Обыкновенный преступник

      112-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

      Ирвен в который раз всмотрелся в бушующую за окном белесую метель и в который раз перевел взгляд на электронные часы, тревожно-красными цифрами показывающие половину девятого. Лайсон старательно делал вид, что заинтересован комнатой: педантично упорядоченными по высоте книгами на полках, самими полками, вытертыми так тщательно, что на них не барахталось и одинокой пылинки, и висящими на другой, свободной от полок стене олимпиадными дипломами в деревянных рамках — выровненными в четыре строгих ряда: по четыре диплома в каждом ряду. Вскоре добравшись до следующей стены и высокого, под потолок, шкафа, Лайсон взял одну из выставленных на нем грампластинок и теперь уже с непритворным любопытством повертел ее перед собой.       — Увлекаешься гитарной музыкой? — спросил он, посмотрев на Ирвена.       Тот отвернулся от окна и кивнул:       — Она неплохая. Но вообще мне просто было интересно собрать проигрыватель, — добавил он, указав подбородком на стоящую возле шкафа тумбочку, занятую громоздким аппаратом, и засмеялся: — А теперь уж раз собрал — надо что-то на нем слушать.       — Ты собрал это сам? — удивился Лайсон, хлопая глазами над проигрывателем.       — Да, а что, не похоже? — усмехнулся Ирвен и подошел. — Где еще такую рухлядь возьмешь? Ручная работа, — не без гордости произнес он и погладил деревянный корпус устройства: — Вот это от старого стола.       Лайсон впечатленно поджал губы и, рассматривая проигрыватель, подумал о том, что вполне мог бы увидеть такую «рухлядь» на витрине магазина домашней техники, мимо которого недавно проходил.       — А сейчас вот радио делаю, — отвлек его от размышлений Ирвен, доставший из шкафа какую-то пластину, на которой был высажен огород разноцветных металлических деталей. — Тут не хватает нескольких конденсаторов, — он потыкал в пластину пальцем, — на ближайшем рынке не было с нужной емкостью — что-то там в последнее время совсем плохо с выбором, так что на выходных поеду… — Он вдруг замолчал и, мельком поглядев на Лайсона, с улыбкой махнул рукой: — А, тебе это не интересно, наверное.       — Да нет, — притворно возразил тот, — я…       В коридоре металлически заскреб о скважину ключ, и Ирвен тут же, не успел еще повернуться замок, встрепенулся и вскинул на звук голову. Лайсону показалось, что даже уши его слегка пошевелились.       Поставив будущее радио обратно на полку и так и бросив дверцу открытой, Ирвен стремительно вышел в коридор. Лайсон был даже рад, что теперь ему не нужно продолжать свой ответ, потому что он толком и не знал, чем продолжить. Он вышел вслед за Ирвеном из комнаты и вежливо поприветствовал госпожу Эберхарт, морозно краснеющую щеками на пороге. Неразлучный со своей книгой, из второй комнаты появился господин Эберхарт.       — Встречалась с Альбертом, — шмыгнув носом, сказала ему Анжелика, пока Ирвен помогал ей снять сиреневое пальто с меховым воротником. — Нас включат в список на этот месяц.       — В список, — неверяще повторил господин Эберхарт, а Ирвен с пальто в руках на мгновение замер, но потом все-таки снова пришел в движение и повесил пальто на крючок.       — Да, в список, — напористо ответила Анжелика. — Потому что этот Реймонд уже переходит всякие границы. Сегодня прямо перед закрытием какой-то его лакей заявился. Говорит, господину Реймонду так срочно надо, так срочно надо. Так срочно надо, что он даже сам не пришел, прислал какого-то прохвоста, — возмущенно пробормотала она, разуваясь на небольшой лавочке у входа, и затем встала, посмотрев на мужа. — Говорит, так срочно надо, что иначе господин Реймонд перейдет к другим способам. И это вот что еще такое значит вообще? — она подперла бок кулаком. — К каким еще таким «другим способам»? Ну ты представляешь, каково нахальство? Если у нас будет государственная поддержка, он уж побоится дальше этим безобразием заниматься.       — Анжелика!.. — пораженно выдохнул господин Эберхарт и зачем-то приглушил голос: — Мы могли бы и сами с этим разобраться!.. Альберт и так уже оказывал нам столько услуг, а ты…       — Ну и что? — перебила его госпожа Эберхарт. — Мы тоже ему помогали. Помнишь, когда его дочка заболела, кто сидел с ней днем и ночью, пока он ездил по командировкам?       — А вот был бы мобильник, — влез Ирвен, видно давно уже желая высказаться, но так и не дождавшись подходящего момента, — мы могли бы хотя бы позвонить тебе и узнать, где ты. Или бы ты сама могла позвонить и сказать.       — Ой, и ты еще, не приставай ко мне опять со своим мобильником, — госпожа Эберхарт потрепала его по волосам и играючи оттолкнула.       Ирвен недовольно покачал головой, но вместе с тем было видно, что он отчетливо преобразился, будто сбросив с себя какой-то груз, мешавший ему как следует вдохнуть. Это можно было заметить в каждом его движении, в каждом взгляде и в каждой плохо спрятанной улыбке. И Лайсон заметил. После этих долгих, наполненных беспокойной тишиной минут, тянувшихся с тех пор, как они пришли домой и Ирвен обнаружил, что матери еще не было, все снова встало на свои места. Вся эта разноцветно-лоскутная квартира с яркими люстрами, приглушенными лампами и горячими батареями снова была идеальной.       — Тебе бы в техвуз поступать, — сказал Лайсон, когда они вернулись в комнату и Ирвен наконец закрыл распахнутую дверцу шкафа.       — Да это просто хобби, — отмахнулся Ирвен, но даже в этом его движении проглядывалась какая-то свежая энергия. — Этим я могу и так заниматься, далеко ходить не надо. Вот только на Центральный рынок съездить придется, — он засмеялся. — Да и карьеру в инженерном деле все равно особо не построишь, там нет перспектив. Вот Внешние сообщения — это другое дело. Этот Альберт, про которого мама говорила, — это друг родителей — он там крупная шишка. Только он — это первый круг, они там все равно не видят ничего, что… снаружи. С третьим кругом общаются только посредством второго. А я вот мечтаю прямо в третий — там самое интересное, мне кажется.       — А не боишься всех этих баек? — спросил Лайсон, задумчиво помолчав. — Про психологические проверки, и что люди роботами становятся, и с семьей им видеться запрещают?       — Это не совсем байки, — нахмурился Ирвен, подрастеряв воодушевление, — там действительно требования очень строгие и ограничения есть. Не прям, конечно, видеться запрещают, но говорить ничего нельзя… Да… — он вздохнул, совсем поникнув на мгновение, однако затем, словно разом обо всем позабыв, с энтузиазмом воскликнул: — Но, кстати, к интересному — могу показать брошюру для поступающих в этом году.       Не дожидаясь ответа, он опустился на пол перед шкафом, раскрыл нижние дверцы и начал перебирать какие-то сложенные на полке бумажки. Лайсон сел рядом с ним, и его взгляд тут же привлек лежащий в картонной коробке с мелочами кружок: наполовину выцветше-синий и наполовину песочно-желтый, напоминающий крупный нагрудный значок. Лайсон вынул кружок из коробки и понял, что это все-таки не значок: сзади не было булавки, — а поднеся его к глазам, наконец рассмотрел, что синим на кружке было небо, под небом вдоль горизонта тянулась какая-то неровная темная полоса, а ниже начинался странный, не похожий ни на что город, в центре которого вздымался ввысь длинный остроугольный пик, растущий из крыши какого-то здания. Лайсон посмотрел на Ирвена, и оказалось, что Ирвен тоже на него смотрит — каким-то опасливым, но в то же время заинтригованным взглядом, а бумажки перебирать перестал.       — Что это? — спросил Лайсон.       Ирвен раскрыл рот и помедлил, будто сомневаясь, стоит ли начинать говорить. Наконец, решившись, он подвинулся к Лайсону и, аккуратно забрав у него кружок, сказал:       — Это магнит, — он постучал ногтем по обратной, полностью черной, стороне. — Нашел его у прабабушки, когда разбирали вещи после ее смерти.       Он был теперь так близко, что Лайсон даже чуть глубже задышал, на каждом вдохе невесомо щекоча свое плечо о рукав чужой футболки.       — Я не знаю почему, — добавил Ирвен, помолчав, — но у меня есть какое-то ощущение, что это нечто неправильное.       Лайсон снова взял магнит — частью из любопытства и частью из желания коснуться руки Ирвена — и попытался прочитать тонкие белые буквы, пересекающие синее небо:       — Ар… Арревор?.. Черт, на каком это языке? Это старый иттгартский, что ли?       — Нет, не думаю, — ответил Ирвен, — но что-то похожее.       Лайсон несколько раз провел большим пальцем по матовой поверхности картинки — на ощупь материал был похож на картон, но какой-то уж слишком мягкий, слишком приятный.       — Да, что-то в этом есть… — тихо сказал он, — неправильное. Но может быть, неправильность — это не так плохо?       Он повернулся к Ирвену и посмотрел в его серьезные темно-карие глаза. Он никогда еще не смотрел в них с такого близкого расстояния — было даже отчего-то страшно. Ирвен долго не отвечал, глядя этими серьезными глазами обратно на Лайсона, и наконец — когда тот уже готов был преодолеть свой страх и заглянуть еще ближе — вместо ответа засмеялся — как непонятной, но веселой шутке. Лайсон чуть погодя тоже засмеялся, но не так активно и, скорее, даже разочарованно.       В дверь комнаты постучали, и одновременно с этим раздался громкий голос госпожи Эберхарт:       — Ужин на кухне!       — Идем! — с готовностью крикнул в ответ Ирвен и, забрав магнит, положил его обратно в коробку. — Пойдем, — сказал он теперь Лайсону. Тот, беззвучно вздохнув, поднялся с пола.       Смех Ирвена нельзя было считать отказом — ведь Лайсон ничего толком и не предлагал. И тем не менее в душе упрямо завывал какой-то морозный сквозняк, продувая и рассеивая так плотно затянувший его туман мечтаний. «Самозванец, — шелестело теперь среди тумана. — Обманка. Фальшивка. Никто».       Может быть, если бы не этот глумливый шелест, Лайсон и не задержал бы взгляда на сиреневом пальто, висящем в прихожей, с еще мокрым от растаявшего снега меховым воротником и приветливо выглядывающей из кармана банкнотой в тысячу крон. Может, и не почувствовал бы, как сердце привычно уколола слабость и захотелось этой банкнотой заесть, заглушить свое незваное уныние, а вместе с тем и восполнить какую-то прежнюю радость, так несправедливо утраченную.       В ванной успокоительно шумела вода, пока Ирвен мыл руки, Эберхарты под тихое завывание чайника разговаривали на кухне, скрытой за изгибами коридора. Лайсон протянул руку и двумя пальцами быстро выхватил банкноту из пальто, а затем так же проворно сунул ее в карман брюк.       «Оно выпало еще на улице, — уверенно сказал он себе. — Просто выпало на улице. А может быть, уже в подъезде и кто-то давно подобрал».       Шум воды стих, зашуршало полотенце, и из ванной показался Ирвен. Лайсон уже хотел было шагнуть ему навстречу, но от едва слышного голоса замер на месте.       — Верни обратно, — прогремел в его голове этот голос.       — М? — переспросил Лайсон, а сердце провалилось в пятки.       — То, что ты забрал из пальто моей мамы, верни обратно, — тихо, бесстрастно повторил Ирвен.       Лайсон все стоял, не решаясь двинуться, и изображал замешательство.       — Думаешь, тебя не было видно? — спросил Ирвен и затем показал на створку трельяжа. — Все здесь видно прекрасно.       Лайсон обернулся: в одной из трех смотрящих в разные стороны створок отражалась ванная комната, умывальник в ней и зеркало над умывальником.       Все внутри оборвалось. Все было потеряно.       — А, точно, — в прострации кивнул Лайсон, вытащил банкноту из кармана и положил ее на тумбочку. — Не хотел, чтобы выпало. Собирался сразу сюда положить, просто задумался о чем-то.       — Задумался и убрал к себе в карман?       — Ну что вы? — в коридор вышла Анжелика и непонимающе посмотрела на ребят.       — Ничего, — ответил Ирвен. — Лайсону позвонили родители и сказали, что пора домой.       — Очень жаль, — расстроилась Анжелика и прислонилась плечом к стене, приготовившись провожать гостя.       Лайсон, чего-то еще подождав, кивнул и принялся обуваться. На Ирвена он старался больше не смотреть: слишком знакомым, слишком привычным было выражение у того на лице. Он пытался скрыться от этого выражения всю жизнь, как мог, но всегда оказывалось, что вместо этого лишь вел его за собой по пятам.       «Сколько бантиков ни завяжи, а вошь остается вошью», — пронеслось у него в голове, пока он завязывал шнурки. Вместо директрисы детского сада, отдающей ему маленькую бледную Бетти, перед внутренним взором стояли жесткие глаза Ирвена.       «Пока не выведете вошь, не приходите», — продолжал голос, и Лайсон, сняв с крючка куртку и вежливо попрощавшись, ушел.

      ***

      Длинная галерея на втором этаже, огороженная мраморной балюстрадой с толстыми квадратными колоннами, балконом огибала гостиную внизу и спускалась к ней глянцево блестящей в свете люстр лестницей. Над гостиной и галереей отчужденно возвышались своды белого потолка. Стены и пол тоже были белые и мраморные, и от этой вездесущей белизны и мраморности Лайсон всегда чувствовал себя здесь как в просторном торжественном мавзолее, похожем на тот, куда дважды в год — в месяц Народного Единства и месяц Великой Памяти — их водили от школы, чтобы почтить Вечную Плеяду. Где-то на пятом году обучения Лайсона Плеяда пополнилась новым Лидером, а мавзолей — новым захоронением, и Лайсону хорошо запомнилось, как его соклассник Трих Уве тогда подсчитал, что если Лидеры продолжат умирать с той же скоростью, то мавзолея хватит еще на тысячу девятьсот лет.       Лайсон сидел, привалившись к холодной колонне, на звенящем от своей ослепительности полу и, вспоминая Триха, лениво прикидывал, сколько гробов уместится в этом коридоре, но мысль то и дело где-то терялась, и он каждый раз сбивался со счета. Раздающиеся внизу голоса этим вечером не увлекали его так, как обычно, и слух лишь по механической привычке регистрировал чужой разговор.       — Господин Эверетт снова вещал весь урок какой-то нонсенс, — доносилось из гостиной. — Говорил, что медведи всю зиму проводят в некой «спя-ачке». Не охотятся, не едят и не двигаются и при всем при этом еще почему-то не умирают. Где он только выискивает эти истории, это выше моего разумения.       — Я уже не раз говорил с лицейским комитетом, сын, — отвечали там же в гостиной. — К сожалению, у них просто нет других учителей биологии.       — Я знаю, отец. Только это никак не препятствует моему негодованию.       Кратковременная пауза перебивалась звоном приборов о тарелки.       — Как идут дела на третьей фабрике, отец? — снова заговорили внизу.       — Ты знаешь, — ответили с ободрением, — весьма неплохо. С той зачинщицей удалось разобраться без лишних последствий. Остальные кондитеры без нее присмирели и уже не выдвигают прежних абсурдных требований. Будем надеяться, что такого опыта больше не повторится.       — Очень хорошо.       — Не дождусь того момента, когда ты сможешь помогать мне в нашем деле, Астон. Признаюсь, после ухода господина Фирта тянуть четыре фабрики становится тяжеловато. А хорошего управляющего, не набивающего в первую очередь собственный карман, сейчас найти так сложно.       — И я также с нетерпением этого жду, отец, — решительно сказали в гостиной.       Лайсон приподнялся и гусиным шагом проковылял к стене, где он мог чуть распрямиться, не рискуя быть замеченным из-за обеденного стола внизу, и, пригнувшись, двинулся обратно к хозяйской спальне.       На пороге комнаты яркий свет таял, важно раздутые пространства сникали, а эхо чужих голосов заглушалось. Лайсон нырнул под белые занавески балдахина и заглянул в верхний ящик прикроватной тумбочки: учебник по экономике для двенадцатых классов под редакцией г. Зельмана в строгой темно-синей обложке ждал его на своем месте.       Лайсон вытащил учебник и с ногами забрался на кресло в углу. Навалившись боком на широкий мягкий подлокотник, он подставил книгу под свет стоящего рядом торшера и разыскал двадцатую главу, на которой остановился в прошлый раз. «Фазы и виды экономического цикла», — жирными черными буквами называлась глава. Лайсон принялся за первый абзац, но, перечитав его несколько раз, понял только то, что мысли его сейчас настолько же далеки от книги в его руках, насколько далек он теперь сам от той единственной цели, к которой целый месяц так усердно стремился. От того единственного человека, в котором он уже готов был разглядеть свою сбывшуюся мечту. Лайсон захлопнул учебник и с неожиданно вспыхнувшей яростью ударил им себя по лбу. Боль злорадным удовлетворением разлилась по нервам.       Несколько минут он так и просидел, стиснув зубы и бессмысленно уставившись перед собой, напряженно вдавливая пальцы в шершавую обложку, и отвлекся от своего занятия, только когда дверь комнаты беззвучно распахнулась и в спальню зашел немолодой мужчина, одетый в серые брюки и серую клетчатую жилетку поверх рубашки и по конституции напоминающий разъевшегося быка. Лайсон скосил глаза в его сторону, но поднять их вверх так почему-то и не решился. Мужчина, устало вздохнув откуда-то из недр своей бычьей груди, прошел мимо и сел на прогнувшуюся под его весом кровать.       — Что случилось, мой мальчик? — спросил он гораздо ласковее, чем разговаривал до этого в гостиной, и Лайсон теперь посмотрел ему на ноги. — Признаюсь, твой визит сегодня вышел для меня неожиданностью. Но это не значит, что я не рад тебя видеть, — добавил он как будто обеспокоенно.       — Мне было одиноко сегодня, — тихо ответил Лайсон. — И… — он помедлил, — мне немного нужны деньги.       Мужчина положил ладонь на одеяло рядом с собой и, несколько раз по нему похлопав, басовито промурлыкал:       — Иди ко мне.       Лайсон встал, ссутулившись, и чуть запрокинул назад голову, словно не было сил держать ее на шее. Бродя взглядом по полу, он медленно приблизился к мужчине и сел рядом. Тот взял его пальцами за подбородок и мягко развернул к себе.       — Ну посмотри же на меня, — попросил мужчина, и Лайсон наконец осторожно поднял веки.       Его взгляду открылось рыхловатое, складчатое лицо, в центре которого помпоном был усажен мясистый несимметричный нос. Широкие разреженные брови тревожно хмурились, придавливая сверху глаза и заставляя их казаться еще меньше. Корни коротких черных волос влажно поблескивали.       Мужчина разомкнул бледные незаметные губы и, громко сквозь них подышав, с каким-то вдохновением прошептал:       — Сколько же печали в твоих прекрасных глазах…       — Ничего, — ответил он сам себе и погладил Лайсона по щеке. — Ничего страшного.       Лайсон, вновь опустив взгляд, поддел клетчатую жилетку и аккуратно потянул ее вверх; мужчина готовно поднял мокрые у подмышек руки. Отложив жилетку на постель, Лайсон принялся расстегивать чужую рубашку, из-под рубашки показалась лохмато поросшая грудь.       Мужчина не торопил его, однако все с большей жадностью тискал Лайсона за бедро и наконец, словно освобождение от рубашки было неким сигналом к началу, притянул его к себе, прижал его голову к своему лицу и шумно втянул запах его волос.       — Я так люблю тебя… — прошептал он, замерев, как в наслаждении от дурманящего наркотика.       И в следующий же миг выпростав желанное тело из одежды, он усадил его в свое объятие, поспешно расстегнул ширинку своих брюк и, не тратя времени, чтобы снять брюки целиком, воткнулся между двух упругих ягодиц.       — Как ты сладок, — бормотал он, тяжело сопя, снова и снова, с неизменной самоотдачей, насаживая на себя кукольно хрупкое дрожащее тело и облизывая на нем гладкую кожу.       Лайсон жмурился, обхватив мужчину за шею, и впивался коротко подстриженными ногтями в его спину. Его слезы, примешиваясь к чужому поту, оседали в густых черных волосах. Лайсон не плакал слишком горько: он знал, что все закончится быстро. И через пару минут мужчина действительно, издав какое-то победоносное кряхтение, остановился.       Лайсон сполз на кровать и довольно растянулся на шелковистом одеяле.       — Я могу… остаться сегодня? — спросил он, истомно посмотрев на мужчину.       Он знал, что заслужил награду. Он заслужил мягкую теплую постель, горячий душ и…       — Только до шести утра, в шесть встает мой сын.       …и хлипкую иллюзию собственной нужности.       До конца раздевшись, мужчина ушел в ванную и спустя недолгое время вышел обратно, став пахнуть каким-то химически-приторным фруктовым запахом. Он махнул Лайсону головой, обозначая, что ванная свободна, и улегся под одеяло, недовольно подергав его несколько раз и наконец укрывшись до шеи. Когда Лайсон вернулся в комнату, мужчина уже тихо всхрапывал в каком-то сложном музыкальном ритме с прослеживающейся, однако, регулярностью. Лайсон залез в постель и прижался к нему спиной, завернувшись в его тяжелую мохнатую руку. Храп прервался, и мужчина сонно произнес:       — Деньги в моей тумбочке. Из прислуги сегодня дежурит Вернер, он выпустит тебя через черный ход.       Мохнатая рука погладила Лайсона, и тот закрыл глаза, чтобы, насколько ему позволяла фантазия, представить за спиной кого-то совсем другого.       

***

      Все выходные Лидер Джонс провел за работой, позволив себе прерваться лишь на короткий сон и утреннее воскресное чаепитие с дочерью, которое она всегда со старанием готовила для него, накрывая стол своей любимой блестящей скатертью, усаживая в кресла для гостей нарядных кукол и плюшевых медведей и разливая всем чай в крошечные фарфоровые чашечки, подаренные ей на десятый день рождения. Джонс не мог отказать Веронике в этой маленькой еженедельной традиции, тем более что и ему самому радость от общения с дочерью всегда гарантировала бодрое состояние духа как минимум до обеда. Начиная же с обеда внутренний подъем Лидера, несмотря ни на что, постепенно иссякал, он приходил все в большее уныние от хаоса и неразберихи, царящих, казалось, в любом ведомстве, куда бы он ни сунулся, от повторяющихся раз за разом ошибок в документах и нерадивых сотрудников, и в конце концов ему начинало казаться, что он единственный, кого заботит благосостояние родного государства.       А к вечеру этого воскресенья Джонс ощущал себя даже в большем упадке, чем обычно. Месяц подходил к концу, и для рассмотрения были готовы очередные списки, неформально зовущиеся в народе «списками добра и зла». Официально они назывались «Список активных помощников общества» и «Список особенно опасных членов общества, подрывающих его основы» и представляли собой две тонкие папки, где на описание каждого дела уходил ровно один лист.       Джонс всегда начинал с «плохого» списка, оставляя «хороший» на потом, чтобы сгладить им те негативные эмоции, которые неизбежно вспыхивали в ответ на описанные злодеяния. Однако в этом месяце опасных членов общества было выявлено так много, что, открывая последнее дело, Лидер с невольным раздражением скосил взгляд на ждущую своей очереди «хорошую» папку, не находя в себе никакого желания еще что-либо читать.       От напряжения болела голова, перед уставшими глазами двоились и плыли черные типографские буквы.       «Тьфу, да что всё мельчат и мельчат, скоро уже ничего разглядеть невозможно будет», — выругался Джонс.       Он отдалил бумагу от глаз, поморгал и снова всмотрелся в последнее дело.       «Господин Эверетт, Альвас, — с триумфом объявил Лидер, когда ему наконец удалось прочесть незнакомое имя, и затем тихо забормотал: — учетный номер… ага… Учитель биологии в Лицее номер пять… Состав доноса: оккультные ритуальные практики с участием животных».       «Бог ты мой, — Лидер нахмурился, — в какое время живем… — И продолжил читать: — В ходе расследования произведен обыск, обнаружены чучела совы в количестве… гм… дьявольские рукописи на древнем языке…»       Он прервался.       «Дьявольские?..» — то ли в страхе, то ли в недоумении вгляделся он в текст и, убедившись, что прочитал все верно, ошарашенно покачал головой.       «Следов крови животных не найдено, однако есть основания полагать… гм… Предъявлено объяснение о том, что указанные материалы используются при осуществлении должностных обязанностей учителя биологии».       «Может быть, и к лучшему будет ничего не видеть», — сказал себе Лидер Джонс и, расписавшись, закрыл папку, а затем отодвинул ее на дальний угол стола.       Тяжело вздохнув, он все-таки открыл второй список, бегло пролистал его до конца и, вернувшись к первой странице, прочел: «К награде: за вклад в развитие потребительских услуг. — И снова сощурился, вытянув от себя руку с папкой: — Господин Эберхарт, Арчибальд, учетный номер… ага… Госпожа Эберхарт, Анжелика, учетный номер… Ладно…»       Еще раз вздохнув и заново пролистав папку, Лидер расписался на каждом листе и потер глаза. Мысль о том, что предстояла еще поездка домой, недовольно искривила его сжатые губы. Совершив над собой усилие, он позвонил охране и велел подавать поезд.