Вечная весна

«Ты мне нравишься» Эти слова были произнесены так легко и непринуждённо. И они ввели Фёдора в ступор. Фраза эта была решающей в их споре, если это недоразумение, конечно, можно было так назвать. Решающий гол. Нокаут. Мат. Ранее Феде таких слов не говорили. Он учился дома, а из-за своего слабого здоровья нечасто выходил на улицу. Хотя для дворовых детей он тоже был странным. На площадке от него даже убегали. Поначалу его это обижало, очень обижало. Миша говорил ему, что он обязательно со всеми подружиться, но в итоге его единственным другом он и остался. С Мишей ему никто не нужен был. И Мише не нужно было произносить заветные три слова — Фёдор понимал и без этого. Сейчас всё изменилось, Достоевский не ожидал, что когда-нибудь услышит нечто подобное в свой адрес, а Николай, всё такой же уверенный в себе и своих доводах, вновь просто по-дружески похлопал его по плечу. Обеденная перемена подходила к концу. Сидя на уроке, Достоевский старался игнорировать обращённые на него три пары глаз, что давалось ему с трудом. Тяжело не заметить Николая, бессовестно пялящегося, нелегко не почувствовать недоуменный взгляд Пушкина и невозможно не дёрнуться от прожигающе-проницательного разглядывания Тургенева. Однако он всё стерпел и даже бровью не повёл. На переменах он спешно покидал класс, лишь бы не оставаться с Гоголем, мучающим его чувства. А после последнего урока и вовсе вышел едва ли не самый первый. Одноклассник его поведение никак не комментировал. Заговорил он с Фёдором лишь на следующий день, когда на обед Николай уплетал булочку с брусникой, а его сосед по парте вновь ничего не ел. — Почему ты никогда не обедаешь? — просто и легко спросил Коля, словно вчерашнего разговора не было. Фёдор нахмурился, испытывая раздражение на глупый вопрос и вторжение в его личное пространство. Вчерашние слова не давали покоя, всё ещё засоряли его голову, что без того уже настрадалась от тревожных загонов и чудовищной усталости. Эти проклятые три слова терроризировали его мозг, не давая отвлечься ни на минуту. Николай и его «ты мне нравишься» оккупировали его мысли. — Я не хочу. — коротко ответил Фёдор, не желая вдаваться в подробности своего отказала от приёма пищи. Не будет же он говорить Николаю о своих проблемах и о расстройстве пищевого поведения, слишком очевидного, чтобы не заметить самому. — Ты хотя бы завтракаешь? — нахмурившись, сказал Гоголь, вновь становясь похожим на строгого родителя. Ещё до того как они начали общаться, новенький казался ему худым, пусть и пытался скрыть это с помощью безразмерной одежды. Однако у Коли был зоркий глаз, да и сидел он с Достоевским, внимательно наблюдал за ним. Он действительно был худ, а сейчас наверное даже сбросил ещё больше. Скулы стали острее. — Нет. — тихо ответил Фёдор, испытывая малое давление со стороны Николая и неловкость за свои слова. Снова он говорил слишком много и снова был виноват в этом его одноклассник. С другими людьми он мог держать язык за зубами. Это уже начинало раздражать. Гоголь протянул ему ватрушку. Он попытался отказаться, но тот продолжал наседать на него, и в итоге Достоевский просто молча вышел из класса. Благо, на этот раз за ним никто не отправился. Правда как только он покинул класс, как тут же встретил друзей Николая. — И что ты снова учудил? — глядя в след скрывшемуся однокласснику, спросил Иван. — Да ничего такого! — возмущённо вскочил он, как если бы его обвинили в краже. – Просто предложил ему булочку... — А чего он тогда так выскакивает? — продолжил допрос Тургенев. Обычно Коля был обходителен с людьми, редко когда задевал чьи-то чувства и в целом старался быть дружелюбным, даже когда ему это вредило. От него ранее так не уходили, а со слов Саши это происходило уже второй день. Коля пожал плечами. Пушкин странно поглядывал на них. — Может ты ему противен? — неожиданно резко изрёк он, как будто бы даже для себя. Иван и Николай удивлённо взглянули на него, уж слишком жёсткими были эти слова для вечно нейтрального Александра. У бедного Коли аж брови совсем на небеса взлетели. Опомнившись, он тут же начал объясняться: — Просто он вчера тоже так убежал, когда ты хотел обтряхнуть его штаны. Вдруг ему неприятно и он брезгует? — Учитывая его происхождение и то, как ты одет, долго размышлять совсем не надо. — быстро согласился Тургенев, словно грубое предположение друга было само собой разумеющимся. Николаю подобные предположения совсем не нравились. Это не похоже на Достоевского. Он отнюдь не походил на человека, которому было дело до финансового положения людей. Он ведь спокойно общался с Николаем, хоть и достаточно умён, чтобы догадаться о финансовом положении его семьи. — Ты не прав. Фёдор явно не из тех, кто будет обращать внимание на подобное. — тихо отклонил он предположение друга. — Он до этого нормально общался со мной. — И что же изменилось? — спросил Иван, явно заинтересованный словами друга. — Я просто хочу подружиться с ним, а он не хочет. — звучал он досадно, его слова больше походили на детскую обиду. С ним не захотели дружить. До Николая дошёл смысл сказанного им же и он поспешил сменить тему. — Давайте не о Феде, я сам с ним разберусь! — Ага, конечно же, именно из-за того, что ты «сам с ним разберёшься», ты уже бегаешь за ним с первой четверти и сидишь с ним как приклеенный. Даже в столовую не ходишь, — недовольно начал свою лекцию Ваня. Пушкин был согласен с ним, но молчал. — Саш, скажи ему, что о нём теперь говорят в столовой! Николай удивлённо глянул на своих друзей, в душе не чая о чём они. — Саш, что обо мне говорят? — серьёзно спросил Коля, направляя свой взгляд на того. Александр чуть смутился, но всё-таки выдал: — Ну, ничего такого... — хотел было уже начать он, но тут же остановил себя, поняв, что это очевидно не то, чего хотят от него услышать. Лицо его приобрело гримасу какой-то смеси стыда и жалости. — Просто говорили, что ты подлизался к Достоевскому за деньги... Реакция Николая от удивления и «не верю своим ушам», тут же метнулась в негативную. Он нахмурил брови, а взгляд его выражал разочарование. Ладно когда его называли подлизой в сторону учителей, это ведь действительно было правдой, частично, но Достоевский... Он чувствовал себя оскорблённым и обиженным, от своего класса он такого не ожидал. Иван и Саша, заметив его состояние, переглянулись. Тургенев смягчился, всё ещё нахмуренный, и только открыл рот, чтобы сказать что-то, как в класс тут же вошли одноклассники. Обсуждать такое перед ними не хотелось, но Коля всем своим видом давал им ясно понять, что он на разговор не настроен. Обеденная перемена подходила к концу, и Фёдор вернулся в класс вместе с учителем. На уроке они не разговаривали, а после последнего урока Фёдор спешно собрался, желая покинуть учебное заведение как можно скорее. Слова Николая он игнорировал, на что Коля лишь вздохнул. Попрощавшись с друзьями, он тут же быстро потопал на подработку. Благо была она совсем неподалёку от школы. Ивану Андреевичу он нравился. Сам не знал почему, хоть и догадывался, что, скорее всего, дело в сентиментальности Крылова. Уж слишком сильно юный, энергичный и амбициозный мальчик напоминал ему себя в детстве, когда также приходилось работать на всяких дядюшек, чтобы хоть как-то помочь семье. Именно поэтому Дядя Крылов, как он сам просил себя называть, не загружал его во время учёбы, платил сразу же и кормил на работе. А ещё всегда рассказывал ему всякие басни. Иван Андреевич вообще заведовал небольшим магазином, и Гоголь был одним из его помощников. Кроме него, к Крылову приходила работать школьница его возраста. У них были смены, но могли вызвать и дополнительно по желанию, разумеется, за дополнительную плату. А платил он хорошо, особенно в последнее время, когда его бизнес в соседнем городе пошёл в гору. Это и радовало, потому что господин Крылов действительно вложил много сил и ресурсов туда, но так же и пугало. Раз работа успешнее и перспективнее в другом месте, значит туда и нужно ехать. По крайней мере так бы поступил он, но сам работодатель так не думал и уезжать насовсем никуда не собирался к счастью для Коли. Разве что работодатель начал частенько уезжать туда, оставляя заботу о магазине своим помощникам и одному доверенному лицу. Николаю нравилось работать у него, а тут ещё и у Ивана Андреевича деньги появились и платить стал больше. Работать много не нужно было. Лишь немножко побыть грузчиком, заменить кассира, пока тот ужинает, и прибраться в магазине. Коля вообще редко стоял у кассы, его, как правило, вызывали, чтобы перетащить разного рода тяжести. Иногда он убирался и раскладывал товары по полкам. В общем, помогал всякой мелочью. Улица вся была усыпана снегом, но не чистым и белоснежным, дарящим радость и сказочное настроение, а грязным, серым, вызывающим уныние. Гоголь на самом деле любил снег и всё, что связано с зимой, но то-то же и дело, что он любил снег, а не слякоть. Особенно слякоть не нравилась его белым кроссовкам, подаренным отцом. Он редко дарил единственному сыну подарки, от чего эти кроссовки высоко ценились. Ну, ещё и по той причине, что Николай просто не хотел тратить деньги на новую обувь. Небо было серым, таким же, как и улицы. Николай ненавидел осень, она была такой серой и унылой, что нагоняла ещё больше тоски в его жизнь. Осенью ему всегда плохо, но эта осень далась ему легче, за исключением некоторых сомнительных моментов. Мать его, судя по всему, сошлась с каким-то мужчиной: с того дня, как он увидел её в кровати с кем-то, она изменилась. Первые дни она вела себя на удивление прилично. Она готовила, убиралась и даже разговаривала с ним. О мужчине она не упоминала, а когда Николай намекал на существование кого-то у неё, она тут же отнекивалась. Он прекрасно понимал, что она видела его в тот день. Такое поведение матери длилось всего пару дней. После этого опять пошла буйная пьянка и, судя по всему, что-то ещё, однако он не мог понять, что именно, ибо мать начала заметать за собой следы. Она начала вести себя странно, временами агрессируя на сына. Причём не из-за его поведения, она могла неожиданно предъявить ему за посуду в раковине, когда самой посуды там и в помине не было. Или когда накричала на него из-за косы, хотя он с этой косой всю жизнь проходил. Она его даже пугала больше, чем обычно. На каникулах она очень много пила, а сейчас много пропадала. С одной стороны он переживал за неё, а с другой — радовался тишине и спокойствию дома. А ещё бабка... Бабушка Мария его не особо любила, она вообще мало кого любила, даже собственную дочь. Точнее, особенно свою дочь. Неприязнь к дочери также распространилась и на единственного внука. Поэтому бабка почти никогда не звонила ни ему, ни его матери. А даже когда ему удавалось услышать её голос, то он всегда был полон неприязни и какого-то пренебрежения. Бабка всегда жаловалась: на свой старый дом, на своих соседей, на мать, на отца, на своих внуков... Николай не мог даже вспомнить, когда он слышал от неё доброго слова и это даже стало чем-то привычным. Привычным стало не получать никаких звонков и вестей, а потом выслушивать ворчания. Непривычно получать три звонка за неделю и расспросы о его матери. Бабушка не любила маму, мама была разочарованием для неё. Она осуждала и её брак по залёту, и большое количество детей, и выкидыши, и теперешний алкоголизм, конечно, тоже. Чтобы эта женщина ни с того ни с сего вдруг подумала о своей дочери... Так странно. У него было дурное предчувствие на этот счёт. Родная хрущёвка показалась ему, почти прикрытая деревьями, и он вздохнул, надеясь, что матери опять нет дома. Он благополучно преодолел металлический забор, и прошёл сквозь дворы. Его дом не мог похвастаться красивыми видами. Вокруг либо стройка, старше самого Николая, либо другие хрущёвки, вроде как тоже старше его... Разве что у его дома была площадка. Посредственная, но она хотя была. Выцветшая металлическая горка, с которой будет невыносимо проехать летом, две деревянные качели со скрипучими цепями, песочница, больше походящая на развалины, и пару турников на которых сушились ковры. Убого и безрадостно. Минуя ступени, он всё же добрался до дома. Дверь он утром запирал, а значит, если мама пришла домой, то дверь скорее всего будет открытой. Она никогда не закрывала её. Дверь действительно оказалась открытой, и, стоило ему переступить порог своей квартиры, как в нос тут же ударил до боли знакомый запах перегара. Однако его тревожил не запах, а чья-то обувь, валяющаяся в его прихожей. Чужая. Кто-то посторонний дома, и он кажется понимал, кто именно. Словно в подтверждение он услышал смех. Женский, определённо мамин и хриплый — мужской. Коля подошёл ближе к источнику звука. Удалось даже распознать слова. — Маруся, приготовь-ка... — мужчина не успел договорить, остановившись, когда заметил Николая. Он осматривал его минуты две-три, пока сам мальчик не мог найти в себе силы, чтобы хотя бы двинуться. Мужчина выглядел крайне посредственно. У него было заплывшее и опухшее лицо, седая башка, щетина и небольшое пузо. Выглядел он на пятьдесят, а то и на все шестьдесят. Краем глаза он увидел маму, замершую у кухонных дверей. Напуганная, по всей видимости, встречей сына и мужчины. И ведь не зря. Спустя минуту переглядываний, лицо мужчины приняло совсем безобразный и животный облик, его глаза выражали неприязнь, словно он смотрел на что-то очень неправильное. Он смотрел прямо на Николая. Он успел отбежать в сторону двери прежде, чем подорвавшийся мужчина добрался до него. Коля уже запер дверь, так что, оказавшись в узкой прихожей, от бешеного мужичка его мало что могло спасти. Тот вцепился за ветровку мальчика и притянул к себе. Николай поморщился от запаха жуткого перегара, но, не растерявшись, врезал прямо мужчине в нос, от чего тот, и без того бухой в говно, грохнулся на пол. Не на того напал. Мать всё это время с ужасом смотрела на сие сцену, не занимая ничью сторону в конфликте. Только она успела двинуться, как юноша покинул помещение. На улице уже темнело, что проблемой для него не являлось — страх темноты пропал ещё детстве, когда приходилось прятаться от маминых с папкой ругательств на чердаке. Тогда ещё в доме отключили свет, а на улице вовсю бушевала гроза. После этого боязнь темноты как-то сама по себе исчезла, от чего Гоголь мог позволить себе гулять очень долго, лишь бы до комендантского часа, а то загреметь в полицию не хотелось бы. Вдруг ещё на учёт поставят и тогда плакала его мечта о вузе в другом городе. Домой он не вернётся скорее всего ещё дня два, желательно конечно дольше, а то мало ли, но беспокоить друзей он так не хотел. Коля уже знал к кому он пойдёт домой сегодня — к Саше, но позвонит он ему чуть позже. Сперва он приведёт себя в порядок и обработает произошедшее. Хотя... Чего тут обрабатывать? Мать нашла себе какого-то хахаля, такого же алкоголика как она, а этот уёбок ещё и руки распускает. Прекрасно, восхитительно, лучше и быть не может. Николай слышал много историй о том, как матери-одиночки пускают домой разного вида мразотности мужланов и ставят их выше собственных детей. Он надеялся и даже верил, что его подобное не коснётся, но вот уж как вышло, всё же коснулось. Правда Коля знал одно — себя он в обиду не даст. Он смог защититься от ребят постарше, смог защититься от матери, сломав ей ключицу, и от этого горе упыря он тоже сможет. С подобными мыслями он прогуливался по городу, уже успевшему погрузиться во тьму. Район, по которому он сейчас ходил, находился далеко от школы, но рядом вроде была музыкалка и церковь, совсем неподходящие к этому месту. Музыкальная школа была такой цветной, слишком яркой для серости стоящих по соседству зданий, а церковь выглядела слишком нелепо на фоне всей грязи и суматохи творящейся здесь. Слишком много неблагополучных семей, алкоголиков и прочих отбросов. На самом деле, не то чтобы этот район сильно отличался от других... дерутся везде. А ещё здесь было много деревьев и переулков. Идеальное место для избиений. И вот как раз проходя мимо такого «идеального места» он замечает человека. Знакомого. Фёдор лежал на боку, свернувшись калачиком. Он обнял себя руками и дрожал, лицо не было видно из-за волос, но Гоголь знал, что это был он. Вещи были разбросаны. Достоевский просто лежал, не предпринимая никаких попыток встать или позвать на помощь. Николай стремительно приближался к нему — мимо пройти просто не мог, да и это возможность показать себя. Достоевский повернул голову прямо в его сторону. Взгляд новенького сделался ещё более огорчённым, когда он понял, кто именно сейчас спешит к нему на помощь. — Почему это всегда ты.... — шепнул он себе под нос, чувствуя досадное раздражение, когда одноклассник подошёл к нему и жалостливо взглянул. Мерзко и унизительно. Кроме родителей, над ним так ещё никто не измывался. Николай сделал вид, что не услышал его претензии и, что оказывается ещё хуже, не говорил ни слова, просто молча собирал его вещи под чужое замученное молчание. Телефон в порядке, книги сохранились в обложках, правда, листы с нотами промокли из-за снега. Зато он теперь знал, откуда Достоевский им попался и чем он занимался в свободное время. — Они забрали твои деньги, да? — спросил он, стараясь говорить как можно спокойнее и ровно, словно ничего ужасного не происходило. По сути, ничего необычного действительно не происходило. В этом городе все рано или поздно сталкивались с подобным, это был лишь вопрос времени, когда и до Фёдора дошло бы. Однако Николай всё равно хотел бы, чтобы его это всё же не коснулось, а судя по положению пострадавшего, ему пришлось очень не сладко. Достоевский даже не пытался помешать ему или наконец-то таки подняться, что могло говорить о неспособности этого сделать. — Какое тебе дело... — обессиленно прошептал Фёдор. Сил не было не то что бы встать — говорить, дышать не было сил. Хотелось остаться в таком положении навсегда. Просто лежать на грязном снегу и смотреть на тёмную улицу. Он уже не чувствовал холода, пусть и был тем ещё мерзляком, не чувствовал боли, пусть и был очень чувствительным и лежал прямо на больной ноге, которая наверняка ещё и кровоточила. Он чувствовал себя слишком плохо, чтобы идти куда-то, да и туда, куда он только и может пойти, его ждёт нечто более болезненное. Преподаватель по фортепиано его сильно отругал и даже позвонил родителям. Дело в том, что у маленьких ладошек Фёдора были слишком короткие пальцы, чтобы он смог дотянуться до нужной клавиши из-за чего он не попал вовремя уже в которой раз. Они учили эту композицию долго, учитель был в ярости. Значит, родители будут в ярости вдвойне. Не то чтобы он так сильно их боялся, точнее боялся, но не настолько. Просто он так эмоционально истощён, что уже просто не видел смысла двигаться, если дома его не ждал отдых. Дома всё равно сразу отдыхать сразу не дают, а когда они злы на него... Сегодня кое-кто будет играть на этом несчастном пианино ещё несколько часов, пока им самим не надоест. Завтра тоже. И послезавтра, а потом они остынут, но будут придираться к нему с ещё большим усердием, так, чтобы он мог идеально повторить пальцами движения и без самого инструмента. Его жизнь после этого никак не изменится. Просто появится чуть больше негативных эмоций, которые потом перейдут в гнетущую усталость. И так будет продолжаться ещё долго. Ещё мучительно долго, пока он не станет совершеннолетним, по крайней мере он так думает, но с каждым днём светлая вера в это гаснет. Фёдор и сам толком не понимает, зачем он живёт. Быть может, умри он сейчас от холода, лёжа в таком положении и дальше, он ничего не потерял бы. Однако из-за кое-кого этому не суждено случиться. Закинув сумку одноклассника себе на плечо, Гоголь подошёл к нему и присев на корточки, перевернул Достоевского на спину. Тот совсем не сопротивлялся, что было ему не свойственно. В обычной обстановке, ему наверняка было бы стыдно предстать перед одноклассником в таком свете, но сейчас он был слишком истощён. Николай убрал мешающие волосы и оглядел его лицо. Высохшая кровь, явно из носа, грязь на левой стороне лица, определённо из-за того что он лежал на снегу, мертвецкая бледность и розоватые щёки из-за долгого нахождения на морозе. Не так уж и плохо, синяки вполне могли появиться позже. Фёдор тяжело дышал и смотрел очень устало, в принципе, как обычно, но этот взгляд был... прям мёртвым. Словно он умирал. — Оставь меня в покое... — едва слышно вымолвил он, почти как просьбу, с жалобными глазами, словно предсмертную просьбу. Видеть умоляющий взгляд Достоевского оказалось невыносимо, но Коля не мог его оставить. — Ты хочешь умереть от холода? — попытался разбавить напряжение шуткой, произнесенной слишком серьёзно для неё. В ответ ему угукнули. Коля устало вздохнул. — Ты можешь встать? Фёдор не отвечал. Николай заставил его принять сидячее положение, и достал его телефон. Запоролен. Неудивительно. — Какое тебе дело... — несмотря на свои слова, без капли недовольства сказал он. Или же просто так хорошо притворялся. Гоголь его проигнорировал. Закинув сумку одноклассника себя на плечо, он подошёл к Достоевскому поближе и оценил его способность ходить. Ничего не ясно, поэтому он решил проверять всё сам. Пока одноклассник ему не мешал, Коля прикоснулся к его левой ноге. Ногу тут же дёрнули, но он схватился за неё покрепче, Федя вербально не протестовал. Здесь, вроде как, всё в порядке. Он вновь тронул чужую ногу, на этот раз бедро, и сжал его. Фёдор тут же вздрогнул и даже издал нечто похожее на стон. Гоголь тут же оставил его конечность в покое и заставил того принять сидячие положение. Достоевский всё так же прибывал в своём отчуждённым состоянии. — Тебя наверное дома обыскались. — как невзначай бросает Николай, однако сделал он это намеренно, чтобы хоть как-то включить пострадавшего. — А тебя? — также индифферентно выдал он. — Я не пойду домой сегодня, если тебя это так интересует. — продолжал поддерживать отмороженный диалог Коля. Ему не было страшно выдавать информацию о своей семье Феде. Что-то говорило ему, что новенький не наделает ничего дурного с его секретами. Зато, факт брошенный просто, чтобы не замолкать, сработал как надо. — Тебя тоже?... — наконец оживился Фёдор. Впервые за этот разговор, он поднял свои глаза, а его голос приобрёл хоть какие-то оттенки эмоций. А ещё он сжал его руку и смотрел так проникновенно и трогательно, что Гоголь просто не мог не кивнуть ему. — Это было очевидно, у твоей семьи наверняка проблемы с деньгами и алкоголем. Было неприятно и неожиданно услышать подобное из уст человека, которого только-только познаешь. Неужели это так заметно? Увидев чужое смятение, Достоевский поспешил дать ему объяснение: — По тебе видно, что у тебя нет денег, но тут все, знаешь ли, совсем не богаты. Так что живёте плюс-минус одинаково. Разве что тебе приходится сложно, потому что зарабатываешь, скорее всего, ты. От тебя, кстати, сильно пахнет алкоголем, так я и понял, что у твоих родителей или что ещё более вероятно, родителя, проблемы с алкоголем. — он изложил всё так, словно говорил о каком-то докладе, а не о жизни одноклассника. Что ещё более жутко, он ведь даже ни разу не ошибся. С другой стороны, он хотя бы чутка оживился. — С чего ты решил, что я не пью? — отойдя от шока спросил Николай. — Догадался. — пожал плечами Федя. — Я не отрицаю того, что ты можешь выпивать, как будто бы для подростков это норма, но ты на алкоголика совсем не похож. — Вау... — только и мог выдать из себя Коля. Было непривычно от осознания того, насколько же посторонний человек хорошо тебя изучил, причём даже толком не общаясь. Непривычно, но очень восхищает. Достоевский действительно был умён и не только в академическом плане. И ведь зря так гнали на него, никакой он не «ботаник» и не «мажор». Он умный, потому что он такой и есть, а живётся ему действительно не шибко сладко, пусть и повезло с деньгами. Чем больше Николай с ним общался, тем больше не понимал своих одноклассников, Фёдор ведь на самом деле такой классный. Хотя, говоря об одноклассниках, нельзя не вспомнить сегодняшние слова его друзей. «Просто говорили, что ты подлизался к Достоевскому из-за денег....» Омерзительно, просто омерзительно. Он не ожидал такого от них. Ему казалось, что в классе все плюс-минус свои и ведь казались такими дружными, особенно на фоне других классов... Что ж, видимо только казались. Интересно, знал ли и об этом Достоевский? — Федь, а ты слышал о слухах про нас с тобой в классе? — О слухах про нас? — удивлённо переспросил Достоевский, словно действительно не понимал о чём сейчас идёт речь. Хотя, скорее всего, он и вправду не понимал этого. — Так ты всё же не знал, — как будто бы с каким-то удовлетворением сказал Гоголь. — О том, что общаюсь с тобой из-за денег. Что я подлиза. Фёдор удивился, смотреть на его лице выражающее эмоций было куда приятнее, а потом вновь вернул себе прежнее выражение лица. Веки снова полуопущенные, кровь на лице уже застыла, а бледность и дрожь делали картину ещё более ужасной. Наверняка и синяки будут, как же он пойдёт в школу? — От этих бездарей это и ожидаемо, однако перед тем как ты обрадуешься, скажу тебе сразу: уж лучше бы дружил со мной ради денег, а не из-за... — договорить ему не дали. Николай озлобленно перебил его. — А не из-за того, что ты мне реально нравишься и я правда хочу дружить с тобой? — не выдержав, вспылил он. Вся эта ситуация эта его сама бесила, а тут ещё Фёдор говорит... Говорит подобное! Общаться с людьми ради денег! Омерзительно. Просто омерзительно. И ужасно обидно. Почему он просто не может захотеть с кем-то дружить? Почему людям вечно нужно додумывать лишнее? — Хочешь сказать, что ты не мог просто показаться мне интересным и приятным собеседником? Или что я, вместо того, чтобы думать, что мне интересно, и искать людей, которые подходят мне, должен как нахлебник искать кошелёк побольше? А с Вани, небось, тоже денег брать посоветуешь? — Николай, хватит... — Нет, не хватит! — Гоголь уже повысил голос, от чего имеющий слабость к крикам Фёдор начал медленно паниковать. Дышать резко стало тяжело, а руки начали подрагивать ещё сильнее, сердцебиение участилось. Он прикусил губу, надеясь, что так не будет заметно, как она дрожит, и попытался придать своей хмурости больше раздражения нежели панического напряжения. Коля никак не унимался: — Может ты мне ещё на трассу сходить предложишь? Давай, может мне хотя бы удастся купить себе кофе и заплатить за такси! Достоевский снова замкнулся в себе. Отвернулся и замолчал, Николай тут же остановился. И вправду не стоило повышать голоса... Он уже собирался извиниться, как услышал чужой до боли знакомый голос. — Эй, вы двое! Что здесь происходит? — подбежал к ним высокий человек с длинными серебренными волосами. Принц де Лень. Иван Александрович Гончаров. — О боже, что с тобой, мой мальчик? Гончаров осмотрел их грозным взглядом и тут же подсел к Достоевскому, быстро анализируя ситуацию. Мальчик был в крови, мокрый, бледный и сильно дрожал. Иван Александрович осторожно прикоснулся к ладоням Фёдора, отмечая про себя их синюшность и припухлость. У него явно было обморожение. — Ты чувствуешь свои руки, Фёдор? — мягко спросил он, с какой-то тревогой глядя на мальчика, когда ему отрицательно качнули головой. Николай от этого взгляда и вопроса тоже постепенно переполнялся паникой. А ведь действительно, он ведь даже не поинтересовался, как долго Достоевский пролежал тут. Даже драму закатил вместо того, чтобы помочь, вот дурак... Гончаров поднял дрожащее и промокшее тело Феди на руки. Тот слегка дёрнулся и издал болезненный звук, но обхватил шею преподавателя. На него тут же устремились две пары обеспокоенных глаз. — Где болит? — Левое бедро. — прохрипел раненный и его перехватили поудобнее дабы не принести ещё больше боли. Мужчина развернулся и пошёл в ту же сторону откуда и пришёл, Гоголь поплёлся за ним с сумкой одноклассника наперевес. Только когда они подошли к чёрной машине, Николай понял, что учитель собирается довезти их. Всё получилось как-то резко, хотя очевидно рационально. Иван Александрович уложил Фёдора на задние места, предварительно расспросив его о ранах и самом избиении. Ничего толкового ему не доложили, лишь о том, что просто хотели ограбить и он не знает этих людей. На все вопросы по поводу ранений он отвечал отрицательно и кое-как позволил обтереть лицо. Достоевский словно совсем не хотел идти домой, это Коля ещё в самом начале заметил и забеспокоился за новенького. Родители у него... Вдруг они его отругают? — Фёдор, я звоню твоим родителям. — поставил его перед фактом завуч, на что ответом тому было молчание. — Я довезу его домой первым, а потом тебя. — Наконец обратили внимание и на ещё одного ребёнка, что удивительно, обвинять в избиении не стали, хотя завуч всегда был лоялен к Гоголю. По непонятным причинам. Разве ситуация не выглядела подозрительной? Коля кивнул и глянул на лежащего одноклассника в задней части машины. Достоевский выглядел очень плачевно, даже когда его лицо стало чище. Взгляд его выражал какое-то смирение, словно он уже принял свою незавидную участь. Доехали они молча. Гончаров спровадил, а точнее донёс Федю домой и также молча довёз Николая до дома Пушкина. Молчание прервалось, когда он спросил: — А ты как там оказался? — Гулял, и увидел Достоевского лежащего на земле... — тихо ответил он. — Лежащего... Хорошо, ты молодец, что пришёл помочь. Всего хорошего. — быстро попрощался завуч и сел в машину. Николай с пустотой в душе проводил его машину взглядом и запоздало понял, что забыл предупредить друга о своём визите. Однако это его сейчас не сильно волновало, больше его пугала ситуация с Фёдором. Он спокойно лежал и не пытался встать. Он не глупый, знал, что заработает обморожение, скорее ему просто не хотелось ничего с этим делать, уж слишком разбитым он выглядел. Он в принципе всегда был каким-то вялым, но сегодня у него словно высосали все соки вместе с желанием жить. А ещё Коля ужасно затупил... Николай хотел, чтобы у него всё было не так плохо дома. Надеялся, что завтра увидит его в школе, особенно после сегодняшнего их взаимодействия. Однако Фёдор не пришёл.