Вечная весна

Сладкий кофе грел. В воздухе летал приятный запах пряников, щекоча чувствительные к запаху ноздри. Атмосферные песни с тематикой приближающегося праздника играли на заднем фоне, гирлянды мигали совсем рядышком, освещая их столик возле темноты за окном. Николай всегда любил новогоднюю атмосферу, да и в целом праздники, хоть и не имел возможности отметить их так, как ему хотелось бы самому. На новый год его обычно забирал отец. Три дня с отцом и сёстрами, в затем он снова возвращался к себе. Фёдор кутался в куртку, даже находясь в помещении и пытался согреть руки об стаканчик свежего напитка, не успевшего ещё потерять своё тепло. Выглядело это почти мило, почти по-домашнему уютно. Прогулкой он был доволен и надеялся, что его спутник тоже. — Как твоя нога? — могло показаться, что Гоголь только вспомнил о ней, однако это было совсем не так. Он лишь считал, что задавать подобный вопрос было глупо. Хотя бы потому что Федя спокойно передвигался, не беря в счёт ещё и то, что это тема могла оказаться неприятной. Ну, раз о переезде они говорили, а это явно не самая любимая тема для разговора новенького, могло ли это значит, что и вопросов о том «происшествий» говорить можно было? Да и ему хотелось расспросить о ссоре с родителями, которая, естественно, была. Решил зайти с далека. Достоевский вздрогнул и хмуро посмотрел на него, словно с каким-то недоверием, но быстро собрался в своё обычное безразлично-прилежное состояние и с докладным тоном ответил: — Всё в порядке. Ничего ужасного с ней не произошло, просто большой синяк на бедре из-за падения об лёд. — Понятно. А кто это тебя так? Ты хотя бы знаешь их? Рассказал всё Де Леню? — продолжал разбрасываться вопросами Гоголь. Тот снова напряжённо нахмурился. — Вроде бы из нашей школы, видел в коридоре, но нет, я не знаю кто они. — тихо проговорил Федя, отведя взгляд от собеседника и теребя чайную ложку, словно нервничал. Последний вопрос он намеренно проигнорировал, зная, что за ним последует. — Так рассказал? — не унимался он. — Я соврал ему. — Но почему? — А как ты думаешь? Не хотел себе проблем вот и всё. — Достоевский устало выдохнул в ответ и с какой-то неприязнью, лёгкой, но заметной для наблюдательного николаевского глаза, пояснил ему: — В вашем городе избиения это не то чтобы редкость, как будто бы от того, что я пожалуюсь что-то да и изменится. Мне ведь всё равно никто поможет. Это даже звучало как-то грустно, словно его переполняла обида, правда Коля никак не мог определить на что именно его товарищ был обижен. На родителей или город? Однако он в любом случае был прав, что признавать было даже жутко. Один Де Лень, ничего не сможет сделать без поддержки родителей, а те, судя по всему, ради Фёдора даже палец об палец не ударят. Только ещё больше проблем на свою голову найдёт. А по его состоянию было видно, что только разборок ему ещё не хватало. Невольно вспоминались их первые объятия. — А твои родители?... — не договорил Коля, прекрасно понимая, что его уже поняли. Судя по помрачневшему лицу Фёдора, тут было и без слов ясно. — Меня не били, если ты об этом, — нарочито безразлично ответил он, однако Гоголь не повёлся. Глупо было бы верить, что произошедшее между ними в тот вечер никак не повлияло на него. — Тогда они сделали тебе что-то другое. Не менее ужасное, судя по твоему состоянию. — продолжал размышлять Николай, мастерски игнорируя рвущиеся из Достоевского раздражение. Сам же и позволил, сам же подпустил, Коля не уколется. От Тургенева уже нахватался. — Так что они тебе сделали? — повторил вновь, не спуская глаз с собеседника, что во всю пытался строить из себя недотрогу. Он снова устало вздохнул, Федя делал это так часто, что Николаю уже начало казаться, без этих усталых вздохов его присутствие было совсем незаметным. — Тебе не кажется, что ты постоянно пытаешься влезть не в своё дело? Почему я обязан тебе говорить, когда ясно даю занять, что мне не приятна эта тема? — из него всё-таки вырвалось негодование, которое он пытался выражать не вербально, но собеседник попался, а точнее был избран, упертый. — С чего ты решил, что я понял? Сам же строишь из себя ледышку. — Но ты всё понимаешь. И всё равно напираешь. — Ты сам позвал меня погулять, а значит тебе стало одиноко. Ты позвал именно меня, значит ты хотел пообщаться именно со мной. Логично же, нет? — А другие захотят со мной общаться? — Ты даже не пытался. Ты просто оттолкнул всех, так что они не особо и виноваты, ты и меня пытался, но именно из-за моей привычки "лезть не в своё дело" я и остался с тобой. Разве это не хорошо? Фёдор замолк. Аргументы Николая казались убедительными и он просто не мог возразить. Коля был прав и это необходимо было принять. — Они правда ничего мне не сделали. Просто сказали, что устали разочаровываться во мне, устали от того, что я разрушаю их надежды и больше от меня они ничего не ждут. — наконец ответил он, под внимательный взгляд одноклассника, который в миг сделался сочувственным. — Это на самом деле мелочи. Не стоит так переживать. — Ты как-то слишком болезненно реагируешь на "мелочи". — хмуро заметил Гоголь, когда Достоевский снова что-то утаивал. — И даже не подняли руку? – Боже, да не бьют они меня! Это был всего лишь раз. К тому же, я сам виноват. – В чём же ты так провинился, раз тебя избили так, что ты не мог идти в школу до конца четверти? Фёдор замолчал, явно желая сказать кое-что, и Коле даже казалось, что он вновь попытается преуменьшить свои проблемы, как вдруг: – Не могу точно сказать что именно. Это просто шло по накапливающейся. - вдруг последовал честный ответ. – Они копили свои недовольства и в один день всё вырвалось. Они кажется даже сожалели об этом. Да и не все было от них. На этом моменте Николай сильно удивился. Как это не всё было от них? – Опережая твой вопрос: это от тех же ребят, что избили меня у музыкальной школы. Точнее одного из них. - продолжал удивлять своей открытостью Фёдор. Удивлял правда он не только своей открытостью. – Понятно... Не в первый раз значит. - нахмурился Гоголь. Не удивительно совсем, опять же, но всё равно ни хорошо, ни просто, "нехорошо", это ужасно! Выходит, что побои происходили ранее, выходит, что это не единожды, а значит что может произойти и снова. Плохо, плохо. Ещё и сам Достоевский относился к этому слишком спокойно, совсем не придавая этому большое значение, отдав предпочтение страданиям в тишине. Может оно и верно, разве он может в одиночку что-то сделать? Однако и оставлять это нельзя, а Фёдор ему не расскажет, но оно ему и не надо. Для себя Коля уже решил, что сам найдёт и сам разберётся, но повтора подобной, а точнее подобных ситуаций не допустит. Федя ведь итак настрадался, зачем ещё страдания? А Федя только попивал кофе, вновь погрузившись в свои мысли, и выглядел он на фоне всех декорации в кафе мило. Особенно со своей милой шапкой ушанкой, что была ему велика и красным свитером, что тоже был ему не по размеру. Одевает ли он этот свитер на новый год или такой традиции в семье он не имеет? А ведь Николай совсем ничего не знает о его семье, как и о нём самом. Раз вышли на прогулку значит нужно это исправлять, не только проблемы Федькины обсуждать. – Ты был у музыкальной школы... Значит ты умеешь играть на музыкальном инструменте или только учишься? - зацепился он о тот незначительный кусочек информации, что проскальзывал во время разговора. – Учусь играть на пианино, но ещё умею играть на виолончели. - Достоевский ответил не сразу, но явно не от того, что не хотел говорить о себе. – На двух инструментах сразу и ещё на таких красивых. - Гоголь желал как можно ярче показать своё восхищение, чтобы расположить собеседника к себе. Какая-то информация, но уже говорит что-то о человеке. – Здорово, я бы хотел услышать как ты играешь. А какое твоё любимое блюдо? – Решил наконец узнать поближе? - ехидно улыбнулся Фёдор, отхлебнув напитка. Коля тут же улыбнулся в ответ, обрадовавшись перемене настроения одноклассника. – Тогда тебе стоить начать с себя. Николай задумался, пытаясь сложить ту информацию о себе, которая могла бы быть интересной для Достоевского и ту, которую он хотел бы узнать у него сам. – Ну... Моё любимое блюдо это паста карбонара, но вообще я очень люблю пирожки, хотя ты это слышал. - начал он, думая, что собрал всё самое нужное о себе. – Как ты сказал ранее мой родитель алкоголик, и это моя мама. Она спилась после развода с отцом. У меня кстати младшие сестры есть. Оля, Лиза и Аня. Ане двенадцать, Лизе одиннадцать, Оле девять, первые двое имеют проблемы со здоровьем, но пока вроде справляются. У отца появилась новая женщина. А у мамы тоже кто-то есть... – Тебе это не нравится? Её ухажёр что-то сделал тебе? - внезапно задал вопрос Достоевский, как-то даже слишком заинтересованно для того, кто на протяжении всего разговора клевал носом в стакан. Видимо слушал, и слушал очень внимательно, раз смог распознать чувства по голосу. – Ну, ничего такого. Он хотел ударить меня, но я врезал ему и с тех пор они стараются ко мне не лезть. - теперь уже вздыхал Коля, которому было не совсем приятно говорить об этом, но считал это справедливым. Он ведь тоже не позволял Феде молчать. – Это даже хорошо, потому что мамы меньше дома. – Она тебя бьёт? - Федя выглядел взволнованно. – Бывает и такое, но что она мне может противопоставить? В основном кричит и плачет, крушит всё, калечит себя, с ней невозможно находиться вместе, поэтому я часто ночую у своих друзей. Пару раз даже на работе спал, но это секрет. С ней больно находиться, она мне неприятна, но я люблю её и мне плохо от того, что не могу помочь ей. Чем дальше от неё тем лучше, но и бежать вечно я не могу. – честно признался Николай, надеясь на такое же откровение со стороны своего собеседника и судя по растроганным сливовым глазам, добиться своего он всё же смог. Фёдор выглядел очень тронутым, его глаза блестели, брови были подняты, а пухлые губы открывались и закрывались, словно тот хотел что-то сказать, но затруднялся с подбором слов. А ведь казалось, что это достать из него такие эмоции будет сложнее. – Сочувствую тебе. Я понимаю, что здесь мало кто хорошо живёт, но мне правда жаль. - звучало так наивно, что Колю аж пробило на улыбку. – Эх, Федь, в России мало кто хорошо живёт. Твоя жизнь тоже же не сладкая. - Гоголь утешал его и намекнул на его семейное положение, в надежде, что и тот расскажет по больше. – Твоя очередь. Слова его, словно грохот неожиданно упавшей вазы в дали, заставил Достоевского вздрогнуть. Тот как-то растерянно задёргался, сложил руки на стол и сжал губы, но на удивление не сморщил лоб. – Как ты уже знаешь, у меня строгие родители. Я тоже не один в семье. У меня брат, Михаил, он старше меня на семь лет. Больше никого. - Достоевский говорил с трудом, словно с горем, словно собирался задеть очень и очень больную тему. Руки, которых он сложил на столе подрагивали и он тёр их друг о друга, стараясь унять дрожь. Голова опущена, а взгляд устремлён куда-то в стол, старательно не глядя на одноклассника. – Был. Он умер... недавно, поэтому мы переехали. Услышав всё, Коле сразу же почувствовал куча гнетущих эмоций за раз, но он не испытывал омерзения – только сострадания, желания как-то помочь, облегчить его ношу, опять же, Гоголь себе в этом желании и не изменял. Ранее ему думалось, что под "тяжёлым периодом" подразумевался переезд, но всё оказалось куда сложнее, куда трагичнее и грустнее. Утрата близкого человека, ещё и брата... Николай имел слабое представления о смерти члена семьи, он переживал потери близкого только образно, условно, он всё ещё мог видеть свою мать, пусть и не мог поговорить с ней как раньше, зато мог говорить с отцом, пусть они и почти не виделись. Но он мог, мог слышать и видеть их, мог коснуться. Он мог обнять Ваню, поцеловать Сашу, они ему как братья, а ещё он мог позвонить сёстрам и услышать их смех. А Федя никогда не услышит своего брата, не увидит, не обнимет. Михаила больше нет. Он не знал, что ответить. Соболезновать и сказать что сочувствуешь утрате? Сказать, что всё будет хорошо и время лечит? Глупо. Не говорить ничего, потому что слова не помогут или попытаться хоть как-то предоставить поддержку? Обнять? Нет, не сейчас, неудобно, но обязательно обнимет. Фёдор не торопил его, только продолжал пить кофе, прибывая где-то в своём мире мрачных переживаний и горя. Неловкости в их молчаний не было, был лишь запах кофе, музыка на фоне и слова оставленные при себе, конечно, до тех пор, пока сам Достоевский не разомкнул свои губы: – Кофе закончился. Давай уже выйдем. Николай, до этого момента не сводившего от него взгляда только кивнул и тут же встал, начиная собираться. После домашнего тепла кафе, декабрьский холод улицы ощущался по-особенному неприятно, стоило только порыву ветра коснуться их, как Федю пробило до дрожи. Коля, глядя на него даже подумал, что стоит закончить их прогулку побыстрее, чтобы тот не дай боже заболеет и снова пропустит занятия. Однако перед тем как попрощаться, он должен... На протяжении всего пути Достоевский периодически останавливался, чтобы подуть и потереть свои замерзшие руки, и каждый раз, на каждой такой остановке Гоголь ожидал, что тот вызовет такси, но тот просто пытался согреть озябшие конечности. Когда это повторилось, Николай не выдержал, и решил, чтобы пора прощаться. Всё равно завтра они увидятся, даже соскучиться не успеет. – Дай свои руки, Федь. - голос Коли звучал требовательно, доброжелательно. – Не мучайся. Фёдор послушно протянул ему свои ладоши, еще не до конца понимая зачем однокласснику понадобились его дрожащие руки, а затем вздрогнул, когда их бережно обхватили чужие, ещё тёплые руки, что казалось невозможным, и сжали, словно стараясь отдать ему всё тепло. Гоголь широко и мягко улыбался, а Федя только ошарашенно и смущённо старался не отводить от него взгляда. Коля поднёс чужие ладони ближе к лицу, отмечая их красноту от мороза, особенно там, где были мозоли и царапины, тонкость пальцев, можно были назвать их пальцами пианиста, но они были коротковаты для клавиш. Набрав побольше кислорода в лёгкие, подул на них, обдав пальцы горячим воздухом. Он повторил это снова и снова, в конце оставив поцелуй на выпирающей кости, уж больно забавно выглядел смущённый новенький, и отпустил его руки в покое. – Я... вызываю такси. - быстро пробормотал он, отвернувшись от в край обнаглевшего одноклассника, что ещё посмел хихикнуть. Достоевский надеялся, что его смущение осталось не заметным, но понимал, что надеяться глупо. – Приедет через шесть минут... – Спасибо. – Не за что, мне несложно... – Не только за такси, а в общем. За прогулку. - искренне поблагодарил его Николай, от чего тот смутился ещё больше. – Мне было хорошо с тобой. – Мне тоже... - не уверенно отвечал Федя, чувствуя нервозность, давно у него не было близкого социального взаимодействия, а точнее и не с кем. – Это тебе спасибо. Мы с тобой... теперь друзья? На моменте "теперь друзья" Коля засветился от радости и заключил, теперь уже друга, нового друга, Фёдора, в объятия. Бережно, не прыгая на того на эмоциях, аккуратно, но крепко, чтобы передать ему всю свою симпатию. Достоевский не только принял этот жест, но и обнял его в ответ, физический контакт подобный этому оказался приятен, он уже как будто бы и позабыл об этом. В последний раз, наверное и был с братом... – Вы были близки? - в такт его мыслям спросил Николай, тихо, но ясно, словно это было больше утверждением, а не вопросом. Федя прижался ещё ближе, не зная, найдёт ли он в себе силы, чтобы ответить на этот вопрос. – Очень. - слабо, шёпотом, проговорил Достоевский, положив голову на плечо друга, чтобы слова почти касались его уха. – Ты даже не представляешь насколько. Никто не может. – Мне жаль. - это было лучшее на что он был способен, кроме объятий и поглаживаний по спине, но Федя большего не просил, прижимаясь всё ближе и ближе, хотя ближе сейчас и некуда, но Коля не протестовал, позволяя тому получить хоть немного утешения. Что-то ему подсказывало, что никто ему должной поддержки и не оказывал. А таксист, как некстати, позвонил именно сейчас, и им всё же пришлось отстраниться. Гоголь тут же взглянул тому в лицо, слёз не было, оно наверное хорошо. Фёдор молча провёл его к машине, водитель которой выглядел не очень довольным, но ни тот ни другой не обратили внимания, обнявшись опять прямо перед уходом. – Пока... - бросил Достоевский после того как посадил Николая внутрь, и закрыл дверь. Коля быстро попрощался в ответ, но не был уверен в том, что его услышали. Но ничего страшного... Завтра они всё равно увидятся. Поскорее бы это завтра.