Поножовщина

Париж, Франция

2016

На витрину, под стекло, блестящее в свете старомодных ярко-желтых ламп, словно горячая сахарная глазурь, только что выставили свежие круассаны: огромные, пухлые, в форме полумесяцев, они призывно выпятили румяные бока, заманивая прохожих в маленькую булочную, зажатую с обеих сторон шестиэтажными жилыми домами. Дверь булочной и рамы, обнимающие большие, в пол, с золотой надписью «Pâtisserie Martin 17**» в центре, окна, были выкрашены в приятный темно-зеленый цвет. Когда покупатели входили и выходили из булочной, по улице разносился мелодичный звон дверного колокольчика. Рядом с круассанами выстроились в три ряда эклеры, за ними — разноцветные макароны, щедро усыпанные ягодами мильфей, пропитанные ромом канелли и множество видов классического французского печенья. В глубине магазинчика, там, где обслуживала посетителей пухленькая хозяйка в фирменном фартуке, красовались под стеклянными крышками на подставках с изящной ножкой Сент-Оноре, лимонный торт-безе, тарт-татен, бланманже и целая армия суфле в белых креманках. На тротуаре, там, где не было слышно запаха десертов, где не отражался от сводчатого потолка приветливый голос хозяйки: «Bonjoir, vous avez choisi?», носился холодный, пробирающий до самых костей, осенний ветер. Кевин поежился и поднял воротник пальто. На улице стояла такая сырость и хмарь, что даже свитер с высоким горлом не спасал. — Oh! C’est bien vous! Je peux avoir un autographe? Кевин поднял голову. В стекле витрины, рядом с его собственным мутным отражением, маячил высокий широкоплечий силуэт, увенчанный растрепанной копной волос. — Je t’emmerde. — Кевин обернулся и поморщился: новый порыв ветра ударил ему прямо в ухо, в котором тут же зазвенело. Он машинально повел плечом и спрятал руки в карманы. — Годы идут... — его собеседник перешел на английский, рассматривая Кевина с беззаботной улыбкой, — а две вещи остаются неизменными: твоя недовольная рожа и позорный акцент. Грубые слова «рожа» и «позорный» в его исполнении — кто бы заикался про акцент! — прозвучали почти кокетливо. Кевин поджал губы и выразительно кивнул. — Привет, Жан. Тот улыбнулся шире. Они обнялись. — Кофе? Последний раз я ел в поезде. Салат. — Жан изобразил рукой жест, чем-то напоминающий волшебное движение фокусника перед тем, как тот вытащит из шляпы пилу, которой собирается располовинить свою ассистентку. — Это дерьмо будет сниться мне в кошмарах еще неделю, не меньше. — Только не здесь. Не люблю сладкое. — Шутишь? У Мартенов одна булка с изюмом стоит, как твои… кхм, модные ботинки. — Я в любом случае собирался угостить тебя. Улыбка Жана превратилась в ухмылку: — Как пожелаете, ваша светлость. — Он развел руками, отчего его легкое пальто распахнулось. Серый, с голубоватым отливом шарф под цвет глаз развевался на промозглом ветру, как знамя на штандарте. Кевин еще раз зябко повел плечами. — И застегнись, — буркнул он, направляясь вниз по улице. — Смотреть холодно. Жан рассмеялся и закинул руку ему на плечо. — Как здоровье? — спросил он, когда они укрылись от непогоды в большом бистро на пересечении двух широких бульваров и уселись за столик в самом углу. — Все по-старому. — Уже выбрали? — к ним подошел официант. В дверях, когда над их головами звянькнул колокольчик, поновее и побольше того, что висел в старой булочной, Кевин заметил, как он лениво отлепился от барной стойки: народу в бистро в этот час было немного. Они заказали кофе. Жан попросил себе говядину по-бургундски, киш («Два кусочка, пожалуйста») и заливное, потом сказал: «Ну, пока все. Десерт потом», захлопнул меню и с приветливой улыбкой подал его официанту. Тот забрал меню, но на кухню не отправился — покосился на Кевина. — Мне только кофе, спасибо, — без запинки произнес он. Официант пожал плечами и ушел. Кевин повернулся к Жану. — У тебя здоровый аппетит. — Ты сказал, что угощаешь, — снова ухмыльнулся тот. Вот уже много лет Жан не голодал, но если представлялась возможность наесться вволю, он просто не мог устоять. Кевин знал это и тоже коротко улыбнулся. Да, сегодня он угощает. — А вот ты похудел. Поешь. — Я плотно позавтракал. — И бледный какой-то. Кевин пожал плечами: — Осень. — А здесь мило. Почему мы раньше сюда не заглядывали? — Я давно забыл про это место, а в том году случайно оказался неподалеку. Хотел зайти, но было закрыто. Оказалось, патрон угодил в больницу с инсультом. — А ты откуда знаешь? — Его жена рассказала. Она с рабочими тогда занималась ремонтом — мыла окна, когда я подошел. Бистро было обставлено в духе пятидесятых. Видно, ремонт, затеянный хозяйкой в прошлом году, был чисто косметическим. На стенах висели черно-белые фотографии и чьи-то старые дипломы. В углу до сих пор стоял древний музыкальный автомат. Двухцветную квадратную плитку отмыли и вычистили от многолетней грязи, а кое-где заменили на новую: свежие плиты отличались от старых более насыщенным оттенком. Деревянные столы отполировали и покрыли лаком, обивку на стульях заменили. Но в остальном бистро осталось прежним — точнее, таким, каким Кевин видел его в первый и единственный раз в жизни одиннадцать лет назад. А как это место выглядело в день своего открытия в середине прошлого века? Цвета ярче, голоса громче, дым сигарет вокруг и солнце за окнами? Пожалуй, но у Кевина всегда было туго с воображением. Он оторвался от созерцания коллекции разномастных бокалов за стойкой и только тогда заметил, что уже несколько минут Жан пристально его разглядывает, а на столе между ними появилась небольшая коробочка, обитая синим бархатом. — Подарок на свадьбу, — Жан придвинул к нему коробочку. — Открой. — Кевин открыл. — Наверняка скажет, чтобы я засунул их себе в задницу. — Не скажет. — Я ей никогда не нравился. — Ты такая же часть ее жизни, как и моей. Мы семья. Жан расправил плечи и откинулся назад. На его губах вновь заиграла беззаботная полуулыбка. — У тебя стокгольмский синдром, брат. Хотя я всегда был уверен, что ты просто боишься ее бросить. Столько тянуть со свадьбой! — Ты последний мерзавец, Моро. Почему я все еще отвечаю на твои звонки? В этот момент к их столику подошел официант. Они говорили по-английски, но мгновенно умолкли, когда он принялся выставлять на стол кофейник, чашки, заливное, киш и говядину. Они смотрели друг на друга, как напакостившие озорники, пытающиеся не выдать себя перед взрослыми, и сами не знали, почему им смешно. Губы Жана упорно расползались в разные стороны, Кевин щурился так сильно, что уже почти ничего не видел. Официант одарил обоих подозрительным взглядом, но Кевин наконец выдавил из себя скомканное «merci», и тот ушел, ничего не спросив. — Ты меня любишь, — как ни в чем не бывало продолжил разговор Жан, придвигая к себе огромную тарелку со вторым. — И ты сам сказал: мы семья. От семьи не убежишь. — Некоторым удается. — Кевин закрыл коробочку и поставил на край стола. — Спасибо. Они помолчали. Кевин неторопливо пил кофе из маленькой фарфоровой чашки, Жан, сверля немигающим взглядом салфетницу, отправлял в рот говядину вилка за вилкой. — Как она тебя отпустила? — спросил он, когда тарелка наполовину опустела. — Это не обсуждалось. Она сама настояла на этой дате, и знала, что сегодня меня не будет. — Я бы сам прилетел, но ты знаешь, в Штаты я не рвусь. — Знаю. Все в порядке. Было даже приятно ненадолго уехать. — Приятно? Когда у тебя свадьба на носу? У тебя точно «‎все в порядке‎»? Если нужно, можем спрятать тебя ненадолго здесь, во Франции. Поживешь месяцок у моей mamie или… — Ну хватит! — Кевин отмахнулся. — Все у нас хорошо. Просто... не мог же я не приехать. Лицо Жана стало понимающим. Он протянул руку через стол, и Кевин крепко сжал ее. Свободной рукой Жан сосредоточенно накалывал на вилку заливное. Кевин фыркнул и отпустил его. — В следующем году приезжай к нам. Mamie приготовит для тебя буйабес. Лучший буйабес во всей Франции! — Не сомневаюсь. Разделавшись с едой, Жан налил себе чашку уже подостывшего кофе и огляделся. На глаза ему попался музыкальный автомат. Он встал, приблизился к нему, на ходу отхлебывая кофе, и с интересом принялся изучать. Немногочисленные посетители провожали взглядами черноволосого молодого человека в сером джемпере и брюках со стрелками, пока он легкой, чуть ленивой походкой пересекал зал. Кевин тоже рассматривал его широкую спину и думал о том, что за столько лет Жан ничуть не изменился: все те же густые, буйные — давно не по возрасту — кудри, все тот же насмешливый изгиб рта, так хорошо сочетающийся с его высоким, надломленным на гласных голосом, а взгляд и вовсе, казалось, помолодел, вопреки непреложному ходу времени. Жан вдруг обернулся. Глаза, нашедшие Кевина за столиком в углу, звали: скорее, иди сюда! Кевин поставил чашку на блюдце и тоже приблизился к автомату. Выбираясь из-за стола, он оперся на него рукой, и та вдруг заныла сильнее, чем за весь прошедший день, но Жан вроде бы не заметил ни того, как Кевин сморщил нос, ни того, как он украдкой потер место старого перелома через свитер. — Смотри, что тут есть! Жан скормил автомату мелкую монетку, и — о, чудо — что-то внутри машины задребезжало, в окошке сверху все пришло в движение: нужная пластинка вздрогнула, отделилась от остальных и опустилась на проигрыватель, игла упала на блестящий винил. Несколько секунд ничего не происходило. Они переглянулись; Кевин спиной ощущал, как затаили дыхание посетители бистро. Он уже решил, что они сломали раритетный автомат, который наверняка никто не включал уже лет тридцать, но в глубине машины что-то вновь зашевелилось... и заиграла музыка. Рок-н-ролл наполнил зал, Жан ухмыльнулся, посетители тоже заулыбались. Бунтарский дух песни, эпоха, из которой она пришла, и воспоминания — десятки тысяч — вдруг нахлынули на Кевина одной мощной волной, будто кто-то бегло перебрал клавиши фортепиано. Они стояли и слушали, пока не прозвучали последние ноты и пластинка с уже знакомым дребезжанием не вернулась на место. — Чудесно, молодые люди, — обратился к ним из-за кассы хозяин бистро, пожилой человек с пышной седой шевелюрой и брюшком, — но не больше одной композиции за раз. Этот автомат постарше меня будет. — Конечно, мсье! Кевин заплатил по счету, они закутались в пальто и вышли на крыльцо под порывы ледяного ветра. Небо затянуло тучами, и к ветру прибавилась неприятная, холодная морось. Мимо спешили по своим делам парижане, проносились такси и редкие — сезон кончился — туристические автобусы. — А мне говорили, что у меня нет акцента. — Кто? Французы? — Вообще-то нет… — Кажется, его французский однажды хвалила журналистка на интервью, но Кевин решил не рассказывать об этом: Жан снова посмеется. Он неловко повел плечом. Рука по-прежнему ныла. Жан посмотрел на него без насмешки — улыбнулся, стянул свой красивый шарф и накинул Кевину на шею. — То-то, — сказал он. — Ты хороший ученик, но не такой талантливый, как он. — Только ты можешь говорить такие обидные вещи с таким лицом. — Неправда. Это потому, что ты все время хмуришься и ценишь по себе. — Ага. — Ну что, идем? Мы опаздываем, уже почти четыре, — Жан указал на таблоид, где высвечивалась картинка с датой, временем и погодой: 29 ноября 2016, 15:47, температура — 8 градусов по Цельсию, ветер северо-западный. — Идем.