Вечная весна

От той чудесной погоды утром ничего не осталось. Снежинки из пушистых и нежных превратились в острые и бьющие по лицу ледышки. Они царапали щёки и заставляли Сашу ощущать себя словно на войне, будто сейчас они — бойцы из средневековья на поле боя. Далеко не в первый раз они дерутся, это происходило достаточно часто и в прошлом, и сейчас, хоть и куда реже. Он привык к этому, как и Коля, как и Ваня, как и Мишка Лермонтов: для них это стало чем-то естественным, не выбивающимся из привычного ритма жизни. Про Булгакова он услышал впервые, ранее он и подумать не мог, что тот подерётся с кем-то, ещё и так... Для него, наверное, вся ситуация казалась очень пафосной и неправдоподобной, отчего ещё более напряжённой. Судя по его нервозности, всё так и было. Они стояли вчетвером. Лермонтов должен отправить к ним первых — тех, что постарше, ибо одиннадцатиклассники, как правило, уходят как можно быстрее, без задержек. Владимир придёт чуть позже или на помощь, или на показуху, что в принципе в его характере. Саша не знал, почему Коля попросил их всех избить этих ребят, но мог догадаться, что те, скорее всего, сами агрессировали либо на него, либо на кого-то из друзей. Так часто бывало, и каждый из них к этому привык. Если приставали к кому-нибудь из них, это непременно означало и то, что остальные вскоре подключатся. Это было так естественно, что никто из этой троицы даже не спрашивал кого, зачем и почему — это уже обыденно, и они всецело доверяют друг другу, так что и не думают о том, чтобы промолчать. Послышались шаги, но на них обратил внимание лишь Миша, и тот показал это одним только безмолвным напряжением, как делал всякий раз, когда слышался хруст снега где-то относительно неподалёку. Безусловно, прошло уже столько человек, что можно составлять методичку по разнице между хрустом от разных ботинок, но и этого ему не хватило для того, чтобы перестать напрягаться от каждого звука, похожего на чужие шаги. Но на этот раз его напряжение оправдалось: две фигуры вышли из-за угла, а точнее, зашли за угол, в котором друзья поджидали своих жертв-но-с-натяжкой. Сквозь снег, что всё ещё резал лицо, Пушкину удалось разглядеть тех, кто неторопливо шёл к ним. Удивлённые, но при этом хмурые. Один из них был измазан в чём-то красном, однако явно не похожим на кровь. Следы от прыщей, что ли. На куртке одного из парней выделялось что-то ярко-красное… Не её цвет и не заплатка, а что-то больше похожее на брошь. Непонятно, чем она зацепила, особенно Сашу: он никогда не мог похвастаться хорошей реакцией или наблюдательностью, за что, в большинстве своём, и получал по лицу чаще своих двух товарищей. Они, в свою очередь, очень даже преуспели в уровне своего внимания, жаль только, что на это их вынудила жизнь. Быстрая реакция зачастую не даёт такого же оперативного действия, но они медлить не стали: Коля наряду с Ваней побежали к тем ребятам, что даже двинуться толком не успели, не говоря уже об осознании ситуации. Всё происходило так быстро, что те смогли только дрогнуть и почти рефлекторно развернуться, чтобы убежать, но затем снова встали лицом. Пушкин, как только пришёл в себя, тут же ринулся к ним, а Миша, что был заметно нервным, сделал это ещё раньше. Коля и Булгаков, кажется, то ли привыкли, то ли, наоборот, отвыкли и хотят закрыть гештальт, но уже во всю влились в процесс. Теперь Саша видит, буквально краем глаза замечает, как парень в красном капюшоне бьёт Гоголя по лицу, а тот в ответ падает на него всем весом, опрокидывая боком об снег, разрывая верхнюю одежду о лед. Подоспевший Булгаков проделывает то же самое со вторым старшеклассником, правда ещё более жестоким методом, почти тараня этого несчастного вместе со стоящим за ним Иваном. Благо он успел прикрыть лицо — его вообще ничего другое в этот момент не заботило — уж очень он не любил, когда синяки оказывались на видных местах. Быстро сообразив, Саша пришёл на помощь к Коле, что пытался поймать вторую ногу своего активно разворачивающегося противника. Извечная стратегия Николая была такова: нельзя позволять оппоненту встать, ибо лёжа тот будет менее способным. Он, кажется, сам не понял, когда пришел к этому, но в этой тактике-галактике был более, чем уверен, так что Коля попросту не позволяет парнише с красным капюшоном встать. Он давно уже приспособился к такому раскладу боя настолько, что если в случае чего процесс примет другой поворот — нужно будет время на то, чтобы скоординироваться и перестроиться, а это может закончиться парой синяков и новых шрамов. Пушкин подошел со стороны головы одного из ребят и тут же зарядил в нос, не со всей силы, конечно, так он ещё никогда не дрался, но достаточно для того, чтобы пошла кровь и бедный старшеклассник завопил ещё сильнее. Больше наносить ударов он не стал, лишь крепко придерживал запястье бедром, руками держа его плечи, пока тот отчаянно пытался ударить или оттолкнуть его свободной рукой, что тоже вскоре была схвачена. Саша услышал, как болезненно ойкает бедняга и то, как Тургенев велит Мише держать его крепче и не пинать в голову, сотрясения им ещё не хватало. Ветер становится крепче и осыпает снег. Саша морщится от неприятного ощущения холодного и острого, а совсем скоро вновь открывает глаза, чтобы посмотреть на Колю, что немного подержал за ворот куртки уже достаточно избитого парня, а потом оттолкнул от себя как ненужную вещь, кидая на снег. Бедняга даже встать сразу не смог: ещё несколько раз упал, а потом со страхом в глазах и, спотыкаясь через шаг, ушёл за угол. Саше на секунду показалось, что Коля слишком жесток, ибо даже для выросшего не в самых лояльных реалиях это может быть перебором. Незнание того, что эта компания сделала ему, и не позволяло сделать лишних выводов, но что он знал точно, так это то, что это были явно не простые оскорбления: на них Николай давно уже не реагирует остро, разве что если они не касаются его семьи. Компания этих парней вполне могла и побить его, даже если синяков на лице и не было видно, ведь есть и те, кто боится бить в голову или близь её — мало ли еще на тот свет отправят. Послышались ещё шаги. Поспешные, словно это был бег. Он чувствовал взгляд Коли на себе, и услышал, как встали Ваня и Миша, которые либо тоже закончили, либо также обратили внимание на чужую суматоху. Из того же угла выбежали два парня, а затем и Лермонтов с Набоковым. Те несчастные, разглядев своих лежащих друзей, тут же поняли, что их здесь ждёт и даже попытались убежать, но те, что их загнали сюда, явно не просто так около угла ошиваются — бежать-то и некуда. Вот только вместо окончательной паники, загнанные в тупик ребята заулыбались. Неясно только, в истерике или панике, а быть может и всё сразу. Но на долю секунды в их глазах появился азарт. Такой, словно они жаждут этой кулачной войны, крови, мести — чёрт голову сломит. Они, кажется, поняли, что старше и по сути должны иметь преимущество… Смущало то, что их друзья или валяются без сознания, или убежали, но желанное самоутверждение было превыше страха. Набоков и Лермонтов это быстро схватили и накинулись, но если первый смог увернуться от удара, то второй получил прямо по губе. Михаил и не думал отступать: только усмехнулся и ответил кулаком на кулак. Он слишком часто ищет приключений на одно место… Именно поэтому и пошел один на двоих. Самое неразумное то, что очень быстро — другие даже среагировать не успели, а он уже варьирует между двумя одиннадцатиклассниками, периодически попадая им или в живот, или по конечностям. Долго он так, понятное дело, не протянет, так что спустя пару секунд ступора-шока-осознания Набоков тоже присоединился. Двое на одного — не очень честно, конечно, зато не так травмоопасно. Безмолвно Николай и Пушкин взяли на себя второго бедолагу, но выдохлись уже знатно, так что без ударов, что были больше похожи на попытки прибить муху, не обошлось. Не по лицу, на том спасибо, но отхватить по боку тоже не очень приятно. Впрочем, опыта в уличных потасовках у них однозначно больше, так что никаких серьёзных травм помимо тех, что получили жертвы мести, не было. Но в какой-то момент во всей этой неразберихе, какофонии из хруста снега и озлобленных криков, Саша услышал голос Коленьки, что отошел на несколько метров от их подопечного, оставляя его на него и громко выкрикнул: «Хватит!». А когда ничего не прекратилось, повторил: — Чёрт, остановитесь! — второй просьбы было достаточно для того, чтобы все замерли и уставились на него, даже несчастные, что теперь лежали прижатые ногами их обидчиков и избитыми. Коля уверенно и хмуро присел на корточки так, чтобы все собравшиеся могли его прекрасно разглядеть, всё ещё глядя на них сверху вниз. Следующие слова уже были обращены их недо-жертвам. — Я уверен, что вы даже без понятия, почему мы побили вас. Я не до конца уверен, что вы помните… Но один из парней решил, что его высокомерие к месту и перебил: — Вы серьёзно всё ещё обижены за свинью?! — прокричал Зенков, вспоминая произошедшее в столовой и расплату на игровой площадке. Гоголь нахмурился, явно недовольный тем, что его перебили, оба Миши взглянули на Зенкова с любопытством, как и его товарищи, и лишь Иван с Сашей переглянулись в недоумении, мол, при чём тут вообще уже давно прошедший инцидент? Коля драматично вздохнул лишь для того, чтобы благополучно проигнорировать услышанное и ещё более драматично продолжить: — Вы побили моего друга. Причём дважды! — от столь громких заявления несчастная четвёрка переглянулась, как и двое николаевых лучших друзей, что с удивлением начали понимать, в чём тут, собственно говоря, дело. Набоков, пришедший совсем недавно, наклонился к Лермонтову, чтобы шепотом спросить, кого конкретно из друзей побили. Мише аж стало забавно с того, что Владик не только пришел позже всех, так ещё и в курс дела не посвящен. — Достоевского знаете? Новенький в нашем городе, вы его можете помнить как мальчика при деньгах. Он еще в музыкалку ходит, где вы, мрази, и напали на него всей толпой. Пусть и говорил он на повышенных тонах, в голосе была, скорее, не неконтролируемая агрессия, а нечто до странного спокойное и сильное. Словно Гоголь сейчас был командиром, что отчитывает своих провинившихся солдат. В одних только глазах был блеск, который заставлял сжаться, как если бы выносили приговор. Это угнетающее ощущение залезло под кожу не только оппонентам, которым оно и предназначалось, но и союзникам, что в свою очередь старались не смотреть тому в глаза, боясь быть уничтоженными одним взглядом. Кроме Саши, что сейчас глядел на своего друга с глубоким непониманием. — Вы избили его, отняли пиджак, так ещё и… Так ещё из-за вас он получил обморожение! — его слова втаптывали не хуже ударов, хотя одно другому не мешало. В голосе так и бушевало желание сказать больше, переходя на более неразумные действия, но здравый смысл сдерживал, заставляя говорить. — Я не понимаю, вам было так тяжело разглядеть, насколько он хилый? Не говоря ещё о том, что вы по любому знали, откуда он… По-вашему, в таких местах дерутся? Повисло молчание, что ненадолго было прервано посвистыванием Лермонтова. Того ситуация явно забавляла, пока все остальные пребывали в неком напряжении. Особенно Тургенев и Пушкин, явно не понимающие, почему Коленька так остро реагирует на ситуацию с Достоевским. Таких же слов в сторону Лермонтова и Набокова никогда не слышали, хотя те были знакомы с ним дольше. Нет, было дело, безусловно, но это было по-другому, будто друг не просто на место поставить хочет, а прервать любые возможные пути повтора инцидента. Так почему Фёдор? Почему он, с которым Коля общается целое ничего? Чем этот замкнутый и заполненный одними только знаниями и пассивной агрессией лучше их? Разошлись они ближе к ночи. Только когда компания была всесторонне уверена в том, что урок усвоен сполна. Помахав рукой на прощание, Николай уже собрался пойти в сторону дома, как его внезапно окликнули Иван с Сашей. Те выглядели взволнованными, хоть и Тургенев, как всегда, старался выглядеть спокойно, и именно это насторожило Гоголя: — Мм? Что-то случилось? — спросил он, глядя на своих друзей, что явно желали что-то сказать, но колебались. Так они и простояли в неуютной и неловкой тишине, пока Ваня не выдал в своей привычной недовольной форме: — Ты серьёзно собрал всех только из-за Достоевского? Коля удивлённо взглянул на него, но ответил также спокойно: — Ну да. Он же мой друг. За вас же я также заступаюсь. На этом моменте Пушкин и Тургенев странно переглянулись, в последнее время это происходит всё чаще и чаще. Было заметно, что те хотели сказать что-то ещё, но всё же они отпустили его, спешно попрощавшись.

***

Прямо сейчас Фёдор испытывает бурю различных эмоций. В вихре этом крутятся и удивление, и неверие в слова услышанные, и светлая благодарность, заставляющая сердце трепетать. Он, к сожалению, не мог увидеть себя со стороны, но готов поспорить, что выглядел очень глупо. Гоголь же, если бы мог услышать его мысли, поспорил бы, ибо вид такого потерянно-удивлённого Достоевского оказался очень приятным глазу. Ну мило же! Любуясь столь очаровательной реакцией, Николай повторяет сказанное, кажется, в сотый раз: — Да, Федя, я их нашёл, собрал людей и преподал урок. Я же говорил, что всё будет хорошо, тебе не нужно из-за этого переживать, — специально заменил вертящуюся на языке фразу «избил почти до потери сознания, но без существенных травм» на менее травмирующий аналог, ибо Фёдор, как оказалось, куда ярче ощущает вину за произошедшее, а не принятие. Конечно, синяк прямо на скуле не сильно вяжется со сказанным, но до такого вывода нужно выстроить очень длинную причинно-следственную связь, а в этом Достоевский сейчас точно не преуспеет. Николай чувствует себя так, словно рассказывает даме своего сердца героический подвиг, а в сущности, так оно и есть. Федя действительно в кое-то веки походил на клише «дева в беде», а именно был беспомощным, наивным и невинным. Такому хотелось банально помочь… Даже не так. Хотелось отгородить его от всей этой грязи, от ущербности этого места. Дать хотя бы иллюзию того, что может быть безопасно, что даже в этом городе, что полон незнакомых и одиноких людей, он может чувствовать себя чуть спокойнее и не бояться жить, несмотря на непереносимость этой самой жизни. Дать понять, что есть те, кто поможет, кто подскажет и облегчит жизнь, просто потому, что он может быть важен кому-то. А в роли этого «кого-то» Коля видел себя. Просто потому что слабо верил в то, что кроме него здесь могли быть те, кто… Сможет? Сможет помочь? А быть может, сможет стать другом? Нет-нет… Достоевский не был «девой в беде». Достоевский просто был ребёнком. Обычным ребёнком, незапятнанным скверной и мерзостью этого скверного и мерзкого мира. Ребёнком, которому сейчас приходится проходить через тяготы, что ему заготовила злодейка-судьба. Да… Фёдор был самым, что ни на есть, дитём, которого лишили стабильной и беззаботной жизни, той, которой Николаю тоже не хватало. Эта самая жизнь убеждает в том, что кроме этого Ада на земле нет ничего, лишь мучения да крик средь ночи, адресованный лишь самому себе. Именно поэтому Коля хотел вбить в эту светлую головушку то, что новый мир существует и без одиночества и тревог; что несмотря на все ужасы и тьму, жизнь может быть лучше. Что в новой реальности тоже есть чувства, тоже есть надежда и свет. Есть всё то, что тот хочет найти на пыльных страницах, в которых ныряет с головой, лишь бы не быть тут. Есть и то, что осталось от жизни прежней, хоть тяжело заметить это под тяжёлой завесой страданий и жестокости новой реальности. А Гоголь не хотел показать жестокую реальность… Сначала, конечно, считал, что нужно ввести в курс дела, рассказать обо всём, что считается нормальным здесь, чтобы он был готов ко всему, а сейчас желает лишь огородить стеной, чтобы реальность была как можно дальше. Чтобы Фёдору больше не было больно. Хотелось облегчить тяжести, выпавшие на долю этого прекрасного и такого нежного человека, хотя сам уже устал от своих. Этот ребенок, такой маленький и ранимый, нуждается даже не сколько в помощи, столько в понимании и сочувствии. Банальном «всё будет хорошо» или «я буду рядом», словно не слышал этого слишком давно, словно боится снова вложить свою маленькую ладошку в чужую руку. Коля хочет стать его опорой, его вернейшим другом и успокоением. Ранее ему было тяжело описать чувства, испытываемые в сторону нового друга, но теперь полностью себя понял. Как и, судя по всему, сам Фёдор. Выражение лица Достоевского изменилось. Сначала на неясное, колеблющиеся, потом на вопросительное, думающее, а затем и на мягкое, нежное, такое ранимое и открытое. Словно лёд треснул от весенней оттепели и пары упавших листьев, что теперь спокойно лежат на водной глади, наслаждаясь легким ветерком. Взгляд этот говорит куда больше слов и намного громче звона колоколов, просит яснее молитвы и умаляет яростнее грешника перед смертью. Этот взгляд сейчас и плачет, и ласково смеется, и в то же время не выражает ничего, словно полностью сыт произошедшим. И именно этот взгляд просит обнять. Не соглашается, не остаётся без выбора и не просто свыкается с ситуацией, а просит. И Коля понимает, исполняя такое простое, но искреннее желание, прижав к себе это ослабленное жизнью тело, такое растроганное и искреннее, что хочется утонуть в этой ласке, лишь бы ничего не прекратилось. Лишь бы эти мгновения спокойствия там, где его в априори быть не может, остались навсегда. Фёдор словно оживился под чужими прикосновениями и тут же обвил руками в ответ, бесстыдно утыкаясь в шею. Свитер, хоть и тёплый, без ворота, так что лежала на ткани лишь щека, вот только его тревога никуда не уходила. Лишь одна мысль о том, что это пропадёт на все зимние каникулы, ужасала. А всё это — это всё, вся жизнь, которая совсем недавно и появилась: разговоры ни о чем, прогулки в никуда, спонтанные откровения и вот, как сейчас, объятие. Так просто, а так незнакомо. А Коле, с одной стороны, даже и радостно: наконец его заберёт отец, и он сможет отметить праздник со своими сёстрами, и это здорово, но сейчас он думает лишь о том, что было бы также прекрасно, отметь он Новый Год и со своими друзьями. Быть может, даже вместе: познакомит с младшими, пойдут на каток или обойдутся ужином — неважно, ведь будет всё также здорово. Когда-нибудь сможет, а сейчас нужно прощаться. Когда-нибудь мысли эти будут иметь влияние над действиями, но сейчас они отдаются размышлению над услышанной фразой: — Когда ты приедешь? — тихо бубнит Достоевский в чужой свитер, наслаждаясь теплом. — Через дней десять, — коротко отвечает Гоголь, тоже особо не торопясь удлинить дистанцию, хотя чужой нос немного и давил, усложняя дыхание, да что уж там, он и сам нагло уткнулся в сгиб плеча Фёдора и не желал отдаляться. Так спокойно, так хорошо, так тихо. Вокруг никого, только они, только их откровения и только их желания. — Я буду писать… Можно же? — Коля не мог видеть лица Фёдора, но был уверен, что тому нелегко даётся этот вопрос. От этой мысли он усмехнулся прямо в шею, от чего Достоевский еле ощутимо вздрогнул. — Конечно можно… А вообще, пиши как можно чаще. Он, конечно, ожидал непредсказуемой реакции на слова, но когда отпустил плечи и заметил прикушенную губу и опущенный взгляд, то сам засмущался. Щеки Феди покраснели, видно, совсем уже замерз, пора прощаться. Коля совсем притих, всеми силами игнорируя приступившую мысль, но вопреки страху расставания услышал: — Пока?... — совсем тихо, неуверенно, так скромно и страшась, что стало не просто грустно, но и жалко. Ответ от Николая последовал быстро, хоть и также сквозил опаской и подступающим к горлу комом: — Пока. Они смотрят друг на друга ещё пару секунд для того, чтобы обняться вновь. Это точно последний раз.