Комната запретов

      Юнон решила, что будет интересно нарядить меня в О Дэ Су. Она использовала свою «насадку гофре», что бы это ни значило, и отпарила локоны моих волос так, что они стали напоминать рифленые чипсы — получилось удивительно похоже на растрёпанную шевелюру О Дэ Су. Сестра дополнила этот шедевр двумя пшиками белого лака, отчего слегка побеленные волосы стали похожи на поседевшие. Мы откопали чёрный костюм в театральном кружке школы днём ранее, в пятницу, он был как раз в меру стар и поношен. Меня смутило, что пришлось его украсть, но недовольная Юнон, обзывая меня занудой, заверила, что, во-первых, его никто не носил лет десять, а во-вторых — мы вернём его на место после вечеринки. У Юнон даже нашлись очки примерно такой же овальной формы, как у О Дэ Су. Должен признать, мой костюм был сногсшибателен, и всё исключительно благодаря сестре. Единственная проблема заключалась в том, что у меня не было подходящей красной рубашки, и в театральном кружке такой тоже не сыскалось. Из последней, которую я брал себе еще в средней школе, я вырос. Но Юнон сочла, что и такая сойдёт, всё равно на нее сверху надевался пиджак. Главное, чтобы цвет подходил.       Теперь же мы находились в гараже, среди кучи хлама, где искали молоток для завершения образа, а я думал совершенно не о том. Мы были здесь впервые с понедельника. Совсем скоро нужно было выходить, мы наконец откопали коробку с инструментами, и я уж было думал, что меня пронесло. Как вдруг, когда я наклонился, чтобы поднять с пола соскользнувший с края дивана пиджак, рубашка дала огромную трещину во всю спину. — Не могу в это поверить, — хохотала Юнон, она стояла за моей спиной и рассматривала рубашку; ее смешки рассыпались в воздухе, как яркие бисеринки, — я сейчас лопну! Ну ты и толстяк! — Я говорил, что вырос из неё, — угрюмо вздохнул я, выпрямившись с пиджаком в руке и послушно давая ей оценивать степень трагедии, — ну, и как там? Ее можно зашить? — Зашить? Ты из ума выжил? — она всё заливалась смехом. — Придется надевать белую, школьную.       Я уже хотел было развернуться, чтобы шикнуть, что это я предлагал ровно то же самое и не я был тем, кто решил, что школьная рубашка — это слишком скучно; как вдруг замер на месте. Скованность обхватила горло каменной рукой. Потому что по моей оголившейся спине прошлись прохладные тонкие пальцы. Осторожно, сверху вниз вдоль позвоночника. При этом Юнон притворилась, что трогает ткань, что оценивает повреждение рубашки.       Я сжал схваченный пиджак и до того ощутимо напрягся, что ее пальцы не могли этого не почувствовать. У самой поясницы к коже спины прилегла её ладонь уже полностью, и она прошлась ею снизу вверх. Нежно, как будто боялась спугнуть дикого уличного кота. Как если бы хотела заверить в добрых намерениях. Это было уже не о рубашке — это было очевидное поглаживание.       Я не шевелился, словно парализованный. Даже дышал очень осторожно. В штанах сделалось чуть тесно. Она будила во мне это состояние по щелчку пальцев. Когда её ладонь юркнула по моим ребрам под тканью рубашки и добралась до груди, когда ее пальцы почти невинно скользнули вдоль соска, я ошалело осмотрелся одними глазами по сторонам. Всё плыло, всё рябило, всё гремело. Я прикрыл глаза и выдохнул. Мы были в гараже. Впервые с того разговора. — Расслабься, — мягко произнесла сестра, — чур.       Мы договорились, что будем объявлять о новом «нельзя» исключительно в порядке очереди словом «чур». Вернее, это провозгласила сестра, а я не нашёл сил возразить. С прошлого раза наступала очередь Юнон, и она так ни разу и не пользовалась ею с самого понедельника, хотя теперь была уже аж суббота. С того её сумасбродного признания в том, что она хочет меня, прошла почти неделя, и не было ни одного дня, чтобы я, проклиная себя, не уединялся с воспоминаниями об этом. Я сходил с ума то ли от того, что так постыдно позволяю этому продолжаться, то ли от того, что она не спешит продолжать. И вот мы заявились сюда — по её инициативе, якобы «за молотком». Стоило догадаться, что это не к добру. Да что уж там, я догадывался. Просто предпочёл прикинуться дураком. — Ну, — процедил я, тяжело дыша, потому что её палец поглаживал сосок на моей груди под рубашкой, — и что ты хочешь? — Обыкновенный ответ на вопрос в рамках нашего сексуального просвещения. Мне любопытно, — она беспечно и едва слышно хмыкнула; палец задержался у соска и погладил его с игривой нежностью, — они у вас чувствительные?       Я почти чувствовал, как отдает вибрацией на ее холодной ладони моё оголтелое сердцебиение. «Какая ты жестокая», — я прикрыл глаза, воспроизводя в голове прошедшую неделю и все те эпизоды, когда с каменным членом и мыслями о ней я клялся себе, что это последний раз, и каждый раз лгал. Много раз я обещал, что ничего не будет, даже когда ей вновь взбредёт в голову поиграть на моих нервах на радость собственного эго. Обещал, что сообщу ей, какой всё это бред. Что поставлю точку в этой игре ещё до её начала.       Но это было враньё. Конечно, я ни за что не совладал бы с собой, если бы ей вздумалось вить из меня верёвки. Не после того, что она сказала тогда. Не после того, как она это сказала. Смущённо-откровенно, рваным выдохом в ответ на мой вопрос, который сама же и попросила меня задать. Взбудораженная зноем. Сколько раз я был в одном шаге от того, чтобы ворваться в её комнату, полезть языком ей в рот и дать свершиться ошеломительной ошибке, как она и хотела? Сколько раз вместо этого заруливал в комнату прачечной, где давал всему тому же произойти, но исключительно в рамках воображения? Сколько раз на этой проклятой неделе, пока она и паскуда Эшли с его умильным пёсьим личиком строили друг другу глазки? — Вообще, да, чувствительные, — прогоркло произнес я и тут же откашлялся от хрипа, — у меня — да. Но насчёт остальных не знаю. — Понятно, — её рука тут же убралась из-под рубашки.       Я круто развернулся и молниеносно выдал: — Чур.       Тонкие и густые брови сестры взметнулись вверх от удивления. Поморгав, она вдруг негромко рассмеялась. Она вырядилась в юрэй. Распустила и намеренно растрепала себе чёрные волосы, нанесла чёрные тени на внешние уголки глаз, надела белый халат-кимоно с очень длинными рукавами, который, тем не менее, едва ли прикрывал половину её бёдер. — Быстро ты, — ехидно выдала она. — Ты мастурбируешь? — спросил я. — И если да, то как часто? И представляла ли ты меня?       Улыбка сошла с её губ. Юнон уставилась на меня в напускной серьёзности. Медленно, подозрительно сощурилась. — Зачем тебе это? — Это моё «нельзя», так что отвечай. Интересно, как мастурбируют девочки.       Однако сестра не спешила с ответом. Я внимательно рассматривал её деланно равнодушное лицо, молочно-белое, в самом деле подходящее для роли юрэй. Разве что эти несколько штучек бледных веснушек на носу не вписывались. Одеяние она себе сшила сама, Юнон серьёзно подошла к делу. Призрак японского фольклора с выгодно оголёнными ногами. — Очень редко бывало, — хмыкнула она с такой очевидно наигранной беспечностью, что захотелось сдуть с её лица эту дымку никудышного равнодушия, — я только около года назад открыла, что так можно. С тех пор делала это буквально пару-тройку раз… до приезда сюда. После приезда сюда стала чаще. И да, по той причине, которую тебе так приятно было бы услышать, но я не буду её озвучивать, потому что обойдёшься.       Мы посмотрели друг другу в глаза. Её халат оставлял небольшой участок открытого декольте, и я видел, как дрогнула её грудь, когда она попыталась сделать глубокий вдох. — Чур, — вдруг произнесла сестра, — а ты? То, что ты говорил в прошлый раз о том, что фантазировал обо мне. Это было только раз, или больше?       Если бы не железобетонное самообладание, в котором я застрял, как в клетке, я бы расхохотался. Тем не менее, с губ сорвался всего лишь один смешок, и тот вышел едким. — Каждый день на этой неделе, — хмыкнул я с равнодушием, изображённым гораздо более умело, чем у неё, — иногда и не раз в день.       Вызов в лице Юнон как ветром сдуло. Мне нравилось, как её вся-из-себя мины моментально сменялись замешательством и смущением. Нравилось, что на бледных скулах расцветал румянец. «Послушай, нам всё это не нравится, слышишь? — где-то на задворках позвал меня собственный голос, тот, что был за здравый смысл. — Нам с тобой, приятель, обоим: и мне, и тебе. Какого чёрта ты творишь? Мы так не договаривались». Вот именно. Подойди и поцелуй её, несмотря на её строгие запреты. Хватит вам обоим фантазировать друг о друге в одиночестве. «Я не об этом, идиот». — Каждый день? — с придыханием произнесла Юнон. — Ты что за чудовище такое? — Нас называют «подростки возраста пубертата». Как-нибудь почитай в мифологических словарях, кто это. И правда, страшные создания. — И всякий раз ты думал обо мне? — Я даже в эту самую секунду это представляю.       Сестра неслышно охнула, прикрывая рот, и резко отвернулась от меня. Одна её рука схватилась за пол короткой юбки и потянула её вниз, как будто она стремилась прикрыть себя от моих похотливых глаз. Я вдруг пожалел о том, что сказал. — Юнон, извини, — пробормотал я, — я тебе ничего не сделаю. Сейчас я это представил, потому что… ты же коснулась меня. Интимно. Поэтому. Ты сама начала надо мной издеваться.       Она развернулась обратно, как если бы мои слова её оскорбили. — За что ты извиняешься? Я спросила — ты ответил. Не за что извиняться.       За последнюю неделю мы снова как-то отдалились, хотя и говорили каждый день. Смотреть на неё было тяжело, невзначай касаться её — ещё тяжелее, слова тоже давались сквозь силу. Не то, чтобы нас отбросило на какое-то расстояние — ничего подобного, мы всегда были рядом. Но поверх наших слов, поверх голосов, взглядов и касаний гудело такое оглушительное возбуждение, что сосредоточиться на обыденных будничных вещах не представлялось возможным. Мы были напряжены в обществе друг друга, как натянутые струны, потому что оба поселились друг у друга в сознании и творили там сумасбродные вещи. Конечно, так было и прежде, но прежде мы друг другу об этом не говорили. На этот раз я знал, что она тайно хнычет о том же, и моё собственное помешательство тоже не было для неё секретом. Именно это понимание и делало из меня «чудовище», которым она меня обозвала, я в самом деле им был. Если пуститься в воспоминания об этой злосчастной неделе, в голову не идёт ничего, кроме тесной прачечной, воображаемых картинок наших обнажённых тел и отчаянной мастурбации.       И с ней творилось то же самое. Не всегда, но порой я угадывал это. Я угадывал это в её вздрагивании и мгновенно сбитом дыхании, когда она залетела в мою комнату с какой-то новостью и впечаталась мне, как раз выходившему, в грудь. Угадывал в этом уже знакомом румянце, который появлялся на её щеках, когда она оглядывалась по сторонам в классе, отойдя от доски с решённым примером, и натыкалась на мой пристальный взгляд. Угадывал в её спотыкающемся голосе, когда мы болтали, притворяясь, что всё как раньше. Я не тосковал, что разговоры у нас какие-то натянутые, ненастоящие, потому что догадывался, что дело не в наших испорченных отношениях, что оба мы просто думаем не о том. Что она хочет меня так же яростно, как я её, и мы едва держимся на последних ниточках самообладания.       Тем не менее, было и кое-что, что меня злило. А именно — её бесконечная болтовня с Эшли, про Эшли. Как ни крути, а эта игра в наши «нельзя» — липа. Может, беспредел и не выходил за пределы гаража, но не выходил только физически. Мысленно же я желал её абсолютно везде, где бы ни находился, как везде и жаждал быть желаемым ею в ответ. И я знал, что желаем — теперь, когда она призналась, что тоже представляла нас. Она представляла меня, представляла на себе, представляла в себе. Какой тут к чёрту может быть Эшли? «Чем забита твоя больная голова?» — мысленно шипел я не то ей, не то себе. Сам Эш уже не канючил моей помощи. У него всё и так было зашибись. Он таскал её с собой повсюду, её, фантазирующую обо мне и всё равно не имеющую ничего против его внимания. Это выводило меня из себя.       Накопленная за неделю злость застилала глаза белым паром. Меня злило, что я изнываю истомой от любого признака её внимания, как наркоман. Пускай это помутнение и распространялось на нас обоих, для меня это было помешательство на ней, а для неё — беспардонная шалость с одним из многих интересных ей мальчиков, отличающаяся разве что тем, что это её брат. От внимания кого-нибудь ещё она отказываться не спешила, напротив, была только за. Я не нравился ей, ей просто нравилось, что из-за меня у неё становилось тесно в штанах и что она запретно обожаема собственным братцем. — Я боялась сюда идти, — отрешённо произнесла Юнон, — знала, что не сдержусь, как только мы здесь окажемся.       «Какой к чёрту Эшли в таком случае? — снова вспыхнуло в уме. — Как ты можешь отвечать на его ухаживания там, в школе, и в то же время здесь и сейчас говорить мне вот это?» — Чур, — вдруг выпалил я. — А кого-нибудь ещё, помимо меня, ты представляла? С тех пор, как переехала к нам. — Что? — нахмурилась Юнон.       И растерянно потупилась, осмысливая мои слова. Как вдруг, сообразив, сверкнула таким злобным взглядом, что я даже испугался. — О чём это ты говоришь? — пропечатала она. — О ком? — Просто любопытно. Ты же флиртуешь с другим при мне. И встречаться с ним станешь, как только он предложит. Потому и спрашиваю. — Вот что ты делал всю эту неделю, да? Тихо рядил меня в шлюхи? То-то ты снова был странный. — Я был странный, — зашипел я, — потому что ты мне голову разбередила своими словами тогда. И сама ты, кстати, была такой не меньше. Такой же… странной. Тем не менее, это не мешало тебе и на знаки внимания от другого отвечать. — Так что, так и есть, да? Я, по-твоему, шлюха какая-то? — Я задал вопрос. — Нет, мерзкая ты свинья. Его я не представляла. Никого, кроме тебя, не представляла. А на его знаки внимания отвечаю, потому что неплохо будет иметь возможность целоваться с кем-то не только в рамках этой идиотской игры. Я всё ждала, что ты сорвёшься. Не сорвался. Но вот мы здесь, и ты тут же продолжил, как миленький. Свинья. — Был бы свиньёй, — парировал я, — напротив сорвался бы. Заявился бы к тебе в комнату, вместо того чтобы с мыслями о тебе идти в прачечную. Не я всё это затеял, Юнон. То, что сейчас происходит — твоя идея, а я просто безвольная тряпка и не могу не идти у тебя на поводу. — Всё это не работает, — прошептала она тихими смешками, заламывая руки, прикладывая вечно холодные ладони к вечно горячему лицу, — я просто с ума схожу. Я схожу с ума от злости.       «Я тоже… — думал я, тяжело дыша, — я тоже схожу с ума, и это ты виновата. Ты и твои безмозглые идеи-фикс». Неделя прошла как в тумане. Уроки, разговоры с мамой, с Эшем, даже с самой Юнон — всё мимо. И это по её милости. Вот таким я ей был нужен. Даже нет, ещё более свихнувшимся — вплоть до того, чтобы плюнуть на родственные связи и начать тереться о неё пахом при любом удобном случае. И она бы прониклась ко мне отвращением, окрестила бы похотливым животным, тайно ликуя, что из-за неё я теряю голову. Манипулятивная самовлюблённая дура. Я успел возненавидеть её за эту неделю. — Эта игра — бред, — вдруг провозгласил я, — оттого, что мы прячемся здесь, мы снаружи не перестаём хотеть своего. Я не перестаю хотеть, чтобы ты на метр не подходила к Эшли, а ты не перестаёшь хотеть, чтобы я сорвался и полез к тебе обжиматься, забив на всякие честь и совесть. Волосы ты отрезала здесь, но и снаружи они остались такими же, за пределами этой комнаты они назад не прирастают… — Чур, — перебила Юнон, отрывая ладони от лица.       И я услужливо замолчал, затаив дыхание. Сдавившее горло предвкушение лишило способности разглагольствовать. Мы молча сверлили друг друга яростными взглядами. «Ну, давай, — ласково произнёс внутренний голос, — договаривай, что ты там говорил». Тем не менее, я молча ожидал продолжения, теряясь в не менее мутных и не менее злых глазах напротив. Слабак. — Подойди и потрогай меня, Чонгук.       Перед глазами посыпались искры. Я дрогнул от оглушительного удара сердца. Что? Что она сказала? Не сразу я осознал, что всматриваюсь в её лицо, что различаю в нём такое глухое возбуждение, что она, должно быть, вообще не соображала. «Погоди, — выпалил внутренний голос, — погоди, это будет ошибка». Но всё стало стремительно таять. Злость, мысли, наваждение — внешний мир с его перипетиями. Где-то очень далеко всё пошатнулось, когда ноги сами собой понесли меня вперёд. Юнон пятилась и пятилась, и пятилась, ощеренная и словно бы отключённая от возбуждения, и я всё наступал и наступал, и перед глазами темнело, и её лицо зарябило в двух сантиметрах. Она впечаталась ногами в неровный выступ коробок и чуть не присела на них, когда я приблизился к ней вплотную. Вид у неё сделался почти испуганный. «Остановись», — прошептал голос рассудка. Всю неделю он пытался пробиться до меня, как через слой ваты, и ему не удавалось. Не удалось и теперь.       Она меня вывела, она меня истерзала, подлая и эгоистичная девчонка. Я бесцеремонно задрал её кимоно и под тоненькое и совсем уже не такое дерзкое «погоди, я передумала» — скользнул пальцами под белоснежную ткань девичьих трусов. Сердцебиение просто взревело, я неосознанно охнул от удивления. В это же время, совсем разрумянившаяся, пронявшаяся вдруг какой-то жалобной миной, Юнон… «Какая же ты милая, какая милая, — забыв про всякую ненависть, с трепетной нежностью вперемешку с ошеломлением думал я, дыша в самые её губы и напрочь слетая с катушек, — какая милая… какая мокрая…» …издала протяжный тонкий стон. Неужели это из-за меня? Я принялся отчаянно и ласково наглаживать её пальцами, такую чувствительную, такую распалённую. Она схватилась пальцами за мою рубашку, сползая на коробки и теряя способность стоять на ногах, и всё нежно стонала в такт движения моих пальцев. «О боже», — пальцы были в её смазке. Опыта у меня не было, зато запала и инстинктивного чутья — выше крыши. Я схватил её свободной ладонью за талию, помогая ей стоять, а другой рукой ласкал мягкую мокрую плоть, и в висках бился зверь абсолютного, бесповоротного обожания. — Ненавижу тебя, — прохныкала Юнон мне в плечо вперемешку с тоненькими стонами, параллельно двигая бёдрами навстречу моей ладони, — как же я тебя ненавижу…       «Нет, не ненавидишь. Ты меня хочешь. Так же, как я тебя хочу, милая, глупая… Юнон, я же сейчас возьму тебя безо всяких игр. Неужели ты думаешь, что так будет лучше?» Как глупо всё выходило. Мы были необходимы друг другу. Только мы могли дать друг другу долгожданное облегчение друг от друга же. Да что мы творим? — можно было бы спросить об этом сумасбродном воздержании, когда нам обоим так яростно этого хотелось. Вот только и если бы мы сорвались и отдались этим ощущениям, вопрос никуда не исчез бы. Тогда он встал бы ещё более ярко. Что мы творим? — Чур, — прошептал я.       Сестра отстранилась чуть назад и заглянула мне в глаза. В них читалось такое прекрасное исступление, что я готов был умолять разрешить поцеловать её в обмен на что угодно. Но я побоялся это сделать: она была предельно серьёзна в прошлый раз. Я всё ещё её ласкал, пока мы друг на друга смотрели. Она всё ещё едва ощутимо тёрлась о мои пальцы. — Скажи, как тебе приятнее, — продолжал я всё так же, рваным шёпотом, — где конкретно? Я никогда этого не делал. — Это твоё чур? — хрипло и удивлённо усмехнулась она, а к губам даже не подступила улыбка. — Да. Хочу, чтобы ты кончила со мной. Мне нельзя этого хотеть. Это моё чур.       Я готов был поперхнуться воздухом. Мне не верилось, что прозвучавшие слова были произнесены мной. Я не мог такого сказать, это было невозможно. — Извращенец, мы же родственники, — прошептала сестра, пока её рука лезла под её же бельё и присоединялась к моей, — думаешь, что ты несёшь вообще?..       Пока она держалась за моё плечо, другая её ладонь, как деликатный воспитатель, чуть передвинула мою куда надо, зафиксировала мои пальцы, показала движения. Объяснять два раза мне было не нужно. Все пальцы были в её смазке. Я и думать забыл о ревности к кому-то там. Никого лишнего здесь не было, никого другого вообще не существовало, она была моей. — Вот… так… — выдохнула она в плечо, намертво прикипев к нему лбом, и упоительно, мягко застонала, когда я сам нащупал, где ей чувствительнее всего. — Ты такая влажная, Юнон, — прошептал я ей в макушку. — Замолчи… не смей так говорить. — Тебе хорошо?       Она прохныкала в ответ на этот вопрос. Её бесило, что я это спрашиваю. Её бесило, что я и без её ответов всё знаю. — Да, — выдохнула она, — хорошо… с тобой… с тобой так хорошо…       Я недоумевал, что так успешен. Что она льнёт к моей ладони гениталиями, шепча слова ненависти, что хватается за меня рукой и жмётся лбом к моему плечу, что обмякает на мне, обыкновенно колкая и угловатая, как штык. Я хотел держать её в таком состоянии вечно и в то же время был потрясён, что вообще сумел его вызвать. Откуда может происходить такое пламенное влечение? Природа моего собственного влечения к ней была мне известна, но сестра, каждая бледная веснушка которой была в сантиметре от моего лица, когда она отстранилась и заглянула мне в глаза, оставалась для меня загадкой. Неужели влюблена, как и я?       Я казался себе неприветливым, не в меру раздражённым, а ещё неимоверно скучным, чтобы заслуживать такого чувства от сорвиголовы вроде неё. Помимо того, не существовало такой улыбки со стороны противоположного пола, на которую Юнон охотно не ответила бы. Она не походила на ту, чьё сердце несвободно. И тем не менее, не они, эти бесконечные потенциальные ухажёры, были в её голове, когда она себя трогала, не их близость заставляла её трепетать, не их пальцы узловато скользили под её бельём по влажной коже. Если мы были влюблены друг в друга, то нам следовало остановиться, разъехаться под разные крыши, прекратить погружаться во что-то, у чего нет будущего и что больно по нам же ударит. Однако сестра ясно давала понять, что нисколько не влюблена в меня. Она каждый день мне это демонстрировала. Только благодаря этому я продолжал, только пока всё это было ничего не значащей шалостью, и в то же время на это же самое и злился.       Нужно было, чтобы она озвучила своё «нельзя», и тогда наступила бы моя очередь. И я бы этой очередью не воспользовался. Вот что было необходимо сделать, вот что я обещал себе сделать всю эту неделю. Юнон, кажется, попыталась сделать то же самое, она тоже не использовала возможность. В результате мы несколько дней ходили как на иголках, как ударенные током, и копили в себе электричество возбуждения, которое теперь хлынуло разрядом. Которое пульсировало у меня в брюках и которое я нежным движением пальцев обнаруживал на её трепетной коже. «Будет по-другому, — наущал лживый голос, тот, что радел за продолжение банкета. — Вот сейчас разрядимся, успокоимся, и всё придёт в норму. Только разрядка должна быть настоящей, окей?». — Чур, — хрипло произнесла сестра. — Что? — тут же выдохнул я в ответ.       Она заглянула мне в глаза, а после опустила взгляд к моей ширинке. Снова уставилась на меня. — Тоже покажи мне, — заявила она с поддельной смелостью, — покажи, как это делается у мальчиков.       Её голос дрожал. — Юнон… — Чонгук, — перебила она, — твоя рука всё ещё у меня в белье. Ты же чему-то учишься, правда? Я тоже хочу посмотреть, как это у вас работает.       Ах, да, у нас же тут происходит это самое. Образовательный процесс. Я пытливо уставился на неё и, пользуясь возможностью, возобновил движение пальцев с более пылким энтузиазмом, чем прежде. Она обессиленно поморщилась. — Да как ты себя ведёшь? — тяжело дыша, возмутилась она. — Возомнил о себе невесть что.       Я приблизился к самому её лицу, с оглушительной радостью понимая, что её бёдра тоже возобновляют едва различимое шевеление. — Ты такая милая, — прошептал я ей в губы, — так двигаешься мне навстречу. — Заткнись. Выполняй моё «нельзя». — Мне кажется, игра как-то не так работала. Мы же не желания друг друга должны были исполнять. — Раньше ты не… жаловался… — она вдруг обхватила мои плечи и впечаталась в одно из них щекой, и стала натурально извиваться на моих пальцах, — Чонгук… чуть быстрее…       Я взволнованно послушался, собирая кончиками пальцев тепло, которое копилось на её коже. «Она сейчас кончит», — перед глазами плыли разноцветные круги. Я старался делать то же, что делал с самим собой, просто не рукой, а пальцами — монотонные движения с планомерным ускорением. Ладонь успела здорово окаменеть от усталости, но я этого не замечал. Напряжение сестры разрасталось, она невольно вела бёдрами вниз, но я проворно следовал за каждым её шевелением и не давал ей ускользнуть. — Чонгук, — прохныкала она, — Чонгук, я… прости, что я такая гадкая… я стесняюсь, что ты меня так видишь… — Ты не гадкая, — в ответ шептал я, — не стесняйся. — Я… — рвано выдыхала она, извиваясь в такт моим ускоряющимся пальцам, — я просто… — как вдруг застыла в тишине, дёрнулась и издала такой протяжный, такой тонкий и мягкий, и в то же время громкий стон, что нас, должно быть, слышала вся улица.       Я продолжал активно наглаживать её пальцами, пока она, едва удерживаясь за меня, толчками выгибалась в бьющем по телу оргазме и выдыхала совершенно невольные, мучительные стоны. «Прекрасна», — шелестело где-то в уме, где-то очень далеко, за гулом сердцебиения. Наконец она схватила мою ладонь и выбросила её, при этом продолжая на меня опираться. — Зачем убрала? — Слишком чувствительно, — она тяжело дышала, утомлённо прильнув щекой к моему плечу.       Я опустил ладонь ей на макушку, прижимая к себе. Интересно, она слышала, как колотится моё сердце? Я даже не мог её поцеловать, боялся, что она оттолкнёт, и это испортит весь момент. Мы просидели так около минуты, прежде чем сестра, выдохшаяся и неожиданно смущённая, отстранилась и посмотрела на меня. — Давай теперь ты, — произнесла она.       Сглотнув ком, я помедлил. — Давай же, — надавила Юнон.       И, подобно безвольной кукле, я всё-таки потянулся к собственной ширинке. Кто-то там на задворках сознания бормотал о том, что всё это заходит чертовски далеко, но я почти не слышал голосов ответственности, совести и прочих моральных ориентиров сознания. Когда взору сестры открылся голый и твёрдый из-за неё член, мне показалось, что она испугалась. — Ну, что скажешь? — прохрипел я. — Что ты извращенец, — едва слышно хмыкнула Юнон, — сфотографировать бы тебя вот так, похотливо жаждущим собственную сестрицу. — Это тебя бы сфотографировать, кончающую от моей руки.       Мы резко уставились друг на друга. — Покажи, как ты это делаешь, — сдалась Юнон, снова опуская глаза. — Хочу посмотреть.       Я обхватил член рукой и на её глазах стал оттягивать плоть привычными движениями, параллельно её рассматривая. Она сосредоточенно наблюдала, тонкие брови чуть нахмурены, маленький острый нос с несколькими бледными веснушками едва заметно сморщен в недоумённой физиономии, губы чуть распахнуты. Светло-розовые, не целованные мной губы. В карих глазах не то завороженность, не то страх. Она не отрывала взгляда от моей руки, торопливо скользящей по члену. — И что ты обычно представляешь? — спросила она. — По-разному. — Например? — Например… — я надсадно выдохнул, глядя на её едва прикрытые ноги, — например, что вхожу в тебя.       Она краснела прямо на моих глазах. — А ты? — спросил я, всё так же тяжело дыша и продолжая мастурбировать. — Что ты представляешь? — То же самое. — Как именно? — Обычно, когда лежу в своей комнате одна. Представляю, что ты стучишь. Что заходишь. Что мы целуемся, ты меня раздеваешь, а я раздеваю тебя, и всё происходит. — Боже, Юнон, — выдохнул я, опуская голову к груди и опираясь свободной ладонью о коробку рядом с ней, после чего продолжил движение рукой ещё яростнее. — Я хочу попробовать, — облизнув губу, произнесла сестра, — дай-ка мне.       Я оставил своё занятие, и её прохладные пальцы неуклюже обхватили мой член. Взволнованная, она попыталась воспроизвести необходимое действие, и у неё вышло совершенно неправильно. Я обхватил её ладонь своей и показал ей алгоритм, после чего она продолжила сама. — Тяжело, — пожаловалась сестра, — как у вас руки не устают? — Привыкаешь. И самому себе это легче. — Тебе приятно? — Да, — вздохнул я, облизывая губу, — конечно.       Я накрыл её руку своей и ускорил движения, не отрывая глаз от её розовых скул, от чуть распахнутых губ, от опущенных густых ресниц. — Стесняешься? — спросил я. — Немного. — Это из-за тебя он такой. — Перестань говорить такие вещи. — Почему? — я приблизился, прислонился своим лбом к её и перешёл на шёпот. — Тебе же это нравится. Что он такой из-за тебя.       Юнон вдруг как-то досадно поморщилась. Я почувствовал под своей ладонью давление — её стремление высвободить руку. Чуть отстранился, немного смущённый таким поворотом событий, но её ладонь зажал в своей крепко-накрепко и не дал отпустить мой член. — Я сказал что-то не то? — Говоришь, будто я шлюха. Ты считаешь меня шлюхой. — Конечно же нет.       И всё-таки она снова предприняла попытку высвободить руку, и на этот раз я не стал ей препятствовать. Момент, магический и невыносимо приятный, мгновенно растаял в воздухе. Осталась только обнажённая тишина, идеально подходящая для послесловия стыда и сожалений. Её настроение было испорчено, а значит, и моё тоже. Юнон удручённо морщила нос, косила глаза в сторону. А я был в растерянности. Что я сделал не так? Что произошло? Неужели это конец? — Юнон, в чём дело? — выдохнул я. — Не знаю, — она зажмурилась и отвернулась. — Не знаю, извини. Это так нечестно. Ты довёл до конца, а я остановилась. — Ничего страшного.       Она не поворачивалась. Я общался с её макушкой. — Чувствую себя такой грязной, — глухо произнесла она, — очевидной, как раскрытая книга. Жалкой.       Раскрытая книга? Разве что написанная на неизвестном мне языке. — Да почему? — вознегодовал я. — Ты не жалкая, не грязная, ты была милой. Знаешь, как мне понравилось? — О, — она усмехнулась, — да, держу пари, что тебе понравилось.       Я стыдливо убрал член назад в брюки и застегнул их. Мысли рассыпались и укатывались по щелям. Я не понял, что сделал не так и как всё исправить. Мне хотелось вернуть на её лицо выражение истомного наслаждения, хотелось, чтобы она стонала моё имя мне на ухо. Можно было даже не переключаться на меня, я бы с огромной радостью и дальше доставлял удовольствие только ей, а сам впоследствии удовлетворялся бы в одиночестве от простых воспоминаний об этом. Почему она вдруг так закрылась? «Как же с тобой сложно», — отчаянно думал я, глядя на её макушку. — Ты обидишься, если я не стану продолжать? — спросила сестра, всё ещё не оборачиваясь. — Нет, но… — я кашлянул, — не смогу нормально функционировать, пока не кончу. Придётся остаться и самому… — Ясно, — она сделала шаг в сторону выхода, — это у вас так работает? — Да. — Извини. — Ничего страшного. Главное, что ты в порядке. Это же так? — Да. Насколько вообще можно быть в порядке в таком положении. Я пока двину на вечеринку одна. Потом меня догонишь, ага? — Юнон, — мучительно позвал я, — посмотри на меня.       Немного посомневавшись, сестра обернулась. На лице её красовалось какое-то горестное выражение. Я отчего-то пожалел, ужасно, страшно пожалел обо всём, что произошло здесь этим вечером. — Нам не следует это продолжать? — медленно спросил я. — Да нет, всё путём. Тебе же нравится. — А тебе?       Она смерила меня долгим, задумчивым взглядом. Я впадал почти в панику, когда в её глазах появлялась эта особенная немая печаль. — Смотря что, — выдала Юнон. — Скажи, что тебе неприятно, и это мы делать не будем.       Юнон окинула беглым взглядом помещение. Моего ума коснулась несмелая догадка, однако слишком бесформенная, чтобы я смог точно распознать её смысл. — С тобой такие полутона не работают, — вдруг ехидно улыбнулась сестра, — значит, будем биться о крайности. Я пошла на вечеринку. Догоняй, если что.       С этими словами она развернулась и юркнула наружу белоснежным призраком, оставляя меня в одиночестве.