Вечная весна

Несмотря на нелюбовь Николая к рутине, его жизнь никак не менялась вот уже несколько лет. Он всё также работал, его отношения с матерью совсем не менялись, у него были одни и те же друзья и один и тот же распорядок дня. Он бы, наверное, давно бы помер от скучного однообразия своей жизни, если бы порой не проскальзывали интересные и «счастливые» моменты. Бывали ещё краткие перемены или вовсе незаметные, но в порядке жизни Николая Гоголя всё стояло неизменно. Он ходил на учёбу, после неё шёл работать, а если нет — возвращался домой. Снова убирал мамины бутылки, возможно ещё приходилось приглядывать за ней, если она сильно напивалась или если снова навредила себе. Готовить ужин и идти делать уроки, потому что на учёбу он никогда забивать не планировал. И так каждый день. Николай ненавидит однообразие. Поэтому и мечтает уехать далеко и надолго, лишь бы не видеть этого серого города вновь. Куда-нибудь в большой город, может, даже прочь из страны, хотя последнее уже слишком. Петербурга или Москвы ему должно хватить. Однако до этого ещё далеко. Пока он ещё учится в школе, пока ещё только начинается вторая четверть, ему ещё придётся какое-то количество времени переживать свою удручающую рутину и пытаться как-то разбавить её. Вот бы попробовать что-нибудь новое. И только из-за этого желания он подсаживается к Достоевскому под удивлённые взгляды своих друзей и ощутимое напряжение самого Фёдора. Разнообразия ради. Нет у него иных намерений. Поэтому он отсиживается с Достоевским первый урок, второй, третий и даже остаётся с ним на перемене. Тот, пусть и явно испытывает лёгкую тревогу, молчит, понимая, чего на самом деле добивается одноклассник. Однако Николай ничего ему не говорит, ибо понимает, что Фёдор просто не обратит внимание и будет раздражён. Хотя второе уже. Уж больно взволнованным тот выглядел. Донимать его Николай не стал, лишь продолжал быть рядом и только на обеденную перемену наконец-то таки соизволил оставить бедолагу в одиночестве. Громкий вздох и удар об парту услышал только один человек в пустующем кабинете. Посылать одноклассника куда подальше он не хотел, так как отчасти всё же понимал его намерение, однако не собирался воплощать хотелки Гоголя в реальность, чтобы тот себе не напридумывал. Оставалось лишь надеяться на то, что до белобрысой прилипалы дойдёт, что идти с ним на контакт не намерены и всё же отстанет от него. «Надеюсь, ему до смерти скучно...» — с надеждой думал он, пока Николай был более чем доволен собой. Он чувствовал, что поступал правильно, хоть его друзья и смотрели на него странно. Однако они ничего не говорили, да и он сам не особо желал затрагивать эту тему, хотя немного всё же хотелось поделиться своими наблюдениями о Фёдоре. У Фёдора был мелкий почерк, и его буквы были почти в два раза меньше, чем буквы Коли. То, что влезало в одну строку Феди, у Гоголя раскрывалось в целые три, а то и на четвертую оставалось. А ещё у Достоевского была идеальная осанка, а пальцы в мозолях и мелких ранках. Последние детали рассеяли бы предрассудки об его идеальности, если бы они не увиделись на каникулах. С той их встречи в кафе, Николай кое-что решил для себя. Он хотел общаться с Федей, нет, он будет общаться с ним. Такая цель появилась даже не из-за его общительности. Он понимал, что Фёдору кто-то нужен, а ему самому нужен был Фёдор. Ну, не то чтобы прям нужен был. Просто он показался Гоголю необычным. Достоевский умён не только в академическом плане, но и в жизни, и он действительно умел общаться с людьми. Легко ловил на лжи, шёл на контакт, шутил и держал себя в руках. Собственно, оказался он совсем не таким, каким строил себя в классе. И это привлекало Колю. Хотелось стать другом одинокому и мрачному однокласснику, утверждавшему, что сейчас друзья ему не нужны, хотя это определённо было не так. Со своими чувствами Коля разобрался, а теперь стоило помочь однокласснику. Пока они только сидели вместе, но он уже знал, как разговорить новенького и как подобраться к нему поближе. Не то чтобы благородные и альтруистичные намерения в сторону нового одноклассника это то, о чём так сильно хотелось рассказать, он бы предпочёл поделиться другими переменами в своей жизни, а они действительно случились. Матери почти не было дома, отец звонил, пусть и с просьбой скинуть денег, но всё же соизволил позвонить и позволить пообщаться с сёстрами. Обещал, что погуляет с ним и сёстрами, а виделись они крайне редко. Из ещё одних хороших новостей: дела его работодателя — Ивана Андреевича Крылова — пошли вверх, из-за чего платить стали больше, что не могло не радовать. Четверть начиналась восхитительно.

***

Отвратительное начало четверти. Преподаватель по фортепиано отругал его, отец косо смотрел, а ещё у него появился насморк. Не хватало только заболеть в начале четверти. А ещё к нему прилип одноклассник, с которым Фёдор совсем не желал иметь дела. Особенно после произошедшего в кафе. Тот просто подсел к нему, не говоря ни слова, и с тех пор не отставал. В ответ он, конечно, ничего не говорил. Но всем своим видом ясно давал понять: он был против этой затеи, что бы там Гоголь за себя и за него не решил бы. Достоевский надеялся, что до него в скором времени это дойдёт. Однако на протяжении всей недели они сидят вместе. Просто сидят, Николай не предпринимает попыток заговорить с ним. Просто сидит рядом, записывая что-то в своей тетради, периодически отходит, здоровается со своими друзьями. Но от Фёдора далеко не отходит и при этом никак не контактирует, что жутко нервирует и не даёт сосредоточиться на уроках. Однако он сам виноват в том, что Гоголь так к нему прилип. А нечего было так трепаться. Вот зачем он сказал то, что сказал в тот день? Мог бы просто соврать, как делал обычно. Знал же что не так прост этот клоун класса. Хотя Фёдор понимал, что дело именно в том, что Николай показался ему другим. Глупости, он просто идиот. Идиот, которому нравилось усложнять свою жизнь, он заслуживал этого, пусть теперь принимал своё наказание в виде шумного и ненавязчиво-навязчивого одноклассника. Думать о нём не особо хотелось. Сейчас вообще не хотелось думать или прикладывать хоть какие-нибудь усилия к чему-то. Однако его желания не будут учтены, потому что впереди его ждёт двухчасовой урок игры на пианино. Такой же урок его ждёт послезавтра, но это не означает, что завтра ему удастся отдохнуть. К нему должен прийти новый репетитор, репетитор японского. Достоевский далёк от японской культуры, а язык этот его откровенно пугает, уж слишком он отличается от приевшегося английского и родного русского. Тяжело даже представить, как он собирается покорять мир неизвестных иероглифов страны восходящего солнца. В японском вроде целых три алфавита, неужто ему придётся учить их все? Страшно, очень страшно. Родители будут ругаться. Конечно же будут, он ведь в любом случае будет много ошибаться. Не хотелось думать, совсем не хотелось. Какого же было Мише? Наверняка даже хуже, чем ему, у родителей к своему старшему ребёнку всегда было больше ожиданий, чем к Феде. К младшему, к слабому. Машина подъехала, и он с незаметной спешкой собрался, стараясь как можно быстрее и бесшумнее покинуть школу. Пока он доедет до музыкальной школы, время будет уже четыре, оттуда он выйдет только в шесть и домой будет идти пешком. Расстояние не такое большое, чтобы тратиться на машину, и погода не настолько плохая. Всё равно дома занятий нет, это ведь не школа, так что и спешить не стоит. Однако задерживаться тоже нельзя: родителям такое не понравится. После того, как он вернётся, ему будет нужно подготовиться к урокам на завтра, включая урок японского, так как не должен опозориться перед учителем. Обязательно вымыть посуду, а после, когда родители пойдут спать, можно уже спокойно поесть самому и уже потом ложиться отдыхать. Ну, или заняться своими увлечениями, но его уже тошнит от всего. Ни книги, ни фильмы, ни программирование уже не приносят ему удовольствия, а ещё он раньше любил играть на виолончели, но и это занятие его уже не радовало, особенно под конец дня когда уже ничего кроме как прятаться под одеяло уже не хотелось. Поначалу хотелось многого, но было стыдно, потом хотелось вернуться в прошлое, хоть отчасти, хоть иллюзорно, но всё было не то. Сейчас хотелось исчезнуть на какое-то время и вернуться тогда, когда он уже сможет взять свою судьбу в свои руки. Когда он повзрослеет. А до тех пор, он будет день и ото дня проживать отведённый для него сценарий родителей, временами устраивая себе перерыв из-за побоев, зашедших слишком далеко, или собственного слабого здоровья. Грустно, жалко, обидно, но Фёдор вроде как принял всё и решил просто пережить этот тяжёлый момент в его жизни, стараясь лишний раз не искать себе проблем. Однако проблемы находили его. Временами было больно, горько и страшно, хотелось выплеснуть этот комок мерзких эмоций куда-то, но ему пока ещё не удалось найти способа, поэтому пока он чутка подержит эту адскую смесь у себя внутри. А потом взорвётся и будет плакаться себе в подушку. После истерик болела голова, а дышать становилось сложно, благо такое происходило нечасто, но что-то ему подсказывает, что дело лишь в том, что родители банально ещё не придумали, как и что с ним творить. Худшее ещё впереди. Нужно лишь переждать. Вечно это длится не может. С такими мыслями он себя успокаивал, с такими мыслями он ходил на занятия и выслушивал претензий преподавателя, занимался своими делами и снова выслушивал претензии, но теперь уже от матери. Время уже перевалило за двенадцать, все кроме него уже давно спали. Он тихо вышел из своей комнаты и направился на кухню, чтобы хотя чего-нибудь закинуть себе в желудок, а иначе он просто грозился свалиться. Аппетита не было, но потребность в пище была. Лёг он только в час ночи и сразу же вырубился. Благо, проблем со сном у него больше не было: уж слишком он устаёт за день. Хоть это радовало, ибо в конце от собственных мыслей уже становилось тошно.

***

Николай пересёк все мыслимые границы в первый день уже второй недели, их совместного сидения за одной партой. На восьмой же день терпение Фёдора лопнуло. Гоголь всегда приходил раньше, уже сидел на ставшем Фёдора месте. Предпринимать никаких попыток пересесть на другое место тот не стал, смысла в этом не было — знал, что последуют за ним. Разговаривать тоже не хотел, уже принципиально, однако подобное уже в край осточертело. Белобрысая прилипала теперь уже совсем не отходила от него, даже не общаясь с друзьями и не выходя на обеденной перемене. Похоже здоровался он с ними до прихода жертвы своих навязчивых идей, а обед ему заботливые друзья приносили в класс, под едва ли ни дергающийся глаз Достоевского. Тот в немом ужасе смотрел, как Николай уплетал пирожок, от запаха которого становилось дурно, как он ел блинчики, приготовленные мамой Александра, но, когда на восьмой день ему дали булочку, обильно покрытую поджаренным коричневым сахаром, Фёдор не выдержал. Булочка крошилась, пачкая собой парту и книги, но он молчал, даже когда крошки попадали ему на чистенькие и идеально выглаженные штаны. Не смог смолчать только тогда, когда липкая от сахара рука извиняющегося одноклассника потянулась к нему с явным намерением стряхнуть частички омерзительной еды с его ляжек. Фёдор тут же подскочил, не позволив чужой руке коснуться его, и под недоуменными взглядами Николая и его друга резко вышел из класса. Настолько резко, насколько он мог себе позволить, игнорируя потемнение в глазах. Разумеется, за ним вышли. Даже не услышав шагов позади себя, можно было догадаться. Достоевский зашёл в уборную, зная, что в это время она пуста. Гоголь последовал за ним и взглянул на него с уверенностью, без доли какой-либо неловкости или хотя бы напряжения. Николай выглядел настолько уверенным в своих действиях, что Фёдору аж стало страшно. Решимость, подобной этой, он видел только в глазах своего отца. — Может, ты уже перестанешь? — устало выдохнул он, в миг позабыв все подготовленные заранее слова. — Нет. — просто и твёрдо ответил Гоголь. На такой ответ Фёдор и рассчитывал, но хотелось бы услышать другое. Совсем другое. — Ты просто пристал к незнакомому человеку из-за... — хотел было уже начать он, но тут же запнулся о собственные слова. А ведь действительно, для чего Николай всё это делает? Хочет доказать ему, что он нуждается в общении? А это ему на кой чёрт сдалось? Заметив его смятение, визави решил сжалиться над ним. — Давай подружимся. — а, нет, он решил добить. — Ты серьёзно? — Да. — У тебя нет друзей? — Есть. С чего ты это? — сконфузился Николай. — Тогда чего ты как гонишься за мной? — неожиданно даже для себя вспылил Фёдор. — Николай, я не знаю, что ты сам себе там надумал, но я тебе русским языком сказал, что сейчас не собираюсь ни с кем общаться. У меня просто нет сил. Я не понимаю, ты сериалов насмотрелся что ли? — Тебе одиноко. — Ответ убил. — язвительно фыркнул Федя. От его фразы Коля хихикнул. Однако тут же переменился в лице. — Нет, я серьёзно. Ты сказал, что у тебя тяжёлый период в жизни и поэтому ты не хочешь общаться с кем либо, но при этом ты сам шёл со мной на контакт. — уверенно пояснил Гоголь, почти отстаивая свою точку зрения. Его слова имели смысл, да такой, что Достоевский не знал, что ему ответить. Что он должен сказать? «Я сам не знаю, что нашло на меня, забудь об этом» или «Ты показался мне интересным и необычным, это был просто порыв»? Тогда этот фрик и в жизни от него не отстанет! — Это не причина. — всё-таки выдал он через некоторое время, в замешательстве глядя на пол, прямо как пристыженный ребёнок. — Ну тогда вот тебе причина: ты выглядишь несчастным, и родители твои явно не лучшие люди. Сомневаюсь, что они помогают тебе в твой «тяжёлый период». У тебя нет близких, я в этом уверен. А теперь, лучший ученик, подумай, для чего тебе близкие в тяжёлое время. — он никак не сдавался, словно общение с Фёдором было делом какого-то принципа. Словно Фёдор действительно был нужен ему. — Ты хочешь стать мне другом, потому что меня никто не поддерживает? — И вправду лучший ученик! — Николай широко улыбнулся и захлопал в ладоши, как если бы раздавал ему аплодисменты за хорошее выступление. Вроде всё прояснилось, но одна значительная деталь так и не была ясна. Достоевский не мог просто так оставить её. — Тебе-то какая разница поддерживают меня или нет? Почему ты... — снова начал наседать он, взглянув собеседнику в глаза, ожидая увидеть там уже успевшую приесться уверенность или забавное недоумение, однако тут же притих, вместо этого споткнувшись о совсем неподходящую под ситуацию нежность или же деривационную ей эмоцию. Николай снисходительно тепло улыбался ему, словно желал утешить от какого-то горя, хоть в утешении Фёдор конечно же не нуждался, а затем так же сказал нечто совершенно неожиданное. То, что точно добило Федю. — Ты мне нравишься.