Обыкновенный преступник

      121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

             Она бросалась своими юбками, рубашками и нейлоновыми колготками: тряпки вылетали из ее рук скомканными мячиками и распускались в воздухе, словно бутоны весенних цветов. Она метала через комнату свои туфли, баночки с кремами и косметичку, из которой сыпались тушь, помада и тени и брякались об пол. Она столкнула с полки телевизор, стянула скатерть со стола и разбила пустую стеклянную вазу.              — Я здесь! — кричала она. — Видишь ты меня или нет?!              «Я вижу тебя», — хотел ответить Эндман.              Она рыдала и топала, вздымая руки к небу и размахивая идеально уложенной прической: такую прическу она делала себе прошлой зимой, когда они ходили в рыбный ресторан на ее день рождения. Она в гневе вертелась по сторонам, отчего ее красное платье в белый горошек подпрыгивало и развевалось то вправо, то влево: в этом платье она была, когда они катались на лодке в Центральном парке в одно из жарких летних воскресений.              — Однажды я уйду и ты этого даже не заметишь, — глухо сказала она в пол, остановившись.              «Это не так, — хотел ответить Эндман. — Я замечаю. Я всё замечаю. Я помню, какой ты была».              Но у него словно не было рта.              Сквозь большое трехстворчатое окно, играя лучами на ее заплаканном лице, проникало солнце. В воздухе золотисто блестели пылинки. Эндман поморщился от яркого света и закрылся рукой. Солнце заливало комнату как замедленная вспышка фотоаппарата, больше не было ничего видно. Он поворочался, перевернулся на спину, потерев лицо ладонями, и наконец чуть приоткрыл глаза, посмотрев сквозь пальцы. Перед взглядом вырисовался проем окна, не зашторенного накануне вечером. Солнце только-только вылезало из-за пятиэтажки напротив — а значит, была половина шестого.              Давило какой-то тошнотворной, деморализующей тяжестью. Эндман повернулся обратно на бок и натянул на голову одеяло, подсматривая через щелочку наружу.              Телевизор был на месте, и Эндман видел свое отражение в выпуклом сером экране. Этот телевизор ей выдали бесплатно — на заводе по производству военной техники, промышленной мебели и телевизоров, где она работала старшим инженером. Он не включал этот телевизор уже две недели, с тех самых пор, как она ушла. Он не включал его и раньше, только она его включала.              На месте была и старая ваза из зеленовато-желтого стекла, доставшаяся ему в наследство. «Сейчас такие уже не делают», — говорила его двоюродная бабка, охая вокруг этой вазы. Вместе с вазой от бабки перешли сапфировые серьги, несколько запасных сковородок и какая-то грязно-синяя плюшевая игрушка в виде огромной зубастой рыбы, вся скатавшаяся и как будто набитая комками мягкого теста. Бабка перед смертью строго-настрого приказала не выкидывать эту игрушку, бормоча что-то бессвязное про ее особую ценность. И только годом позже Эндман заметил, что в брюхе у этой рыбы стало что-то шуршать. Рыба была выпотрошена, и из нее посыпались зашитые кем-то внутрь иностранные банкноты. И она — она тут же в панике сожгла их, как только он объяснил ей, что это, а рыбу отнесла на помойку. Эндман вечером того же дня пожалел о своем любопытстве, когда понял, что по удобству обычные подушки не идут ни в какое сравнение с бывшей рыбой-тайником.              Он протяжно зевнул, потянулся правой рукой вверх и наконец сел на кровати. Белая кружевная скатерть под вазой тоже была нетронута. На этой скатерти так и лежало ее обручальное кольцо вместе с вырванным из тетради листом в линейку. «Прощай. Сара», — фиолетовой ручкой вывела она в своей записке. Он был рад, что она не написала «люблю» или каких-то подобных слов. От этого казалось, что, может быть, она никогда и не любила его. Может быть, эти пятнадцать лет брака не имели для нее большого значения. Может быть, ничего страшного и не произошло.              Она просто забрала свои вещи. Забрала свои юбки, рубашки и нейлоновые колготки. На ручке шкафа больше не висели плечики с ее пиджаком. На трюмо больше не толпились баночки с ее средствами. Было пусто. За две недели, прошедшие после ее ухода, не было и дня, когда ему удалось бы не замечать этой пустоты.              Он нащупал на полу тапочки и, обувшись, поднялся. И в этот же момент, резко, как загорается лампа накаливания, на смену пустоте вдруг пришло нечто новое. Эндман озадаченно посмотрел вниз, на свои ноги, толком не понимая, в чем заключается это «новое» и откуда оно взялось. В голове замелькали цепочки ассоциаций, мозг напряженно забегал, прочесывая память. И наконец Эндман понял.              Это были серые махровые тапочки. Нет, не те, что у него на ногах, — те были коричневые, жесткие и заношенные до дыр. А это — были серые махровые тапочки его вчерашнего свидетеля Лайсона Джеммингса. Это были его гладко выбритые голени и чистые розоватые ногти. Это было волнение от неразгаданной загадки, просвечивающей сквозь его бледную кожу. Вот что было это «новое».              Вместо того, чтобы по обыкновению брести на кухню и сооружать сэндвич из лежалого хлеба и птичьей ветчины, детектив, подгоняемый неожиданным приливом энергии, завернул в ванную, два раза для точности вымыл голову, начисто сбрил с лица черную щетину и каким-то незнакомым взглядом посмотрел на себя в зеркало.              «И что-же-что ты потеряла-а? — напел он басом неопределенную мелодию и попытался повернуться в профиль, скосив глаза. — От седины ты удрала-а. Но ты тогда еще не зна-ала, как я красив в свои года-а-а», — он взял низкое грудное «до».              Впрочем, когда позже этим утром он приехал в Центральное Управление полицейского департамента Гладены, мысли о красоте и тапочках быстро улетучились. Только ступив на порог, он словно попал внутрь сумасшедшего пчелиного улья: «униформы» и «штатские», перемешиваясь в живом вихре, неслись туда, сюда, обратно, потом куда-то еще и снова обратно, некоторые выбегали на служебную парковку и рассаживались по машинам. Оглядев вестибюль и удивленно присвистнув, детектив Киртц сделал решительный шаг вперед и выловил из потока людей плечо в синем франтоватом пиджаке, крепко вцепившись в него пальцами.              — Не так быстро, — сказал детектив, глядя поверх низкой зализанной головы. — Тебя что, в школе не учили, что по коридорам бегать запрещено?              — В школе, мать твою, — недовольно обернулся и оскалился пойманный следователь Кориус Ибри, — госпожа Майер учила меня в туалете ласкать ее дырочку.              — Госпожа Майер? — удивился детектив. — Проходила у меня одна госпожа Майер, школьная учительница, свидетелем два года назад. Никогда бы не подумал…              — Черт, Киртц, отвали, — сморщился Ибри, безуспешно попытавшись вырваться. — Чего тебе надо?              — Что тут творится? — строго спросил Киртц.              — Ты что, не знаешь?              — Голову включи, — огрызнулся детектив. — Ты видишь, где я стою? Я стою на пороге, спиной ко входу, и время сейчас ровно семь утра. Это значит, что я только что вошел, и откуда мне знать, что творится, если я только что вошел?              — Вчера вечером, — Ибри приглушил голос, — кого-то из ребят Джонса — чик-чик, — он провел двумя пальцами у горла.              — Что, зарезали? — переспросил детектив.              — Да нет же, — сказал Ибри раздраженно, — застрелили. И машину сожгли.              — Застрелили — это не «чик-чик». Это «бэнг-бэнг», — Киртц отпустил следователя и, характерно сложив пальцы, два раза «выстрелил» у него перед лицом. — Если уж используешь сленг пятилетних детишек, делай это правильно.              — Осёл, — пробормотал Кориус Ибри, злобно зыркнув из-под черных бровей, и, пользуясь возможностью, поспешил убраться.              — Что ты сказал? — донеслось ему вслед, но он даже не обернулся.              «Осёл — благородное животное», — чуть поразмыслив, заключил про себя Киртц и приосанился.              Пробравшись к лифтам сквозь копошащийся вестибюль и поднявшись на шестой этаж, он зашел на кухню, налил себе кипятка и засыпал в кружку серый порошок «три в одном»: заменитель сахара, заменитель кофе, заменитель сливок. Порошок собрался горкой на поверхности воды и медленно намокал, пока наконец стремительная алюминиевая ложка не утянула его в водоворот.              Сорт заменителей «Вечный двигатель» хранился только здесь, на шестом, и, в отличие от сортов «Вечная энергия» и «Утренний Путь», которые можно было достать на втором, третьем и пятом, вызывал у Киртца приступ сердцебиения только через раз. По стечению обстоятельств, этот раз произошел именно сегодня.              Сердце билось, перебивалось и сбивалось, затягивая вакуумом грудь и заставляя кружиться голову, пока он перемещался с шестого этажа на третий, в регистрационную камеру. Один раз в лифте Киртцу даже пришлось схватиться за стену, когда, словно на долю секунды потеряв сознание, его тело решило, что падает. Однако приступы обычно не длились долго, и потому из лифта он выходил уже в бодрости, свежести и светясь здоровыми каплями испарины на покрасневшем лбу.              Он прошел по длинному коридору, где с потолка, изо всех сил стараясь не погаснуть, надрывно гудели и жужжали автоматические лампы, и распахнул серую металлическую дверь в самом конце. Однако, бойко шагнув внутрь, Эндман тут же в недоумении остановился. Перед ним раскинулось огромное пустое помещение, лишь у дальней стены которого грустно стояла одинокая операторская стойка. Спиной ко входу, поставив локти на стойку, так же грустно стояла Пэри Фельчер. Обычно Пэри сидела с другой стороны стойки, важно сгорбившись над компьютером, и, вглядываясь в экран, сосредоточенно щурилась, отчего ее глаза совсем терялись под длинными тяжелыми ресницами и слоями черной подводки; и от самого входа, виляя змейкой от стены до стены, к ней выстраивалась громко перешептывающаяся очередь, сквозь которую Эндману приходилось грубо пробираться, распихивая младших офицеров, следователей и прочих клерков влево и вправо. Без этой очереди, с расчетом на которую, казалось, и проектировалось это обширное помещение, регистрационная камера выглядела непривычно просторной и даже гротескной.              — Не рабо-отаем! — раздался резкий скрипучий голос Пэри, и, вильнув выжженными желтыми кудрями, она обернулась. — Ах, это ты, Энди, — смягчилась она.              — Что случилось? — спросил детектив, с любопытством вслушиваясь в звонкое эхо от их голосов.              Пэри устало вздохнула. Детектив подошел ближе и заглянул за стойку, откуда раздавался тихий металлический лязг. На полу сидел молодой парень, окруженный крошечными винтиками и отвертками, и копался в пыльных внутренностях уложенного на бок компьютера.              — Да вот… — Пэри рассеянно указала на компьютер рукой. — Пришла с утра, а этот друг даже просыпаться не захотел. Спрашивается, как так? Я встаю в четыре утра, все мы встаем в четыре утра, вовремя приходим на работу, а этот вон что выкинул. Не хочу, говорит, и всё. Ну, спрашивается, кто хочет — я, что ли, хочу? А я вот, может…              — И что, когда починят? — бесчувственно прервал ее Эндман.              — Я не знаю, Энди, может быть, вообще не починят. — Пэри взяла его за локоть, отвела чуть в сторону и продолжила тише: — Малый этот, слышишь, что говорит, — говорит, «плата» ему какая-то нужна. Я ему говорю, какая плата, — у нас с вами договор, мы государственное учреждение, в конце концов. Нет, не знаю, махнул рукой, копается. — Она на секунду замолчала и затем подняла к детективу полный надежды взгляд. — А может… Может, хоть ты ему, уж поавторитетнее как-то, скажешь, что, мол, не должны мы платить ни за что?              Эндман растянул губы в тонкую полоску.              — Пэри, — сказал он, будто не слышал ее просьбы. — Я расследую дело глубокой важности, и мне очень нужна твоя помощь. Скажи, ты помнишь, может быть, недавно были зарегистрированы какие-то преступления по улице Менгельса, дом 7? — назвал он адрес Лайсона Джеммингса. — М, не помнишь?              — Детектив, вы представляете, сколько преступлений регистрируется по столице каждый час? — перешла она на «вы», как обычно делала, когда ее что-то задевало. — Порядка двух сотен краж, не менее пяти сотен безосновательных высказываний, около сотни запрещенной деятельности в неотведенных местах, порядка…              — Но может быть, что-то связанное с падением из окна? — вклинился с подсказкой детектив.              Пэри в гордом молчании подбоченилась и укоризненно покачала головой.              — Ладно, ну, может, посмотришь в картотеке тогда? — Эндман кивнул головой в сторону незаметной коричневой двери в стене за спиной и попытался вежливо улыбнуться.              — Я, — приподняла подбородок Пэри, — не могу оставить механика без надзора. Вы сами должны понимать, человек из чужого ведомства, несанкционированный. Как я вот сейчас уйду, а его оставлю с закрытой информацией, — она снова показала на компьютер, — он всю информацию вытащит.              «Да если он что-то вытащит, ты этого не поймешь, хоть даже с лупой будешь над ним стоять», — подумал Эндман, но вслух сказал:              — Что ж, я сам посмотрю в картотеке в таком случае.              Он развернулся и направился к незаметной коричневой двери с белой табличкой «Архив».              — Деталей нет. Нет у нас деталей запасных! Всё, — слышал он раздраженный мужской голос у себя за спиной.              В архиве было прохладно и темно — свет падал лишь из нескольких зарешеченных окон на другом конце, за длинными рядами шкафов, — и почему-то пахло влажностью. По алфавитному указателю добравшись до нужной улицы, детектив вытащил с полок все коробки, имевшие хоть какое-то отношение к искомому адресу, и, чувствуя в себе не до конца зарытый талант хоккеиста, размашистыми пинками доставил их к одному из столов у окна.              Продираться сквозь папки ему пришлось до самого обеда, но ничего достойного внимания так и не обнаружилось. Ничего, где фигурировали бы окна, квартира номер восемнадцать или же сам Лайсон Джеммингс. Но что-то не давало детективу так просто отпустить эту зацепку, при том что никаких других в призрачном деле Ирвена Эберхарта у него и не было.              Поездка в локальный полицейский участок Второго Восточного района плодов тоже не принесла. Потратив оставшуюся половину дня на оформление всевозможных допусков и получив затем по этим допускам ровно четыре дела о правонарушениях, тогда как все остальные дела, хранившиеся, по несчастливому стечению обстоятельств, на нижних ярусах архива, были утрачены в таинственном инциденте с затоплением на прошлой неделе, детектив, бегло просмотрев эти четыре дела, покинул участок с надеждой, что возвращаться ему больше не придется.              Солнце уже садилось, знойная жара спала, улицы понемногу разгружались от дневного шума. Детектив, оставив машину припаркованной около участка, перешел широкий проспект, по которому тащился одинокий автобус, и завернул в переулок между двумя исполинскими высотками. Навстречу ему из переулка вышла молодая девушка в розовом тренировочном костюме, ведущая на поводке маленькую остроухую собачонку, — девушка кивнула и улыбнулась ему. Из подъезда высотки показалась пожилая пара — посмотрев на него, старики тут же отвели глаза, засеменив на другую сторону дороги.              Все они знали, кто он. Может быть, и не знали наверняка, но, по крайней мере, чувствовали.              Киртц шел не спеша, улица за улицей пролистывая эскизы каменного города, некогда стремившегося к величию. Чем дальше он углублялся в извилистые лабиринты Второго Восточного района, тем чаще тут и там мелькали начавшие обваливаться недостройки, заросшие травой оазисы, выделенные когда-то под скверы, и так и не запущенные проезжие дороги, асфальтное полотно на которых резко обрывалось иногда в самом начале, а иногда доходя почти до середины улицы. И лишь памятники, величественно возвышающиеся на углах улиц и перекрестках, ничуть не блекли. Свежеотполированные и начищенные, они смотрели на Киртца немыми бронзовыми лицами, пробуждая явственную память о том, чего он никогда не видел. Они смотрели с укором и строгим ожиданием, наказывая не допустить, не повторить, не совершить тех ошибок, которые совершил кто-то задолго до его рождения. Они жаждали заверения, что их жертва не была напрасной.              «Чертовы бездушные морды, — думал Киртц, проходя мимо трех застывших гигантов, чьи морщинистые лбы, словно от напряженного работящего пота, все еще блестели в лучах закатного солнца. — Вы думаете, это я виноват? Вы думаете, я в чем-то виноват? То, что вас когда-то там убили, ко мне не имеет никакого отношения. Бездарная у вас была охрана. И полиция бездарная. Вот и все. И сейчас не лучше. Будто дел нет более важных, чем искать какого-то мальчишку, который поди уж давно закопан где-нибудь в Ираморском лесу».              Детектив свернул на улицу Менгельса, спрятанную почти на самой окраине района, — больше похожую и не на улицу, а на широкую тропинку в провинциальном городке, — и в отдалении перед его взглядом замаячил трехэтажный комплекс апартаментов. Киртц неторопливым размеренным шагом приблизился к нему и встал напротив единственного в доме подъезда, от которого в обе стороны тянулись длинные бока, часто усыпанные занавешенными окнами. Под окнами в кустистом палисаднике цвели клумбы.              Киртц, прищурив один глаз и неразборчиво бормоча себе под нос, начал что-то высчитывать, водя пальцем по воздуху. Наконец он помотал головой, словно отмахиваясь от какой-то назойливой идеи, и медленно двинулся в обход дома. Остановившись у торца, он поднял взгляд наверх. В одинокое окно на втором этаже, еще вчера зиявшее пустым проемом в рамке из острых осколков, уже вставили новенькое чистое стекло.              Детектив оглядел болезненно высохшую, истоптанную траву у стены дома. На потрескавшейся от жары земле валялись мелкие кусочки стекла, серебристые полкроновые монетки, какие-то обертки, сигаретные окурки и несколько пустых бутылок от лимонада. Киртц внимательно прочесывал взглядом каждый миллиметр, выискивая все лишнее, все, что не вписывалось в эту замусоренную картинку, все, чему не было достаточных причин находиться здесь.              Он вновь поднял голову и осмотрел окно. Осмотрел полумертвое дерево рядом с окном, высокий куст под этим деревом и собирался уже напоследок снова осмотреть траву, как вдруг его взгляд хваткими натренированными клешнями вцепился в добычу и предвкушающе засигналил. В глубине куста, за понурым слоем увядающей листвы, что-то чернело.              Детектив подошел ближе, надел перчатки, достал пинцет из кармана пиджака и осторожно вытащил застрявший между веток кусочек материи. Материя состояла из двух соединенных между собой черных тесемок, одна из которых расширялась в треугольник из прозрачной сеточки, а на сеточке плотными нитками была вышита фигура задравшего хвост кота.              — Хм, — детектив поджал губы, с любопытством глядя на приобретенный артефакт и пытаясь определить его назначение. Назначение никак не определялось.              Он по-разному повертел ткань у себя перед лицом и наконец заметил в месте соединения тесемок какой-то неровно торчащий край, будто что-то было оттуда срезано.              — Этикетка? — спросил себя Киртц и, тут же перебрав в голове все известные ему предметы одежды, с большей или меньшей уверенностью остановился на одном из них. Найденное нечто удивительно походило на странный каркас женских трусов.              С сомнением нахмурившись, словно это открытие его разочаровало, детектив вытащил из другого кармана пиджака маленький прозрачный пакетик и поместил туда свою находку.              — Пожалуй, на сегодня хватит, — заключил Киртц и, финальным взглядом пробежавшись вокруг, вышел обратно на дорожку перед домом.              Но в тот же момент, как он вышел, ноги его так и замерли: на эту же дорожку, спустившись с крыльца подъезда, прямо сейчас ступал молодой светловолосый парень.              Нельзя сказать, что Эндман сразу же узнал его силуэт. Силуэт был ему не слишком знаком, ведь раньше детектив видел этого парня только в свободном синем халате из толстой махровой ткани, а сейчас тот был в аккуратных серых брюках с четко выглаженными стрелками и легкой желтой рубашке с коротким рукавом, открывавшей изящные белые руки. Силуэт был Эндману не слишком знаком, но знакомо было вновь пропитавшее его с ног до головы чувство: смешанное с жаром воодушевление. Этот силуэт возопил о себе, вспыхнув яркой пылкой искрой и промчавшись внутри Эндмана молниеносным разрядом.              Парень тем временем мельком посмотрел в его сторону, не собираясь надолго задерживать там взгляда, и уже почти успел отвернуться, когда, видимо тоже что-то осознав, как будто через силу остановился. Киртц неторопливо приблизился.              — Оу, — сказал Лайсон то ли с удивлением, то ли с притворяющейся удивлением досадой. — Неужели вы снова ко мне, детектив?              — Н-ну, — протянул детектив и отчеканил: — эт-то как посмотреть.              Лайсон молчал, вежливо и обезличенно глядя куда-то в район выбритого утром подбородка Киртца.              — Что-то привело меня сюда, — задумчиво нахмурился детектив. — Какое-то чутье.              — Оу, — снова сказал Лайсон и неуверенно кивнул.              — Вы куда-то уходите? — спросил детектив.              Лайсон тихо усмехнулся, опустив взгляд, и его губы мягко, как медовая патока, приоткрылись в улыбке.              — Надеюсь, — сказал он.              — Хе, — усмехнулся вдруг в ответ детектив. Прозвучало это странно, как если бы, не имея сноровки, он попытался выполнить какой-то сложный акробатический трюк.              Лайсон удивленно приподнял брови, продолжив неловко улыбаться. Киртц кашлянул и, вернув себе серьезность, проговорил:              — Я вижу, что вам починили окно. Это очень хорошо.              — Согласен, детектив. Это весьма неплохо.              — Скажите, Лайсон Джеммингс… Живут ли здесь у вас, — детектив нарисовал поднятым пальцем неопределенный круг в воздухе, — стройные молодые девушки?              Лицо Лайсона на секунду ошеломленно зависло, но тут же, как будто сориентировавшись, он с готовностью произнес:              — Наверное, есть несколько. Вас какие девушки больше интересуют? Брюнетки? Блондинки?              — Вы меня не так поняли, — скривив губы, ответил детектив. — У меня строго профессиональный интерес.              — Разумеется, — невозмутимо подтвердил Лайсон. — Я всего лишь предположил, что описание внешности может иметь значение.              — Меня интересуют стройные девушки, не более чем со вторым размером одежды и имеющие не более двух ног. Остальные детали внешности не важны.              — Я вижу… — медленно кивнул Лайсон и положил руки в карманы брюк, звякнув широким золотистым браслетом часов. — Что ж, на третьем этаже в двадцать четвертом номере живет Берта Ательсон, не поручусь насчет размера одежды, но в остальном под ваше описание она подходит. Девушка по имени Минди — на другой стороне холла от меня, кажется одиннадцатый номер, заехала пару недель назад. И госпожа Крайс — прямо напротив моих апартаментов, — я бы сказал, что ей за тридцать, но, с другой стороны, понятие «молодости» можно интерпретировать довольно широко. Пожалуй, это всё, — он поднял вверх глаза, задумавшись.              — Вы хорошо осведомлены, Лайсон Джеммингс, — проговорил детектив.              — Конечно, это ведь мои соседи.              — Что насчет девушек, которых вы не знаете?              — Которых я не знаю? — переспросил Лайсон, уточняюще подавшись вперед.              — Да. Не видели ли вы здесь незнакомых девушек в последнее время?              Лайсон помотал головой, невинно поджав губы.              — Может быть, к вам самому приходили какие-то девушки? — продолжал Киртц.              — Боюсь, что нет, детектив, — тихо, но с расстановкой произнес Лайсон, улыбаясь самыми уголками рта. — Девушки ко мне не приходят.              Его глаза встретились с внимательными темными глазами Киртца и непривычно долго задержали на них взгляд. Непривычно оно было именно Киртцу: этот парень — плавный, гибкий и вкрадчивый — всегда ускользал от него как вода сквозь пальцы, не давая по-хорошему всмотреться и понять. И сейчас детектив, почувствовав неожиданный шанс, ощутил себя победоносным пауком, схватившим заплутавшую муху: ему показалось, что он подцепил какой-то невидимый волосок чужой души и вот-вот потянет его на себя.              Он наконец основательно всмотрелся в загадочные глаза Лайсона Джеммингса и напряженно прищурился.              — Могу ли я помочь вам чем-то еще? — озабоченно спросил Лайсон.              Детектив прищурился сильнее. Глаза у Лайсона были очень ясные и выразительные. По-прежнему неясным оставалось лишь то, что именно они выражают.              Киртц разочарованно выдохнул.              «Ты смешон, Энди, — он мысленно покачал головой. — Ты просто смешон».              — Скажите, — произнес он вслух, — когда именно, по вашим подсчетам, было разбито окно у вас на этаже?              — М-м-м, — Лайсон наморщил лоб. — К сожалению, я не вел точных подсчетов, но я могу постараться вспомнить, когда я это заметил. Это было… Я выходил примерно в такое же время, это было три или четыре дня назад…              Он помолчал, задумавшись, и наконец со вздохом посмотрел на выжидающего, как тигр перед прыжком, Киртца.              — Простите, детектив, если точная дата так важна, я постараюсь вспомнить. — Снова замолкнув, он беззвучно зашевелил губами и спустя несколько секунд, просветлев лицом, вдруг вскинул вверх указательный палец. — Вспомнил. Я ошибся насчет «три или четыре» — это было ровно два дня назад. Два дня назад, в такое же время, я выходил из дома и заметил. Но вот до этого… До этого, вечером накануне, когда я возвращался — я возвращался около полуночи — и… наверное — наверное, оно тогда было целым. Но утверждать не берусь — я мог просто не обратить внимания.              Детектив достал темно-синий карманный блокнот с лохмато встопорщенными страницами и записал в него: «окно разбито: 12-13 п.у.»              — Возможно, кто-то из моих соседей окажется вам более полезным, — сожалеюще улыбнувшись, сказал Лайсон.              — Не стоит себя недооценивать, — строго ответил детектив, закрыв блокнот.              Лайсон, по-прежнему доброжелательно глядя на детектива и словно предпочтя пропустить его реплику мимо ушей, развел руками:              — Что ж… Меня ждут, я не хотел бы опаздывать.              Эндман посмотрел на свои старые часы, обхватившие запястье потрепанным кожаным ремешком. Под треснувшим стеклом раскинулись в стороны позолоченные стрелки: было без десяти семь. И было, помимо этого, отчего-то очень некомфортно: как в тех самых случаях, когда комфортнее стало бы спрятать запястье в карман. Детектив решил так и поступить.              — Может быть, вас подвезти? — спросил он, неспешно убрав руки в карманы пиджака, и сразу же обнаружил, что поскольку карманы прорезаны горизонтально, то держать там руки не слишком-то удобно.              — Не стоит, — после короткого замешательства ответил Лайсон. — Я люблю гулять пешком.              — Это даже хорошо, — кивнул Киртц, — потому что машины у меня сейчас нет, она осталась у полицейского участка.              В повисшей тишине его слух уловил, как ветер несет по сухой пыльной дороге какой-то шелестящий пакет, а вдалеке заводят свое вечернее стрекотание кузнечики. Но вдруг совершенно неожиданно тишина разбилась — и посыпалась яркими, заливисто сверкающими осколками из прозрачного хрусталя. Лайсон, чуть склонив голову, смеялся; рассыпчатые пшеничные пряди, закрывавшие виски, свесились вниз и подрагивали.              Эндману показалось, что он никогда еще не слышал чего-то настолько же мелодичного и живого, как это смех. А может быть, и слышал, только не обращал внимания. Ему вспомнилось утреннее солнце на лице Сары, безвозвратно ушедшей и оставившей после себя лишь потускневшее за годы кольцо. Он подумал, что это солнце было бы гораздо уместнее именно сейчас: оно бы бархатисто искрилось на самозабвенно смеющемся лице, сияло на шелковистой соломке волос, вторило бы музыке звонкого голоса. Оно нашло бы здесь безупречное, идеальное пристанище для себя.              — Вечного Пути, детектив, — звучно выдохнув и покачав головой, попрощался Лайсон Джеммингс и, развернувшись, зашагал по своим делам.              А Эндман наконец понял. Наконец-то он все понял.       

      ***

             Величественная трехэтажная вилла Лидера Джонса, снаружи при первом взгляде напоминающая фортификационный бастион, с самого утра кишела служащими охранных и полицейских ведомств всех форм и мастей. Младшие оперативные сотрудники Отдела противодействия терроризму, передавая распоряжения командиров, сновали вверх и вниз по широким лестницам из белого мрамора; старшие оперативные сотрудники въезжали и выезжали с огороженного высоким каменным забором двора; офицеры Специального охранного подразделения с особым тщанием заглядывали в углы и прочесывали коридоры в поисках затаившихся врагов.              От всего этого брожения, шума и топота у Вероники к вечеру разразилась страшная головная боль, от которой она спасалась в небольшой секретарской каморке, соседствующей с кабинетом отца. Каморка оставалась одним из немногих островков уединения и тишины в этом громадном особняке, но основное, что помогало Веронике отвлечься и забыть про боль, был интересный и волнующий разговор по другую сторону дубовой двери, который можно было хорошо слышать, если плотно приложить к этой двери ухо.              Разговор вели, в основном, два голоса: один — чуть не дрожащий и подобострастный — принадлежал неизвестному молодому мужчине, второй же — хорошо знакомый ей — был голосом ее брата, и Вероника, как ответственный суфлер, беззвучно шептала вместе с ним слова.              «Говори правду, — учила она брата прошлым вечером. — Понял? Ты действительно был у друзей из университета. Они действительно живут недалеко от Ханны. Ты действительно попросил тебя подобрать по дороге. Единственная разница в том, что я приехала за тобой не с Тимом и Доном в нашем автомобиле, а везла меня Ханна в своей машине. И я очень переживала, что ребята уехали куда-то и не вернулись».              — …и я попросил Веронику меня подобрать, — говорил Велисент, а сестра, замирая сердцем, уже подхватывала следующую фразу, — когда она поедет домой. Она приехала с Ханной на ее машине, и меня это сразу удивило. Она очень переживала: сказала, что Тим и Дон куда-то уехали и не вернулись. Собственно, это все, что я вообще знаю о ситуации.              В кабинете раздались незнакомые кряхтящие хмыканья и появился теперь третий голос — глуше и старше, чем у дрожащего молодого мужчины. Голос учтиво произнес:              — Спасибо, Велисент. — И после паузы продолжил: — Не могли бы мы поговорить с…              — Разумеется, — прервал его Томас Джонс — голос номер четыре. — Позови сестру, Велисент.              Заскрипел стул, зашаркали шаги по полу, и Вероника, как обжегшись, отскочила от двери и поскорее села на секретарский стол, беззаботно свесив выглядывающие из-под широкой плиссированной юбки ноги. Дубовая дверь раскрылась, и вышедший Велисент махнул ей головой. Вероника медленно слезла со стола, пронзая брата взглядом, и зашла в кабинет. Навстречу ей тут же поднялись трое мужчин, и только Лидер Джонс, слившись со своим массивным кожаным креслом, остался сидеть.              — Вероника, — прозвучал молчавший до того пятый голос, — я генерал Хайн Шиллен, начальник Полицейского департамента Гладены. Наверное, ты помнишь меня, мы встречались на прошлогоднем званом обеде у…              — Конечно, я помню вас, — громко сказала Вероника и неестественно улыбнулась.              Генерал, маленький седой старичок, утопающий в покрытом нашивками мундире, казалось, на мгновение смутился. Причмокнув для важности губами, он снова заговорил:              — Это начальник Отдела противодействия терроризму, полковник Нэй Хансон, — представил он стоящего по левую от него руку высокого дородного мужчину в длинном сером плаще поверх коричневого костюма. Мужчина тронулся с места, словно оживший монолит, и склонил крупную голову с высоким, волнистым от морщин лбом, переходящим в две грозные залысины.              — И следователь Кориус Ибри, — продолжил генерал, указав на щуплого мальца, стоящего следом за полковником Хансоном и тонкой стрункой вытягивающего шею из короткого приталенного пиджака. Посмотрев на следователя, Вероника еле сдержала фырканье: не женись он на чьей-нибудь дочке, было бы ему самое время пробиваться в младшие оперативники, заключила она.              Все незнакомые голоса наконец обрели в ее голове четкие облики. Похоже, этот Кориус Ибри был тем, кто задавал ее брату вопросы, но вот опасаться следовало вовсе не его, а скорее уж полковника Нэя Хансона с цепкими безжалостными глазами.              Генерал пригласил Веронику сесть на один из стульев, расставленных перед столом Вечного Лидера, и только после этого полицейские уселись сами.              — Не могла бы ты рассказать о том, что произошло вчера вечером? — обратился генерал к девушке, по-старчески ласково улыбнувшись.              — Да, могу, — коротко ответила Вероника, — но я мало что знаю.              — Любые детали будут нам важны, — пролебезил молодой следователь.              — В общем, я была у Ханны, — вздохнула Вероника, поморщившись от нового приступа головной боли. — Ханна — это моя подруга, мы с ней работаем вместе в Департаменте бюджетного учета. Я часто бываю у нее по вечерам.              — Во сколько вы приехали? — уточнил следователь.              — Мы приехали к пяти, я поднялась к Ханне в комнату, Тим и Дон как обычно остались ждать внизу в гостиной.              — Вы знаете, что они делали в гостиной? — спросил следователь.              — Они… — начала Вероника, но тут же ее гладкое ровное лицо надломилось, из глаз непроизвольно покатились слезы. — Они… Я до сих пор не могу поверить…              Плакать ей было легко. Не нужно было притворяться, не нужно было играть перед ними роль. Плакать она могла непринужденно и естественно, стоило лишь подумать о двух телах, только-только дышавших, только-только живых, продырявленных насквозь как мешки, набитые мягкими влажными тряпками.              Полицейские неуверенно переглядывались. Полковник Хансон протянул Веронике платок.              — Обычно они… — Вероника горько улыбнулась, вытерев платком лицо, — они заигрывали со служанкой иногда. Не знаю, что они делали тем вечером, я только спустилась один раз. И Тиму как раз позвонили, но я не слышала, о чем он говорил. Он был чем-то встревожен. Потом они отпросились и уехали.              — И во сколько… они уехали? — продолжал спрашивать своим сбивчивым голосом Кориус Ибри.              — В восемь вечера, и обещали вернуться в девять. Я всегда уезжаю от Ханны в девять, у нас с папой договор, что я дома к десяти, — она посмотрела на отца, мягко улыбнувшись. — Но в девять они не вернулись, я ждала полчаса, но потом уже нельзя было больше ждать. И я попросила Ханну отвезти меня домой.              — Они сказали, куда поехали?              — Не-а, — Вероника помотала головой. — Я решила, что они поехали по вызову папы.              — Нет, я не понимаю, — глядя на дочь, вздохнул Томас Джонс. — Как они могли оставить тебя? Они не могли быть никуда вызваны, их единственной задачей была твоя охрана.              — Значит, они поехали по какому-то личному делу! — взвинтилась Вероника, почувствовав в словах отца обвинение. — Папа, я не отвечаю за их профессиональную дисциплину. — Она повернулась к полицейским: — Вы можете спросить у Ханны! Она все подтвердит.              — Ханну уже допросили, — кивнул Кориус Ибри.              — Вот и хорошо, — строго сказала Вероника. — Папа, можно мне идти? У меня ужасно раскалывается голова.              Лидер Джонс медленно кивнул. Вероника поднялась со стула и, втянув живот и сведя лопатки, грациозно прошествовала к двери, пренебрежительно смакуя три взгляда, приклеенных к ее обтянутой водолазкой спине. Выйдя, однако, из кабинета, она тут же выдохнула и вновь припала ухом к двери, за которой раздавалось теперь нервирующее молчание. Наконец послышалось какое-то копошение и приободряющий голос полковника Хансона проговорил:              — Ну давай, Кори. Докладывай.              Зашуршала бумага.              — После изучения следов машин… — зазвучал теперь словно в два раза истончившийся голос следователя и сразу же запнулся, — т-то есть, гм, следов от шин, мы пришли к выводу, что машину жертв подрезал другой автомобиль, вынудив затормозить, и еще один автомобиль «запер» сзади. Дыры от пуль свидетельствуют, что далее машина была… — возникла таинственная пауза, и громко перелистнулась страница, — обстреляна. Стреляли по уязвимым частям: дверям и капоту, после чего машину подожгли, чтобы заставить жертв выйти, а затем расстрелять их. Судя по расположению гильз, а также по извлеченным из стен домов пулям, в какой-то момент произошла перестрелка между группой нападающих и одним… — что-то вновь зашелестело и замешкалось, словно торопливые пальцы никак не находили нужную страницу, — человеком. Одиночка, вероятно, прятался на лестнице в подвал у одного из домов на перекрестке. Оружие, использованное обеими сторонами, предположительно, контрабандное. Кровавые следы на асфальте и положение тел жертв свидетельствуют, что их тела были по какой-то причине перемещены на несколько, в скобоч… на тридцать метров, предположительно уже после их смерти. Из мобильных телефонов, которые, по показаниям, присутствовали в количестве одного у каждого из жертв… один не найден. Принадлежавший… — новая заминка, — Тиму Коббу. На месте происшествия его не нашли.              «И не найдете», — подумала за дверью Вероника, но в ту же секунду напряглась.              — Мы запросили у станции данные о местоположении, а также о совершенных звонках по обоим телефонам, — продолжил виляющий голос Кориуса Ибри, — но… на данный момент неизвестно, есть ли они там.              — Есть ли где что? — с расстановкой прогудел Лидер Джонс.              — Данные… на станции…              — Хм-м, — задумчиво протянул Лидер.              — На месте преступления, — поспешил реабилитироваться Кориус Ибри, — также найдена кровь, предположительно принадлежащая кому-то из нападающих. Вероятно, кто-то был ранен в ходе перестрелки с неизвестным одиночкой. Кровь была передана на кислотный анализ, — почти с важностью закончил он.              — Кислотный анализ? — переспросил Лидер Джонс.              — Да. У каждого человека есть своя… — бойко начал объяснять следователь, но по какой-то причине вдруг прервался. Наконец после паузы он продолжил: — к-кислота… в крови.              Кабинет глухо затих.              — Это отпечаток человека, — вскоре прервал молчание размеренный голос полковника Хансона. — Такой же уникальный, как отпечатки пальцев. Только строится он на глубоком анализе биологических жидкостей и тканей человека с помощью компьютера. Конечно, это очень дорогой метод, но у нас нет более высоких приоритетов, чем безопасность Вечного Лидера и его семьи.              Вероника широко раскрыла глаза, почувствовав, как внутри нее, из всех имеющихся там биологических жидкостей и тканей, кристаллизуется какая-то льдина. Она даже отняла от двери ухо, чтобы все обдумать и перевести дыхание, и, когда приложила ухо обратно, застала череду многоголосых прощаний и поскрипывание пола под чьими-то ногами. Она почти бегом выскочила из каморки и, силой самообладания заставив себя замедлиться в коридоре, проследовала к комнате брата, глухо стуча по ковру широкими каблуками туфель.              — Они говорят, что у них есть какой-то метод, чтобы определить тех людей, которые в нас стреляли, — шмыгнув в комнату и закрыв за собой дверь, громко зашептала она. Велисент, сидевший, сосредоточенно склонившись над столом, развернулся к ней на крутящемся стуле, колыхнув черными прядями волос. — Но если они их найдут… И они скажут, что мы были там…              — О боже, ты волнуешься, что они найдут преступников, которые собирались нас убить? — спросил брат с раздражением.              — Ты тоже соврал, — похолодев, заявила Вероника. — Так что тебе достанется не меньше моего, а скорее всего и больше!              — Значит, я пойду и сейчас же расскажу все, — невозмутимо отозвался Велисент и, встав со стула, направился к двери.              — Нет, стой! — Вероника шагнула брату навстречу и, вцепившись в него тонкими пальцами, преградила ему дорогу. — Если ты пойдешь и скажешь, я не прощу тебя никогда в жизни. Серьезно. Я с тобой никогда больше не буду разговаривать.              Велисент равнодушно посмотрел на нее сверху вниз.              — Чего ты вообще рассчитываешь всем этим добиться? Ты действительно собираешься встретиться с этим террористом? Думаешь, вы с ним что, миленько подружитесь и будете ездить друг к другу в гости пить чай?              — Он не террорист, — гневно прошипела Вероника.              — Он террорист и преступник, Ви. Он плохой человек. Я не понимаю, почему ты так хочешь видеть в нем…              — Да ты понятия не имеешь, какой он человек! Ты ничего о нем не знаешь! — Она с яростью тряхнула брата, но затем, шумно выдохнув через надутые ноздри, отпустила его и с надменным спокойствием продолжила: — И вообще, поскольку судов у нас нет, то ни одно из его преступлений даже не было доказано.              — Судов? — засмеялся ей в лицо Велисент. — Ты где этого набралась-то?              — Я с уверенностью знаю только то, что я видела своими глазами, — сказала Вероника. — Он нас спас. И у него…              Она запнулась и замолчала.              — Что у него? — поддел ее брат. — Цветочек мифических гуманистов на шее?              Вероника лишь смерила его ледяным взглядом.              — Ви, — вздохнул брат, — я знаю, кто такие гуманисты на самом деле, я их и раньше встречал.              — Где же? — язвительно спросила Вероника.              — Нет у них никакого движения, — сказал Велисент, проигнорировав ее вопрос. — Это просто сборище книжных червей. Они ничего не делают. Они только любят языком чесать.              — Выглядел он как чешущий языком книжный червь? — Вероника воинственно выставила подбородок и затем безапелляционно отрезала: — Он настоящий.              Брат, казалось вовсе не впечатленный, с деланной жалостью сказал:              — Скорее всего, он даже не придет, Ви.              — Тогда тебе и не о чем переживать, — фыркнула Вероника и, рассерженно вылетев из комнаты, погромче хлопнула дверью — предварительно, однако, окинув беглым взглядом коридор и убедившись, что вокруг никого нет.              В детстве, обижаясь на брата, Вероника всегда демонстративно собирала свои игрушки, завалявшиеся в его комнате, и, гордо задрав голову, уносила их в свою, зарекаясь больше никогда не возвращаться. Возвращалась она, впрочем, следующим же утром, когда, позабыв за ночь все разногласия, просыпалась с чувством невинной детской беззаботности. Дни споров о цвете фломастеров для раскраски давно прошли и поводы для раздоров поменялись, но долго злиться на брата Вероника не могла и до сих пор. И потому, к ночи улегшись в постель, она уже растеряла весь свой запал негодования, с теплотой думая о том, что брат лишь пытается ее защитить.              Безоблачной радости, однако, в мыслях вовсе не царило. Раз за разом в ее голове возникал будоражащий душу облик: сперва лишь черная тень, неотделимая от мрака ночи, из тени — резкий, обрывистый силуэт на полотне из огненных всполохов, и наконец — материальный человек с живым лицом, незнакомым голосом и теплой, сильной рукой под кожаной перчаткой. Человек, которого, ей казалось, она ждала всю жизнь. Человек, которого нельзя, ни в коем случае нельзя было позволить себе упустить. И тем не менее упустить его было так легко…              «Через два дня, — твердила про себя Вероника, сжимая в отчаянных тисках подушку. — Ну как, ну зачем мне вообще в голову пришло такое сказать? Вдруг он не понял? Да как такое можно правильно понять вообще? Почему я не могла просто сказать "послезавтра"?!»              Волнение и череда бессильных укоров так и не дали ей погрузиться в глубокий сон; в усталом перегруженном сознании до самого утра лишь прерывисто мелькали бессвязные образы и картинки, и весь следующий день Вероника, чувствуя себя полностью разбитой, провела в постели. Из комнаты она вышла только вечером и, подрагивая от перемешанного со страхом предвкушения, спустилась в гостиную на первом этаже.              Это был тот редкий выходной, когда Лидер Джонс, не обнаружив чрезвычайно важных и не терпящих отлагательства рабочих дел, действительно остался дома и даже не заходил в свой кабинет. Устроившись в мягком кресле и закинув ноги в теплых шерстяных носках на низенький обитый бордовым велюром пуф, сквозь толстые стекла очков он смотрел в книгу. Вероника подошла и присела на стоящий рядом диван.              — Папа, — начала она с напускной уверенностью, — ты ведь не возражаешь, если я сегодня переночую у Ханны?              Отец медленно оторвался от книги.              — У Ханны? — нахмурился он. — Зачем это еще?              — А что такого? Я ночевала у нее и раньше, ты был не против.              — Ситуация была другая, — ответил Джонс и вернулся к чтению.              — Папа, ну какая ситуация? Да, это ужасно — то, что произошло, — но это не значит, что, как только я выйду из дома, со мной случится что-то подобное.              Вероника ожидающе смотрела на отца, но тот даже не поднял головы.              — Ну правда, — продолжила она, — даже если бы это и были какие-нибудь там террористы! Ну ты подумай, станут они повторять нападение на следующий же день! Когда они точно знают, что охрана усилена…              — Вероника, — строго прервал ее отец, — ты предлагаешь поставить твою жизнь на веру в сообразительность этих… людей?              Вероника мысленно ударила себя по лбу, осознав, что своим аргументом только усугубила ситуацию.              — Папа, — вновь начала она, добавив в голос рассудительности, — нет никаких причин считать, что это вообще было как-то с нами связано. Разве полиция обнаружила какие-то свидетельства этого?              Лидер Джонс продолжал молчать, будто не слыша ее. Одной лишь рассудительностью его было не взять, и Вероника решила использовать последнее оставшееся у нее средство.              — У меня уже начинается душевное расстройство от всего этого, — надрывно воскликнула она. — Эти полицейские тут целыми днями ошиваются, я уже задыхаюсь от них и от тоски. Мне нужно развеяться, папа! Вот клянусь, я быстрее заболею от всей этой обстановки и умру дома, чем меня убьет кто-то еще!              — Ну достаточно! — хлопнул по широкому деревянному подлокотнику Лидер Джонс. — Умрет она — мала еще, чтобы о таком говорить. И не стоит угрожать мне, дочь. На угрозах диалог не построишь.              — Папа, ну в чем смысл? — всплеснула руками Вероника. — Кому нужно нападать на меня? Я не министр и ничем не руковожу. Нападать на меня — это все равно что кинуть камешком в медведя — ничего не добиться и только всех разозлить. Это явно были какие-то сторонние разборки, никак нас не касающиеся. Но я возьму столько телохранителей, сколько ты скажешь, если тебе будет от этого спокойнее. Я даже возьму Велисента! Я уже говорила с ним, он тоже хочет поехать.              Лидер Джонс внимательно смотрел куда-то мимо своей книги, в ответ не проронив ни слова. Внутри Вероники, словно тычущейся в глухую стену, сиреной взвыла обида.              — Ты обещал… — заслезился ее голос. — Ты обещал, что после совершеннолетия мы…              Джонс резко вскинул ладонь в останавливающем жесте, и Вероника не дыша замерла. Потянулись томительные секунды. Наконец Лидер тяжело вздохнул.              — Цени мягкость своего отца, — проговорил он, покачав головой. — Другой бы и слушать не стал. Завтра к обеду чтобы…              — Спасибо, папа! — заглушил Джонса восторженный крик Вероники, и дочь, пылко чмокнув его в щеку, унеслась наверх.              Спустя полчаса, пыхтя выхлопными газами, внутренний двор виллы уже покидали два бронированных автомобиля. Велисент, сидя рядом с сестрой на задних пассажирских местах, всю дорогу угрюмо смотрел в окно, и Вероника догадывалась, что дело тут не только в его отношении к сомнительным авантюрам. Перед выходом из дома она слышала, как брат звонил по телефону своей таинственной девушке, чтобы отменить свидание. Таинственной, потому что Вероника до сих пор не знала, с кем встречается ее брат. Велисент даже с сестрой не любил распространяться о своих отношениях, и той оставалось лишь подлавливать его ироничными вопросами, как-то: «что сегодня делает твоя белокурая красавица?» или «как поживает твоя зеленоглазая брюнетка?» — пытаясь выудить из ответов хоть какие-то детали. Однако в этот раз она спрашивать ничего не стала, опасаясь, что Велисент и так не в настроении.              К дому Ханны они подъезжали по пустынной в такой поздний час дороге вдоль рядов помпезных пригородных особняков. Конечно, с поместьем Лидера Джонса они не шли ни в какое сравнение и привыкшей к просторам Веронике казались лишь тесными дачными домиками с минимумом необходимых удобств. Тем не менее, это был Белый сад — зависть всего среднего класса и самый богатый район Гладенской агломерации, получивший свое название за высаженные вдоль улиц вишневые деревья, каждую весну скрывающиеся под фатой из пушистых белых цветков.              Ханна встретила их на пороге в тонком летнем сарафане, глядя на который казалось, что даже ее пышные золотистые кудри закрывают больше поверхности ее тела, чем этот сарафан. Она с беспокойством обняла и оглядела подругу, снова обняла и попричитала, погладив ее по волосам, и наконец пригласила всех пройти. Несколько охранников остались снаружи, другие рассредоточились по гостиной.              Велисент, впервые попавший в жилище Ханны, с ленивым интересом осматривался по сторонам: стены покрывали розовые обои с лилиями, на столах и подоконниках стояли вазы и горшки с лилиями, в гостиной над камином висел огромный натюрморт с лилиями. Велисент ради любопытства присмотрелся к заколке на волосах Ханны: белые пластмассовые лепестки цветка застыли, словно изогнувшись под порывом ветра. По всей видимости, это была лилия.              Под жалобы Вероники на оккупантов-полицейских, превративших ее родной дом в какой-то балаган, брат с сестрой поднялись вслед за Ханной на второй этаж и зашли в ее комнату, всю покрытую кружевным тюлем и заставленную мебелью с резными завитушками. Но, чуть только дверь за ними затворилась и щелкнул повернутый Ханной замок, лицо Вероники вдруг переменилось. Жалобное выражение слетело с него так же мгновенно, как слетает с головы невесомая соломенная шляпка в непогоду.              — Ты достала второй велосипед? — Вероника вцепилась взглядом в Ханну, чуть приглушив голос.              — Да-а, — проныла Ханна, вздохнув. — Ви, во что ты меня втягиваешь? Эти убийства и теперь еще и твой брат? — Она показала рукой на Велисента, словно он был каким-то неодушевленным предметом. — А вдруг с вами что-то случится? Да с меня шкуру заживо сдерут!              — Ничего с нами не случится, — резко сказала Вероника. — И никто с тебя ничего не сдерет.              — Мало того что я все время дрожу, когда ты уходишь на эти собрания, так теперь…              — На какие еще собрания? — вклинился Велисент.              — Пути назад уже нет, — еще больше посуровела Вероника, отмахнувшись от брата. — Нравится тебе этот роскошный дом, Ханна? Хочешь продолжать в нем жить вместо своей старой каморки с дырявыми стенами?              — Мне не нравится, что со мной может случиться то, что произошло с предыдущими владельцами, — пробубнила Ханна.              Немного смягчившись, Вероника подошла к ней и приподняла в руках ее лицо.              — Не случится, — сказала она. — Я этого не допущу.              Велисент, раздраженный тем, что его продолжают игнорировать, жестко взял сестру за локоть и развернул к себе.              — Какие собрания? — повторил он свой вопрос.              Вероника недовольно вздохнула и закатила глаза.              — Знаешь эти вечера раз в неделю, когда я езжу к Ханне? Так вот я приезжаю к Ханне и, пока мальчики развлекаются внизу, спускаюсь через тайный ход в подвал, а оттуда выхожу через сарай за забором и еду к дому одного замечательного господина, у которого проходят очень интересные званые фуршеты, где мы говорим на разные высокоинтеллектуальные темы. Например, про суды, — добавила она.              — О бо-оже… — в отчаянии провыл Велисент, схватившись за голову. — Чего еще я о тебе не знаю?              — О, тебе бы понравилось там, — сказала Вероника. — Мы и про искусство говорим, ты же любишь искусство.              Брат лишь мотал головой, округлив глаза.              — Пойдем, — позвала его Вероника, двинувшись в сторону ванной комнаты. — Уже пора.              — А если они поднимутся? — брат потряс рукой в направлении запертой двери.              — Не поднимутся, — уверенно ответила Вероника. — А если поднимутся, то Ханна их выпроводит, у нас отработанная схема.              — Ты доиграешься, Ви… — ошарашенно погрозил ей Велисент, но все-таки пошел следом.              Зайдя в ванную, Вероника подошла к занимавшему почти целую стену зеркалу и нащупала что-то под его позолоченной рамкой с рельефным узором. Раздался щелчок, и Вероника потянула рамку на себя. Зеркало распахнулось скрипучей дверцей. Вероника ступила в темноту и махнула брату рукой. Тот, безмолвно вздев брови, последовал за ней.              Они спустились по каменной винтовой лестнице, прошли сквозь какой-то затхлый тоннель и наконец, как и говорила Вероника, вылезли через покосившийся деревянный сарай на отшибе у леса.              — Что это вообще? — спросил Велисент, интенсивно отряхиваясь от пыли. — Кто и зачем это все построил?              — Не знаю, кто построил, — пожала плечами Вероника. — Но очень удобно, согласись?              Она уверенно зашагала к выступающим из темноты деревьям, но, не заходя далеко, присела и начала раскидывать какие-то ветки. Когда Велисент приблизился, она уже поднимала с земли велосипед, рядом лежал второй.              — Ты ловко, кстати, наплела отцу это все, — сказал Велисент. — Надеюсь только, ты сама еще не забыла, что случилось на самом деле? Не забыла, что это покушение действительно было на нас?              — Я еду, — равнодушно сказала Вероника, покатив свой транспорт к дороге, — с тобой или без тебя.              Вздохнув и на несколько секунд прикрыв глаза, Велисент взял второй велосипед.              Дорогу до перекрестка Вероника помнила хорошо: этим маршрутом они возвращались от Ханны уже на протяжении нескольких месяцев. Улицы при удалении от Белого сада освещались плохо, да и дороги местами попадались совсем негодные: колеса то и дело проваливались в ямы, наезжали на какие-то камни и мусор. Но для Вероники это было не большим препятствием, чем назойливый писк комара теплым солнечным днем. Единственное, чего она действительно опасалась, — это что на перекрестке никого не окажется. Причин для этого она могла придумать много: он не понял, что встреча сегодня; он прождал пять минут и ушел; он забыл, сколько было времени, когда они встретились; он просто не захотел приходить; он… был убит. Вероника содрогнулась, непроизвольно вспомнив о двух неподвижных телах на асфальте и их замертвевших лицах.              Брат с сестрой выехали на смежную с перекрестком улицу и затормозили. Дальше следовало двигаться осторожнее. Кто знает, не наткнутся ли они на полицию, дежурящую у места преступления, или даже на самих преступников, вернувшихся замести улики. Вероника слезла с велосипеда и выключила фонарь на руле, Велисент последовал ее примеру.              Шаги наугад проваливались в вязкую темноту. Вероника медленно двигалась вперед, цепляясь за шершавые стены домов для страховки; брат шел за ней. Когда они достигли перекрестка, ее ладонь уже зудела от пыли и грязи, просочившейся в невидимые царапины. Центр проезжей дороги тонул в кромешном мраке, едва белели сгрудившиеся вокруг дома. Вероника повертелась по сторонам, иногда не вполне понимая, двигается она или нет, — поле зрения занимала лишь застывшая на месте тьма. Она нащупала руку брата и потянула его к себе.              — Ты что-нибудь… — начала шептать она, но тут же оборвалась и чуть не подпрыгнула.              — Если ты и в следующий раз явишься в таком виде, можешь сразу поворачивать домой.              Две головы резко повернулись на голос. Еле различимая фигура — темно-черное на черном посветлее — стояла от них всего лишь в паре метров.              Вероника не стала пока вдумываться в то, что ей сказали. Она восторженно раскрыла рот и обеими руками оттолкнула брата с пути, как бесхозное пальто, незнамо зачем вывешенное в проход. Она сделала к фигуре робкий неустойчивый шаг, широко распахнула глаза, словно это помогло бы ей лучше его увидеть, — и зачарованно пролепетала:              — Вы пришли!..