Обыкновенный преступник

121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

      Утро субботы, без того блеклое и пасмурное от стянувших небо облаков и жутковатого непроницаемого тумана, омрачалось для детектива Эндмана Киртца осточертелым графиком дежурства, в соответствии с которыми к шести часам утра ему следовало явиться на работу. Было, однако, у детектива и другое соответствие — с выпитыми ранее ночью пятью стопками водки без тоника, вслед за которыми употребление стопок пошло без точного подсчета, и, повинуясь уже этому, более близкому душе соответствию, детектив явился на работу только к шести тридцати.              Затихшее на выходные Управление встретило его полумраком пустых этажей, по которым он добрался до ближайшей кухни и там привычным ловким движением опрокинул в себя стакан разведенного кофезаменителя, не посмотрев даже, какого тот был сорта. Некоторое время постояв для верности на месте, детектив снова пустился в круиз по этажам. Когда наконец он подошел к кабинету Отдела расследований по особо важным делам, его утро еще более омрачилось громадной фигурой полковника Хансона, который стоял на пороге и вместо двери закрывал собой проход в отдел. Вернее, Эндман и до этого, еще только свернув в коридор, видел издалека, как Хансон зашел в кабинет, но по какой-то причине надеялся, что там он и пропадет, как пропадала в этом кабинете кусочек за кусочком его собственная жизнь. Но полковник Хансон никуда не делся и к моменту, когда Эндман сам достиг входа, уже выходил обратно ему навстречу. Широкие челюсти полковника застыли в недовольном прикусе, и недовольство это тут же пролилось на Киртца сквозь заползший вместе с ним с улицы и все еще окружавший его туман.              — Детектив Киртц… вы вообще-то занимаетесь делом или чем? — прорывался к нему требовательный голос Хансона.              От кофезаменителя кружилась голова, сжимались и расширялись, как неуправляемая гармошка, сосуды где-то вдоль черепа.              — Только делом и занимаюсь, полковник! — проговорил Киртц, попытавшись сфокусировать взгляд в одной точке и вскоре узнав в этой точке ямочку на подбородке Хансона.              — Тогда занимайтесь им эффективнее. От меня продолжают ждать результатов, Киртц. Что за расследования помойной урны вы ведете?              Детектив, почувствовав чье-то предательство, с отвращением прищурил глаза. Это мог быть только Локуст, только он. Его злейший враг, выдававший себя за друга. Нажаловался на него Хансону, как грязная полевая крыса.              — Подставки для зонтиков, полковник, — поправил Киртц, пытаясь сохранять спокойствие.              — Я поручил вам это дело, — сказал Хансон, — потому что нам нужен результат, а не очередная бюрократическая отписка. Или вы целенаправленно все саботируете? Нет, вы слишком большой профессионал, чтобы я мог такое предположить.              Киртц наконец добрался взглядом до глаз Хансона. Тот смотрел на него так, словно обещал ему, что в случае чего может предположить и не такое.              — Надеюсь, в следующий раз я спущусь к вам в кабинет по более приятному поводу, — сказал полковник и вышел из проема в коридор.       Облака к этому моменту, как назло, куда-то расползлись, пропустив в окно кабинета мутные лучи рассветного солнца, которые теперь со всей силой ударили Киртцу в глаза.              — Результат вам может не понравиться, — сморщившись от света, помотал головой Киртц.              — Что вы сказали? — обернулся уже отошедший полковник.              Детектив задумался, по интонации Хансона поняв, что от него требуется сказать что-то другое.              — Кхм, что результат вообще-то… как бы это… — он посмотрел в сторону, пожевав губы, — он у вас будет, нравится это вам или нет.              — Придите в себя и занимайтесь делом, — раздраженно бросил полковник и удалился по коридору.              Эндман, как одинокая лодка на волнах, чуть покачался из стороны в сторону и вплыл в кабинет.              Никакой необходимости приходить в себя он не чувствовал. Там, в себе, его никто не ждал. Никто не радовался его появлению, не встречал на пороге и не бросался к нему с распростертыми объятиями. В себе была лишь промозглая тошнота и размытые слякотью буераки. Едва затеплившаяся там искра, маленький уютный огонек надежды и вдохновения — так и не разгорелся в костер, угас в самом зародыше. Ничто не приживалось в здешней разрухе, и лучше было держаться от этого места подальше.              Киртц подошел к столу дежурного, с отвращением бросил на спинку стула свой помятый в дебрях разгульного пьянства плащ и следом за плащом с такой же неприязнью посадил на стул самого себя. Солнце в конце концов снова скрылось среди туч и тумана, словно изнуренное наблюдением за этой тягостной картиной. Эндман, ощутив по этому поводу мимолетный укол жалости, подобрал какую-то папку, из которой от его движения вылетело на пол все содержимое, спрятал под ней голову и заснул на столе под томительный грудной звон дежурного телефона.              Проснулся он в тех же удручающих обстоятельствах и под тот же настойчивый телефонный звон, отчего ему показалось, что он даже не засыпал. Однако электронные настенные часы, на которые Эндман посмотрел, не найдя на руке своих собственных, показывали почти обеденное время. Детектив, широко зевнув и поворочав деревянной шеей, поднялся из-за стола. Туман на улице рассеялся, и из окна теперь было видно заставленную полицейскими машинами парковку, колючую проволоку, обтягивающую поверху забор, и густые кроны деревьев с другой стороны забора. Эндман с горечью посмотрел на эти кроны. Сидеть взаперти, дышать омерзительным запахом перегара, пропитавшим этот кабинет, было невыносимо, душа его рвалась на свободу.              «Делом значит делом», — заключил Эндман и, накинув на одно плечо плащ, бодро зашагал к выходу из кабинета.              Бодрости, впрочем, ему хватило лишь до этого самого выхода, а дальше, под воздействием голода и интоксикации, ноги его значительно замедлились и, в замешательстве пошаркав по линолеуму, повели его в столовую, где Киртц заставил себя выпить стакан сладкого чая, потому что, при взгляде на все остальное меню, давешние советники голод и интоксикация подавали ему слишком противоречивые сигналы.              Закончив со своим аскетичным обедом, детектив взял со стоянки дежурный автомобиль и спустя двадцать минут был во дворе длинной, изогнутой уголком серой восемнадцатиэтажки с фиолетовыми панелями по кромке. Это здание, явно бывшее образцом архитектуры прошлой эпохи, тем не менее выделялось среди своих собратьев какой-то нетипичной для того времени нарядностью. У этого дома словно был свой личный стиль, своя тонкая индивидуальность, и Киртц, сразу же почувствовав какое-то с ним родство, пропитался к дому уважением и даже одобрительно покачал головой. К допросу жильцов он приступил, лишь вдоволь набродившись по двору, чтобы с разных ракурсов изучить высотку.              Первыми детектив допросил семейную пару, купившую квартиру Эберхартов на правительственном аукционе.              — Понимаете, когда мы купили ее, про сына этого даже не было ничего известно, — превентивно оправдывалась жена, не дожидаясь, когда ее в чем-нибудь обвинят. — Ну, широкой общественности, по крайней мере. Помнишь, — она обратилась к мужу, — когда мы диван покупали, в мебельном, тогда только его фото и появилось везде, его клеили прямо на дверь там.              — Да, да, точно, — кивнул ее муж, потряся пальцем, и снова скрестил руки на груди.              — Честно вам скажу, что тяжело иногда, — продолжила жена. — Так подумаешь вот, что тут могло твориться в этой квартире… Соседи тоже порой косо посматривают — да и я их понимаю. Головой знают, что люди другие, но, как говорится, осадочек остался.              — Думают, может, еще, что мы какие-то помешанные, которые, ну, знаете, за всякой грязной славой охотятся, — вставил муж. — Которых привлекают, там, преступники всякие. Ну это я, может, отдаленно и могу понять, интерес, там, любопытство, но чтобы квартиру купить ради этого — это кем надо быть вообще?              — Уточню еще раз формально, — подытожил детектив, — с предыдущими жильцами вы знакомы никогда не были, так?              — Нет, конечно, нет, что вы, — сказала жена.              Муж в дополнение помотал головой.              — В квартире оставались какие-то вещи, когда вы сюда заселились? — спросил Киртц.              — Нет, — снова ответила жена, — все ведь было вычищено. Наверное, распродано тоже на аукционе. А личные-то вещи уж уничтожены наверняка, да там я представляю, какие вещи могли быть, — с осуждением покачала она головой и тут же уточнила: — Вернее, не представляю даже. Когда мы заехали, квартира была полностью пустая, с ободранными стенами, — она показала жестом на стену. — Но кто их знает, может, они тут так и жили с такими стенами.              — О ком из соседей вы говорили ранее? — спросил детектив.              — Что, простите? — не поняла женщина.              — Соседи, которые косо смотрят на вас. О ком вы говорили?              — Ах, да это я не то что жалуюсь, так, просто болтанула. Говорю же, понимаю их. Есть одна бабушка, ну, женщина пожилая. Я не знаю, из какой она квартиры, где-то выше живет. Никогда не здоровается со мной и вот на прошлой неделе в лифте со мной вместе не поехала. И мужчина такой… Вот тут сосед через квартиру, — она показала оттопыренным пальцем направо. — Он хоть здоровается, но всегда так смотрит тебе вслед, что жуть берет.              Соседа через квартиру Эндман допросил следующим. Это был маленький колченогий дедок с зачесанными назад седыми волосинками и застывшим в непонятной гримасе ртом, внутри которого, раскорячившись, сидели редкие черные зубы. Дедок с радостью пропустил детектива в коридор, и у того мгновенно усилилось чувство тошноты, потому что стоящий в коридоре запах напомнил ему запах в сортире одного из посещенных ночью баров, где детектива очень сильно тошнило.              — Я ждал, когда же вы наконец придете, — сказал дедок, торопливо ускакав по коридору в дальнюю комнату.              — Ждали? — не столько с удивлением, сколько приглашая продолжить прокричал Киртц ему в спину и стал осматривать пожелтевший потолок, поеживаясь от того, как и этот потолок напоминал ему потолок в сортире, где, лежа на спине и задрав кверху руки, он вещал миру о тех мучениях, на которые обрекает человека настоящая любовь.              — А то, — вернулся дедок. — Где ж вы были-то все это время? Память у меня уже не молодая, да мог бы и не дождаться. Рак легких, — словно с гордостью постучал он себя по груди. — Доктора сказали, что стадия пока что ранняя и года два еще проживу, но три — это уже не точно. Так что подольше бы подождали и не дождались бы уже, — сказал он с язвительной ухмылкой.              — Сочувствую, — проговорил детектив, который очень хорошо понимал этого деда, ощущая и сам что-то такое же неприятное в собственной груди.              Дедок чуть сжал свою ухмылку и незаметно махнул рукой.              — Каюсь, не сразу вел записи, — перешел он к делу и протянул детективу засаленный пружинный блокнот, исписанный мелким почерком, — проморгал врага. Начал только после того, как их забрали. Но всегда что-то чувствовал неладное. Вспоминаю теперь — столько знаков разных было — и понимаю, что все к этому шло. То она — Анжелика то бишь — то пахло у нее из сумки сырым мясом каким-то, то…              — Меня больше интересует сам Ирвен Эберхарт, — прервал старика Эндман.              — Да, да, все про него там есть, — раздраженно сказал дед и, потыкав костлявым пальцем в блокнот, пролистал несколько страниц, — «Э.-м.» — вот это он. Вот, во сколько вышел, во сколько вернулся, с кем был, во что одет, в какую сторону пошел. У меня окна на обе стороны выходят, и я всегда слежу до самого конца.              — Я должен буду конфисковать этот блокнот, — сказал детектив, бегло проглядев записи.              — Конфискуйте, конфискуйте, — одобрительно проворчал дед и следом возмутился: — Я вам копии сколько раз отправлял, и в участок носил даже ближайший — никому ничего не надо было!              Киртц почувствовал, как это восклицание, вырвавшееся из черного стариковского рта, накрывает его новой волной гадостного запаха. Как бы потирая нос в попытке от него спастись, детектив прогнусавил:              — Помимо слежки, общались ли вы с Эберхартами лично? Насколько хорошо вы знали их и Ирвена в частности?              — Ну, — равнодушно пожал плечами старик, — постольку-поскольку.              — Каково было ваше впечатление об Ирвене до того, как вы начали за ним следить? — спросил Киртц.              Дедок, чуть подумав, на этот раз молча пожал плечами.              — Вы говорили, что всегда чувствовали неладное, — подсказал детектив. — Что-то конкретное в его поведении вас настораживало? Были какие-то стычки, проблемы?              Старик поджал нижнюю губу, отчего все его лицо искривилось и морщины как будто еще глубже врезались в кожу. Он помотал головой и опять подергал плечами.              — Да нет, — сказал он. — Ну, разве что улыбался он так…              — Улыбался? — переспросил детектив.              — Ага, — подтвердил дед. — Каждый раз как здоровается, так улыбается все время. Нормальный человек разве будет так улыбаться каждый раз? Явно что-то не так с ним было.              Эндман вздохнул и, жалея о том, что глубоко затем вдохнул обратно, спросил:              — Вы знаете кого-то, кто общался с Эберхартами близко?              Дедок почесал свой старый, покрытый коричневыми пятнами череп под волосинками.              — Знаю, знаю, как же, — наконец сказал он. — Асперсены. Шестой подъезд, третий этаж, квартира как у меня. Закадычные дружочки.              Эндман, желая поскорее убраться из этой квартиры, буркнул старику какую-то расплывчатую благодарность и вышел в подъезд, тут же ощутив на своей спине пристальный зоркий взгляд из глазка закрывшейся за ним двери. Немного отдышавшись сначала в подъезде, а потом на улице, он начал изучать оставшийся в руке блокнот.              Записи в нем шли сначала редкие и обрывочные, и на первой странице умещались наблюдения за целых четыре года. Затем они надолго прекращались и наконец, с месяца Зимнего Покоя в сто двенадцатом году, стали происходить регулярно. Детектив прочитал первую запись за тот месяц:              «6 з.п. 6:50. Услышал грохот на площадке. Было плохо видно, стояли люди в черных масках с автоматами. Каж., полиция. Через приб. 10 минут вывели Э.-ст. и Э.-ж. Э.-ж. упиралась, сопротивлялась. Слышал ее крики: «подам на вас всех жалобу!» и «это ни в какие рамки!». Остальное из-за шума не разобрал».              Вторая запись звучала так:              «6 з.п. 7:34. Э.-м. вышел в черной куртке и черной шапке, вместе с ним был неизв. блондин (предп., ровесник) в черной куртке. Оба вместе ушли в сторону остановки».              Упоминание «неизв. блондина» пробудило в душе Эндмана смешанные приторно-горькие чувства. Полным тоски взглядом он обласкал эту строчку и нехотя попрощался с ней, двинувшись дальше.              Следующие записи рассказывали о том, как Старуха Б. в коричневом пальто и разноцветном платке пошла с пакетом в сторону остановки и вернулась через двадцать минут в том же коричневом пальто и разноцветном платке, но уже без пакета, а Кл.12-ст. в черной куртке за это время успел три раза обойти дом. Детектив с накапливающимся раздражением пробежал глазами вперед и перелистнул страницу. Наконец Эберхарт был упомянут вновь:              «6 з.п 15:28. Э.-м. и Н. Блонд. вернулись со стороны остановки и зашли в подъезд. Приехали на лифте, зашли в квартиру».              Детектив выбрал взглядом и внимательно прочел еще несколько записей:              «6 з.п 18:05. По радио в ежемесячном отчете объявили о том, что Эберхарты и их сообщник А. Эверетт проводили ритуальные жертвоприношения».              «7 з.п. 7:22. Э.-м. вышел в черной куртке и с серым портфелем, остановился в середине двора (за площадкой) и стоял ок. 5 минут, затем вернулся обратно к подъезду. У подъезда встретился со Старухой Б., они о чем-то говорили ок. 1 минуты. Не стал открывать окно, чтобы остаться незамеченным, поэтому не слышал. Вышел Н. Блонд. в черной куртке, они продолжили говорить со Старухой Б., предп., пререкались. Н. Блонд., каж., плюнул в Старуху Б. Затем Э.-м. и Н. Блонд. ушли в подъезд, а Старуха Б. еще постояла ок. 2 минут, затем пошла к своему подъезду и села на лавку».              «7 з.п. 19:30. Э.-м. вышел в синем свитере, за ним вышел Н. Блонд. в черной куртке и догнал его бегом. Они стояли и говорили ок. 1 минуты. Н. Блонд. снял куртку и передал ее Э.-м., а тот надел. Э.-м. ушел в сторону остановки, Н. Блонд. вернулся в подъезд».              «7 з.п. 21:35. Э.-м. вернулся со стороны остановки быстрым шагом, руки в карманах куртки. Поднялся на лифте, зашел в квартиру».              «7 з.п. 22:01. Э.-м. в черной куртке и Н. Блонд. в черной куртке вышли вместе и ушли в сторону остановки».              Детектив остановился, перечитал все еще раз, а затем вытащил из пиджака свой собственный блокнот, который, хоть тоже был немного потертый, но в сравнении со стариковским выглядел образцом аккуратности, и сверился с кратким конспектом по делу, который он выписал из перешедшей к нему от майора Кастора папки — благо, на весь конспект потребовалось лишь две страницы. Символически подчеркнув пальцем какую-то строку, он прочел: «7 з.п., в районе девяти часов вечера», — и неопределенно хмыкнул.              Он пролистал стариковский блокнот дальше. Кл.12-ст. регулярно гулял вокруг дома, Хромой А. иногда покупал в ларьке хлеб, остальные жители то и дело ходили в сторону остановки (некоторые «предп., на работу»), а вот упоминаний Э.-м. — и более приятных глазу упоминаний Н. Блонд. — больше не встречалось. Возвращаться в квартиру старика, чтобы уточнить, видел ли он тем вечером Ирвена Эберхарта в последний раз, не хотелось. Поразмыслив над этой идеей чуть дольше, детектив и вовсе содрогнулся от нее, окончательно ее отбросил и направился к шестому подъезду, напевая откуда-то снова вклинившиеся в голову строки: «Первая причи-ина — это Вы-ы»…              Госпожа Асперсен готовила завтрак на маленькой захламленной кухне, куда Эндман мельком заглянул из коридора. Господин Асперсен до его прихода, вероятно, смотрел телевизор — экран еще серел и шипел электрическими помехами. На столике рядом с продавленным кожаным креслом дымилась чашка ароматного кофезаменителя, от одного вида которого у детектива зашлось сердце. Господин Асперсен, встревоженный и обходительный, пригласил его усесться в это самое кресло, а сам ушел на длинный диван у стены. С сомнением посмотрев на пахучую чашку, детектив все же сел и достал свой блокнот, приготовившись записывать. С кухни подошла бледная госпожа Асперсен, считавшая, что ей тоже нужно присоединиться, но детектив, решив, что лучше допросить мужа с женой отдельно друг от друга, под прикрытием вежливости отправил ее заниматься своими делами.              — Было, было дело, да тогда ведь никто не знал, — с неприятным стыдом сказал господин Асперсен на вопрос детектива об их дружбе с Эберхартами. — И я сам с ними не общался почти, это жена больше, подружкой она с Анжеликой была.              Детектив не сводил с него выжидающего взгляда, и Асперсен продолжил:              — Поначалу было много разговоров, знаете. Ну, когда еще ничего не было понятно. Некоторые даже сомневались, считали, что они невиновны были. Ну, все это кухонные разговоры, понимаете, ничего серьезного. Потому что объявили сначала про какие-то ритуальные обряды, это, конечно, ни с чем не вязалось. А потом уже стало понятно — ну, тем, кто поумнее, — уточнил Асперсен, — стало понятно, что произошло на самом деле.              — Что вы имеете в виду? — нахмурился детектив.              — Ну, что на иностранного врага они работали, — пояснил Асперсен. — Это уже стало ясно, когда друга их, Альберта Дорадо, ну, того, из Внешних Сообщений, так вот когда приговорили его следом. Готовили они там что-то все вместе. Ну и, знамо дело, из-за государственной тайны не могли настоящее преступление общественности объявить.              Детектив несколько раз понимающе кивнул.              — «Быть поумнее» — тяжкое бремя, — проговорил он. — Весь мир как на ладони, попробуй его удержи.              Господин Асперсен опустил взгляд и тоже тихо кивнул.              — Ирвен Эберхарт — что вы можете о нем сказать? — спросил Киртц.              — Мое мнение, — встрепенулся Асперсен, казалось, давно готовый выразить свое мнение, — мальчишка мог обернуться нормальным, если бы не влияние родителей. Уж извините, но не верю я во все это, что рождаются такими и что кровь определяет.              Под взглядом детектива он, однако, сильно побледнел и добавил:              — Но я, конечно, не математик, откуда же мне знать. Наверное, так оно и есть. Ну а как иначе? «Кровная статья» — дело серьезное. Не могли же безосновательно такую статью ввести. Значит, что-то стоит за этим, — заключил он и замолчал.              Госпожа Асперсен снова зашла в комнату, на этот раз поставив на столик, рядом с которым усадили Киртца, тарелку с поджаренными золотистыми сырниками и банку варенья, из которой торчала большая заграбистая ложка. «Только такая ложка и достойна окунаться в варенье», — моментально промелькнуло в голове у Киртца. Однако вслед за этим он украдкой скосил взгляд вниз, где под отдаленно белой рубашкой растягивал пуговицы круглый живот, и нехотя отогнал мысли о ложках и вареньях, разочарованно сжав в зубах пустоту.              Госпожа Асперсен тем временем отодвинула подальше недопитую чашку кофезаменителя, а затем и вовсе переставила ее на полку книжного шкафа. Выходить из комнаты она не торопилась, а детектив уже и не стремился ее выгонять, посчитав допрос мужа исчерпанным. Он предложил ей сесть рядом с ним на диван и поинтересовался ее познаниями в отношении Ирвена Эберхарта.              — Наш сын, Арни, общался с Ирвеном, когда они были помладше, — рассказала госпожа Асперсен. — Вернее, как общался — он почти на десять лет старше и уже заканчивал школу, когда Ирвен был еще совсем ребенком. Арни, бывало, не велосипеде едет, — с грустью улыбнулась женщина, — а Ирвен за ним бежит и кричит: «Агни, Агни!» — он тогда букву «р» не выговаривал. Но когда Ирвен подрос, Арни уже переехал жить к бабушке — оттуда ему было ближе до училища добираться.              — С кем-то еще из местных детей Ирвен общался? — спросил детектив.              — У нас тут было мало деток его возраста, — с сожалением сказала госпожа Асперсен. — Трое или четверо, может, с кем он по двору бегал. Но это опять же когда помладше были. А потом… потом уже редко их можно было вместе увидеть. У каждого свои интересы появились, видимо.              — Вы что-то знаете об этих интересах? — спросил Киртц. — Возможно, родители жаловались, что он крутился в каких-то подозрительных компаниях?              — Ирвен — нет, никогда, — твердо сказала госпожа Асперсен и горько повертела головой. — Он учебой увлекался, наукой — среди нового поколения такое редкость. Нет, — она почти скорбно и словно обиженно поджала губы. — Никто на него не жаловался никогда. Он был мальчик скромный. Умный, прилежный, приятный такой, вежливый всегда. То, в чем его обвиняют — это какой-то другой человек сделал.              Муж, нервно поглядывавший на жену, пока она говорила, наконец, не выдержав, схватил ее за руку и суетливо улыбнулся.              — Она имеет в виду, что сначала трудно поверить было, — попытался он объясниться и затем добавил более жестко, как будто напоминая жене о том, о чем она по глупости забыла: — Но потом свыклась, что люди оказываются не теми, кем ты их считал.              Госпожа Асперсен безвольно отдала ему свою руку, но даже не повернула к нему головы.              — Я всегда хотела, чтобы наш сын был больше на него похож, — сказала она детективу.              — Не дай бог, — шикнул на нее муж. — Что ты вообще болтаешь-то?              Ему никто не ответил.              — Вы знаете кого-то, кто дружил с ним в более старшем возрасте? — поинтересовался детектив.              — У него было много друзей, в основном из школы, — ответила госпожа Асперсен. — Он был мальчик очень добрый, общительный. Но я их никого не знаю лично, только по рассказам. Анжелика говорила, что новый друг какой-то появился. Это было прямо за несколько дней до… — Она горестно замолчала. И неожиданно ожесточилась, словно долго искала всему объяснение и теперь отчаялась его найти: — Может быть, это он… он во всем и виноват.              — Имя помните? — спросил Киртц.              Госпожа Асперсен помолчала, приходя в себя.              — Нет, — наконец помотала она головой, — не помню. Погодите, может быть, М-… или Л-что-то. Помню, что познакомились они в этой школе иностранных языков, куда Ирвен ходил. Хотя школа, конечно, приличная, дорогая очень, я знаю ее. Сомневаюсь, что туда мог попасть кто-то… кто-то проблемный.              Она отвернулась и посмотрела за окно, которое в порывах ветра царапала голая макушка какого-то мертвого дерева.              Детектив вышел от Асперсенов, еще больше проникнувшись какой-то идеей, которую он пока не мог вполне сформулировать. Пока он размышлял над этим, разбушевавшаяся погода принесла ему под ноги ворох кружащихся листьев и поволокла их дальше по двору, сверху закропил тощенький холодный дождь. Киртц зябко посмотрел в сторону автомобиля и решил, что разумнее будет формулировать идею внутри него.              С той стороны, где стоял автомобиль, навстречу детективу брела, медленно переваливая свою округлую фигуру с ноги на ногу, старая женщина. На ногах у нее были странно смотревшиеся летом валенки, однако остальной ее облик в виде длинного темного пальто и узорчатого платка на голове сочетался с валенками безупречно. Женщина прямолинейным и бесстрашным взглядом осматривала детектива и вообще стремилась как будто исключительно к нему. Эндман выступил ей навстречу и представился:              — Детектив Эндман Киртц.              Женщина важно прокрякала в ответ:              — Госпожа Беатриса Клеменс.              «Старуха Б.?» — чуть было не уточнил у нее детектив, припомнив описание из блокнота.              — Вы живете здесь? — спросил он вместо этого, кивнув на дом.              — Восемьдесят девять лет, — гордо ответила старуха.              Детектив то ли с уважением, то ли с сочувствием поджал губы и покивал.              — Вы, стало быть, знали семейство Эберхартов.              — М-м-м, — недовольно сжала рот женщина. — Да.              — Что вы можете о них сказать? — спросил детектив.              — А что о них говорить? — почти враждебно откликнулась Беатриса Клеменс. — Да, казались нормальными людьми. Но это было все неизбежно, рано или поздно вскрыли бы их. И, по мне, так поздно. Ну, не вам шпилька, а тому, кто дело вел тогда. Нужно было раньше, может быть, и не имели бы что имеем. Террориста этого взрастить успели… У меня в теракте пять лет назад сыночка погиб, это что же?.. — ее голос надломился, и она тоненько завыла.              — Соболезную вашей потере, — дежурно сказал детектив и, подождав, пока слезный вой затихнет, спросил: — Ирвен Эберхарт — когда вы в последний раз его видели?              — О-о-о, — протянула госпожа Клеменс, как будто на нее тотчас накатили воспоминания. — Он был с этим отвратительным парнишкой…              — Отвратительным парнишкой? — переспросил детектив.              — Ужасный молодой человек, — подтвердила госпожа Клеменс. — Разбойник и хулиган. На пожилую женщину, никакого уважения, такими словами обложил, — торопливо и бессвязно запричитала она, — и плюнул мне на пальто!              — Чем было вызвано такое его поведение по отношению к вам? — уточнил Киртц.              — А чем оно могло быть вызвано? — словно не поняла она вопроса. — Хулиган и разбойник, я вам говорю.              — Как он выглядел? — спросил детектив.              Пальто старухи содрогнулось какой-то волной, и Эндман подумал, что, наверное, она пожала плечами.              — Глаз у него подбит был, — сказала она. — А так как обычный мальчишка… Хотя, если подумать, то нет, не совсем как обычный. Слишком… такой, ну вы знаете… — она помахала в воздухе старушечьими негнущимися пальцами и покривлялась, — весь из себя, как, скорее, девочке подобает.              Киртц хмыкнул.              — Вы видели его ранее?              — Да, может, и видела, — сказала старуха. — С Ирвеном пару раз приходил.              — А что делал сам Ирвен в момент этого инцидента? — уточнил детектив.              — Стыдился и правильно делал, — ворчливо ответила женщина. — Совесть у него какая-то еще оставалась, наверное.              — То есть, — подытожил детектив, — я правильно вас понял, что молодой человек, бывший с Ирвеном, без определенных причин начал вас оскорблять, но Ирвен, в свою очередь, его поведение не одобрял?              — Правильно, — с какой-то неохотой подтвердила госпожа Клеменс.              — Каково было ваше впечатление об Ирвене Эберхарте до того, как его родители были арестованы? — задал Киртц новый вопрос.              — Ну… — старуха отчего-то замялась, — даже не знаю.              — Можете вспомнить какие-то негативные ситуации, связанные с ним?              Госпожа Клеменс задумалась, растерянно открыв рот, из которого послышалось хриплое сопение.              — Любая мелочь, — подбодрил ее детектив.              — Негативного, наверное, тогда не проявлялось, не могу вспомнить, — наконец вздохнула она, как будто потерпев в чем-то поражение. — Иногда сумки поможет донести, сам предложит… Как будто и будешь ему благодарна даже. Не знаю, безобидным вроде таким казался всегда… — потерянно пробормотала она.              Ее взгляд, обращенный к дому, затуманился, провалился куда-то. Детектив поблагодарил ее за информацию, но старуха больше не отвечала. Поборов желание проверить пульс у нее на шее под платком, Эндман решил оставить ее в покое. И только когда, обойдя ее, он стал удаляться к машине, госпожа Клеменс вновь ожила и заворчала у него за спиной:              — И за что основатели пожертвовали своей жизнью? Чтобы вот это у нас тут снова плодилось?              Киртц погрузился в машину и, распевая себе под нос «третя-я причи-ина — м-м, м-м, м-м», принялся искать на карте школу № 63, в которой, как следовало из материалов дела, почти до самого выпуска учился Ирвен Эберхарт. Что-то, однако, подсказывало детективу, что поездка туда ничего нового не откроет.              Разговоры с учителями затянулись до самого обеда: каждый очень долго и упрямо силился вспомнить хотя бы один проступок бывшего ученика, но никто в конце концов так и не мог. После обеда Киртц успел допросить парочку школьных друзей Эберхарта, живших неподалеку, и узнал от них о том, что первому Ирвен никогда не давал списывать домашку, даже если тому грозил выговор за ее отсутствие, а второму однажды рассказал о своей странной фантазии: жениться на иностранке и увезти ее к себе домой, тем самым спася ее от опасностей внешнего мира.              Впрочем, потерянным этот день детектив назвать не мог: то, что раньше комковалось внутри него как расплывчатое предчувствие, теперь выстроилось ровной непоколебимой уверенностью. Благодаря этой придавшей ему сил уверенности он без всяких раскаяний и угрызений совести смог доехать до аккуратного трехэтажного дома на улице Менгельса, выйти из автомобиля и…              И, как только он вышел, все снова рассыпалось и перепуталось от неожиданности. В окне на втором этаже, к которому сразу устремился его взгляд, стояли цветы — красные и желтые тюльпаны. Разумеется, это могли быть любые тюльпаны, но были они, без сомнения, те самые, его тюльпаны. Они грудились в хрупкой стеклянной вазе на подоконнике, подавая ему какой-то неясный призрачный знак… Знак чего?              Киртц ринулся вверх по лестнице, но в апартаментах номер восемнадцать никого не было. Ноги, содрогающиеся от переживания, понесли его дальше — по длинным улицам и проспектам, переулкам и подворотням — и вынесли наконец к знакомому затаенному островку, укрывшемуся между двумя тупиками. В наступающих сумерках неоновые вывески еще не разгорелись в полную силу, но от стены до стены уже носился приглушенный шепоток, а в закоулках мелькали косые взгляды. Эндман, не озаботившись в этот раз своим внешним видом, сразу направился к «Точке».              Внутри было немноголюдно — видимо, в силу раннего времени. Посетители встречали и провожали Киртца осторожными и любопытными глазами, какими смотрит на объект своей былой страсти давняя охладевшая любовница. Недоставало белой майки, недоставало зеленого пиджака — чтобы эта любовница вмиг встрепенулась, загорелась забытыми чувствами. Но Эндман отметал все сожаления прочь, устремленно двигаясь к своей цели — черной лестнице в дальнем конце клуба, по которой спускался в прошлый раз Лайсон Джеммингс. Показав полицейское удостоверение двум бдящим у лестницы охранникам, Киртц с благоговением и аккуратностью стал подниматься по ступенькам, нежно ведя рукой по железным перилам, покрытым черной краской, и отчасти завидуя этим перилам, потому что они могли касаться Лайсона Джеммингса почти каждый день — когда только захотят, — а ему не посчастливилось еще ни разу.              Наверху шумные звуки первого этажа как по волшебству куда-то пропадали, хотя никакой двери, которая могла бы их заглушить, не было. Сразу от лестницы вправо и влево вел полутемный коридор, подсвеченный спрятанными оранжевыми лампами. Эндман прошел по коридору направо и свернул за угол, попав в коридор подлиннее, где по одну из сторон было несколько закрытых дверей. Детектив, который по роду деятельности закрытые двери не любил, тут же попробовал открыть первую из них — та не поддалась. Он постучал и приложил к ней ухо: внутри стояла тишина. Детектив пошел дальше и подолбил во вторую дверь, затем в третью. У третьей он задержался, потому что впереди дверей больше не было — только новый изгиб коридора, — и, пока он задерживался, открылась вторая дверь, из нее вынырнула чья-то голова и посмотрела по сторонам — сначала в неправильную, противоположную от детектива сторону, а потом на детектива. У лица были ярко раскрашенные черные глаза с завитыми ресницами и блестящие алые губы, но больше детектив ничего о нем сказать не мог — даже того, принадлежало ли оно мужчине или женщине — и лишь надеялся, что оно не принадлежало Лайсону Джеммингсу, потому что это лицо вызывало у него крайне неприятные впечатления.              — Вам что? — спросили алые губы, и Эндман с облегчением не узнал голоса.              Он не успел ответить: открылась третья дверь, рядом с которой он по-прежнему стоял, и все остальное перестало иметь значение. Лайсон Джеммингс смотрел на него из проема, вместе с ним из комнаты выскальзывал тихий фиолетовый свет и дразнящий запах ароматических свечей. Оттуда же из-за двери играла музыка — мелодичная и тягучая, словно сгущенное молоко, и мгновенно, за несколько нот опьянившая Киртца — но не как водка, от которой он уже успел протрезветь, а как насыщенный янтарный арманьяк, который Киртц никогда не пробовал и лишь предполагал, что он должен быть на вкус именно такой, как эта музыка. Против его воли звучащая мелодия приклеивала его взгляд к телу Лайсона Джеммингса, представшее перед ним в одних брюках и без рубашки: к каждому витку его ребер, к изгибу каждого мускула, ко всей его отчетливой, как будто выскульптуренной фактуре. Лайсон Джеммингс, в свою очередь, молча смотрел на детектива, выражая своими сурово устремленными к нему глазами какой-то немой вопрос. Детектив наконец заговорил:              — Лайсон Джеммингс…              Тот приподнял бровь. Детектив продолжил:              — Мне необходимо уточнить у вас несколько деталей касательно дела Ирвена Эберхарта.              Немой вопрос на лице Лайсона сменился досадливой скукой, после чего он и вовсе отвернулся и закрыл дверь. «Я прошу прощения, господин Мо…» — только и успел услышать детектив, прежде чем щелочка фиолетового света затворилась.              Эндман посмотрел по сторонам. Раскрашенное лицо, напугавшее его до этого, тоже пропало, в коридоре никого не было. Он склонился к двери и приложил к ней ухо. Ему показалось, что в комнате звучит виноватый голос Лайсона и чей-то еще, незнакомый. Спустя несколько минут раздались резкие торопливые шаги, дверь широко распахнулась перед едва успевшим оторваться от нее детективом, и навстречу ему, неся в руке черный портфель и пряча под шляпой глаза, вылетел человек в костюме, напоминавший того мышеватого клерка, которого Киртц видел, когда приходил сюда в прошлый раз — разве что этот казался чуть повыше и чуть потолще. Бегло проводив глазами неизвестного мужчину, детектив вернулся к объекту своего более насущного интереса, который в это время подобрал с ворсистого напольного ковра и натянул на себя узкую черную футболку, засчесал пальцами волосы, собрав их незаметной резинкой, и вытащил из шкафа джинсовую куртку. Прежде чем Лайсон вышел, накинув куртку на плечи, и закрыл за собой дверь, детектив разглядел в комнате большую кровать, окруженную занавесками, несколько висящих на стене кожаных ремней с металлическими заклепками, тот самый дубовый шкаф и комод чуть поменьше рядом с ним, на котором лежало нечто похожее на крупные бусы.              — А лучшего места и времени не нашли? — нетерпеливо сказал Лайсон и, не дожидаясь никакого ответа, позвал, устремившись дальше по коридору: — Идемте.              Он повел детектива за следующий угол, где детектив еще не был, и прямо за этим углом оказалась еще одна лестница вниз — более узкая и неудобная, чем та, что была в зале. У лестницы Лайсон резко остановился, повернув голову в сторону; детектив, до этого сфокусированно изучавший его спину и стремившийся не скатываться глазами ниже спины, все-таки на мгновение скатился, а затем, почувствовав приливающий к лицу жар, оторвался и посмотрел в ту же сторону, что и Лайсон. В дальнем конце коридора, точно так же развернувшись к ним одной головой, стоял немолодой мужчина с седой ухоженной бородкой. Мужчина не был особенно крепок на вид или высок, но черные тени, ответвляющиеся от него в несколько сторон, казалось, придавали ему значительности и объема.              — Мне нужно отойти, — без уверенности в голосе сказал Лайсон, не сводя глаз с мужчины.              Тот медленно и властно кивнул — так, словно своим кивком привык решать человеческие судьбы, и лишь после этого Лайсон двинулся с места. Они спустились на первый этаж и вышли через громыхнувшую щеколдой металлическую дверь на улицу, в какой-то узкий проход между двумя домами, освещенный тусклым наддверным фонарем. Справа виднелись подрагивающие неоновые огни клубов и магазинов, слева переулок ускользал в темноту.              — Этот человек пугает вас? — спросил Киртц, когда Лайсон наконец оказался к нему лицом. — Я могу…              — Нет, — резко перебил его Лайсон. — Ради бога, не нужно ничего, что вы можете.              Он отошел от двери и прислонился спиной к стене, выудив из кармана висящей на плечах куртки сигаретную пачку.              — Спрашивайте что хотели спросить, — сказал он, закуривая сигарету.              Киртц прокашлялся и отчего-то неловко пробежался глазами по изрисованной надписями стене.              — Это… кхм… в самом деле не так важно. Сегодня такой прекрасный вечер, что не хочется обо всем этом говорить.              Лайсон вытаращился на него и даже чуть выпятил вперед шею.              — Вы издеваетесь? — возмутился он. — Вы меня сейчас вытащили с… со встречи с клиентом ради чего? Чтобы постоять под звездами? Задавайте вопросы.              — Я не хотел бы, — отказался детектив. — Это испортит вечер.              — Невероятно. Просто невероятно, — пробормотал Лайсон. — Ну, в таком случае мне здесь делать больше нечего.              Раздраженно затушив только начатую сигарету об стену, он выкинул ее в темноту переулка и схватился за ручку двери, чтобы зайти обратно.              — Постойте, — больше попросил, чем потребовал детектив.              Лайсон обернулся, буравя его взглядом. Эндман попытался объяснить:              — Вы… поставили цветы.              — Я — поставил цветы? — недоуменно переспросил Лайсон.              — Да, — увереннее подтвердил Киртц. — На окно. Несмотря на то, что госпожа Борелль, одобрение которой вас беспокоило, непременно увидела бы их и не одобрила.              — И что дальше?              — Дальше, — продолжил Киртц, — я также заметил по вашему лицу, что вы не были удивлены увидеть меня сегодня.              Лайсон вдруг однобоко усмехнулся, склонив голову вниз.              — Я был удивлен — не видеть вас целую неделю, — сказал он с какой-то несвойственной ему прежде нахальностью и, быстрым взглядом окинув Киртца с головы до ног, почти заботливо спросил: — С вами что-то случилось, детектив?              — Я знаю, что обещал не беспокоить вас больше, — вздохнул Эндман. — И я не собирался. Я действительно пришел лишь по рабочей необходимости, но, увидев эти цветы… и потом вас… Это все переполошило во мне. Это… как будто была последняя горящая путевка, и я чуть ее не упустил.              Лайсон покачал головой, словно озадаченный какой-то головоломкой.              — Чем же я все-таки вас так зацепил, детектив? — спросил он. — Или для вас подобное в порядке вещей? Признаваться в любви человеку, которого видели три раза?              — Нет, — после долгого молчания извлек из себя Киртц и, с трудом подбирая слова, продолжил: — В вас есть что-то необъяснимое. Вы… как будто разбудили меня от… от всей этой ерунды вокруг. Я… может быть, и… может быть, и не тот, кого вы хотели бы видеть рядом с собой… Я не знаю этого. Но я тот, кто хотел бы видеть рядом вас.              — Где бы вы хотели видеть меня рядом? — спросил Лайсон, серьезно глядя на Киртца. Тот молчал. — В постели? В гостях у друзей? В полицейском участке?              — Я слышу в ваших словах язвительность, — наконец ответил Эндман, — и, возможно, даже понимаю ее назначение. Но, если ответить честно, то хотя бы просто на прогулке.              Лайсон смерил его молчаливым, не тронувшимся взглядом.              — Не согласитесь ли вы прогуляться со мной сейчас? — спросил детектив. — Обещаю, ни слова об арестах.              Лайсон отвернулся, вздохнул, прикрыв глаза, и его ладонь чуть сползла с ручки двери, повиснув на расслабленных пальцах. Эндман внимательно наблюдал за этой ладонью, словно был взволнованным болельщиком, следящим за ходом футбольного матча.              — Вы сказали, что пришли по рабочей необходимости, — наконец сказал Лайсон, повернувшись к детективу, и, окончательно отпустив дверь, скрестил руки на груди. — А теперь что, необходимость отпала?              Детектив, взбодренный победой любимой команды, трепетно проговорил:              — Она… оказалась необходимостью абсолютно ничтожного порядка в сравнении с необходимостью быть рядом с вами.              — Была ли она вообще, детектив? — сказал Лайсон насмешливо.              Мышцы на его лице неохотно, как будто против его воли смягчились, веки сморгнули требовательный взгляд.              — Я не могу просто уйти с работы вот так, — сказал он с долей сомнения в голосе.              — У вас есть еще клиенты? — спросил Киртц и, спросив, почувствовал странный дискомфорт.              — Ну ладно, — вздохнул Лайсон, помолчав, — это был мой последний. От которого благодаря вам я ничего не получил, — добавил он колко.              — Я могу компенсировать вам… — начал Киртц.              — Это для вас слишком дорого, я же сказал, — перебил Лайсон. — Компенсируйте лучше свою несносность.              Киртц промолчал, потому что весь его словарный запас вдруг неизвестно куда ретировался, и только глаза у него как-то по-особому загорелись. Лайсон, немного подождав, опустил взгляд и указал Киртцу под ноги.              — Ждите здесь, — словно боясь, что, сдвинувшись с места, детектив сразу же что-нибудь натворит, сказал Лайсон и, пропав за тяжелой металлической дверью, на всякий случай щелкнул засовом.              Ждать детективу пришлось несколько минут, которые он потратил, вспоминая таинственного мужчину с седой бородкой и воображая, какие, должно быть, неудобства он доставляет Лайсону, наверняка, заставляя того отпрашиваться ради одной-единственной прогулки и, возможно, принуждая соблюдать выдуманное каким-то дураком расписание дежурств и заниматься вовсе и несвойственной ему по должности работой, которую должны были бы делать оперативники розыска, если бы все они не были такими безголовыми и бесполезными. В конце концов детектив проникся к мужчине с бородкой искренней неприязнью и озлоблением и, когда Лайсон снова вышел на улицу, покачав головой, сказал:              — Мне не нравится этот человек.              Лайсон на мгновение непонимающе замер, затем, видимо, сообразив, что к чему, раздраженно вздохнул.              — Он вам и не должен нравиться. Более того, если вы не будете приходить ко мне на работу, размахивая направо и налево своим полицейским удостоверением, вам даже не придется его видеть.              Детектив не вполне удовлетворенно хмыкнул.              — Мне не придется, но вам…              — Я серьезно, детектив, — строго сказал Лайсон. — Если вы хотите от меня… чего бы то ни было, то возьмите себе за правило: не преследовать меня везде хоть где — и тем более не приходить ко мне на работу. Это та сфера моей жизни, которая вас не касается и касаться никогда не должна.              Он двинулся к выходу из переулка, и детектив, почти не веря в то, что его усилия наконец принесли плоды, зашагал следом.              — Что ж, я… постараюсь прислушаться к вашим пожеланиям, — сказал он.              — Постараетесь прислушаться… — пробормотал Лайсон, покачав головой. — А просто прислушаться нельзя?              — Кхм… — озадаченно хмыкнул Киртц.              — Что ж, постарайтесь, детектив, постарайтесь.              Лайсон провел его по улице мимо нескольких злачных на вид заведений, за одним из них они свернули и начали блуждать в лабиринтах между домами. Незнакомость и неформальность ситуации, непривычность этого нового, согласившегося Лайсона будоражили детектива и немного сводили его с ума.              — Могу я узнать, почему вы изменили свое мнение? — спросил Киртц, чтобы хоть как-то снова подхватить ту простую логическую связь с реальностью, которой ему так не хватало.              — Мнение о чем? — не понял Лайсон.              — Обо мне, — ответил Киртц. — О моем предложении.              Лайсон удивленно приподнял брови, посмотрев блестящими в полутьме глазами на детектива.              — Я вам разве высказывал когда-то свое мнение?              Эндман задумался.              — Но в прошлый раз, — сказал он, — вы мне ясно дали понять, что…              — Я вам ничего не давал, тем более ясно, — с неожиданной эмоциональностью отрезал Лайсон. — Вы сами все время решаете что-то понять.              Лабиринт коротких переулков вывел их к узкой, на одного человека, лестнице, взбегающей неровными каменными ступеньками куда-то под черное небо вдалеке. Лайсон, прибавив шагу, устремился по лестнице вверх, и расстояние между ним и детективом, который, взявшись за поручень, тяжело преодолевал притяжение своих ног к ступенькам, стало неуклонно расти. Лайсон несколько раз обернулся назад, но остановился только на самом верху. Дождавшись, когда Киртц поднимется ближе, он с едва выдающей себя усмешкой спросил:              — Будь я преступником, как бы вы меня ловили, детектив?              Эндман, взойдя на последнюю ступеньку, остановился и поучительно постучал себя пальцем по виску:              — С помощью вот этого.              — Хм-м, — мелодично изрек Лайсон, навалившись локтями на перила лестницы позади себя и чуть прогнувшись в спине. Пристально глядя детективу в глаза, он изогнул кончики рта в улыбке: — Кстати, здесь посветлее и я вас получше разглядел. Вам идет небритость.              Договорив, его губы застыли, лениво приоткрытые, а Киртц застыл напротив, пригвожденный к ним тотчас же охмелевшим взглядом. Он не посмел бы их коснуться — так бестактно и без спросу, но и спрашивать о чем-то словно язык отнялся. Правда, они сказали, что он нравится им, он ведь не ослышался? Это ведь точно то, что они сказали?              Лайсон чуть прикусил нижнюю губу и дал ей небрежно выскользнуть из зубов обратно. От этого жеста, значение которого Киртц понял только на уровне инстинкта, у него мигом закружилась голова — но в этот раз каким-то особым, почти приятным образом. Так, может — продолжил он рассуждать в своей кружащейся голове — если он им нравится, то и спрашивать не обязательно?              Лайсон с колкой хитринкой улыбнулся и, оттолкнувшись от перил, шагнул в сторону.              — Детектив, с вами все в порядке? Как там ваше «вот это»? — он постучал по голове пальцем.              Киртц, головокружение которого резко вдруг прекратилось, повернулся к нему и проморгался, словно с него только что сняли гипноз.              — Вам нравится насмехаться надо мной, — кивнул он с оттенком горечи.              Лайсон нахмурился, как бы в знак того, что не считает обвинение детектива справедливым, но затем сдался:              — Чу-уть-чуть, — он сжал в щепотку пальцы и прищурился, словно пытаясь посмотреть в щелочку между ними.              В лицо ему подул ветер, растрепав несколько выбившихся из хвостика прядей. С темного неба мелко закрапал дождь. Лайсон отвернулся, кивком позвав детектива за собой, и продолжил идти по дороге, перестав теперь, однако, спешить.              — Расскажите, что нравится вам? — громко спросил он, чтобы детектив за его спиной услышал. — Кроме, естественно, запугивания людей арестом.              — Мне? — почему-то удивился Киртц.              — Да, вам, — подтвердил Лайсон.              — Хм… — сказал Киртц и на этом замолчал.              Лайсон окинул его любопытным взглядом.              — Ох, какой же вы разговорчивый. Можем просто погулять в тишине, хорошо.              Они перешли мост, под которым бултыхалась, наполняясь крепнущим дождем, мглистая в ночи река, свернули и в тишине пошли по узкой набережной, проложенной, как бы для большего величия, в возвышении над водой. Со стороны реки набережная была ограждена черным литым заборчиком, а с другой стороны — невысоким холмом, по вершине которого шла затихшая в такой час проезжая дорога. Детектив сосредоточенно смотрел вниз, на булькающую и шелестящую под дождем реку, и наконец проговорил:              — Я… люблю просыпаться до рассвета — в это время кажется, что день еще не потерян.              — О боже, — удивленно повернулся к нему Лайсон, — вы все это время думали над моим вопросом? Я решил, что вы просто не хотите отвечать, а вы, оказывается, сами не знаете, — сказал он с каким-то выражением, напоминающим жалость.              — Вам со мной, должно быть, невыносимо скучно, — удрученно констатировал детектив.              В свете мерцающего и то и дело гаснущего фонаря впереди дорога поворачивала в низенький выделанный в холме тоннель, изрисованные стены которого уже выглядывали, будто для предварительного ознакомления, и заманивали заглянуть поближе.              — Проблема вовсе не в этом, — ответил Лайсон и, когда они дошли до тоннеля, нырнув под арку, остановился: — На ту сторону я не пойду. Не хочу, чтобы меня видели гуляющим с вами. Простите, детектив, ничего личного. Но если хотите, я могу немного побыть здесь.              Детектив хотел. Он побыл бы здесь и до самого утра, ни в чем больше не нуждаясь и созерцая лишь непринужденную фигуру Лайсона, то выступающую из мрака, когда фонарь зажигался и филигранно прорисовывал на нем отточенные контуры и тени, то мягко смолкающую в темноте, когда фонарь гас. Но что-то подсказывало Киртцу, что это «немного» закончится гораздо раньше, и мысль об этом давила на него какой-то обреченностью.              Лайсон достал из пачки сигарету, но, подумав, опустил руку, так и не закурив.              — Проблема в том, детектив, что я вас совершенно не понимаю, — поднял он к Киртцу лицо, испытующе на него посмотрев. — Какой вы на самом деле человек. Что вами движет. Какого рода отношения вам от меня нужны. Я ничего этого не понимаю. И, к сожалению, это делает для меня невозможным начать доверять вам.              Детектив, со всей серьезностью подойдя к решению озвученной Лайсоном проблемы, попытался составить в голове ответ. Ответ сразу же запутался во всевозможных известных детективу фразах и завился в замкнутые круги, слова в ответе не сочетались и не клеились. «Простой человек» пыталось встать в предложение с «лучшая среднегодовая раскрываемость преступлений», «ничего особенного» превращалось в «серьезные намерения» и обратно, «женат» менялось на «не женат», а продолжение к «я бы вас никогда не» витало где-то среди «предать», «обмануть» и откуда-то не к месту влезшему «сглазить» и наконец свелось к «черт тебя подери, Энди, ты не свадебную клятву пишешь». От бессилия махнув рукой, Киртц сквозь зубы пробормотал:              — Залез в пруд, а как плавать-то?..              Лайсон, поглядев на него, промолчал и, словно потеряв к детективу всякий интерес, стал сосредоточенно пытаться зажечь сигарету на ветру. Затем, однако, сделав короткую затяжку, снова заговорил:              — Я понимаю, что по роду деятельности вы привыкли быть в роли интервьюера, и обратная позиция вам дается с трудом. Я скажу честно, у меня есть к вам… некоторое расположение. Вызванное сложно сказать чем. — Он озадаченно изогнул губы. — Наверное, вы одолели меня своим упрямством. И, может быть, немного своим певческим талантом. Поэтому до какой-то степени я готов попытаться облегчить вам существование в вашем… кхм, пруду. Но, детектив, я уже почти на пике этой степени, — с затаенным коварством закончил Лайсон и устремил к Киртцу ожидающий взгляд, спрятав руку в кармане джинсовки.              — Что ж, вы, по крайней мере, знаете мое имя, — выговорил наконец Киртц. — Вы могли бы называть меня по имени.              — О, — звонко рассмеялся Лайсон, эхо его голоса заполнило туннель, — боюсь, до такого еще плыть и плыть.              Детектив, почувствовавший в его словах некий вызов, после недолгого раздумья вознамерился этот вызов принять. Может, разговоры и не его сильная сторона, — думал он — но вот уж вызовы принимать он умеет. Не то что этот трусливый бесхарактерный клерк, готовый только на то, чтобы сбежать, скрываясь под шляпой, а внимание Лайсона способный выклянчить лишь своими грязными деньгами. Нет, Эндман ему покажет, как поступают достойные кандидаты.              — Я готов плыть, — решительно сказал он. — Я готов, — он вытянул указательный палец в сторону реки, — переплыть эту реку только ради того, чтобы вы назвали меня по имени!              Этот клерк никогда бы на такое не решился. Ему бы даже в его занюханную бюрократическую голову такого не пришло!              — Эта метафора заходит слишком далеко, — хмуро и неодобрительно, как на переставшую его смешить комедию, посмотрел на детектива Лайсон.              Но Эндман, полный откуда-то взявшейся энергии, уже хватался жаждущими свершений руками за тоненькие перила ограды и продумывал, как бы поудобнее закинуть на них не менее жаждущую свершений ногу.              — Я зайду так далеко, как вы только пожелаете! — выкрикнул он Лайсону в ответ.              — Вы вообще слышите, что я говорю? — приподнял бровь Лайсон, мрачно наблюдая за ним из-под арки.              Детектив, казалось, слышал лишь долбежку своего возбужденного сердца, которая отдавалась по всему его телу, в том числе и в уши. Вскарабкавшись на перила обеими ногами, он уже медленно приподнимался, глядя в темное водянистое лицо своего воображаемого соперника.              — Детектив, если вы прыгнете, — снова заговорил Лайсон, — то можете забыть и о прогулках со мной, и…              Нога Киртца неловко скользнула по мокрым от дождя перилам, и в следующую секунду бухнул тяжелый всплеск, слившийся с испуганным вздохом Лайсона. Детектив Эндман Киртц, ударившись о мутную хлесткую воду, оказался в реке, в которой и растворилась вся только что бурлившая внутри него энергия. Груда намокшей одежды потянула его вниз, а захлебнувшиеся ботинки как будто без толку бороздили толщу воды, сразу же вспомнились и всем телом прочувствовались подробности его бессонной ночи. Вода была гораздо холоднее, чем рассчитывал Киртц, и, когда он наконец высунул нос на поверхность, явственно запахла тиной.              Сверху, с высоты, как казалось теперь детективу, примерно третьего этажа, высунулось лицо Лайсона со сверкающими округлыми глазами. Это лицо слегка взбодрило детектива, напомнило ему, ради чего он подвергается всем этим лишениям — и внушило надежду, что они лишь приумножают значимость его поступка.              — Помните, я вам сказал, что вы сумасшедший, а потом извинился? — спросил сверху Лайсон. — Вот зря извинился!              Эндман выплюнул попавшую ему в рот воду, не успев из-за этого ничего ответить.              — Я ухожу, — сказал Лайсон и зашагал вдоль перил обратно к мосту.              Киртц что было сил поплыл вслед за ним.              — Вы поступаете жестоко! — крикнул он, тяжело дыша. — Разве свободному человеку нельзя, когда заблагорассудится, упасть в реку?              — Во-первых, детектив, никто из нас не свободный человек, — жестко сказал Лайсон. — Во-вторых, я не люблю, когда мной манипулируют.              — Я бы никогда… — захлебнулся Эндман волной.              — Вы бы когда, — возразил ему Лайсон. — Вы именно это и делаете. Только делаете вы это неумело и глупо, как ребенок.              — Тогда научите меня делать это правильно и по-умному, как вы! — сказал детектив и тотчас же был огрет обжигающим взглядом сверху.              Словно в наказание за отпущенную колкость, ногу его под водой что-то вдруг зацепило. Эндман дернулся, затем дернулся сильнее — но неведомые путы даже не дрогнули. Дыхание окончательно выбилось из ритма, сердце зашлось панической пляской. Подло, исподтишка проснувшаяся, как потревоженный цербер, стихия утягивала его в свое вязкое черное нутро, вгрызшись в него зубами. С силой всех ответственных за выживание инстинктов детектив замолотил руками по воде, а под водой стал агрессивно отбиваться от стихии ногами. Сверху донесся недоуменно-встревоженный голос:              — Что вы делаете?              — Я т-ну! — захлебываясь, выкрикнул детектив.              — Нет, — снова долетело сверху. — Нет, не смейте так шутить!              Речь сменилась глухим, кувыркающимся в ушах шумом, когда голова детектива погрузилась под воду, и затем снова пробилась к нему, когда он чуть всплыл:              — Не смейте! Детектив!              Детектив, захватив ртом сколько-то воздуха, ушел вниз: настало время разобраться с этой мерзостью лицом к лицу. Впрочем, ни лица таинственной речной твари, ни каких-либо других ее частей в подводной тьме увидеть не получилось. Киртц нащупал свою ногу, обернутую каким-то скользким, покрытым извивающимися отростками жгутом, наполовину распутал, наполовину растерзал этот жгут и, зажав, как добычу, оставшийся в руке обрывок, вынырнул на поверхность.              Первым, что он увидел, когда стер пальцами воду с глаз, был Лайсон, приподнявшийся на руках на ограде и залезавший на нее босой ногой. Вернее, залезал он, очевидно, когда-то ранее, а теперь лишь застыл в странной позе, пристально глядя на детектива. Куртка его висела на перилах рядом с ним.              — Все в порядке! — с триумфом прокричал Эндман, подняв в руке нечто, ставшее в свете улицы поблескивающей водорослью. — Я выплыл!              Лайсон, продолжая интенсивно сверлить детектива взглядом, медленно спустил с перил ногу. Киртцу показалось, что рот его приоткрыт в каком-то агрессивном молчании, готовом вот-вот разразиться бурей. Интуиция не подвела его, и, когда Лайсон вдруг схватил с земли свой ботинок и замахнулся, Эндман уже был готов отражать нападение. Прямо перед броском, однако, рука Лайсона с каким-то сожалением дрогнула и ботинок отправился в полет по щадящей детектива траектории, плюхнувшись в воду в нескольких метрах от него. Вслед за первым туда же канул и второй ботинок, а когда поблизости не оказалось третьего, Лайсон приказательно вытянул руку в сторону — туда, где набережная спускалась небольшой лесенкой к реке, — и, яростно покачивая длинным указательным пальцем, прокричал:              — Плывите! К берегу! И выходите!              Эндман, оглядевшись вокруг, крикнул, переняв восклицательный тон Лайсона:              — Мне достать ваши ботинки?!              — Плывите, мать вашу, сейчас же к берегу! — рявкнул Лайсон каким-то незнакомым детективу голосом.              «Что ж…» — растерянно подумал Киртц и поплыл. Лайсон ждал на вершине лестницы и гневно сверкал вниз глазами, пока вылезший из реки детектив брел по ступенькам, стекая на них ручейками мутно-коричневатой воды и по-прежнему зачем-то неся с собой вырванную водоросль.              — Послушайте, — серьезно сказал Лайсон, когда он поднялся. — Я не был зол на вас до этого. Не по-настоящему. Но я зол на вас теперь. Я ухожу, не следуйте за мной и не приходите больше.              Киртц с раскрытым ртом все пытался отдышаться. Лайсон развернулся и уверенным босым шагом направился обратно к мосту.              — Лайсон! Постойте! — наконец, восстановив силы, крикнул детектив, но никакой реакции на его слова не последовало. Киртц попытался снова: — Мне придется еще раз прийти! Я должен когда-нибудь задать мои вопросы.              Лайсон резко затормозил, крутанувшись на сто восемьдесят градусов.              — Задавайте свои вопросы, — потребовал он и с иссякающим терпением стал ждать, когда Киртц небыстрым шагом его догонит и, догнав, неуклюже качаясь и прыгая сначала на одной, а затем на другой ноге, разуется и протянет ему свою обувь.              — Возьмите, вот, возьмите мои, — попросил детектив.              — Уберите от меня свои мокрые ботинки и задавайте вопросы, — раздраженно сказал Лайсон.              — Я так не могу, это… — детектив покачал головой. — Простите меня, я клянусь, что тонул не специально, чтобы вас напугать.              — Мне все равно, зачем вы тонули, — холодно заявил Лайсон.              Опустошенно махнув рукой, детектив отошел к парапету, в который упирался склон холма, и присел, бросив ботинки рядом.              — Как вы смотрите на то, чтобы сходить завтра в ресторан? — наконец поднял он голову.              Лайсон смотрел молча, ничего не выражающим взглядом. А затем так же молча отвернулся и пошел дальше.              — Л… — начал Киртц, но короткий приступ сердечной аритмии не дал ему продолжить, и он только тяжко и разочарованно выдохнул заготовленный для окрика воздух.              Когда последние уловимые глазом очертания Лайсона растворились в темноте за мостом, детектив перевел взгляд на сжатую в руке водоросль. В воздухе уже некоторое время витал тухловатый серный запах. Эндман приблизил водоросль к лицу: вонь, без сомнения, шла от нее. Впрочем, обнюхав также рукава и полы пиджака, детектив признал, что роль водоросли в окружающем его амбре может быть преувеличена. «Не река, а канализация какая-то», — выругался он и с чувством бросил склизкое растение на землю.       

***

             — Все ведь видели последнюю картину Дримса? Я готов поспорить, что Лерой повесил ее прямо у себя в спальне, чтобы все поутру проснувшиеся его дамы тут же вскакивали и убегали, не задерживаясь на завтрак.              Все засмеялись, готовно разинув блестящие рты и запрокинув головы. Бокалы покачивались в их руках, и вино внутри бокалов красными всплесками омывало стеклянные стенки. Вероника тоже смеялась, хотя картину она вовсе не видела, да и мысли ее присутствовали в разговоре лишь наполовину, а на другую половину нежились в сладких фантазиях, в которых, например, при упоминании слов «спальня» и «завтрак» сразу же возводились и спальня, и завтрак, но только без гадкого и самовлюбленного господина Лероя, а вместе с Ирвеном, ждущим ее в кровати, или, по крайней мере, в кресле за завтрачным столиком. На несколько мгновений в ее фантазиях Ирвен даже вышвырнул Лероя из его собственного особняка, а все картины и драгоценности продал на помощь притесняемым.              — …его мастерство невозможно даже воспринять на обычном уровне, — снова донесся до Вероники кусочек разговора, и, не найдя его интересным, она вернулась в свои мысли.              Она бы так хотела, чтобы он был здесь. Чтобы он показал этим беленьким начищенным господам, что значит делать дела, а не молоть языком. Она лелеяла утопическую надежду на то, что в самом деле когда-нибудь приведет сюда Ирвена и все поразятся, все вытаращат глаза, попадают в обморок от зависти к ней. Все они могли лишь догадываться, как выглядит этот скрытый полумифический подпольный мир, но именно ей удалось его коснуться. Этот секрет грел ее душу, но вместе с тем так отчаянно стремился вырваться наружу, что Вероника сама побаивалась за свой язык и наконец отставила третий бокал вина на коктейльный столик.              По другую сторону от столика, разгульно раскинув обе руки по спинке дивана, сидел Жан Левинсон, сын зернового магната Бильера Левинсона, и осматривал Веронику липким бесстыдным взглядом. Она отвернулась, застегнув свою легкую матерчатую курточку еще на одну пуговицу и поборов желание натянуть пониже подол коротенькой юбки-клеш.              Тогда как все присутствующие сегодня гости были разбиты на небольшие общающиеся между собой группки, Левинсон сидел на диване один, и Вероника нисколько не сомневалась, что это из-за того, что говорить с ним было некому и не о чем, а также потому, что весь вечер он курсирует за ней по залу, обгладывая ее своими дурными мертвяцкими глазами, казавшимися такими оттого, словно все, что находится за ними, уже в двадцать лет отроду вымерло.              Почувствовав вдруг себя неимоверно от всего уставшей, Вероника вымученно улыбнулась еще нескольким непонятным ей шуткам и отошла от своей компании, нырнув в ответвляющийся от зала полутемный коридорчик. Коридорчик вел к ванной комнате, в которой Вероника надеялась найти укрытие от чужих глаз, но ванная оказалась занята. Подергав ручку, Вероника развернулась, решив попытать счастья на втором этаже, но тут же вздрогнула от неожиданности и замерла, увидев вставшего в проходе Жана Левинсона.              — Хей, — он приблизился, довольный произведенным эффектом. — Редко встретишь тут такую загадочную красотку. Как тебя зовут?              Вероника сморщилась, почувствовав тошноту, когда он коснулся ее талии и наклонил к ней лицо.              — Извини, дружок, — с отвращением проговорила она, — не могу сказать, а то в штаны навалишь, вонять будет.              — Ничего себе, еще и агрессивная, — неприятно скривился Жан Левинсон, чуть отпрянув от нее.              Вероника, преодолевая омерзение, вонзила пальцы ему в щеки.              — Я сама невинность. А вот если бы мой парень это сейчас видел, он бы тебе уши отстрелил, — прошипела она и со всей силы толкнула его в грудь: — Отвали!              Жан отшатнулся к стене, яростно скорчил лицо и оскалился:              — Но-но, дамочка, полегче!              — Я хорошо знакома с хозяином, — пригрозила Вероника. — Стоит только мне слово сказать, и тебя выкинут отсюда как драную вонючую псину.              Из ванной комнаты вышел мужчина и, посмотрев на происходящее, нерешительно остановился.              — Госпожа, он досаждает вам? — спросил он после некоторой заминки.              — Да, — раздраженно сказала Вероника и, обойдя его, закрылась в ванной.              Мужчины в коридоре перебросились напряженными голосами, но вскоре стихли. Закончив прислушиваться, Вероника села у стены на покрывающий пол ворсистый коврик, вытащила из кармана курточки прозрачное чудо-устройство и набрала Ирвену сообщение: «Мне нужно увидеться с тобой сегодня». «По личному делу», — подумав, написала она вдогонку.              Перечитав отправленное, Вероника смутилась от своего собственного тона, который теперь, при прочтении, казался ей слишком командным и вовсе лишенным той робкой и застенчивой нотки, с которой она это писала. Позлившись на невозможность передать на письме интонацию, Вероника отправила поясняющее сообщение: «Это просьба. Я буду очень благодарна». И добавила спустя несколько минут: «Ты приедешь?»              Ирвен не отвечал. Вероника прождала в ванной комнате около получаса, за которые успела обновить стершуюся о бокал помаду, еще сильнее начернить карандашом глаза, дважды собрать волосы в высокий хвост и дважды распустить их обратно, после каждого преображения почему-то нравясь себе все меньше. Дверную ручку уже несколько раз дергали, но Вероника и бровью в ее сторону не вела. Наконец кто-то постучал в дверь. Вероника с последней надеждой потыкала в выложенное на столешницу умывальника устройство, и в этот момент, словно подчинившись ее мысленному зову, пришел ответ: «Не знаю. Куда мне предполагается приехать?»              Она сначала раскрыла рот, коря себя за то, что не продумала такую важную деталь заранее, а затем бегло написала, подрагивая взбудораженными пальцами: «55-й километр Канорского шоссе». Ирвен с минуту помолчал и наконец ответил: «Жди».              Вероника выскочила из ванной, чуть не сбив с ног стоявшего у двери замминистра экономики, господина Бюваля, которого, в силу его громадного веса, сбить с ног бывало непосильной задачей, и умчалась к черному выходу, где оставила свой велосипед. Пятьдесят пятый километр находился на пути к перекрестку, с которого их забирали прошлым вечером, и Вероника запомнила номерной знак, мимо которого они с Велисентом тогда проезжали.              Она крутила педали, чувствуя себя бешеным зайцем, запертым в медленном неповоротливом колесе. Ей казалось, что при таких усилиях она должна преодолевать километр за километром в считанные секунды, но дорога почему-то едва тащилась ей навстречу. Ее легкие с надрывным свистом втягивали и выталкивали воздух, от которого уже саднило горло, но было не время себя жалеть: если Ирвен приедет раньше, то ждать ее он не станет.              Когда в свете велосипедного фонаря замаячила табличка с номером «55», сердце Вероники, казалось, и так выжатое до предела, забилось еще неистовее. Здесь ли он уже? Наблюдает ли за ней, растрепанной и всклокоченной, из темноты? Она остановилась у знака, безуспешно стараясь приглушить дыхание, и огляделась вокруг, покрутив руль велосипеда. Свет фонаря проявил серые стволы деревьев, шуршащих ветвистыми кронами где-то наверху, и затерялся в черноте между ними. Поблизости, ни с одной, ни с другой стороны дороги, никого не было.              Вероника выключила фонарь и сняла курточку, принявшись обмахивать себя ей как веером. К хлопанью куртки примешалось вдруг хлопанье крыльев где-то совсем рядом. Вероника замерла, прислушиваясь. Неизвестная птица несколько раз ухнула и замолчала. Вероника обернулась к чаще, повесив куртку на велосипед. Ей показалось, что темнота чуть шевелится, словно живая, и внутри нее что-то материализуется и исчезает. Веронику сковало страхом от мысли, что прямо перед ней, в этой темноте, может быть что угодно — и она не знала бы об этом, даже будь это что угодно в одном метре от нее. Она опасливо вытянула перед собой руку, но нащупала только пустой воздух.              Собравшись с духом, Вероника сделала несколько шагов вперед и тут услышала какой-то монотонно шелестящий асфальтный звук позади и сбоку. Она повернулась: по дороге, освещенной слабым лунным светом, что-то двигалось в ее сторону. Плавная и медленная тень, прокурсировав ровно к тому месту, где Вероника бросила велосипед, остановилась, распрямилась и расклеилась на две части.              — Я здесь, — с металлическим отзвуком сказала та часть, в которой Вероника теперь признала Ирвена.              Она подошла, разглядев, как странным, окольцовывающим движением ладоней от затылка к лицу он снимает с головы черный шлем, — и сразу вспомнила, что похожим маневром он снимал вчера свои невидимые очки. Второй частью тени оказалось что-то вроде гладкого мотоцикла без руля и с широкими колесами. Шлем, или то, во что он сложился, Ирвен убрал куда-то рядом с сиденьем.              — Ты не будешь ругаться, что я в юбке? — осторожно спросила Вероника. — Я была на вечере. Я не планировала сегодня…              — Что случилось? — перебил ее Ирвен уже своим обычным голосом.              — Я там не могла больше находиться, — сказала Вероника, помедлив. — Мне всегда нравилось там, но сегодня… Все кажется какой-то ерундой, все эти шутки и разговоры. И люди… как будто фальшивые. С тобой это все по-другому. — Она посомневалась несколько секунд и продолжила: — Ты как будто единственный настоящий.              — Ты меня сюда позвала, потому что тебе не понравилось на какой-то там вечеринке? — уточнил Ирвен, и ей показалось, что в его голос вернулись металлические нотки.              — Нет, — быстро ответила Вероника, вздрогнув от пробежавшегося по спине холодка. — Не только. Я просто… Я думала много о том, что происходило в последние дни. Начиная с… дня нашей встречи. И потом вчерашний инцидент. И потом все то, что… Все то, что о тебе говорят. Мне это не дает покоя, и я хотела спросить. Потому что… мне нужно знать. Ты ведь… ты убивал людей?              — Да, — сказал Ирвен прозаично, даже не моргнув.              — Но ведь только плохих людей? — чуть смешалась Вероника.              Он развел руками, как будто не понимая вопроса:              — Я не судья.              — Но… — Вероника запнулась, пытаясь правильно сформулировать мысль, — как ты принимаешь решение?              — Решение было принято, когда я взял в руки пистолет, — по-прежнему бесстрастно сказал Ирвен. — У меня нет привилегии раздумывать перед выстрелом. Это я или они. Это они или ты. Все сводится к простому инстинкту.              Вероника молчала, задумчиво опустив глаза.              — Не те гуманистические идеалы, на которые ты рассчитывала? — спросил вдруг Ирвен с легкой поддевкой.              — Нет, я поняла… — проговорила Вероника медленно, словно не поняла еще до конца, но рассчитывала уже вот-вот понять. — Ты защищаешь жизнь.              Ирвен внимательно посмотрел на нее, моргнул и присел сбоку на свой мотоцикл, вытянув ноги.              — Ты знаешь, когда зародился гуманизм как движение? — спросил он, скрестив руки на груди и как бы выражая этим, что собрался задержаться.              Вероника оживленно вскинула к нему голову. Его глаза теперь непривычным образом были на одном уровне с ее глазами — и это будто делало его чуточку более досягаемым.              — Я знаю, что оно очень старое, — выпалила Вероника задрожавшим от волнения голосом.              — М-м, — неопределенно кивнул Ирвен, — оно старее нашего календаря. Оно зародилось примерно два столетия назад.              Вероника затрепетала, чувствуя себя подошедшей к порогу тайной комнаты, где готовилось ее посвящение в недоступное прежде знание. Нетерпеливо заглядывая в замочную щелочку, она смогла выговорить только какой-то восхищенный вздох.              — А ты знаешь, сколько лет насчитывает человеческая история? — спросил Ирвен.              Она мелко потрясла головой.              — Тысячи, — ответил он. — Ты представляешь, что это вообще такое? Ты-ся-че-летия. А люди только начали достигать этой идеи двести лет назад. Почему так?              — Потому что оно было запрещено… как сейчас? — неуверенно предположила Вероника.              Ирвен опустил кончики губ в странной улыбке, и ей показалось, что он сейчас рассмеется.              — Нет, — ответил он, не рассмеявшись. — Просто никому этого в голову не приходило.              Вероника замерла, сбитая с толку, словно только она зашла внутрь тайной комнаты, как та сразу же выплюнула ее обратно. Вокруг нее снова был глухой дремучий лес, в темноте которого что-то неуловимое ухало и перекрадывалось с ветки на ветку.              Ирвен, как от скуки, чуть покачнулся и оперся обеими руками на мотоцикл по бокам от себя.              — Видела когда-нибудь пустыни в учебнике по географии? Или вас географии уже не учили?              — Видела, — непонимающе кивнула Вероника.              — Представь, что ты живешь в такой пустыне, — сказал Ирвен. — У тебя песок вместо почвы и нет воды, а солнце все поджаривает как на сковородке. Подумала бы ты вырастить в таком месте тюльпан?              — Наверное, нет, — ответила она, вроде бы начиная теперь осознавать, что он имеет в виду.              — Наверное, нет, — повторил Ирвен и помолчал, а затем снова ввел ее в замешательство: — Но твоя бабушка растила на этой земле тюльпаны. Земля тогда была зеленой и воды было везде предостаточно. И ты видишь на старых фотографиях, какой красивый цветущий сад был у твоей бабушки. Наверное, тогда бы тебе захотелось вырастить тюльпан?              — Наверное… — после паузы сказала Вероника.              — Но как? — вдруг спросил Ирвен и уставился на нее, будто ожидая, что она выложит ему четко продуманный план действий.              — Я не знаю… — пробормотала Вероника.              — Вот и я не знаю, — сказал Ирвен, как-то очень искренне пожав плечами. — Ты пытаешься. Ты вскапываешь песок. Роешь ирригационные каналы. Ты делаешь ошибки. Ты делаешь то, что из всего невозможного кажется тебе чуть менее невозможным, чем остальное. И этот пустынный тюльпан — этот призрачный пустынный гуманизм — даже не зерно еще, а только одна идея зерна — это единственное, что может сейчас здесь прорасти. О красных лепестках и зеленых листочках не идет пока и речи.              Он замолчал, но его глаза продолжали испытывать ее, словно проверяя, способна ли она воспринять и выдержать всю правду. Наконец, как придя к какому-то решению, он продолжил:              — Я делал вещи, о которых я жалею. Которые не были неизбежны. В которых я не защищал ничью жизнь. Я был в сложных отношениях с миром и с собой тогда и направил свое доверие не на тех людей. Это осталось давно в прошлом, но прошлого не изменить. Теперь… — он на мгновение затих, словно внутренне к чему-то подготавливаясь, — теперь мне следует лишь покончить с этими людьми раз и навсегда. Но сначала мне нужно знать наверняка.              — Нужно знать что? — не поняла Вероника. — И кто эти люди?              — Нужно знать, что это те же самые люди, которые совершили покушение на вас, — ответил Ирвен.              Вероника подступила к нему, чтобы получше разыскать очертания его лица в темноте.              — Это… будет опасно для тебя? — спросила она с беспокойством.              Ирвен безразлично пожал плечами.               — Не опаснее, чем мой вчерашний день. Или позавчерашний. Или сегодняшний.              Вероника помолчала несколько мгновений. Сердце гулко заходило у нее в груди, будто примагниченное и раскачанное его голосом, и какое-то легкое, мечтательное желание облекло ее своим шелковистым флером.              — Я не все сказала, почему я написала тебе, — заговорила она, стараясь не пропустить в голос дрожь. — Там был парень на этом вечере… и он…              Ирвен подождал и наконец спросил, когда она не продолжила:              — Что он?              — Он хотел поцеловать меня, — сказала Вероника и, едва сомкнув губы, сразу же принялась высматривать в Ирвене реакцию.              Но лицо Ирвена, к ее разочарованию, совсем не менялось.              — Ты красивая девушка, я уверен, что многие этого хотят, — спокойно сказал он, помолчав.              Вероника, отчаявшись на следующий шаг, коснулась ладонями его локтя и вкрадчиво спросила:              — А ты?              Ирвен вдруг обидно фыркнул, развеяв ее шелковистый флер.              — Ты пьяна, — покачал он головой.              — Почему ты так решил? — внутренне наежившись, спросила Вероника.              — У меня есть глаза, уши и нос, — ответил он.              Не желая так легко принимать поражение, Вероника продолжила наступать:              — А если бы я не была пьяна?              Его лицо оставалось серьезным — или она дорисовала его таким в темноте, потому что другого он ей почти никогда не показывал. Луна, зависшая над лесом по другую сторону дороги, серебрила по кромке его силуэт и матово отблескивала на черных волосах. Он должен был видеть ее гораздо лучше со своего места — ее пылкие глаза и атласные губы, ее маленькую белую футболку и разгоряченную упругую кожу там, где у футболки был вырез. Он должен был думать о ней, она знала, что он должен.              — Тогда я ответил бы, — сказал Ирвен.              — А что бы ты ответил? — спросила она и замерла, подобравшись.              — Я бы ответил «да», — сказал он.              В животе у нее все моментально перевернулось. Эта душная глухая ночь вдруг стала самой счастливой ночью в ее жизни, и этот страшный скрипучий лес — самым чудесным местом на свете. То, что он ей сказал, нельзя было понять по-другому. Он сказал это не для того, чтобы ее не обидеть, и сказал это не для того, чтобы она отстала. Он сказал это глядя ей в глаза, откровенно и прямолинейно. Потому что он хотел, чтобы она знала.              В тишине различился легкий, едва слышный вибрирующий звук. Ирвен посмотрел на свое запястье.              — Мне нужно ехать, — сказал он, вставая с мотоцикла; Веронике пришлось на шаг отойти. — Возвращайся домой. Здесь небезопасно.              — Я вернусь, — ответила Вероника, как бы соглашаясь, но, сказав это, сама не поняла, куда хотела вернуться.              Ирвен коротко обернулся, посмотрел на нее черным стеклом своего шлема и снова слился с мотоциклом в сплошную тень. Тень бесшумно стартовала, покатилась, разгоняясь, и вскоре скрылась из виду.