Вечная весна

Неловкость за этим столом была настолько ощутима, что казалось, вес её заставил всех опустить головы. Николай был уверен, что каждому сидящему было ужасно неудобно. Стояла гробовая тишина, по крайней мере, она такой ощущалась из-за молчания, а милая поп-музыка на фоне совсем не делала атмосферу хоть на грамм уютней. Даже общительный Лермонтов, что знать не знал слова “стеснение” и “смущение”, несвойственно себе молчал и доедал свою шаурму, полностью переключив своё внимание на неё, хоть и бросал взгляды на своих одноклассников. А ведь он больше всех желал этой встречи… Ваня пытался залипнуть в телефоне, постоянно что-то листал, но заметно, что не мог сконцентрироваться на чем-либо. Саша тоже молча ел, периодически поглядывая то на Ивана, то на Николая. Булгаков хмуро пил чай, явно недовольный тем, что его посиделку с Фёдором испортили малознакомые люди, а сам Достоевский – провозглашенный не по своей воли инициатор – даже не притронулся к еде и напитку, так ещё глядит куда-то вниз. Дискомфорт, испытываемый им, тоже был вполне ощутим, особенно Гоголю и Булгакову, что сидели рядом с ним. Коля даже немного чувствовал себя виноватым перед Федей. Вечер оказался больше неловким, чем интересным. За все полчаса нахождения здесь только Лермонтов и Николай пытались начать беседу, но остальные четверо оказались совсем не инициативны хотя бы в поддержании этой самой беседы, не говоря уже о её начинании. На расспросы Лермонтова о переезде Фёдор отвечал очень сухо и без ярого энтузиазма, который проявляли по отношению к нему. Сухие «нормально» и «по семейным обстоятельствам» никак не превращались в истории или подобного рода рассказы, так что о продолжении диалога и речи не могло быть. По Достоевскому было заметно, что гиперактивность и чрезмерный интерес Миши к его персоне, мягко говоря, настораживают, будто подобного рода поведение для него в новинку. Вот только Федя не дурак и прекрасно дает себе отчет в том, что в компании его итак искренне недолюбливают. Ну, по крайне мере двое человек точно. И правда, здесь расслабленно себя ведёт только Лермонтов, будто эти неловкая тишина и тяжелый воздух находятся где угодно, но не в радиусе десяти сантиметров от него. Однако, ему тоже было несколько неудобно и он старательно пытался всё исправить. На попытки Коли разбавить эту атмосферу и вкинуть глупую шутку тоже отреагировал лишь он: задорно посмеялся, даже толком не прожевав еду. Остальные как сидели с недовольными минами, так и сидят… Давно их встречи не были такими неловкими, если не брать в расчет факт, что это в принципе первая подобного рода встреча. — Федь, ты чего не ешь? — все-таки решает попытаться нарушить уже статичную тишину Гоголь. С одной стороны, ему нужны были причины для какой-нибудь реплики, а с другой, он немного волновался. Федя ничего толком не съел, и интуиция ему подсказывает, что за сегодня эта еда для него была первой, — Не вкусно?  — Ах, нет, я наелся просто… Можешь забрать, если хочешь, — выдержав недолгую паузу отвечает он. Видимо, сам привык к тому, что не нужно вникать в диалог, вот и утонул у своих мыслях. Он нормально уловил суть только второго вопроса, но даже от этого стало немного… неловко? — О, можно мне? — ожидаемо оживился Лермонтов, дожевывая последний кусочек шаурмы.  — Держи… – как-то даже неохотно отозвался он, и пододвинул свою тарелку к Мише. — Точно не доешь? Ты не обедал, голова может начать кружиться, — настаивает Гоголь, но Федор только хмурит брови на какую-то долю секунды. Да, он однозначно не хотел, чтобы разговор заходил о нем.  — Оу, у тебя проблемы со здоровьем? Оставь себе, а там уже, если что, Лермонтову утилизируем… — встревает Булгаков, до этого державший роль самого тихого, даже Федора в этом обогнать смог. Чувствуя чужое волнение, он постарался свести это все в шутку и даже получилось. — Жестоко, но я никогда не был против! — одобряет Лермонтов, явно довольный тем, что велик шанс поесть еще.  — Может… — старается поддержать Гоголь, но его перебивает Тургенев, говоря в своей привычной недовольной манере.  — Что за цирк вы устроили? Люди уже косятся на нас!  – Так я могу её взять? – с нетерпением спрашивает Лермонтов, игнорируя слова Ивана, на что тот кидает на него свирепый взгляд, который также остался проигнорированным. – Почему Фёдор сам не решит, что делать с его шаурмой? – внезапно подаёт голос Пушкин, до этого хранивший молчание. Все тут же взглянули на него и за столом снова повисло молчание. А ведь его вопрос хороший: Фёдор действительно сам должен решать это.  Сам Федор же вздохнул и показательно толкнул тарелку с едой в сторону Лермонтова, что с удовольствием её принял.  – Всё-таки тебе стоило самому поесть. – теперь уже недовольным был Николай. Достоевский бросил на него виноватый взгляд, от чего Коля тут же смягчился, однако Тургенев быстро убивает его настрой следующий фразой.  – Ему в принципе стоит думать за себя, а не полагаться на других во всем. – внезапно делает замечание Иван, пронзительно глядя в глаза адресату сего замечания. Пусть и сказано словно невзначай, без грубости и оскорблений, фраза всё равно заставила Фёдора вздрогнуть, а всех остальных замолчать. Настолько резкая смена темы вводит в оцепенение. Мда, на божьем слове держащаяся атмосфера развалилась подобно карточному домику на ветру. Дискуссии о шаурме и о том, кому же ее доесть, отошли на самый дальний план, а впереди теперь один простой вопрос: как им все это разгребать и не перегрызть друг другу глотки, учитывая тонну скопившихся недопониманий.  — Что ты имеешь ввиду? — холодно и хмуро произносит Николай, прекрасно зная ответ и желая взять на себя хоть часть его накопленного гнева. А у Вани он явно был, пусть тот и не выражал агрессию открыто. — Коль, ты стебешься? Ты сам понимаешь о чём я и к чему я. – теперь он прожигал своими зелёными глазами Гоголя, на что тот и бровью не повёл – привык. – Он должен был сам решать свои проблемы, а в итоге нас всех ждет в лучшем случае выговор из-за этого твоего «дружка», который даже палец о палец не ударил, пока мы там по лицу получали, защищая его тощую царскую задницу. Коле уши резало от этих слов. Тургенев язвит и колет на живую, уже не стесняясь, и ведь даже сложно ответить ему, а очень хотелось. Николаю хотелось защитить Федю, но ведь это его лучший друг… Грубо отвечать Ивану не хотелось совсем, обижать его всё же он не желал.  — Ваня, прекрати. – строго сказал Гоголь, но затем смягчился, стараясь как-то выразить поддержку. – Всё уляжется, не волнуйся.  — Было бы здорово, но верится с трудом, знаешь ли. К тому же, я ещё даже не начинал, чтобы ты так меня затыкал. Пусть лучше этот услышит всё, вдруг зачерпнёт что-нибудь и научиться делать всё самостоятельно, или хотя бы научиться отдаче. – он язвительной хмыкает, ожидая ответ Коли на свое, как он и сам прекрасно понимает, дерзкое заявление, но к его удивлению в спор влез тот, кто по своей сути должен был сидеть тихо и ждать, пока за него все решат.  — Я тебя туда не звал. Ты сам пришел, сам согласился, сам подрался. Я никого не втягивал…  — монотонно и, хоть и тихо, но достаточно выдержано начинает Федор, но его ожидаемо перебивают.  — Не мни из себя абы что. Я туда шел не ради тебя, а ради Коли, которому это с какого-то перепугу было так важно. Знал бы я, что весь сыр-бор из-за тебя, то попытался отговорить этого придурка от этой затеи. – с попыткой Достоевского что-то ответить ему, Тургенев стал холоднее и агрессивнее. – Коли ты не способен встречаться с проблемами лицом к лицу, а годишься лишь на прятки за спинами других людей, мог бы хотя бы не отрицать этого и не строить из себя невесть что. Николай смотрел на это и не знал, что делать. Кого поддержать? На чью сторону встать? Ему дороги эти люди, он с ними долго знаком, но разве справедливо будет сейчас — даже для банального успокоения ситуации — их поддержать и оставить Достоевского безоружным? Кто бы что ни говорил, во всех словах есть доля истины, вопрос только в том, кто и что хочет услышать именно сейчас. Поддержать Федора означает для всех рядом предательство, будто он защищает подпольную крысу, и все равно на то, что ему эта ситуация нравится не больше. — Успокойся и не переходи на личности, мы знали, на что идем. Какая разница за кого? — пока Гоголь обдумывал что сказать, Булгаков решил внести нотку защиты и, как он думает, справедливой мысли. От него прям и веяло уверенностью и защитой, чего Николай от него не ожидал. Чтобы неприметный Миша, до этого даже рот в классе не открывавший… Этот человек все удивлял и удивлял. Неужели они с Фёдором так подружились? — Кто нас всех собрал? Николай. Не Фёдор, который даже не дрался никогда. Так что все вопросы к твоему ненаглядному Николаю, ок? — Нет, не ок, — встревает Пушкин, делая глубокий вдох. — Здесь дело не просто в “из-за кого”, а в том, что пока каждый пытается внести свой вклад в решений своих проблем, Федя просто всё смахнул на нас, и ничего не попытался сделать. Почему он не пошёл драться вместе с нами? Да, он слишком слаб, чтобы идти против них в одиночку, но ведь он мог присоединится к нам. Теперь выходит так, что пока он сидел грелся в классе, мы решали его проблемы, так ещё выговор за это получим, а он так и будет ходить неприкосновенным. – Неприкосновенным, не погрязшим в нашей грязи, святошей. – саркастично добавил Тургенев, улыбаясь своей ядовитый ухмылкочкой. Гоголя аж передёрнуло. Когда он так реагировал на Ивана?... – Конечно же, зачем ему ручки марать когда плебеи за него всё сделают. Что же ты хотя бы не заплатил нам, как делал ранее в своей церквушке? Или мы даже такого приза за помощь тебе не заслуживаем? Коля хотел вмешаться, хотел попросить Ивана быть мягче, быть спокойнее, но последние два предложения выбили его колеи. Заплатить, как делал в церкви… Он взглянул на Фёдора, желая рассмотреть его реакцию, но от выражения лица товарища вдруг заболело сердце. Достоевский весь побледнел, словно ему сильно нездоровилось, глаза его выражали искреннее непонимание и ужас, а руки, которые он положил себе на колени, дрожали. Все взгляды теперь устремлены на него. Ужас, испытываемый им, ощущался почти на физическом уровне. — Ребят… — Коля делает в глубокий вдох, забирая всё внимание. Теперь взгляды прожигают насквозь его, а не Федю. Он даже не сформулировал до конца, что может сказать и как это обернется. Поддержать? Опровергнуть? Внести альтернативную лепту? Что ему делать…  — Давайте будем рассудительнее, ладно? Нам нужно понять, что делать, вне зависимости от того, кто в этом виноват… Плевать, кто виноват, можете даже меня виноватым сделать. Я не против, я же всё организовал… Однако нам всё равно нужно решить, что делать. От виноватого суть не меняется. Голос стал мягким и спокойным, так что ответить на повышенных тонах никто не решился.  — Тоже верно… Проблемы это проблемы, надо что-то решать, — поддерживает Булгаков, надеясь, что разговор опять не уйдет в другое русло, а это с нынешней пылкостью Тургенева вполне себе возможно. — Получается, принц Де Лень?  Феде становится трудно дышать. Ребята начинают обсуждение уже на более спокойных тонах, но от этого не легче. Долго выжидает, оттягивая ногтями кожу на костяшках до покраснения, и в итоге, когда голоса и странная музыка на фоне особенно громкие, тихо встает и уходит. Не оборачивается, чтобы не убеждаться в том, заметили его побег или нет. Он надеялся, что нет. Думал, что если и поймут, то минут через пять, а значит, время на «собраться с мыслями» есть.  На улице получается спокойно подышать. Свежий ветерок успокаивает, но руки все еще не находят себе места. Опять он доставляет проблемы, опять он виноват. Впрочем, разве это не так? Он действительно ничего не делал, даже не подумал что-нибудь предпринять… Так ещё и этот Тургенев рассказал такой ужас перед всеми… На всех Фёдору особо дела не было, но Коля… Что он теперь будет думать о нём? А вдруг он не захочет с ним общаться? Достоевский старается выстроить в ряд все мысли и разделить их на нужные и нет. К нужным, ясное дело, относится всё, что как-то может привести его к решению, а к ненужным… Все, что диктуют эмоции. Он стоит и прекрасно понимает, что как бы он себя не ощущал, насколько объективно невиновным не был, нужно помочь и постараться урегулировать вопрос самостоятельно. Ведь так они перестанут донимать Николая вопросами? Станут снова друзьями как прежде? Федор искренне надеется, что инициатива с его стороны поможет, и… Решение действительно есть. 

***

К завучу его вызывают нечасто, а точнее почти никогда. Кажется, последний раз произошёл когда он был сильно младше, вроде в шестом классе. На него тогда пожаловались, за то, что он кому-то сломал руку. Тогда всё прошло не очень хорошо, ибо маме тогда было стыдно за него, и она начала обвинять себя за плохое поведение сына. Благо, тогда они быстро помирились, благодаря Саше и Ване, что своими хвалебными речами выставили его едва ли не героем. Растроганная крепкой дружбой мальчишек, она простила. Не сына, избившего более слабого ровесника, а себя, ни на что негодную мать, не сумевшую воспитать в сыне терпимость и доброту к слабым.  Однако сейчас многое изменилось. Вряд ли мать будет плакать из-за вызова к завучу, да и вряд ли она вообще узнает об этом. К тому же, и завуч теперь другой, и компания другая, и причина. От того никакого волнения и не было, он понимал, что наказания скорее всего не будет, да и если будет, то лишь для галочки ради. Мало кого здесь волнуют избиения. Хотя за Тургенева он переживал, его родителям подобное наверняка не понравится. Пусть дерётся, но так, чтобы проблем не доставлял. Было стыдно перед Ваней, особенно после вчерашнего: ему вообще не нужны были те ребята, и защищать Достоевского ему не нужно. Он туда пошёл лишь для того, чтобы помочь другу, думая, что те ребята его чем-то обидели, а теперь Иван должен расхлебывать всё это. Нужно будет впрячься за него, может даже выгородить и выставить невиновным. И извиниться, хотя Ваня обиженным не выглядел и разговаривал с ним даже как обычно. Вчера Коля ничего обидного не говорил, но вдруг он и Саша подумают, что он отдаляется от них из-за новенького. Вдруг он действительно был холоден к ним? За резкие слова, которые даже не были адресованы ему, но тогда казалось, что он должен впрячься за Фёдора, да и Тургенева мало волнуют чувства других людей. Людей, которых он не считает близкими, но вот Николай для него близкий человек, и на его слова Иван автоматически будет реагировать чувственнее. Думалось Гоголю, что встреча будет весёлой, хоть и ожидал недопониманий и неловкостей, однако он не ожидал, что будет так. В итоге подружить ребят не получилось, только рассорил, так ещё и Феде в итоге плохо стало. Уж очень чувственно он реагировал на ругань, тем более, когда он в центре этой самой ругани. Так ещё то обвинение, якобы Фёдор кому-то платит в церкви. Это ведь не правда? За что ребёнку платить людям в церкви? Урок ему был несильно интересен, с интересом Коля лишь ожидал предстоящей беседы с Гончаровым.  – Ты очень расслаблен. – замечает Фёдор, параллельно записывая что-то в тетрадь. Учитель вышел из класса, так что он не боялся кому-то помешать. Зато как будто бы боялся Коли, за все время в школе они не особо разговаривали о вчерашнем, да и не особо разговаривали в принципе. Начинать и ему было боязно, банально не знал с чего, хотя стоило наверное перехватить инициативу в свои руки, ему же и так наверное сложно.  – Всё равно ничего такого ужасного с нами не сделают. – равнодушно, разумеется лишь показатель, отвечает ему Гоголь, уже лежавший на парте, и добавляет, зная, что тот наверняка считает себя виноватым. – Поэтому ты тоже не считай себя виноватым. Ничего плохого не будет.  – А вдруг скажут родителям? Я предположу, что твоим всё равно, но к примеру родители Булгакова не поймут. Что, если его накажут… – продолжил тревожиться Федя, и это почему-то резко разозлился его. – Федя, он туда вообще из личной выгоды пошёл. Ты не абы кто, Мише вообще тогда было все равно на тебя. Не приплетай себя лишний раз. – Коля сам не заметил, как эти слова вырвались из него. Прозвучало это очень грубо, что-то почти на уровне Тургенева. Достоевский выглядел даже немного напуганным, совсем не ожидал такой резкости. Николай тут же смягчился. – Прости, прости… Вырвалось просто и… – Если вырвалось, значит сдерживал. Если сдерживал, значит очень часто думал об этом и хотел этого. – неожиданно спокойно ответил он, чем теперь пугал Гоголя. Тот хотел поймать его взгляд, но сиреневые глаза упорно избегали контакта. – Я не в обиде на тебя, я тебя понимаю. Я наверное веду себя как ребёнок, да?  – Федя, нет, я просто-  – Мне просто неудобно перед вами. – Коля оказался перебит. – Иван правильно сказал: я не решаю свои проблемы самостоятельно, даже не пытаюсь, отчего их в итоге решают другие, так ещё и в итоге страдают от этого. Так всегда было, и это ужасно с моей стороны. Я исправлюсь.  Николай хотел ответить, сказать что-то поддерживающие, но прозвенел звонок и Фёдор встал с парты.  – Я отлучусь. Скоро приду. – и он покинул класс, оставляя соседа по парте в небольшом смятении. Он был слишком груб и резок. Надо было быть мягче… Однако в таком состоянии он находился не долго, его плеча коснулись, а имя произнесли вслух, отчего и пришлось обернуться. Сделал это он всем телом, резкое и не осторожное движение от которого снова саднили коленки. То был Булгаков.  – Николай, дай мне сесть с Фёдором на следующем уроке. – он был спокоен, ни следа тревожности невозможно было разглядеть в нем, словно поход к Гончарову его не сильно волновал, хотя со слов Феди, его скорее всего будут ругать. Однако возмутило Николая совсем не это, а то, что тот хотел сесть с Фёдором. Кто-то, кто не он, хочет сидеть с Достоевским во время урок, вау. Это явно было что-то новое. Стоило бы позволить Мише сесть с ним, все же они тоже друзья, хоть Коля совсем не понимал, как так вышло. Однако пересаживаться как-то не хотелось.  – Давай я этот урок с ним отсижу, а на следующем ты?  – Хорошо, но не забудь. И так как приклеенные сидите, я ведь тоже хочу с другом сесть. – это “с другом” по особенному отозвалось в груди. Друг. У Фёдора есть ещё один друг, и это было… Так странно и мило одновременно. – Хорошо-хорошо. – усмехнулся Николай. – Ты выглядишь слишком расслабленно. А ведь Федя волновался за тебя. Говорил, что родители могут отругать. – Ну, я в этом плане положился на него же. Думаю, благодаря нему родители меня поймут. Наругают, конечно же, но хотя бы не накажут. – слова его заставили Гоголя вспомнить, как Тургенев и Пушкин загораживали его перед матерью. Они правда так быстро подружились? Урок начался, и Михаил отсел к себе. Коля какое-то время задумчиво пялил ему в спину, а потом он понял, что Фёдора нигде не наблюдалось. Вдруг беспокойство резко и вина резко переполнили его и он быстро взялся за телефон, чтобы написать или и вовсе позвонить ему. Однако открыв телефон, чтобы написать ему, он увидел сообщение. “Предупреди учительницу, передай, что я плохо себя чувствую” Коля сразу же спросил, как он себя чувствует, но ответа не получил. Он же не плачет? В сети Фёдора не было, а ждать его он не мог, Зражевская вошла в класс, и глазами быстро проверила отсутствующих. Взгляд её естественно остановился на пустой парте возле Гоголя, а чего тот тут же протараторил: – Он сейчас подойдёт! Он в медпункте, плохо себя чувствует. – Зражевская на это лишь кивнула и взялась за проверку домашнего задания. Фёдор зашёл в класс через минут десять, перед этим постучавшись и попросив разрешения учительницы. Та даже не стала выпрашивать у него домашнего задания, зная, что у него все точно выполнено, и выполнено идеально без ошибок. Он выглядел спокойным, совсем не похожим на расстроенного или недавно поплакавшего человека.  – Всё хорошо. – тут же говорит Фёдор, отвечая на ещё незаданный вопрос соседа. – Я хорошо себя чувствую. Не переживай. Николай сжал губы. Было неудобно перед Достоевским, зачем он только это ляпнул…  Благо, самоупрек помог ему забыть о предстоящем выговоре завуча, как и об уроке в принципе, отчего он вздрогнул, услышав звон. Тут же он столкнулся с поддерживающим взглядом Феди. Тот бережно взял его за руки, и сказал: – Всё будет хорошо. Вам ничего не сделают. – сказал это он с такой уверенностью, словно сам лично вломился в кабинет Де Леня и заставил его не выдавать никому никаких наказаний. Уверенные глаза, крепкая хватка на руках и твёрдый голос могли сделать человека более угрожающим, но с  внешностью Феди это сделало его… чертовским милым. Гоголю аж захотелось посмеяться и обнять его, но получилось только кивнуть и потрепать его по голове перед уходом, а потом ещё пожалеть об этом. Почему он вообще сделал это? Как своей сестрёнке, ей богу, стоит перестать.  Собрав с собой двух Миш и двух своих лучших друзей, он выходит за двери и направляется к завучу. Входит вперед всех, периодически поглядывая назад, чтобы посмотреть на лица товарищей по несчастью. Иван был хмур как обычно, нервным не выглядел, что нельзя было сказать о Пушкине, Лермонтов тоже не был радостен, а вот Булгаков выглядел так, словно из-за всех сил старался сохранить спокойствие, но некий флёр паники все равно присутствовал. Выглядит немного забавно, вспоминая его более уверенное поведение ранее.  Постучав в кабинет и получив лаконичное “входите”, компашка тут же заполнила кабинет. Гончаров их встретил кивком, разгневанным и раздражённым он не выглядел, лишь устало велел присесть на диван. Сам же он сел на своё рабочее кресло и слегка прокручивался на нём, наблюдая за тем, как парни садятся. К их удивлению, в кабинете, кроме них самих и учителя, никого не было, хотя обещали устроить полноценную беседу с участием ещё и избитых учеников. Видимо, оправдания Достоевского не возымели особого влияния на него, или Де Лень решил не связывать два разных избиения в одно и решил разбираться с каждым по отдельности. В любом случае, видимо, давить на жалость, что те ребята первые побили их друга не получится. Так по крайней мере, подумывал Коля, но надеялся, что ошибается. Всё-таки Гончаров уже видел Фёдора в ужасное состояние как раз-таки после того самого избиения, от которого тот ещё и обморожение получил. Наверняка, это должно повлиять на их разговор… – Я хочу сперва услышать вас. – вздохнул завуч, явно не имевший сил на этот разговор, что могло сыграть плюсом для них, если сильно не действовать на нервы. – Зачем вы это сделали? – Они… – хотел начать Саша, но его перебил Иван Александрович.  – Только давайте без “они первые начали”. – строго попросил он, недовольно хмуря брови. Саша моментально притих и опустил голову. Со взрослыми он разговаривать не мог никогда. – И без всякой мести пожалуйста. Вам уже не десять лет.  – Это сделано не с целью отомстить, Иван Александрович. – уже говорил Тургенев, более уверенно и твёрдо. Как и Николай, он не чувствовал неловкости при взаимодействии со взрослыми, что отличало их двоих от остальной части группы. – Наш друг, Фёдор, к сожалению несколько раз подвергался избиениям и даже краже его имущества со стороны этих парней. На разговор они не шли, а так Фёдор мог пострадать, поэтому мы и приняли такое жестокое решение.  – Более того, ‐ решил помочь другу во лжи Николай под кивки товарищей. – Мы не собирались их бить изначально, пусть и понимали, что скорее всего до драки всё дойдёт. Мы изначально собирались лишь поговорить и показать, что, вот, даже если Фёдор новенький, у него уже есть друзья, которые смогут постоять за него! Сами понимаете, он же недавно перевелся в нашу школу, вот его и задирают… Гончаров слушал их внимательно, строго глядя на них, но на деле никакой, старался отнестись к ним с пониманием, что в целом получалось. Достоевский - ребёнок, слишком выделяющийся из здешних детей. Новенький, из большого города, правильный тихоня, ещё и с богатыми родителями, естественно подвергнется буллингу со стороны учеников. Это не было чем-то удивительным, да и сам он видел уже этого ребёнка избитым. Однако удивили его новые подробности об этом конфликте – мальчики изначально не планировали никого избить, хотя честно признались, что понимали к чему всё ведёт. В таком месте драки не редкость, это Гончаров понимал, но не мог позволить себе закрыть глаза на это, неважно с какой целью это было сделано, запланировано или нет. – Вы должны были пожаловаться мне, классной руководительнице или хотя бы родителям, но уж точно не разбираться со всем сами. А вдруг вы бы убили тех парней? Или сделали инвалидами?  – Простите нас, но они первые напали! Мы же не могли стоять и ждать, пока нас бьют, к сожалению. Пришлось в ответ бить... – продолжал во всю врать и оправдаться Гоголь, прекрасно понимая, что завуч не сможет отличить ложь от правды и ему придётся принять обе версии конфликта. Однако врать полностью нельзя было, отчего пришлось намешать правды и немного довериться самому незаметному  участнику всей заварушки. – Их было двое поначалу, а нас же больше, вот мы и быстро… уложили их в снег, чтобы не били, а потом ещё двое пришли и тогда вот началась реальная драка. Тогда ещё и пришёл нас всех разнимать Владимир Набоков с параллельного класса. Вы можете у него все спросить! – Коля был уверен, что Владик не подведёт. Пусть и друзьями они не были, но были хорошими знакомыми. Гончаров вздохнул, явно не желая втягивать во всю эту историю ещё одного человека.  – Я уже поговорил с теми мальчиками, и с самим Достоевским тоже. Фёдор пришёл сегодня ко мне и рассказал мне обо всём. Так что я вам верю, но даже так, это не оправдывает вас и ваш поступок. Кто-то мог серьёзно пострадать. Вам повезло, что такого не случилось, но в следующий раз вам может не повезти и Фёдор вам помочь не сможет, так что давайте без лишнего насилия. – слова Гончарова удивили каждого сидящего здесь. Коля на новость о таком поступке широко ухмыльнулся, радуясь, ведь после такого поступка мнение его друзей о Феденьке значительно изменится. Ха-ха! – Я никому звонить не буду, так как пострадавшие от вас тоже к родителям не обращались и не хотели, чтобы о ситуации знали их опекуны. Сделаю вам лишь замечание и предупреждение, что я впредь буду за вами наблюдать. И за этими тоже. Извинитесь друг перед другом. На этом можете быть свободны, надеюсь вам стыдно за своё поведение.  – Мы поняли, мы не будем так больше… – напоследок сказал Булгаков, стыдливо склонив голову. Это была первая и последняя фраза, которую он произнёс, а точнее выдавил из себя. Он, видимо, был единственным, кому было по-настоящему стыдно. Лермонтов слово “стыд” не знает, Саше и Ивану все равно, как и Коле, все же они все тут дерущиеся, в отличие от Булгакова.  – Смотрите мне, я слежу за вами.  Покинув кабинет и спрятавшись в ближайшую уборную – урок уже начался, их могли выловить – они все дружно переглянулись и расслабились, а Пушкин с Булгаковым так и вовсе облегчённо выдохнули. Лермонтов тут разхохотался:  – Классно Федюня его пришатал, да? – восторженно воскликнул он, прислонясь к другому Мише, явно не любившему чужие касания. Тот весь скривился, но не отстранился, что являлась почему-то его частой реакцией на Лермонтова – недовольство выразить, но ничего с этим не делать. – Прям видно по Де Леню! Не хочет нас отпускать просто так, как же его так уломали.  – Да, нужно его поблагодарить. – поддерживает его Коля, чувствующий гордость за Достоевского, что была как будто бы не к месту. – Да, ребята? – он специально задаёт этот немного даже провокативный вопрос, чтобы указать конкретным людям здесь, насколько они было неправы насчёт Достоевского. Иван недовольно закатывает глаза в своей язвительной манере, но ничего не говорит, как и Саша, что вообще стоял в стороне и разглядывал битый кафель на полу. Булгаков же активно кивает, чего Николай от него и ожидал.  Когда время подходило к завершению урока, они покинули уборную и отправились в кабинет, чтобы успеть туда к перемене. Зайдя внутрь и не застав никого – видимо учитель задержал их, Гоголь тут же двинулся к Фёдору, что явно ждал его и тоже подался к нему, однако на его пути образовался Лермонтов, что едва ли не рывком настиг Достоевского и схватил того за руки.  – А что же сразу не сказал, что лично поговоришь с ним, мы бы так не волновались! Скажи, как ты на него так надавил? – серые глаза Лермонтова сияли, а голос был звонок и громок, привлекая внимания всего класса, что сейчас уставился на них с интересом и непониманием. Сияние Михаила забавно сочеталось с полным смятением и растерянностью Феди, что покраснел, и явно не чувствовал себя уютно сейчас. Ухудшало ситуацию ещё то, что в класс заходят одноклассники и сейчас они пялятся на них, так ещё и смеются!  – Ага, извини… – неловко ответил Фёдор и уже хотел было отстраниться, но Лермонтов начал ощупывать его ладони и запястья, тем самым ещё больше вгоняя бедолагу краску. – Вау, у тебя такие маленькие руки, пальцы тонкие. Только у тебя они покусанные почему-то… Как и губы. О, у тебя и запястье узкие, как будто бы можно схватить двумя пальцами как в тех глупых романах! – продолжал комментировать его внешность Лермонтов, лапая, совсем не заботясь или не даже думая о чужом дискомфорте, что был заметен уже каждому стоящему вблизи. Такое ощущение, что он делал это даже специально. Коля уже подумал вмешаться, но пока он только подумал, за него это уже опять кто-то сделал. – Отцепись ты от него уже, а то этот сейчас кажется в обморок упадёт. – вмешался Тургенев, даже не глядя в их сторону и сел за пустую парту, пока людей в классе немного. Саша тут же сел к нему бросив тихое “спасибо” Фёдору.  Фёдора же в это время из хватки Лермонтова утаскивает Булгаков и они садятся за свои места, пока оставшиеся двое из компании остаются стоять в смятении. Михаил от того что ему дал замечание Иван, так ещё и его собеседника увели, а Николай от того, что он даже не успел ничего никому сказать, как все расселись. А ведь Булгаков предупредил его, что заберёт Достоевского себе после всего. Странно даже было садиться с кем-то другим после сидения с Фёдором долгое время. Миша глянул на Колю, а тот в ответ глянул на него, понимая, что после такой растасовки они сядут вместе. Видимо, теперь они стали компанией, раз уже меняются местами друг с другом, и ведь даже погулять пошли, пусть и не очень удачно. Хотя, пока что было рано называть их компанией друзей, ибо между ними ещё были неловкости. Лишь время покажет, смогут ли они поладить, но Николая пока забавляло и то, что у них есть сейчас.