Комната запретов

      Грозные ужасы эти, других приводящие в трепет, – Мне они нравились.

Боги любовь к ним вложили мне в сердце.

      Сначала я попрыгал на скакалке до тех пор, пока ноги не отнялись. Я не выполнял никаких интервалов и вообще не имел специальных систем упражнений, просто старался прыгать на максимальной скорости или двойными прыжками до последнего издыхания. На финальном прыжке, когда понял, что сейчас упаду, я отшвырнул скакалку и обессиленно свалился на мягкое резиновое покрытие площадки. Лежал на спине и смотрел в небо, чёрное и пустое, без единой звезды. По парку прошёлся сквозняк, пошептался с верхушками деревьев и приласкал моё взмокшее от пота тело. Я прикрыл глаза. Дыхание медленно восстанавливалось, и набат сердечного стука в ушах стихал.       После я от души отлупил грушу перекрёстными ударами, так что по всему телу от облачённых в зашнурованные перчатки ладоней отходил электрический разряд. Отбить бы себе все мозги к чертям и ходить с весёлым купольным гулом в пустой черепушке. Людей я делил на тех, кто способен или неспособен на реальные вещи, и себя относил ко второй категории. Если в гипотетической стратегии, разворачивающейся вокруг, ты — единица какого-то числа, типа «пехота» или «мирные жители», а не имя персонажа, то какая разница, тупой ты или умный, весёлый или угрюмый, красивый или уродливый? Можно быть каким угодно. Лишь бы только цунами всяких там тревог не достигали, и сам ты не был чем-то злым и скверным для остальных. Я с отвращением смотрел на свои приземистые страсти-мордасти, на то, как они, жалкие и ничтожные, всецело мной управляют, превращают меня из спокойного, цивилизованного человека в визгливое, словно бы подстреленное животное. Удары по груше отдавались звоном в висках. Руки немели.       Мне казалось, я за самый обыкновенный путь. За тишь и спокойствие под крышей собственного дома. За брак в двадцать, как выразилась Юнон, за умиротворённое чувство к кому-нибудь положительному и, может, чуть более весёлому, кто будет достаточно добр и милостив, чтобы и меня растормошить. За работу с каким-нибудь благородным налётом и надобностью задействовать голову, за рабочие недели, планомерно следующие друг за другом. Я был из тех, перед кем жизнь представлена чётко и ясно, и всё в ней как одинаково далеко, так и одинаково близко, но неспособно вывести из колеи.       И всё-таки где-то в глубине души я знал, что грань между трезвым умом и чем-то противоположным в моём сознании достаточно тонка. Меня, бывало, бросало в беспричинную злость, а ещё меня мучил вопрос, не псих ли я какой-нибудь часом. Чудаковатый страх собственного сумасшествия, якобы прячущегося за видимым рассудком, навещал меня довольно частенько. «А вдруг со мной что-то не так?» — иной раз думалось мне, и преследовало ощущение, что не хватает всего лишь какой-нибудь мелочи, совсем даже крохотной, и всё, баста. Что ещё чуть-чуть, и из совершенно нормального я вдруг перевоплощусь в совершенно ненормального.       Расшнуровав перчатки, я бросил их в спортивную сумку, а оттуда достал полотенце и прихваченную безразмерную мастерку. Обтёрся полотенцем как следует, даже под футболкой, при этом озираясь по сторонам, на притаившуюся вдруг кругом прохладу. Сезон дождей приближался? Я надел мастерку, а полотенце бросил в сумку, закинул её на плечо и поплёлся домой на не сгибающихся ногах. Усталость навалилась такая зверская, что я толком не соображал. Правда, легче всё-таки не стало. Как ныло в груди, так и ныло. «Зато я спокоен, — припоминал себе я, — не мечусь, как ужаленный, не сотрясаю воздух, не схожу с ума». Это спокойствие, пусть и болезненно-кислое, было мне приятно.       С самого порога дома я заметил льющийся со стороны кухни приглушённый свет. В остальном доме было темно. Странно, и мама, и тётя Соль уже должны были вернуться с работы, а они всегда с шумом проводили вечера в кухне, но теперь было тихо. Хмыкнув, я решил сначала отнести содержимое сумки в стирку. Потом надо было сходить в кухню и напиться воды, так как у меня хватило идиотства забыть бутылку дома. Потом, конечно, душ. Пока бросал вещи в машинку, я пришёл к выводу, что в кухне сидит мама. Только она могла сидеть так тихо. Тётя Соль, наверное, задержалась, а Юнон должна была проводить время с Эшли в этот вечер, он звал её «поболеть за него» на неофициальный матч с командой соседней школы.       Когда машинка завелась, я щёлкнул по выключателю и покинул прачечную, напоследок оглядев тёмное помещение с парочкой горящих цветных точек на автомате. Давненько я здесь не уединялся. Ступеньки после моей убийственной тренировки показались настоящим испытанием, потому что ноги ни в какую не хотели гнуться, так что я забрёл в гостиную со сморщенным лицом и уже было спросил маму о том, куда это тётя запропастилась, как вдруг так и застыл с чуть приоткрытым для не озвученных слов ртом. За столом в кухне сидела Юнон. Она склонилась над тетрадью, вокруг были разложены три открытые книги. Рядом лежала ещё стопочка. Светился её крохотный лаптоп. И была открыта пачка ягодного попкорна. А ещё сестра перетащила сюда из спальни свой светильник.       Я медленно прошёл вперёд. Юнон оторвалась от писанины, отрешённо взглянула на меня и тут же вернулась к своей работе. — Пришёл? — равнодушно спросила она и продолжила старательно выводить что-то в тетради. — Долго ты, ты ж часа четыре назад вышел. — Я сначала в гору прогулялся, а уже потом тренироваться пошёл. — А-а-а, — протянула она.       Она уже вовсю писала. — Разве у тебя не было планов на сегодня? — я двинулся к холодильнику, чтобы взять воды. — Пойти на баскетбольный матч Эшли?       Сестра оторвалась от работы и уставилась на меня. — А ты откуда знаешь? — спросила она. — Он рассказал. Снова попросил не идти с тобой, если ты попросишь. Хотел потом на свидание, я бы мешал.       Юнон вздохнула, опустила глаза и прошлась ими по своей рабочей обстановке. Потянулась к книге, чтобы что-то там проверить. — Да я бы и так тебя не позвала после того раза, когда поняла, что он так не хочет, — хмыкнула она, — но пришлось отменить, домашней работы много. — Разве? Я свою сделал, как только вернулся. Вроде там не много было. Ты сейчас что делаешь? — Английский, — Юнон притянула к себе книгу и принялась читать её, параллельно грызя ручку, — как это «не много», если надо перевести целый текст? — Это же по желанию. На дополнительную оценку. — Я никогда не отказываюсь от заданий по желанию. И дополнительных оценок.       Я мог бы заподозрить её в лукавстве, но на самом деле это была правда. — Да ладно тебе, — усмехнулся я, открывая бутылку, — можно было и расслабиться. Это тот текст что ли, который аж в три страницы? Он же там какой-то сумасшедший. Я таких слов и на корейском не знаю, не то что на английском.       Возникла недолгая пауза, в течение которой стало ясно, что мои слова улетели в никуда. — Ещё и перевод просит «контекстный», как будто мы тут кружок переводчиков, — сестра яростно растёрла костяшкой указательного пальца глаз, не отрывая взгляда от книги; мои слова про отдых она, как я и ожидал, деликатно проигнорировала. — Зачем тебе сдались эти дополнительные оценки? — Это не именно для оценок, Чонгук, — отмахнулась Юнон, — а для того, чтобы училка меня запомнила. Вот обалдеет пару раз, и после меня будут оценивать сквозь пальцы.       Она потянулась к пачке ягодного попкорна, взяла пару штучек и отправила в рот, а сама прикипела взглядом к странице, то и дело оглядываясь на лаптоп и что-то в него вбивая. Я же тем временем осушил бутылку воды одним махом. Бросил пустую бутылку в урну, развернулся к столу и опёрся на кухонную тумбу. Прядь волос, выбившаяся из хвоста Юнон, упала на тетрадь, когда сестра над ней склонилась, и она нетерпеливо заправила её за ухо. Пока писала, она от воодушевления беспощадно искусывала щёку изнутри. Откусывала крохотные кусочки и пробовала их на зуб (они были клейкие, ей, должно быть, нравилось их кусать), а сама всё писала и писала — торопливо, с помарками, то и дело что-нибудь зачёркивая и сверяясь с текстом. Всегда после того, как писала ручкой, Юнон оставалась с испачканными синей пастой пальцами. Её коленка, выглядывавшая над столом, была пошкарябана: пару дней назад Эшли пытался научить её кататься на роликах, и она шлёпнулась. «Красивая — глухо подумалось мне, пока я рассматривал её сосредоточенное лицо, — какая красивая». — А где вообще все? — поинтересовался я, оглядываясь на полутьму гостиной. — Мама уговорила тётю сходить в театр. А потом они пойдут в какой-то ресторан. Сказали, будут очень поздно, у них у обеих выходной завтра. У мамы новая фаза развода, она манифестирует женское счастье. Решила жить по полной программе, вспомнить в себе маленькую девочку, тыры-пыры. Надеюсь, скоро это закончится, и она станет назад собой, а то она меня пугает.       Я бесшумно посмеялся. — Если она счастлива, оставь её в покое. Дай человеку жизнью насладиться. — Да я же пошутила, — улыбнулась Юнон, при этом продолжая писать. — Сбеги я наконец от папаши, я бы тоже пела и танцевала, и воробушки бы садились мне на руки, чирикали бы в такт — всё такое. — Мама так-то вообще никуда не выходит. Здорово, что тётя её вытащила. — Да, пусть кошёлки развлекаются. — Юнон, — возмущённо нахмурился я.       Она светло расхохоталась. — Мне нравится так говорить, только чтобы ты делал свою испуганную мину, — и она, взглянув на меня, состроила трагическую гримасу, передразнивая мои собственные выражения, после чего ещё раз хохотнула и вернулась к тексту, — ну что за номер. — Долго тебе ещё?       Сестра тут же погрустнела. — Угу, — буркнула она, — только две страницы из трёх перевела, хотя уже полтора часа сижу. Сложный очень текст. Я так устала! — она снова потёрла глаза, на этот раз оба и ещё яростнее.       После чего выхватила из пачки горсточку попкорна, которую отправила в рот и принялась удручённо ею хрустеть. — Ты кроме этой гадости вообще ела что-нибудь? — хмыкнул я.       Не отрывая глаз от своей тетради, Юнон потянулась к стоявшему перпендикулярно ей стулу и подняла над столом маленькую пустую пачку из-под чипсов. Я вздохнул, отшатнулся от тумбы, подошёл и выхватил пачку у неё из рук. — М-м-м, со вкусом рёбрышек, — фыркнул я, разглядывая название. — Мясо на ужин, получается. И нафига ты пачку на стул положила? — На столе она мне портила эстетику. — А выбросить не судьба? — Чонгук, отстань, а, — возмутилась Юнон, поднимая на меня глаза, — отвлекаешь! Я и так устала! Чего тебе надо вообще? Уйди отсюда, не мешай мне.       Я помялся, пока мы друг на друга смотрели, и в конце концов неуверенно пролепетал: — Давай соображу чего-нибудь поесть, — зачем-то тут же добавив следом, — я всё равно собирался.       Враньё. Я поел в забегаловке перед тренировкой. Я не был голоден. — Правда? — просияла сестра, тут же выпрямляясь на стуле и забывая о собственной агрессии. — Давай!       В холодильнике я откопал яблоко, помыл и вручил ей, чтобы она сгрызла хоть что-то помимо почти чистых сахара и соли. Грызя яблоко, она перечитывала проделанную работу и вносила правки. Я же обнаружил в рисоварке уже готовый рис и решил пожарить куриную отбивную в панировке, а в дополнение к рису с отбивной и кимчи нарезать салат, вбухать туда побольше зелёного — пусть бы зелень нейтрализовала ужас, творившийся у сестры в желудке. Сначала я нарезал толпу имевшихся у нас салатов и бросил к ним черри, а потом оставил, не заправляя, и приступил к отбиванию, маринованию и обмундированию мяса.       Пока отбивные жарились, я украдкой посматривал на Юнон. Бросив рядом чудовищно крупный огрызок, который бы ещё есть и есть, она снова с головой погрузилась в работу, держа левую руку в воздухе от себя подальше, потому что та была в яблочном сахаре. Мне нравилось, как она умеет с головой окунаться в учёбу и забывать обо всём на свете. За что бы сестра ни бралась, у неё получалось резво, и она умела искренне заинтересоваться процессом. Перевернув две аккуратные отбивные на другую сторону, я взял с полки крупную салатницу, налил в неё воды и подошёл к Юнон. — Давай сюда, — сказал я.       Она отчуждённо покосилась на чашу. Из-за погружённости она долго не могла сообразить, что от неё хотят, а когда наконец поняла, проворно сполоснула руку в воде. Я отставил салатницу, схватил с собственного плеча полотенце и накрыл им её ладонь. Только тут она наконец окончательно вернулась из мира английского в дом. Её рука дрогнула, она вообще вся встрепенулась. Затаив дыхание, я насухо протёр её ладонь и почему-то так и остановился, невесомо зажав её руку в собственных через полотенце. Спонтанно взглянул на сестру, наткнулся на серьёзный взгляд уставших глаз и тут же одёрнул руки. Отвернулся, забрал салатницу и яблоко, выплеснул воду в раковину, а яблоко бросил в урну для органических отходов, подошёл назад к плите, схватил лопатку… «она, наверное, всё понимает». — Спасибо, — запоздало раздалось за спиной. — Угу. — Скоро там? — Да, почти готово. Отложи пока книги. — Не могу, писать надо, а я уже скоро спать захочу.       Я обернулся. — И как ты есть собираешься? — Вот так, на ходу, — она в самом деле уже вернулась к переводу. — Я помогу тебе, — вздохнул я, — на тебя же без слёз не взглянешь. Я сяду за перевод, а ты пока ешь, — с этими словами я вернулся к отбивным.       Выключил плиту, выложил их на салфетки и принялся всё раскладывать. В голове было странно пусто, зато где-то в районе желудка теплилась болезненная сладость. Мы сильно отдалились в последние дни. Так, как никогда прежде. И без всяких там злости, грызни, фырканий или электрического напряжения — просто отдалились. Юнон почти всё время была с пресловутым Эшли, которому я теперь нафиг не сдался. Прагматичная шельма, нечего сказать. Этим вечером я, только-только решив, как дорого мне спокойствие, даже вот такое, удручённое печалью, сделал что? Зашёл домой, проследовал в кухню и принялся липнуть к сестре, как будто и не было никаких премудростей часом ранее. Так же ревностно уходящая волна прибивается назад к берегу, обрушиваясь на неё со всей силы, пусть бы только что и убегала. Серьёзно, чем решительнее была мысль, тем активнее я ей противоречил.       Но я ничего не мог с собой поделать, в данный момент мне даже думать об этом не хотелось. Вопреки собственным убеждениям, мне мучительно нравилось быть рядом, а ещё нравилось чувствовать, что именно сейчас — отличный момент, чтобы сестра это наконец позволила. В прошлый раз, когда она пошла на мировую, Эшли дал мне от ворот поворот, и новую возможность я упускать не собирался. Юнон успела ослабить бдительность, спрятать свои колючки, остыть. И я был тут как тут, чтобы этим воспользоваться, хотя и понимал, что так только отсрочиваю свою же реабилитацию от лихорадки, которую она во мне подняла. Я плюнул на творившееся между нами чёрт-пойми-что, приполз к ней жалким воздыхателем в кухню, полез с вопросами, с едой, с помощью по учёбе, прекрасно зная, что в самом ближайшем будущем сам же за это на себя и обрушусь. Сестра ничего не ответила на мои слова, и мне подумалось, что она, наверное, так устала, что даже не собирается сопротивляться. Я всё подготовил, в самую последнюю очередь заправил салат и понёс тарелки к столу. — А ты? — вяло спросила Юнон, отодвигая от себя учебники и освобождая пространство для блюд. — Да меня что-то тошнит немного, — невозмутимо соврал я, — так бывает, если перетренить. Расхотелось из-за этого.       Я вернулся к рабочей зоне ещё раз, взял миску с рисом и кимчи в одну руку, другой плеснул в чашку кофе из кофейника и со всем вместе снова отправился к столу. Юнон осоловело моргала, глядя на тарелки перед собой. Наконец я принёс ей палочки, и она послушно их приняла. Но и на них как-то глупо уставилась, будто не знала, что с ними делать. Сам я сел перпендикулярно ей и придвинул себе книги вместе с её черновиком. Ну-с, что она там поначеркала? — Смотри, — оживилась Юнон, подвигая свой стул ближе ко мне, встала на него коленями и перегнулась на мою сторону стола, чтобы видеть содержимое учебников, — вот отсюда надо, — она указала на нужный абзац, — весь текст можешь не переводить пока. Главное, найди переводы незнакомых слов и напиши сверху. — У меня английский лучше, чем у тебя, — усмехнулся я, хватаясь за её любимую ручку с крабиком на конце, — мне нужно переводить меньше слов, чем тебе, так что это вряд ли тебе поможет. — Да пойдёт!       Юнон пробегалась глазами по тексту, а потом заглянула в свою тетрадь, чтобы сверить, точно ли остановилась там, где мне указала. А я тем временем наблюдал за её близким, словно бы светящимся лицом, и ничего не мог поделать с растущим сердцебиением. Расстояние между нами было таким маленьким, что я чувствовал запах её черничного бальзама для губ и ягодного попкорна. А ещё от неё буквально пахло ацетоновым голодом, и на веках осела тенями усталость. И ресницы слиплись из-за слезящихся после зевков глаз.       В последнее время мы поддерживали самые ровные, периодически теплевшие, а периодически и охладевавшие, но неизменно далёкие отношения. Была моя очередь говорить «чур», но мы вроде как условились тогда, на вечеринке, что с игрой покончено, и вообще больше ничегошеньки из этого безобразия не обсуждали. Сестра сделалась отчуждённо-равнодушной — я вёл себя так же, тихо сгорая изнутри и слёзно молясь, чтобы чувства к ней остыли как можно скорее. Она оставалась мучительно привлекательной каждым своим жестом, каждой чертой, каждым крохотным шрамом: на коленке или локте, или рядом с бровью из-за ветрянки. Но привлекательность эта теперь как бы обтекала меня стороной. Раньше Юнон намеренно направляла её на меня, довольно быстро понял я. Она соблазняла меня — намеренно или нет, но она это делала. Теперь же она для меня закрылась, стала ровно такой, какой была до самого первого нашего поцелуя. Зато мои собственные ощущения не изменились. Я всё ещё ею бредил. А ещё я отчаянно жалел, что так грубо оставил её с носом тогда, на лестнице — сколько бы ни твердил себе, что это была справедливая реакция. — Я просто начну переводить предложения полностью, — постановил я, — я с этим в два счёта справлюсь. — Слушай, — Юнон вдруг повернула ко мне голову, недоумённо хмурясь, — чем от тебя так пахнет приятно? — Чего? — я тоже сдвинул брови. — Не знаю. Может, из-за того, что готовил. — Да нет, чем-то мягким. Приятно прямо. — Мастерка только что из стирки, — я поднял рядом с ней руку и указал на чёрный рукав, — наверное, она.       Сестра придвинулась к моей руке и осторожно понюхала. — Не-а, не она, — пробубнила она и заинтересованно посмотрела на мою шею, — это именно от тебя, что ли. Можно? — она заглянула мне в глаза и указала на шею пальцем.       Я тряхнул плечом в профессионально изображённом равнодушии. Невольно прикрыл глаза, когда она приблизилась, и изо всех сил постарался скрыть, что дыхание даётся мне тяжелее. Она чуть не ткнулась кончиком носа к коже и сделала кроткий вдох. — Да, это ты! — отстраняясь, воскликнула Юнон с выражением «эврика». — Какой-то гель для душа, или я не знаю.       Я молча смотрел на неё, простодушно хлопающую ресницами в ответ. Пауза затягивалась, а её недоумение всё не рассеивалось. — Я вспотел, как собака, вообще-то, — ровно проговорил я, не сводя с неё глаз, — так что это просто я сам так пахну.       Она умолкла, так и прикипев ко мне прояснённым взглядом и не решаясь изменить выражение, не решаясь отвернуться, не решаясь что-либо сказать. Как будто наступила на мину, и отныне любое движение означало неминуемый взрыв. Её скулы едва заметно порозовели. «Ах, — я отвечал ей непрошибаемым спокойствием… липовым, конечно, но подделка была безупречной, — Юнон, да ты влюблена в меня. Мне же это не мерещится?» Нет, нужно было заканчивать с этой затянувшейся паузой. Ещё чуть-чуть, и я снова наступил бы в старую ловушку — с моей сестрой, а теперь ещё и не моей девушкой. В конце концов всегда оказывалось, что нет, ни черта она не была в меня влюблена. Мне мерещилось нечто подобное в моменте, но реальная картина оставалась неумолимой. С небрежным смешком я отвернулся: — Мне тоже нравится, как ты пахнешь, спасибо, — это я произнёс сквозь зубастую улыбку, да так беспечно, что можно было счесть за простую шутливость, — ешь давай, а то стынет. Только руки помой. Я переведу тебе твой текстик.       Юнон повиновалась. Вприпрыжку сгоняла к раковине, вернулась за стол. Я надеялся закончить с переводом быстрее, чем она доест. Тогда, может, мы смогли бы спокойно поболтать, пока я мыл бы посуду. И, может, в наших охладевших отношениях наконец начались бы оттепели. А ещё, может, мы плавно вернулись бы на тропу дружбы, с которой, оступившись, случайно сорвались в какую-то полоумную дьявольщину. Может, её шутки, её смех, её объятья со спины — всё вернулось бы. «Но ты же хотел, чтобы всё это осталось в прошлом…» — скрипнув челюстью, я приступил к чтению первого предложения. — Чонгук, спасибо, — тем временем пробормотала Юнон, — с меня должок, ага? Я сейчас такая дохлая, просто никакая — не могу отблагодарить, как следует. Но я тебе тоже что-нибудь закачу, ты только подойди. — Не бери в голову. — Да нет уж, ещё как взяла в голову, — она схватилась за палочки, — я весь день только и делаю, что домашку — голова такая тяжёлая, что вот-вот отвалится и покатится по полу. Контрольные уже прошли, а эти стервятники перед каникулами всё равно прессуют, доедают, падальщики грёбаные, наши и без того истерзанные трупы, — с этим поэтичным вздохом она набила рот едой и стала бубнить уже так. — Ух ты, ты эту отбивную даже нарезал… вот это балдёж… — пауза усиленного жевания, — ещё и Хван воду мутит с его «большим проектом»! — Не говори с набитым ртом, а? — Интриган нашёлся, — не обратив никакого внимания на моё замечание, продолжала Юнон и, проглотив пищу, продолжила. — Блин, дедуля, всем настолько неинтересно, что ты там готовишь, что от твоей веры в обратное всплакнуть охота! Ты слышал, как он сказал вчера? «Без спойлеров». Нет, так нельзя, это слишком уныло — хоть в петлю лезь.       Записывая перевод предложения, я бесшумно посмеялся. Учитель Хван уже вторую среду подряд трещал о некоем проекте, который обещал нас «удивить, возмутить и в конце концов воодушевить», и всем в самом деле было абсолютно до фени. Мы использовали его уроки, чтобы проветрить голову от прочих предметов, вот и всё. Тем не менее, одноклассники активно подыгрывали ему в его «интриге», как упругие болванчики. Юнон же комментировала эту ситуацию впервые, и эти её причитания были музыкой для ушей. Прошло больше двух недель с начала её отношений, и она впервые заговорила вот так, как раньше. — Ишь какой, — Юнон вдруг потянулась ко мне, чтобы заглянуть в тетрадь, — говорил, что текст слишком сложный, а сам переводит, как нефиг делать. — Я просто много в англоговорящей среде верчусь, — отмахнулся я, — а так, он правда очень сложный, не нашего школьного уровня. — Это ты так подслащаешь пилюлю, что для меня он сложный, а для тебя нет? — ухмыльнулась сестра. — Какой галантный молодой человек.       Давя улыбку сжатием губ, я продолжал работу над переводом. Не стоит понимать превратно, я не какой-нибудь гений. Просто мой друг, с которым я проводил немало времени за компьютерными играми, был наполовину американцем и говорил по-английски свободно. Во всё, во что мы играли, мы играли в оригинале, если оригинальным языком был английский. Помимо того, однажды я провёл целое исследование европейской версии Ихэтуаньского восстания, поскольку европейцы выступали в нём одной из сторон, и мне было интересно, как событие описано в их исторических источниках, а не корейских или китайских — естественно, я смотрел эти источники на английском языке. «Повелитель мух» в некоем редком издании, которое Эш привёз мне однажды из США, тоже был на языке оригинала. Большинство фандомов игр или фэнтези-книг, в которых я состоял в качестве читателя обсуждений, были англоговорящими. Короче говоря, я попросту очень много времени проводил в англоговорящем интернет-пространстве и рядом со своим англоговорящим другом, и наш школьный предмет по этому языку оттого вообще не был для меня предметом. На уроках английского мы с Эшли частенько устраивали зарубы в морской бой. И хотя сам говорить на этом языке я не умел, понимал я его безупречно. Это было исключительно стихийное знание без какой-либо академической базы. — На, — у моего лица вдруг возникли палочки с едой, и инстинктивно я открыл рот и зачерпнул содержимое, — попробуй тоже, раз уж сам готовил. Не тошнит?       Я покачал головой, жуя и не отрывая глаз от текста. Повезло, что Юнон в этот день засела именно с английским: в прочих предметах это мне обычно нужна была её помощь, а не моя ей. Повезло ещё, что перевод был с английского на корейский, а не наоборот — в этом случае я едва ли был бы более быстр и ловок, чем сестра. Теперь же я перевёл почти всю страницу, а Юнон по-прежнему клевала свой ужин, запивая его кофе, в который всё-таки вбухала сахар. Спустя время к моему рту снова подплыли палочки с едой. Я и на этот раз принял «угощение», не отрываясь от работы.       «Мы сидим друг с другом».       «Мы говорим друг с другом».       «Мы смеёмся друг с другом».       Все натужные усилия минувших дней выбросить её из головы и жить дальше летели в утиль. Что ни говори, а я был счастлив. На днях мы играли с Эшли, и он поделился, что Юнон, когда они гуляли, указала на двух жирных голубей, сидящих на мусорном баке, и смеясь спросила: «Мы?». Ещё он рассказал, что она неплохо бьёт трёхочковые: он её тренировал. Ещё, что она послала его к чёрту и ушла, когда он сорвался на неё в матче (он взял её к себе в команду на шуточную игру), и ему пришлось бежать за ней с извинениями до самого дома. От этих рассказов мне было так паршиво, что хотелось выть.       Эшли, конечно, старался вынюхать, что она рассказывает о нём мне, но я сразу открестился, что ничего не знаю. И это была правда. Я и сам гадал, как всё происходит для неё, но Юнон ничего не говорила. Ни словечка об Эшли. Эту часть жизни от меня отгородили кирпичной стеной. И вот я сидел здесь, с ней, чужой девушкой и моей сестрой, переводил текст, пока она ела человеческий ужин со всеми нужными витаминами и БЖУ, просто потому что она выглядела выжатой, как лимон, а мне не хотелось её такой видеть. А ещё потому, что мне хотелось провести с ней хоть немного времени. Но по большей части потому, что я конченный болван и, как выяснилось, на каких-то контрах со здравым смыслом. — Знаешь, о чём я подумала? — снова заговорила Юнон, когда мне оставалась буквально пара предложений. — Ты такой красивый.       Ручка застыла посреди тетради. От её кончика, намертво приклеенного к бумаге, растеклась небольшая клякса пасты. Помарка. Я перевёл медленный взгляд на сестру. — Я это к тому, — она беспечно хмыкнула, — что странно, что ты ни с кем не встречался. Неужели тебе никогда не признавались? — Случалось, признавались, — проговорил я, с небывалым облегчением возвращаясь к тексту и недовольно хмурясь помарке. — И ты отшивал? — Ага. — Почему?       Я тряхнул плечом, вчитываясь в последнее предложение. — Не знаю, не хотел бы просто так, лишь бы встречаться с кем-то. — А как бы ты хотел?       Я не сразу ответил даже самому себе. «Как ни прискорбно, я хотел бы придурковатых шуток про жирных голубей, — подумалось мне, — хотел бы тебя. Целовать, ходить на свидания, держаться за руки. Ну и абсурд. Всегда предчувствовал, что по-человечески у меня не будет». — Не знаю, — выдал я, — просто не так.       Юнон никак это не прокомментировала. Переведя последнее предложение, я отложил ручку и взглянул на неё. — Ну, а что до тебя? — хмыкнул я как будто невзначай. — Как проходят твои новые отношения?       Сестра помолчала, сосредоточенно глядя на ноготь своего большого пальца и пытаясь «подпилить» его другим ногтем. — А тоже по-собачьи, — заявила она, — ты как собака потеешь, а я как собака отношения вожу. — Что это вообще значит? — Это значит, что я хватаюсь за то, что мне не надо, как собака на сене, что чушь я тоже несу собачью и что хвост поджимаю, как собака, — Юнон улыбнулась мне, подобрала к себе ноги и обвила руками колени, — вот так дела у меня и идут, как у собаки. Блоховато и парвшиво. — Почему? — изумился я.       Из рассказов Эша у них всё было просто замечательно. По телефону буквально прошлым вечером он говорил о ней с таким придыханием, что у меня чуть ухо не запотело. Конечно, тогда я не знал, что о многом он умалчивал. — Потому что я не я, — улыбка сестры скисла, сменилась раздражённым выражением, и она отвела глаза к окну в гостиной, — приходится строить из себя чёрт пойми что, иначе всё рухнет. — Эшли говорил, у тебя трёхочковые неплохо забивать получается.       Юнон просила, возвращая внимание ко мне. — Да! Как же он назвал тех, кто так умеет?.. Снайпер, вот. — Уф-ф, — сдвинул брови я, одобрительно улыбаясь. — То-то же, — она деловито заухмылялась во все зубы, откидываясь на спинке в позе босса, — это тебе не хухры-мухры.       Я невесомо посмеялся, и разговор плавно оборвался сам собой. — Не стоит так напрягаться, Юнон, — мягко произнёс я в конце концов, хотя было больно такое говорить, как будто это собственное сердце я лупил в боксёрских перчатках, а не грушу, — ты ему нравишься. Просто будь собой.       Сестра помрачнела. — Не хочу говорить об этом, — отрезала она и принялась торопливо собирать тарелки, от лица не отходило холодное выражение, обращённое не мне, а бог весть каким проблемам, скорее всего, от и до надуманными, — спасибо, что накормил. Можешь уже отдавать текст, дальше я сама. — Я уже всё перевёл.       Юнон так и вскинула голову с посудой в руках, разинув рот. — Как это — всё? — выпалила она.       Она вскочила из-за стола, обошла угол и наклонилась рядом с моим плечом. — Всё, — подтвердил я, показывая ей текст, и с воодушевлением, которое вполне можно было показать и не так явно, произнёс, — постоишь со мной, пока буду посуду мыть?       Она повернула ко мне голову, глядя на меня не то с ошеломлением, не то с возмущением. — Ты решил вместе с грушей избить мою самооценку? — хохотнула она, отстраняясь. — Я на эти две страницы убила полтора часа, а ты последнюю перевёл за десять минут! — А ты в благодарность со мной постоишь, — отозвался я, поднимаясь на ноги и с довольной ухмылкой забирая у неё тарелки, — а то мне одному скучно.       Я прошёл к раковине, а сестра поплелась за мной и встала рядом, опершись плечом на холодильник и одну ногу задрав к коленке, как фламинго. На лице её ещё долго клубилось изумление по поводу моего молниеносного перевода. Но она ничего не говорила. Прежде она расхвалила бы меня, бросилась бы мне на шею. Сейчас ничего этого не было. — Разве посуда не с того, для кого готовили? — хмыкнула сестра. — Нечестно, что ты моешь. — Что-то ты не очень воинственно сопротивляешься, — усмехнулся я, покосившись на неё, пока настраивал теплоту воды из-под крана. — Я устала, — буркнула она, — всё равно не стала бы мыть её сейчас. А на ночь ты откажешься оставить, да? — она двинула бровью, как бы оставляя местечко для надежды. — Откажусь, — подтвердил я.       Юнон вздохнула, прислонившись к холодильнику ещё и головой. Я молча приступил к мытью посуды, и мыльная пена покрыла тарелки, раковину, собственные ладони. Позади нас пустовала тускло освещённая кухня, а кругом за ней молчал тёмный дом. Мама и тётя пустились во все тяжкие, их всё не было, и странная, сонная интимность окутывала наше с сестрой одиночество. На обеденном столе покоилось выполненное домашнее задание, кран негромко шумел. Я думал, что хочу говорить с Юнон, но мы довольно долго не произносили ни слова. На меня самого, как я заново обнаружил, пока намывал сковородку, навалилась чудовищная усталость, а ведь ещё нужно было сходить в душ. Тем не менее, приятно было вот так стоять рядом. Чувствовать, как она наблюдает, осоловело моргая. Где-то к середине процесса мытья посуды она полезла в холодильник, достала оттуда маленькую бутылочку молока со вкусом шелковицы и потягивала его. — Если хочешь, можешь идти, — зачем-то бросил я где-то между делом, — ты же весь день с этим сидишь. Устала? — Ты сам устал, — отмахнулась Юнон, — я с тобой постою.       С этими словами она подошла ко мне и сунула стеклянную бутылочку мне под нос. Я поймал трубочку и тоже хлебнул сиреневого шелковичного молока. Юнон это молоко любила. С её приездом оно постоянно имелось у нас в холодильнике целыми упаковками. Ей вообще нравилось всё со вкусом ягод. — Как думаешь, Чонгук, — пробормотала она в какой-то момент. — Что ты будешь делать через пять лет? — Учиться, наверное. — Нет, я не об этом. Ты будешь таким же, как сейчас?       Я натужно помычал. — Скорее всего, нет. Пока что мне тяжело представить, чтобы я сильно изменился. Но незаметно для себя буду меняться, наверное. А что? — Не зна-а-а-ю, — сестра издала томный, несколько драматичный вздох, — а какие-нибудь страхи и надежды у тебя с тобой пятилетней будущности есть? Давай по самому главному. — Что за головоломки на ночь глядя, — смешливо фыркнул я, отставляя сковородку, — никогда не задумывался об этом. — Не вредничай, — нахмурилась Юнон, — задумайся, раз не задумывался. — Ну, — я уже домыл посуду и приступил к протиранию самой раковины мыльной губкой, — главная надежда связана с тем, что смогу заниматься интересным делом, а главный страх, наверное, с тем, что не смогу.       Сестра заинтересованно помычала. — Вот он, — отрешённо бросила она, — ответ приятного человека.       Отложив губку, я вымыл руки, закрыл кран и обернулся к ней. — Что это значит? — Что ты в ладах со своим «я» и с окружающим миром. Что у тебя всё с головой в порядке.       Я уставился на неё, глупо моргая. Нет, ей не стоило умничать о том, кто из себя что представляет. Ни черта она в людях не разбиралась. — На самом деле, меня посещала мыслишка, что со мной может быть что-то не так, — возразил я.       Юнон снисходительно, как будто говорила с ребёнком, улыбнулась. — Что с тобой может быть не так? — ласково произнесла она. — Всё так, даже слишком.       «Ты, — подумал я, — ты — вот уж, к примеру, что точно со мной не так». — А ты, получается, — я двинулся в сторону стола, параллельно включая свет в зоне кухни, чтобы он горел, когда мы заберем светильник и двинем в спальню, — не в ладах со своим «я»? Давай я учебники возьму, а ты светильник. — Давай, — отозвалась Юнон, последовав за мной, — спасибо, братик. И да, я уж точно не в ладах со своим «я». — Почему? — А, не знаю. Шибанутое оно у меня какое-то. То ему подавай, сё ему подавай — всё не так.       Мы взяли вещи и отправились наверх. — А ты как думаешь, — продолжал я, — чем через пять лет будешь заниматься?       Сестра задумчиво мычала у меня за спиной. — Как знать. Писать диплом на тему двойничества в творчестве Достоевского, — протянула она, — в свободное время подумывать о самоубийстве.       Я удивлённо и вместе с тем возмущённо обернулся с учебниками в руках. Юнон, беспечно посмотрев на моё выражение лица с какое-то время, снова рассмеялась. — Никогда не подводишь! — воскликнула она. — Каждый раз, как в первый — одна и та же суровая пачка! — Что за дебильные шутки? — Да отсылка это, отсылка, — она радостно фыркнула, проходя вперёд, — на Сильвию Плат, дубина. Представляешь, она сунула голову в духовку. — Что в этом весёлого? — Ой, Чонгук, Сильвия тебя не слышит, как и кто-либо ещё. Никто не обидится, если ты не будешь говорить об этом не таким загробным голосом. Ненавижу, когда с придыханием разговаривают, знаешь, — она резво поднималась впереди меня, в тёплой полумгле пролёта, и я пялился на её выступающие из-за майки лопатки, на россыпь родинок, на беспорядочных хвост с выпавшими прядями, вьющийся по спине. — Да плевать мне на эту Сильвию, я даже не знаю, кто это такая, — закатил глаза я, шагая следом, — просто на себя её судьбу не примеряй, окей?       Юнон утихла. Мы молча дошли до второго этажа, по дороге я испустил протяжный зевок, едва волоча одеревеневшие ноги. Как вдруг на самой вершине сестра изящно развернулась на одних носках. По её губам плыла улыбка, в глазах плескалась странная темнота. В коридоре в ясные ночи всегда было светло, а в небе, к тому же, была полная луна, так что её было хорошо видно. — А что? — бархатно произнесла Юнон. — Переживаешь?       Я не отвечал, серьёзно глядя на неё. Улыбка у неё была красивая и в то же время жуткая, кривоватая, как подтёк на масляной картине. Юнон ужасно повезло не родиться в средневековой Европе — в этом случае она уже давно была бы сожжена на костре. Вместо этого же на кострах каких-то бешеных, чудовищных чувств к ней горели её безутешные фанатики, такие вот как я. В доме было удивительно тихо. В доме, но не в моей черепушке. — Я могу задать вопрос, — медленно проговорил я, — так, чтобы ты не обиделась?       Юнон хорошенько вдумалась в мои слова. Это было оно, вдруг ощутил я. Мы, такие, какими мы были прежде, возвращались в эту секунду. Пусть ненадолго, но это были мы. — Можешь теперь хоть нокаутировать меня с лестницы, а потом спуститься следом и сверху ещё попинать ногами, — светло ответила сестра, — меня уже ничто из того, что ты делаешь, не может обидеть. — Почему?       Улыбка на её губах чуть потускнела. — Иммунитет, — прошелестела она, а у самой глаза — как два чёрных озера, в каждом их которых по тысяче чертей, — так что ты хотел спросить? Спрашивай.       Набрав в грудь побольше воздуха, я на одном выдохе осмелился сказать: — Ты меня соблазняла? — после чего добавил. — Или мне это мерещилось?       Брови сестры взметнулись вверх, и я с какое-то время ожидал прежней ярости, той самой, которую видел тогда, когда спросил, нравлюсь ли ей. Однако, к моему недоумению, она только смущённо расхохоталась. — Что за святая простота! — воскликнула она. — В баскетбольном кружке правы, у тебя какое-то расстройство. Так прямо спрашивать — это пушка. — Не вижу смысла ходить вокруг да около, — нахмурился я, — хотелось бы уже знать наверняка. — И что бы ты сделал, будь оно так? — томно улыбаясь, совсем тихо и ласково спросила Юнон.       Я крепче сжал в руках книги. — Так это правда? — А ты как думаешь? — Будем исключительно вопросами общаться? — процедил я. — Тебя это смущает?       Я устал от метаний словесных копий. А Юнон, похоже, только развлекалась. Зря я решил, что можно обсудить всё по-человечески и прийти к некой форме наших прежних взаимоотношений. Зря попытался воззвать к ней. Если она и играла в какую-то игру, то явно не спешила её заканчивать. Тем не менее, мы говорили впервые за много дней, и я успел изголодаться даже по этой чумной форме общения. Нет, скорее, даже особенно по ней. Потому что она означала, что между нами что-то происходит. Мазохист, не иначе. Что ж, как бы там ни было, затягивать это всё я больше не собирался. И на поводу у этой тоски по боли, агонии и ярости идти не хотел. Я начал этот разговор с тем, чтобы впоследствии к нему никогда не возвращаться. Этого маршрута и стоило придерживаться. — Мы очень резко всё оборвали в прошлый раз, — заговорил я, отчего веселье с лица Юнон тут же стёрлось подчистую, — и я всё это время ходил сам не свой, потому что не смог до конца донести кое-что важное, что, мне кажется, должен был донести. — Не надо, — молниеносно осекла Юнон, глаза у неё сверкали, как чёрные угольки, — это я обсуждать больше не хочу. Никогда. — Я тебя шлюхой, — всё-таки медленно произнёс я, и её глаза округлились, — не считаю. И хотел бы, чтобы сама себя ты тоже так больше не называла. И уж тем более, чтобы не присуждала такие мысли мне.       Вот теперь она всё-таки разозлилась. Совсем как раньше. Было ли нормальным, что где-то в глубине души я обрадовался? Ведь это значило, что ей всё-таки не стало на меня совсем всё равно. Что не было у неё никакого иммунитета. — А те словечки, что ты мне говорил? Как мне якобы нравится какая-то пошлятина. Что у тебя на меня стоит, и всё такое.       Как странно было обсуждать это здесь. Мы же были не в гараже. Наверное, мы оба позволяли это себе, потому что это был как бы завершающий разговор. Расставление точек над «i». И ничего, что между нами мерцающим туманом расстелилось такое знакомое мне электрическое напряжение. — Для меня… — так, пора было останавливаться; разговор как-то слишком уж затянулся для двоих людей, один из которых несвободен, — для меня пошлятины никакой не было. Мне же нравилось, что ты возбуждена из-за меня, — она знакомо ощетинилась. — Не понимаю, что такого было в том, чтобы и тебе нравилось, что я такой из-за тебя. Меня просто возбуждало это озвучивать, вот и всё.       Как странно. Юнон задумчиво потупилась… и дымка злости медленно рассеивалась. Да, всё-таки мы были в одном шаге от того, чтобы перейти от грани квазиперемирия к настоящему миру. Правда, с обратной стороны этой самой грани вместо перемирия был прежний хаос, сотканный из непонятно чего. Я был удивительно спокоен в своём несчастии, проигрыш Эшу в какой-то степени даже меня умиротворил, он был лучше неизвестности, в которой я и на что-то надеялся, и в то же время отвешивал себе ментальные оплеухи за надежду. Я смотрел в её задумчиво-отсутствующее лицо, прекрасное, какое-то эльфийское, и думал, что, раз мне суждено тихо любить её до тех пор, пока это не угасент, то так и быть. Бессилие в каком-то роде освобождает. — Хорошо, — вдруг Юнон подняла на меня неожиданно тёплый взгляд, — хорошо, спасибо, что это сказал. Мне намного легче. Тогда я отвечу на тот твой вопрос. Да, мне нравилось, — она выдержала короткую паузу, — что ты был такой из-за меня.       Я перестал дышать. Всё возвращалось. Этот короткий, дорогой памяти эпизод, когда всё было искренне и нежно, когда все недопонимания стирались, и мы просто отдались желанию друг к другу, такому чувственному и тёплому, что щемило в груди. Воспоминание это было самым тяжёлым бременем на пути моего исцеления от наркомании по сестре. И вот, только я думал, что наконец ступил на незыблемую тропу освобождения, как в той разверзлись трещины. Она тянула меня назад, Юнон тянула меня назад, причём это даже не составило для неё труда. Одна коротенькая фраза, запоздалый ответ на давно погасший вопрос. Просто ужас, что она со мной творила. — Что до твоего второго вопроса, — сестра вздохнула, задумчиво глядя в сторону, после чего решилась вернуть внимание мне, — в каком смысле «соблазняла»?       Мне не сразу удалось оклематься. — Ну, — кашлянул я, — имею в виду, пыталась ли намеренно возбуждать, увлекать, чтобы я… во всё это погружался и терял голову? — Нет, — тут же ответила Юнон, покачав головой, — намеренно точно нет. Но, — она решительнее заглянула мне в глаза, — ненамеренно могла. Почему ты спрашиваешь? — Хотел попросить тебя, — пробормотал я, — так не делать. Если ты специально. — Не специально, — она смущённо усмехнулась, отворачиваясь, — кто я такая, по-твоему? — С Эшли ты это делала, — возразил я, — я же видел тогда, с антресоли. — С Эшли — это да, но потому что… — Юнон вдруг запнулась и проглотила остаток предложения, подумав, она явно что-то скорректировала в своей голове и заговорила снова, — там всё это без всяких настораживающих вещей вроде родственных связей, поэтому там можно было и распоясаться. Здесь я не стала бы намеренно так делать, это же было бы странно. — Хорошо. — Я хотела бы, чтобы ты забыл обо всём, что было в том гараже, — твёрдо произнесла Юнон, глядя мне прямо в глаза, — чтобы мы общались так, будто там ничего никогда не происходило. «Ни за что я этого не забуду, разве что вышибу себе мозг». — Хорошо. — Не хочу больше думать об этой игре. Хочу притвориться, что её никогда не было. Она мне противна. — Тоже не хочу к ней возвращаться, — отозвался я, — это было чертовски неправильно.       Мы оба лгали. Мы очень даже хотели вернуться к игре. И довольно скоро всё-таки сделали это. — Будем дружить, как раньше, — бодро улыбнулась Юнон, — ты стал моим лучшим другом здесь. Я скучаю. У меня после этого сегодняшнего разговора как будто килограммов десять груза с души упало.       По груди разлилось знакомое, приятное тепло. — Да, просто вернёмся к этой модели, — кивнул я, — забудем про этот лаг.       Вот так, очередным враньём мы склеили худой мир. Конечно, срок годности у него был маленький. От так называемой «модели дружбы» нельзя отступиться и потом вернуться к ней как ни в чём не бывало. Как только ты с неё сходишь… в нечто подобное тому, что случилось между мной и сестрой, эта старая модель разрушается навсегда.       Это мне стало ясно в ту же ночь. Когда Юнон захотела посмотреть документалку про Джеффри Дамера перед сном и попросила лечь с ней, чтобы ей не было страшно. Я без проблем согласился. Пока я был в душе, она переписывала в чистовик домашнее задание, а как я вернулся, она наспех умылась, и мы легли за просмотр... во время которого я довольно долго не думал ни о чём, кроме её близости. Тем не менее, я умудрялся не задавать себе лишних вопросов относительно этого своего состояния. Ну да, короткие бледно-голубые шорты с тонюсенькой белой каймой на штанинах открывали прямые, длинные и угловатые ноги, как у гимнастки или мальчика-подростка. Ну да, белая майка на тонких лямках оголяла достаточную зону декольте, чтобы была видна крохотная ложбинка между грудей... как-то, в один из наших походов в гараж, ещё до первой большой ссоры я коснулся её груди ладонью под рубашкой, не видя, но отлично осязая маленький упругий сосок. Это воспоминание до сих пор было живо и било ключом. Ну да, после умывания и чистки зубов она снова нанесла на губы свой черничный бальзам, который я был бы не прочь попробовать. Ну да, ко всей вступительной части документалки я остался глух. Какая разница? Если дать электрическому шипению дребезжать где-то фоном, как будто так и надо, оно не столь уж и донимает.       Документалка в конце концов сумела-таки увлечь. Как всегда эти жуткие истории наводили на меня оторопь. Не из-за своей кровожадности, а из-за того, что, по моим представлениям, всех нас уберегают от жестокости слишком уж непрочные оковы здравого смысла. Тем не менее, то, что меня пугало, вместе с тем и занимало ум. Я гадал, где и в какой момент что-то должно поломаться, чтобы самый обычный человек пошёл и начал с остервенелой жестокостью шинковать окружающих в салат. В отличие от бытующей идеи, согласно которой Нанкинская резня или красные кхмеры, или хунвейбины — это сказочки прошлого, современному человеку не угрожающие и несвойственные, я верил, что все мы гораздо ближе к звериному, чем нам кажется. Просто катализаторов вокруг меньше, а вот потенциала в нас — ни на грош. Мне была любопытна природа насилия, которая, как я считал, мерно посапывала абсолютно в каждом.       Перед сном Юнон вообще написал Эшли, и прямо при мне она с улыбкой ему отвечала, даже передавала мне от него привет. На кровати между нами тоже было приличное расстояние. Всё было невинно, безо всяких химических паров в воздухе. Как у брата и сестры, которые не лезли друг другу под бельё. Тем не менее, спокойными поваляшками в кровати я бы это не назвал — во всяком случае, для себя. В какой-то момент я оторвался от документалки и, заметив, что Юнон спит, тоже решил завалиться на боковую. Выключил телефон, убрал его на тумбу и даже улёгся. Но зачем-то решил получше подложить Юнон под голову подушку, и без того лежавшую не так уж плохо. Когда сделал это, я невольно застыл над её лицом. Мягким, молочным лицом, сияющим в прозрачной темноте — после чего вдруг наклонился и нежно, медленно поцеловал её в губы. Она не отозвалась. Она спала. Я отстранился, снедаемый жаром стыда, и отвернулся на другой бок. И спустя минут десять или двадцать, или все тридцать, когда уже разморился сонливостью и почти уплыл в бессознательное, или и вовсе уплыл, я почувствовал её холодную ладонь на своём ухе и на своих волосах. — Чонгук, — прошептала Юнон, поглаживая меня пальцами по щеке и аккуратно хватая за прядку моих волос, как будто чтобы попробовать её на ощупь, — а я не спала. Я почувствовала, что ты сделал.       Её прохладные пальцы прошлись по горячей дуге моего уха, задержались на чуть отросших бакенбардах на висках и мягко их пощипали, и только потом ускользнули. Впоследствии я много гадал, не приснилось ли мне это. — Ещё мне интересно, — едва слышно продолжала сестра, — что ты там делал всё это время в гараже. Расскажешь?       Я не шелохнулся. Я притворился, что успел уснуть. Или же в самом деле спал. Фигура сестры, реальная или фантастическая, придвинулась ко мне ближе, и её лоб уткнулся мне в спину. Именно так стало ясно, что «старой модели» нет и в помине. Неважно, сон это был или реальность, просто откат предстал передо мной физически невозможным. Тем не менее, я решил притворяться. Добрая ссора лучше худого мира, да? Какая нелепая версия поговорки. Добрая ссора могла завести нас только в тупик. Мне же отчаянно хотелось мира, худого, лживого, лицемерного, но такого, при котором ненавистный тупик удалялся от нас на несколько спасительных мгновений.