.