Подводные камни

      Юнги показалось, что стоило ему только опустить голову на подушку, как пришел папа и разбудил его.       — просыпайся, нерадивый сын! — дверь распахнулась и с порога послышался бодрый голос. — Если не передумал мне помогать и стать хорошим сыном! — и ушел довольный собой, напевая под нос какую-то старую любовную балладу.       — и тебе доброе утро, пап, — простонал Юнги пустому дверному проему.       Грешным делом, хотелось остаться нерадивым сыном и при этом остаться в кровати, но он собрал все силы и открыл глаза. И сразу закрыл, потому что комната была заполнена ярким солнечным светом. Юнги застонал снова и спрятал лицо в ладонях. Снова стало темно, как вчера ночью, когда они сидели с Чимином на веранде. Он улыбнулся, приятно было вспоминать их ужин в теплом свете лампы, тихие разговоры на фоне стрекота насекомых, луну в небе и светлеющий горизонт под утро. Вот бы провести так еще много-много спокойных вечеров с Чимином и папой, и, может быть, к ним заглянул бы Джин, когда сердцу его станет чуть легче, потому что не больно не будет никогда. Юнги подумал о том, как этот мальчик снова живет на свободе и работает в мастерской, и это показалось ему таким же правильным, как держать ладони Чимина в своих.       Он сам не заметил, как опустил руки, открыл глаза, а мысли его плавно кружили на потолке вместе с лучиками солнца, что запутались в ветвях дерева под окном.       — ты вставать собираешься или нет, а?       Юнги вздрогнул, потому что не услышал шарканье тапочек по полу, и повернул голову к двери. Папа стоял, уперев руки в бока, и выглядел грозно, но при этом мило.       — доброе утро, папа, — повторил Юнги с улыбкой.       — и будет еще добрее, когда мой сын соизволит подняться с кровати и помочь уже своему дражайшему отцу!       — как грубо, — надулся Юнги.       — сколько ты еще потолок разглядывать будешь? Еда остынет! А я люблю есть горячее! — проворчал папа и опять ушел, бубня себе под нос, что тридцать лет воспитания прошли даром.       Папа не нарушал их случайно возникшую традицию завтракать вместе. Юнги улыбнулся, встал с кровати и, натянув на себя футболку и шорты, пошел на кухню, проигнорировав по пути дверь в ванную.       На столе стояла нехитро приготовленная еда, за столом сидел надутый папа, а в раковине немытой посуды стало намного больше. Записка Юнги нашлась на дне перевернутой кастрюли, напоминая о данном обещании. Он представил, как отец добавил в раковину грязной посуды и аккуратно водрузил записку сверху, и его разобрал смех.       — чего смеешься? — спросил папа, мельком глянув на Юнги, он снова тщательно и неторопливо очищал вареное яйцо.       — ничего, — Юнги сел за стол, не переставая улыбаться, и налил кофе в две чашки, — настроение с утра хорошее, потому что на работу не надо.       — ты, сынок, рано радуешься, — папа аккуратно свернул салфетку, на которую складывал скорлупу, и убрал на край стола, — потому что работы у нас сегодня непочатый край!       Юнги вскинул брови:       — что ты задумал?       На тарелке лежал хлеб, обжаренный до золотистой корочки, и когда Юнги взял кусок и начал намазывать на него мягкий сыр, то вспомнил, что первое время без мамы они ели только подожженные тосты, потому что оба плохо готовили.       — эх, понравилось мне, как мы вчера с Чимином на веранде славно посидели! — Юнги кивнул, с удовольствием пережевывая хрустящий хлеб. — А ведь так и соседей пригласить можно! Ну а что? Пока лето, тепло, хорошо, надо пользоваться моментом! А осенью как приятно будет чайку горячего выпить да на сад полюбоваться! Ой, душа радуется! — папа приложил руку к груди. — А ты помнишь, когда мы в последний раз там крышу меняли?       Юнги задумался:       — нет, не помню, — протянул он.       — еще б ты помнил! Ты ж тогда еще под стол пешком ходил! — Юнги закатил глаза. — А сейчас-то тебе годков уж сколько? Вот то-то и оно! — папа поднял палец. — Прохудилась крыша, как пить дать! Я вчера на полу заметил пятна темные, точно вода туда капала, а балка сверху подгнивать начала, красить надо! Арендаторы наши ни словечка об этом не сказали! — он цокнул языком. — А ведь честными людьми казались!       — папа, не драматизируй, — миролюбиво сказал Юнги, — они дом в порядке содержали, ты сам так сказал, когда мы вернулись. Так что нам очень повезло.       — повезло, как же! Да я просто не сразу заметил балаган этот! В ванной плесень, труба подтекает, в гостиной ковер протерся, плита на кухне через раз включается, — он загибал пальцы при каждой перечисленной неполадке, — а про сад я вообще молчу! Запущено все!       — и все поправимо, — улыбнулся Юнги, — пей свой кофе и пойдем смотреть, где там пятна, где плесень, а где протечка. А ковер я новый куплю.       — не надо мне ковра нового! — папа будто испугался и замотал головой. — Мне старый нравится! Да мы его с матерью на свадебные деньги купили! Ерунду какую выдумал! — папа всплеснул руками. — Новый сам себе покупать будешь! После свадьбы! Я тебе денег подарю!       Юнги опустил глаза, подумав, что не светит ему купить ковер на подаренные на свадьбу деньги, но быстро встряхнулся и сменил тему:       — хорошо, нового ничего покупать не будем! Будем беречь старое! Доволен?       — доволен! — передразнил папа. — Вот станешь таким старым, как я, и начнешь ценить старые вещи! Эх, молодежь! — и опять цокнул языком.       — прекрати, папа, ты не старый, — улыбнулся Юнги, — ворчишь только много.       — это наша семейная черта!       — лучше бы ты мне жизнерадостность по наследству передал, — вздохнул Юнги.       — ха! Мой сын! — папа рассмеялся. — Когда я в роддоме тебя первый раз увидел, сразу подумал — мой ребенок! Брови сведены, губы надуты, а зыркнул так, будто я тебе денег должен, не иначе! — папа рассмеялся громким раскатистым смехом, и Юнги начал смеяться с ним вместе.       Он не раз слышал эту историю и многие другие из того детства, которое сам не помнил. Папа будто рассказывал сказки, в которых главным героем был маленький мальчик по имени Юнги. Взрослый Юнги на маленького не походил, но до слез в глазах радовался, что папа того мальчика помнил и очень любил.       А вот Джину рассказывать сказки про маленького Джина было некому, он рос без историй о себе, как дерево на слабых корнях. Но все равно тянулся к солнцу, пока солнце его не погасло.       — а долго вы с Чимин~и вчера на веранде сидели?       Юнги был уверен, что папа и сам прекрасно знал, когда Чимин ушел, но все равно спрашивал, сделав невинный вид. «Хитрый старикашка», — подумал он и улыбнулся, но виду не подал и просто ответил:       — под утро, рассвет уже занялся.       — теперь понятно, почему тебя недобудиться было! Что ж вы делали-то до такого часа?       — разговаривали.       — ясно, что не чечетку плясали!       — а тебе все знать надо! — Юнги встал к раковине и начал мыть посуду, подумывая, что неплохо бы купить для этого машину. — Прошлое вспоминали и про дело говорили.       — зря только ночь потратили!       — почему это? — он закрыл кран и повернулся к папе, вытирая руки застиранным полотенцем.       — старое поминать — пустое дело, а про работу говорить и того хуже!       — да неужели! Сам любитель старое вспоминать!       — мне можно, я и сам старый! А вы еще молодые, вам о будущем думать надо, — и постучал пальцем по столу.       — не так уж мы и молоды, уже оба третий десяток разменяли.       — фью, невелик возраст, тем более для мужчины. Но о семье подумать пора! А вы все о работе, что один, что другой.       — нам пора верандой заняться, — Юнги повесил полотенце на крючок, вместе со своим терзающимся сердцем, — пойдем! — и вышел из кухни.       Папа не раз невзначай говорил о семье и о детях, а Юнги не знал, как объяснить, что ни того, ни другого у него не будет. А если и будет, то не так, как у других, не так, как у «нормальных». А еще в глубине души его мучил страх, что папа отвернется, перестанет его любить. Рациональная часть Юнги твердила, что такого, конечно, быть не может, но иррациональная, сомневающаяся, запуганная шептала чужими голосами, что кто угодно перестанет любить его, когда узнает, какой он на самом деле. Юнги хотелось оградить папу, спасти от неминуемого разочарования, и он молчал, хотя не раз порывался поделиться с ним своей тайной, которую тайной сделало общество с однобокой моралью, набирал в грудь воздуха, открывал было рот, но слова не шли наружу, потому что, когда он это скажет, как прежде уже не будет никогда.       Юнги вышел на веранду. По ощущениям день выдался свежее всех предыдущих, с запада потянулись густые облака, которые двигались быстро и часто закрывали собой солнце, от чего казалось, что кто-то наверху балуется со светом. Ветер шевелил листья деревьев в саду, и они, подчиняясь его воле, все устремлялись в одну сторону и шумели и роптали на него. Юнги посмотрел на скатерть, которую не стал убирать со стола прошлой ночью, и маленькую лампу, что спасала их от темноты. Вроде все осталось по-прежнему, но при этом неуловимо изменилось, будто светило на небе меняло не только время суток, но и пространство, в котором они существовали.       Юнги осмотрел пол и заметил то место, про которое говорил папа, — рядом со ступенями доски выделялись чуть более темным цветом, образуя размытое еле заметное пятно. Он поднял голову и увидел, что одна из длинных продольных балок и правда начала подгнивать, видимо, в том месте, где прохудилось, и протекало покрытие. Надо было подняться на крышу, чтобы посмотреть, что случилось, и оценить масштаб бедствия и необходимого ремонта. Юнги припомнил, что у них была лестница раньше, и пошел в сарай за домом.       В детстве он этот сарай недолюбливал. Там было сумрачно, пыльно и существовала опасность выйти с восьмилапым приятелем за шиворотом, который в любой момент мог спуститься с потолка на невидимой ниточке. Юнги передернуло от одного только воспоминания о том, что лет в десять именно это с ним и случилось, и он бегал по двору, кричал и извивался, пытаясь стащить с себя рубашку, которая застряла у него на голове, потому что он не расстегнул верхние пуговицы. Когда испуганная мама вышла на улицу и помогла ему, Юнги был весь красный и в слезах, а от паука почти ничего не осталось. Он к тому сараю и близко не подходил еще добрых лет пять, да и потом с недоверием и только, чтобы поставить или забрать велосипед.       Сарай они закрывали только на щеколду, и когда Юнги откинул ее и дернул дверь, та громко скрипнула, моля смазать петли. Он заглянул внутрь — ничего не изменилось, все так же сумрачно и пыльно. Юнги зашел внутрь и пошарил рукой у косяка, чтобы включить свет. Тусклая лампочка под потолком вспыхнула, щелкнула и погасла. Юнги вздохнул и распахнул дверь пошире, чтобы впустить внутрь больше света с улицы. Наверняка, у отца был фонарь, но Юнги не знал, где именно. Он окинул взглядом небольшое помещение, подумав, что лестница предмет не маленький, и не заметить ее будет непросто.       На крючках вдоль стен висели инструменты, под верстаком в ящике лежала ветошь, а в углу стоял садовый инвентарь. Между рукоятками лопаты и граблей висела паутина, сплошь утыканная тушками маленьких мушек. Юнги подошел ближе и заметил, что на лопате все еще была налипшая грязь, а на зубьях грабель почти сгнил листочек. Он потянулся к деревянным черенкам, помня их отполированную гладкость и почти чувствуя под ладонями, но не стал касаться — скорее всего, после мамы никто их больше не трогал.       Лестницу нигде не было видно, и Юнги решил спросить отца. Он вышел на солнечный свет, глубоко вдохнул чистого воздуха и поспешил к дому. Папа вышел на веранду и сидел на стуле, сложив руки на животе.       — ты знаешь, где лестница? — спросил Юнги.       — в сарае.       — там нет.       — хорошенько посмотри и найдешь, — папа разговаривал с ним как с пятилеткой.       — лампочка перегорела. У тебя фонарь есть?       — у меня все есть, — крякнул, поднимаясь со стула, и пошел к сараю, — тут подожди.       Юнги присел на ступеньку. Солнце поднималось все выше и пекло все сильнее, и если они замешкаются, то придется ждать вечера. Но, если честно, Юнги уже ждал осень. Хотелось почувствовать ее прохладу, увидеть яркие краски листвы на фоне все еще непостижимо высокого неба, вдохнуть пряный запах жухлой травы и похрустеть первой поземкой, что укроет землю белым. Хотелось замедлиться, а лучше вовсе остановиться, замереть и уснуть до весны тихими снежными снами.       — пропала лестница! — папа возвращался, потрясая кулаком. — Вот кому понадобилась?! Ну взяли попользоваться — ради бога! Никто не унимает! Обратно только верните! Ну что за люди?! Эх!       — не переживай, — Юнги подвинулся на ступеньке, и тот плюхнулся рядом, — сейчас съезжу в магазин и куплю другую.       — эх! — папа все качал головой и вздыхал. — А ведь какая хорошая была лестница! Ее мой отец еще сделал! Да на совесть сделал! Еще бы твоим детям послужила!       — не послужила бы, — тихо сказал Юнги, — потому что нет ее теперь, и нечего горевать, — добавил он, — вещи не люди, папа, давай не будем драматизировать. Я согласен, что с ними связаны наши воспоминания и эмоции, но… Ты ведь понял меня, да?       — понял, не дурак, — сказал он. — А вот ты шибко умным стал, как я погляжу, — хмыкнул и глянул хитро.       — плохо, что ли? — Юнги вернул ему взгляд.       — не плохо! С таким сыном мудрым состариться не страшно, — задора у него уж точно поприбавилось.       — опять началось, — вздохнул Юнги. — Ты не старый!       — пожилой? Преклонного возраста? В летах? Да как не назови — все одно! — папа рассмеялся, заставляя и его улыбнуться, а потом вдруг спросил: — А Чимин~и изменился, правда?       Юнги повернулся и заглянул в глубокие глаза, подернутые течением времени. Он не ожидал такого вопроса и был не готов ответить на него, хотя в голове крутилось только «да».       — как увидел его, — продолжил папа, — сразу заметил. Будто он, а будто и не он вовсе. Вроде внешне похож, а вроде и нет. Смотрю на него, а целиком не вижу, только часть одну, а другая…       — в тени скрыта, — закончил за него Юнги.       — точно-точно, — папа закивал головой, — раскололся словно, и мне весь вечер хотелось руками воедино сдвинуть. Чудно это…       Они замолчали, но у Юнги на языке вертелась мысль, которая так и рвалась наружу. Он стиснул зубы, только бы удержать ее, проглотить, но она комом встала в горле. Горечь растеклась во рту, и Юнги вдруг подумал, а зачем он травит себя? Почему не скажет, что терзает его? Он уже начал свой путь из маленьких шажков, нечего отступать.       — мне кажется, что первая трещина появилась из-за меня.       — ты что такое говоришь, Юнги?       Краем глаза он заметил, что папа повернулся к нему, но смелости не хватало посмотреть тому в лицо, а только вытолкнуть слова наружу.       — когда уехал. Мне кажется, я Чимина обидел.       Папа положил свою морщинистую ладонь ему на колено и мягко сказал:       — Юнги, прошлого не изменить, хватит возвращаться туда мыслями и отягощать свое сердце.       — а как не отягощать, если мне покоя нет? Я же человека сломал, — сказал он тихо.       — прекрати! — папа ударил его ладонью по ноге. — Чимин — сильный мальчик и был таким всегда! Его такой ерундой не сломаешь! Да, думаю, он скучал по тебе, расставаться тяжело, но ты же не умер, в конце-то концов! Уж не знаю, что там между вами случилось, но вы могли поддерживать отношения, а если не поддерживали, значит не так уж сильно в этом нуждались!       Юнги вспомнил испуганные глаза Чимина в тот вечер, когда он приехал попрощаться, протянутые к нему подрагивающие руки, губы, с которых ни слова так и не сорвалось. А точно ли никто не умер? Ведь сам Юнги ничего не чувствовал тогда, внутри было пусто и глухо. Или он просто забыл, как одна за другой в сердце-игольницу входили иглы колкие, забыл намеренно, старательно и малодушно. Папа не прав, люди не всегда делают то, в чем нуждаются. Бывает, что они отказываются даже от жизни.       Юнги не был в больнице, когда Джина нашли и вытащили из петли, не видел шнур вокруг его шеи, не видел отчаяние, застывшее на лице, но этот образ вдруг встал перед глазами таким ярким, что он похолодел и вздрогнул.       — Юнги, — продолжил папа, — вы были молоды, горячи и неопытны, но у вас сейчас появилась возможность поступить иначе. Да, как было — не получится, но кто знает, может, получится даже лучше.       И они оба живы. Чимин сказал вчера ночью, что пока он жив, у него есть возможность быть счастливым. И Юнги решил, что свой шанс на счастье с ним не упустит. А если счастье Чимина не с ним, пусть так. Но он будет пытаться, и, может быть, тогда, прошлое перестанет тянуть его на дно.       — все, сын, хватит брать на себя не свою ответственность.       — ладно, возможно, ты прав…       — еще чего выдумал! Конечно я прав! Слушай отца! — Юнги улыбнулся и наконец посмотрел на него. — И отправляйся в магазин уже ради бога! А то мы сегодня ничего не сделаем!       — бессердечный старикашка, — Юнги картинно обиделся, — сын тут ему про душевные муки рассказывает, а он только о крыше думает.       — поговори мне тут еще, — папа, конечно, не уступил ему, прищурился и подхватил перепалку, — выселю!       Они продолжили шутливо препираться все время, пока обсуждали, что им делать с ремонтом. В итоге было решено, что Юнги купит лестницу, краску для балки и пола, а с покрытием для крыши они разберутся, когда смогут туда забраться.       Юнги вернулся в дом, наконец умылся и почистил зубы, но переодеваться поленился, так и остался в шортах и футболке, решив, что в субботний день может себе такое позволить, тем более день становился все жарче, пекло обещало быть по меньшей мере как в аду. Юнги надел кепку, взял ключи и кошелек и пошел к машине. Папа уже достал откуда-то шлифовальную машинку и собирался зашкурить пятно на полу. На вопрос, уверен ли тот, что все делает правильно, Юнги снова послали в магазин.       Утром выходного дня город был тише и спокойнее, мало у кого были спешные дела. Жара всех утомила, хотелось расслабиться в теньке и не шевелиться. Но на парковке у строительного супермаркета Юнги засомневался в своих умозаключениях, потому что там почти не было свободных мест, а внутри здания, где кондиционеры работали так, что он поежился в своей тонкой футболке, люди плотными потоками сновали между высокими стеллажами с гружеными тележками. Юнги поежился еще раз, но уже от вида очередей в кассы, вспомнил строительный магазинчик своего отца, крошечный по сравнению с этим гигантом, но где всегда можно было найти все необходимое без карты, свернутой в четыре сложения, развернулся и вышел на улицу, где жара показалась ему уже не такой мучительной.       Он вернулся в нагревшуюся машину, открыл навигатор в телефоне и вскоре обнаружил небольшой строительный магазин с хорошими отзывами. По пути Юнги позволил себе маленькую выходную шалость и купил холодный кофе в уютном кафе в старом городе, где шоколадного цвета пудель облизал ему руки, а хозяйка этого самого пуделя много улыбалась, розовея щеками, и на прощанье неловко помахала рукой. Сидя у окна Юнги разрешил себе просто выпить кофе из настоящей чашки, а не пластикового стакана и посмотреть на улицу, прикидывая, что именно столько времени простоял бы в очереди в том гигантском супермаркете, так что совесть его перед папой оставалась абсолютно чиста.       Строительный магазин находился на соседней улице в одноэтажном здании красного кирпича, которое, судя по всему, прежде было пожарной станцией — три пары ворот выходили на небольшую площадку перед зданием, где Юнги припарковался. В одной из створок ворот была открытая дверь рядом с табличкой, указывающей часы работы, из которой Юнги узнал, что в воскресенье у них выходной и подумал, как это правильно. Перешагнув высокий порог, Юнги оказался в довольно большом помещении, где различные строительные инструменты и материалы располагались на полках, стеллажах и в витринах в строгой системе, ему неизвестной. Не предпринимая попыток найти нужные товары самостоятельно, он по самому широкому проходу направился вглубь зала, где за кассой нашел мужчину в потертом фартуке, беседующего не то со покупателем, не то с приятелем, а может и с сотрудником, впрочем, независимо от этого, помогали ему оба с исключительно личностно-ориентированным подходом. Они расспросили во всех деталях, что Юнги нужно и для каких целей, и он вернулся к машине с пакетом, где постукивали друг о друга несколько жестяных банок и складной лестницей подмышкой — все ему продали с небольшой скидкой, как только мужчина в фартуке узнал в нем сына многоуважаемого господина Мина. Юнги ничего не имел против больших сетевых магазинов, но вот по такому сервису соскучился и живое человеческое общение ценил на порядок выше, чем навязчивую корпоративную культуру.       Отпустив мысли течь свободно, Юнги возвращался домой. Он надеялся, что вечер сегодняшний будет не менее приятным, чем вчерашний, и собирался уговорить папу снова приготовить что-нибудь вкусное и предложить поужинать на веранде, а может быть, даже позвонить Чимину и снова пригласить провести с ними время, ведь тот сам сказал вчера, что ему понравилось. Потом Юнги вспомнил о коробке, которую забрал из офиса и нахмурился. В понедельник Джин вернется в следственный изолятор, а с подачи ходатайства в суд не прошло и недели, заседание назначат не скоро. Даже если врач сможет продлить пребывание Джина в больнице еще на несколько дней, этого все равно недостаточно. Кроме того, полной уверенности, что суд удовлетворит ходатайство не было, хотя Юнги собирался приложить все усилия и был готов уговаривать судью любыми способами.       Он остановился на светофоре, вздохнул и выглянул в окно. Машина оказалась в тени деревьев парка, который раскинулся по одну руку, а по другую сторону дороги возвышалось красивое старое здание с колоннами у широких дверей. Юнги увидел рядом с ними табличку, прищурился и прочитал — школа искусств. Насколько он знал, в их городе была только одна школа искусств, значит, именно здесь учился Чонгук.       Недолго думая, он припарковался за светофором и вышел из машины. В отличие от общеобразовательных школ, учреждения реализующие программы дополнительного образования работали по другому графику — Юнги вспомнил, что один его приятель в детстве ходил на занятия музыкой и летом, и в выходные и выглядел при этом как христианский мученик. Он взял документы, которые всегда держал при себе, и, отбросив сомнения по поводу своего крайне неформального внешнего вида, решительно направился к парадным дверям — иначе эти массивные двери с золотистыми ручками назвать было нельзя.       Юнги оказался в светлом прохладном холле с каменным полом и широкой лестницей, которая вела на второй этаж и там распадалась надвое и вела в галерею. Было пусто и тихо, и Юнги начал сомневаться, что сегодня в школе кто-то работает. Он огляделся и позади себя увидел мужчину, вероятно, вахтера, что дремал на стуле в небольшой нише, которая, скорее, предназначалась для скульптуры, чем для живого человека.       — здравствуйте, — сказал Юнги, но мужчина либо крепко спал, либо был глуховат, так что пришлось сказать громче: — Здравствуйте!       Вахтер встрепенулся, выпрямился и начал часто моргать.       — извините за беспокойство, — Юнги улыбнулся, — подскажите, учитель Кан сегодня работает? — он надеялся, что верно запомнил имя преподавателя Чонгука.       — что? Учитель Кан? — мужчина закашлялся, а потом утер нос кулаком. — Так у него урок на улице, в парке, ага, планер называется, — сказал он с умным видов, подняв палец.       — в этом парке? — Юнги рассмешила ошибка вахтера, но он не стал его поправлять и кивнул в сторону двери.       — в этом, ага, у пруда они сидят обычно.       — спасибо! — он еще раз улыбнулся мужчине и вышел.       Юнги посмотрел по сторонам и перебежал дорогу. Вход в парк был поодаль, и он прошел вдоль решетки, заглядывая внутрь. Рядом с распахнутыми воротами стоял небольшой вагончик с напитками и мороженным, и у парня внутри Юнги узнал, что сможет дойти до пруда, если не будет сворачивать с главной дорожки.       Тень и прохлада парка привлекали людей — многие просто гуляли, некоторые сидели на траве, отовсюду звучали детские голоса. Для тех, кто не имел своего дома или дачи, это место, вероятно, было спасением в жаркие летние дни, а Юнги подумал, какой же он все-таки счастливчик.       Вскоре показался пруд. Солнце играло на его широкой зеркальной поверхности, но когда Юнги подошел ближе, то заметил, что вода мутная и у берегов подернулась ряской, что неудивительно, ведь двигаться ей было некуда. На одном из берегов пруда на искусственном полуострове расположилась беседка белого камня, увитая плющом. Ее, наверное, и рисовали дети, что стайкой сидели в тени. Между ними ходил пожилой мужчина, заглядывал в их рисунки и иногда что-то тихо говорил каждому на ухо.       Юнги замялся, но все-таки решил подойти.       — учитель Кан? — обратился он к мужчине.       — да, — тот поднял голову и посмотрел на Юнги удивительно светлыми глазами.       — здравствуйте! Меня зовут Мин Юнги. Простите за беспокойство, я хотел поговорить с вами.       — эм, — учитель оглянулся на своих учеников, любопытные детские глаза тут же уткнулись в работы, — хорошо. Но о чем?       — о Чон Чонгуке, — сказал Юнги тихо.       Мужчина нахмурился и увел Юнги подальше от детей.       — я адвокат Ким Сокджина, — сказал Юнги, чтобы предотвратить лишние вопросы, и показал удостоверение, — извините за мой вид, я проезжал мимо, увидел школу искусств, вспомнил о вас и решил попытать удачу.       — что ж, удача сегодня на вашей стороне, — улыбнулся учитель, — но не буду скрывать, вы меня огорошили своим появлением и заявлением.       — извините, — Юнги почувствовал, что краснеет как школьник, хотя взгляд у учителя Кана был добрый, — на самом деле отец отправил меня в строительный магазин и сейчас, наверное, ворчит куда я запропастился.       — моя жена тоже ворчала, что мне чужие дети важнее своих, — усмехнулся учитель. — Но я думаю, что чужих детей не бывает, — он оглянулся на своих подопечных и улыбнулся.       — Чонгук учился у вас?       — да, много лет, — мужчина погрустнел. — Я выпустил его в прошлом году, он собирался поступить в университет.       — университет?       Никто не говорил прежде, что Чонгук собирался получать высшее образование. Возможно, его мать не знала об этом, но может быть умалчивала — Юнги уже убедился в том, что она могла так делать.       — да, — учитель назвал университет в другом городе, — по художественному направлению. Я сам возил его на День открытых дверей, — и снова вздохнул.       — я не знал, — сказал Юнги, — госпожа Чон не упоминала об этом.       При упоминании матери Чонгука учитель поджал губы:       — ничего не могу сказать про эту женщину, я ее никогда не видел.       — а сколько лет Чонгук у вас учился?       — ему было двенадцать, когда Джин его привел, — и снова мягкая улыбка показалась на лице мужчины.       Чонгук посещал школу искусств более пяти лет, но учитель Кан ни разу не видел его маму.       — и Джина вы знали? — Юнги обратил внимание на имя.       — да, — кивнул учитель, — я часто видел его. Пока Чонгуку не исполнилось четырнадцать, он приводил того на занятия и забирал, не пропустил ни одну выставку или мероприятие, в которых Чонгук участвовал, присутствовал на всех награждениях и на вручении диплома об окончании школы. Чонгук был очень талантливым и усердным учеником, но без поддержки Джина не добился бы таких высоких результатов.       — почему? — Юнги был удивлен услышать подобную оценку.       — Чонгук был робким ребенком, неуверенным в себе. С возрастом он, конечно, обзавелся колючками, стал резким, вспыльчивым даже, но я хорошо его знал, наблюдал за его творчество и понимал, что внутри тот совсем не изменился, его мягкость осталась, а неуверенность породила тревогу. Ах, он был совсем не похож на отца, наверное, поэтому я не узнал его! — учитель снял свою шляпу и покачал головой.       — вы знали отца Чонгука? — Юнги впервые услышал об этом человеке что-то кроме того, что тот давно умер.       — представьте себе, он учился у меня! Мама привела его почти в том же возрасте, что и Джин Чонгука. Он вырос на моих глазах, окончил школу, а потом поступил в университет на факультет живописи и переехал в другой город. Там с ним и случилась трагедия.       — а что произошло? — осторожно спросил Юнги.       Учитель Кан тяжело вздохнул и тихо ответил:       — он умер от передозировки наркотиками. Я не знаю, как это случилось, мы перестали общаться, когда он уехал, но я знал о всех его успехах, потому что за каждый из них его мама продолжала благодарить меня. Она же прислала мне приглашение на похороны. Утрата разбила ее, она говорила, что осталась совсем одна, — мужчина покачал головой и задумался, его взгляд медленно перемещался по глади пруда. — Позже, глядя на Чонгука, меня часто одолевало ощущение, будто он мне кого-то напоминает, но я никак не мог понять кого. И только недавно все встало на свои места, — он посмотрел Юнги в глаза. — Я отбирал фотографии для альбома, дело в том, что я собираюсь на пенсию и решил подвести итоги, так сказать, — учитель чуть улыбнулся, — так вот, когда я в очередной раз пересматривал выбранные снимки, то заметил, что с одним учеником взял два. Хотел уже убрать один снимок, присмотрелся и понял, что фотографии разные, разных лет! А вот мальчик на них как будто один и тот же! Я подумал, что выжил из ума! Пригляделся еще внимательнее, и тогда меня словно осенило! Вот кого Чонгук напоминал мне столько лет! Такое сходство может быть только у родственников, почти одно лицо! Братьями они быть не могли, и мне ничего не оставалось, кроме как подумать, что на фотографиях передо мной отец и сын. Это только мое предположение, — мужчина развел руками, — и у меня нет возможности его проверить, но по возрасту все сходится, и я могу показать вам фотографии, чтобы вы сами убедились!       — да, — кивнул Юнги, — я бы хотел увидеть их, — он и сам был обескуражен услышанным. — Скажите, а как звали этого человека? Может быть, я смогу узнать больше и выяснить верно ваше предположение или нет.       — его звали Хан Джихён. Фамилии у них с Чонгуком разные, кроме того, первое время я и вовсе думал, что Чонгук сирота, ведь они с Джином жили в приюте, — мужчина задумался, продолжая мять свою шляпу. — Но знаете, кроме внешнего сходства ничего общего у них и не было. Чонгук был очень мягким, добрым, отзывчивым ребенком, пусть робким и неуверенным, а Джихён, — учитель замялся, — ох, о покойниках, как говорится, или хорошо или ничего, — и покачал головой. — На похороны Чонгука меня не пригласили, но я и рад, — сказал он тихо, — я не видел его в могиле, потому иногда по-стариковски могу и забыть, что его с нами больше нет, — мужчина смахнул слезу с морщинистой щеки.       Подул ветер и зашевелил листья на дереве, от чего лучик солнца попал Юнги в глаза, и он зажмурился. Если учитель Кан прав и тот мальчик, которого он учил много лет назад, и Чонгук — отец и сын, тогда мир крайне тесен, а у жизни странное чувство юмора. А что Чонгук знал об отце? Рассказывала ли ему мама о нем? Узнает ли Юнги об этом когда-нибудь? Вероятно, ниточек, которыми мы все между собою связаны, даже больше, чем мы можем предположить. Стоит неловко дернуть одну — и звякнет в том месте, где совсем не ожидаешь.       — учитель! — детский голос раздался у них за спиной, и так он подходил этому солнечному летнему дню, в отличие от грустных воспоминаний и мрачных мыслей.       — я сейчас подойду, — улыбнулся мужчина. — Господин Мин, — он снова повернулся к Юнги, — я читал газеты и всю возмутительную ерунду, что там написана! Я хорошо знал Чонгука и не менее хорошо Джина. Я помню, как увидел их впервые, словно это было вчера! Они пришли ко мне, двое мальчишек, один из которых считал, что в свои шестнадцать уже должен быть как взрослый и нести ответственность за младшего. Я помню, как Чонгук цеплялся за руку Джина, жался к нему, смотрел на меня огромными глазами из-за его спины и с трудом мог слово сказать от волнения и хрупкой надежды. А еще я помню, как Джин показывал мне его рисунки, доказывал, какой Чонгук талантливый, но на деле просто умолял взять его на обучение и боялся, что я откажу, ведь тогда пришлось бы расстроить мальца. А все эти писаки, — учитель разволновался и разошелся так, что голос у него начал подрагивать, — они не знают, с какой гордостью и любовью Джин смотрел на Чонгука, когда тот выходил на сцену получать свои заслуженные награды! Они не видели, что Чонгук искал глазами в зале именно его и, только когда находил, переставал нервничать! Им не понять, не понять! Джин привел Чонгука в школу, поддерживал, помогал, покупал ему все необходимое, вплоть до рубашки на выпускной! Джин уговорил его собрать документы на получение стипендии, и вера и помощь его были так велики, что Чонгук не опустил руки и не сдался! Джин в его будущее вложил больше, чем в свое собственное, потому что искренне хотел, чтобы Чонгук не зависел ни от кого! И эти люди смеют говорить, что он убийца и насильник?!       Учитель приложил руку к груди и поморщился.       — не волнуйтесь, я не читал этой ерунды, — сказал Юнги тихо и взял его под локоть, чтобы отвести на маленький складной стульчик под деревом, — я не верю в сплетни и домыслы, я ищу доказательства. Я защитник Джина и буду защищать его, сколько потребуется.       — помогите ему, господин Мин. — Дети притихли, глядя на своего взволнованного учителя. — Ох, бедные мальчики… Я не представляю, как Джин пережил такую утрату.       Они посмотрели друг на друга, и Юнги подумал, что учитель и сам не верит в то, что подобное можно пережить. Но что ему оставалось, кроме надежды на это?       — я заеду к вам на следующей неделе за фотографиями, вы не против? — спросил Юнги.       — приезжайте, конечно, я каждый день в школе или здесь, в парке, — учитель Кан разгладил шляпу как смог и снова надел, поднял свои светлые глаза и улыбнулся, а Юнги вдруг почувствовал, что ему отчаянно сильно захотелось увидеть папу.       — спасибо вам, — он тоже улыбнулся и в эти слова постарался вложить всю свою благодарность и за Джина с Чонгуком, которых учитель не оттолкнул, а принял и помог, и за всех остальных талантливых мальчиков и девочек, которых тот научил видеть, чувствовать и создавать красоту. — До свидания!       — до свидания! — учитель поднял руку, и детские голоса со всех сторон тоже попрощались с Юнги.       Он развернулся и по гравийной дорожке поспешил вдоль пруда к воротам парка, а по пути все думал, что Джин и Чонгук, наверное, часто бывали здесь вместе, гуляли, сидели на траве и ходили вдоль пруда, а осенью шуршали листьями, а зимой, может быть, играли в снежки. И Юнги вдруг так сильно захотелось узнать у Джина, играли они с Чонгуком в снежки или нет, что он был готов поехать к нему в больницу, чтобы спросить. Да только вряд ли тот бы ответил.       Юнги сел в машину и достал телефон. Он набрал номер Чимина, чтобы рассказать про разговор с учителем, но вызов был сброшен и почти сразу пришло сообщение: «занят. перезвоню».       Юнги бросил трубку на сиденье рядом и завел машину. По пути домой он думал, как проверить предположение учителя Кана. Насколько он знал, в документах Чонгука сведений об отце не было, но бабушка считала мальчика своим внуком, значит, надо узнать, как звали ее и как звали ее сына. Проще всего, конечно, было бы обратиться к госпоже Чон и спросить, кем был отец ее ребенка, но у Юнги не было никакого желания с ней общаться, кроме случаев крайней необходимости. Тем более он не особо доверял словам этой женщины. Зачем ему узнавать про отца Чонгука, который, судя по всему, умер еще до рождения мальчика, Юнги пока для себя не решил, но подумал, что любая информация в этом деле могла оказаться ценной, слишком много в нем было подводных камней.       Снова оставив машину у ворот, Юнги зашел во двор и заметил, что папа сидел в кресле, которое вытащил на веранду, и, похоже, дремал, но когда Юнги с подошел к дому с пакетом и лестницей подмышкой, тот уже проснулся и сидел с недовольным видом и сложенными на груди руками.       — и где тебя носило? — спросил папа.       — там, куда ты меня послал, — ответил Юнги тем же тоном.       — я тебя в магазин отправлял! А ты ушел и как в воду канул! На край света ездил или у черта на рогах побывал?       — твоему словарному запасу только позавидовать, — усмехнулся Юнги и поставил на ступеньку пакет, куда папа тут же с любопытством заглянул.       — где купил? — вековая обида уступила место деловому интересу.       — в строительном на бывшей пожарной станции. Кстати, тебе просили передать привет.       — неужто Кван там до сих пор работает?       — это надо у тебя спросить, — Юнги начал раскладывать лестницу, — ты же у нас все про всех знаешь. А задержался я потому, что встретился с учителем Каном.       — Юнги, бога ради, сегодня суббота, выходной! Эх, сколько волка не корми, все в лес смотрит! — он всплеснул руками.       — это случайно получилось, папа! — Юнги сам не понял, почему начал оправдываться. — Я не собирался делами заниматься, просто проезжал мимо школы искусств и решил заскочить на удачу.       — неисправимый трудоголик, — проворчал отец. — Узнал хоть что?       — узнал, что мать Чонгука творчеством сына не интересовалась, в школе ни разу не была, выставки не посещала и на выпускной не явилась. — Папа возмущенно цокнул языком. — Этому я не удивился, но учитель рассказал мне кое-что более интересное, — Юнги приставил лестницу к крыше веранды и посмотрел вверх.       — ну, не томи!       — есть вероятность, что отец Чонгука, тоже был художником и учился у господина Кана. Учитель сказал, что Чонгук на него похож как две капли воды. Да только отца мальчик не знал, потому что тот умер от передозировки во время обучения в университете. — Папа ахнул. — Кстати, Чонгук тоже собирался поступать в университет, учитель Кан ездил с ним на День открытых дверей, а Джин помогал подготовить и подать документы. Мальчик собирался уехать из города, но его мать ни словом об этом не обмолвилась. И у меня есть только два варианта почему — или она не знала, или она не хотела его отпускать и теперь умалчивает об этом, — Юнги почесал затылок, все еще глядя на верх лестницы и с удивлением понимая, что лезть туда ему совершенно не хочется, — эта женщина слишком много скрывает.       — непутевая мамаша какая-то! — сказал папа. — Учить мальчишку не хотела, в приют упекла, так еще и помощи от нее никакой! Все на чужих людей повесила! Тьфу! Кукушка!       Юнги взялся за деревянные перекладины, вдохнул поглубже и начал медленно подниматься.       — а может, мы ошибаемся? Наговариваем на нее? Не понимаем чего-то?.. — Юнги сказал это тихо, продолжая подниматься на крышу, и, возможно, папа не услышал, потому что ничего не ответил.       Солнце начало клониться к закату и окрасило небо в яркий рыжий, когда они закончили работу. Часть покрытия крыши была повреждена, пришлось снять кусок и заменить, благо у отца был в закромах материал и не понадобилось снова ехать в магазин. Подгнившую балку Юнги зачистил и покрыл свежим слоем краски, а потом занялся досками на полу. Когда он закончил и, потный, плюхнулся на стул, то не чувствовал от усталости ни рук, ни ног — давно ему не приходилось поднимать ничего тяжелее канцелярских папок.       Из кухни через приоткрытое окно доносился шум — гремела посуда, шипело масло на сковороде, текла вода. Сначала папа порывался помогать Юнги с ремонтом, рвался сам подняться на крышу, но передумал на второй ступеньке и собрался со стула красить балку. Забравшись на стул, он решил, что красить не будет, тяжело спустился и долго ходил вокруг да около зачищенного на полу пятна, но так и не занялся им, а подавал Юнги инструменты. Закончилось все тем, что он сидел на стуле, советовал что и как делать, а потом и вовсе ушел готовить ужин, шаркая ногами сильнее обычного. Юнги смотрел на все это, и у него сжималось сердце. В памяти еще свежи были воспоминания, как его папа самостоятельно содержал в полном порядке дом, помогал маме с садом, работал, делал с Юнги уроки и ездил рыбачить с приятелями.       Вечер был теплый и тихий, солнце почти село, и по небу разлилась карамель. Юнги откинулся на спинку стула, смотрел вверх и прислушивался к ощущениям тяжести в мышцах и звукам соседской жизни — многих этот субботний вечер выманил из комнат наружу. Позади послышалось знакомое шарканье, потом скрип кресла:       — скоро ужинать будем.       Юнги утвердительно промычал, чтобы не тратить силы на слова. Приятно было сидеть вот так вместе, молчать, слушать шкворчание еды на сковороде и смотреть на небо. Может, не стоило большего и желать?       — папа, а ты давно у врача был?       — зачем мне к врачу? У меня ничего не болит.       — в твоем возрасте к врачу надо ходить не когда что-то заболит, — Юнги было неловко, но он решил, что лучше поднимет этот вопрос, чем потом пожалеет.       — беспокоишься, что помру? — спросил папа с неуместной веселостью.       — не беспокоюсь, документы на наследство оформлены, — сказал Юнги ровно и покачал головой.       Папа расхохотался:       — мой сын! Но ты раньше времени не обнадеживайся, я на тот свет еще не собираюсь!       Юнги вздохнул. Все, что ли, в определенном возрасте начинают шуточки про смерть травить?       — серьезно, пап, сходи к врачу, пусть тебе анализы назначат, обследование какое-нибудь, ну я не знаю! Есть же у тебя страховка, зря, что ли, оплачена?       — так ты о деньгах беспокоишься или о моем здоровье? — и продолжил хихикать над неловкими попытками сына проявить заботу.       — ой, все, не хочешь — не ходи, — проворчал Юнги.       — ладно, не дуйся, — миролюбиво сказал папа. — Здесь поедим? Такой вечер славный!       — не зря же мы целый день здесь порядок наводили, — Юнги тяжело встал со стула. — Сиди, я сам накрою.       Папа не стал возражать. Они долго ужинали, включили лампу, когда стемнело, говорили о погоде, о доме и саде, о соседях и всяких незначительных, казалось бы, вещах, но из которых и состоит жизнь человеческая. Счастливая жизнь, ведь именно простые вещи нужны для нее — близкие рядом, еда на столе, здоровье в доме, тишина в небе.       Юнги снова пообещал вымыть посуду, и папа ушел, сказав ему, как маленькому, чтобы не засиживался допоздна. И вот такая забота, крохотная, как горошинка, что под стол закатилась, тоже делает жизнь счастливее. Юнги эту горошинку поднял и спрятал в карман.       Он убрал со стола, вымыл посуду, посидел еще чуть-чуть на веранде, потому что не хотелось отпускать этот вечер, отрекаться от его уюта и тишины, но все-таки выключил лампу, вернулся в дом и запер замок — нужно уметь уходить, закрывать двери, оставлять позади и плохое, и хорошее и жить дальше, ведь это неизбежно.       Чимин так и не перезвонил. Хотелось снова набрать его номер, хотелось снова увидеть его и посидеть на веранде, но Юнги отложил телефон и взял коробку с документами. В его спальне было мало места, и он решил переместиться в гостиную.       В эту комнату он, кажется, даже не заходил после их возвращения, заваленный делами и событиями, сил хватало только чтобы поесть, помыться и упасть в кровать. Гостиная в их доме была большая и светлая, и раньше очень уютная. С мамой и папой они проводили здесь вечера вместе, и даже когда Юнги повзрослел и отчаянно пытался сепарироваться, все равно часто обнаруживал себя на диване в их компании за просмотром какого-нибудь шоу или фильма. Диван был все тот же и стоял на прежнем месте. Юнги подошел к нему и сел, а коробку опустил на пол.       Телевизор висел на стене напротив, и шкафы со стеклянными дверцами стояли по обе стороны, но пустые. Раньше в одном из них мама хранила фарфор и хрусталь, в другом стояли книги, фотоальбомы, пластинки и всякие мелочи. Ковра на полу не было, он, скатанный в рулон, лежал у стены, часы на стене не висели, и вышитых подушек Юнги не заметил. Он задумался, а где все эти вещи? Неужели они ушли вместе с ней и их семьей?       Юнги тряхнул головой и решил спросить у папы, не веря, что все это могло бесследно пропасть. Наверняка и посуда, и книги, и альбомы, и мамины вещи просто упакованы в коробки и убраны на чердак, а значит, их нужно найти, достать и вернуть на законные места. Их прятать больше не нужно, не нужно убирать с глаз долой, а нужно хранить и дополнять новыми. Сделать с папой фотографию на веранде, которую они сегодня отремонтировали вместе, и поставить в рамку рядом с другими снимками, где они втроем. А еще сфотографировать отца в кресле, или в саду, когда созреют яблоки и тот будет их собирать, надев шляпу с широкими полями, или на кухне, пока он в клетчатом фартуке и с чашкой кофе поутру. Им нужно сделать фотографии, нужно оставить на бумаге доказательства своего присутствия и остановить мгновение, чтобы запомнить себя, ведь с каждым днем время неумолимо меняет нас и мы никогда не будем такими, как сегодня, никогда не будем красивее, чем сегодня, и никогда не будем моложе.       Юнги включил торшер рядом с диваном и начал доставать документы из коробки. Вчера в офисе он все рассортировал по отдельным папкам — характеристики, заключения специалистов, медицинские документы, дневники наблюдений. Юнги не знал, что хотел найти среди всех этих свидетельств взросления Чонгука и Джина, не было у него и плана, он просто открыл свою записную книжку, положил между страницами ручку, надел очки и принялся за работу.       Он решил двигаться по хронологии — самые старые бумаги были примерно двадцатилетней давности и описывали Джина, когда тот попал в приют. В личном деле была запись о приеме в учреждение ребенка, мальчика четырех лет, если верить свидетельству о рождении, где в графах «отец» и «мать» были прочерки. Как такое могло случиться, Юнги не знал, ведь если тот «отказник», тогда должно было остаться заявление от матери, в котором она и отказывается от родительских прав в пользу государства. Возможно, Джин был брошен матерью прямо в больнице и в таком случае мог находиться там довольно долгое время из-за бумажной волокиты. Но, судя по всему, ему повезло больше, чем многим детям-отказникам, если это можно назвать везением, и о нем заботились, потому что в заключении об обследовании от психолога не значилось серьезных отклонений в развитии, кроме нарушения развития речи. Кроме того, физически Джин был вполне здоров, если верить медицинской карте, хотя ему не хватало веса и роста для соответствия возрастной норме.       Юнги мог только догадываться, почему мать отказалась от здорового ребенка. С профессиональной точки зрения он был готов понять, что возможных причин достаточно — малолетство самой матери, сложное социальное положение, материальная неустроенность — список можно продолжать. Но если откинуть все эти условности, то у Юнги в голове не укладывалось, как можно было бросить абсолютно беспомощного крошечного человека на произвол судьбы. Госпожа Чон вдруг показалась ему не такой уж плохой матерью, ведь она пыталась заботиться о Чонгуке, пусть ее моральные принципы и вызывали сомнения.       Юнги отметил, что в приюте у Джина произошел резкий скачок развития, будто тот наверстывал упущенное. Часто встречались фразы: любознательный, трудолюбивый, упорный, ответственный. Джин был активным в спорте, играл в футбол, увлекался общественной жизнью в приюте и в школе, некоторое время посещал театральный кружок. Но, несмотря на все это, у него проявлялись признаки эмоционального недоверия к миру — он был отстранен и замкнут, хотя нуждался в поддержке и одобрении взрослых, спрашивал, любят ли его, искал ласки от тех людей, к которым испытывал привязанность.       Один из документов удивил Юнги больше всего. В возрасте одиннадцати лет Джина взяли в приемную семью, он переехал в пригород и был переведен в другую школу, но через месяц его вернули обратно.       Юнги откинулся на спинку дивана и долго смотрел в потолок. Что за людьми надо быть, чтобы сначала подарить ребенку надежду, а потом отобрать? О том, что Джин чувствовал, Юнги не хотел даже думать, ведь тот был уже достаточно взрослым, чтобы многое понять, но и многое себе придумать, например, что он недостаточно хорош, чтобы его любили.       После этого случая Джин сильно съехал в учебе, забросил театр, стал еще более замкнут, мало общался с другими детьми и много читал. Но спустя некоторое время он взялся за учебу с еще большим рвением, чем прежде, подключился к общественной деятельности, помогал младшим детям и взрослым в приюте и в школе. Его поведение было идеальным и образцовым, а вот в заключениях психологов описания его эмоционального состояния становились все более мрачными и удручающими. Пока в приюте не появился Чонгук.       В сухих строчках и типовых формулировках Юнги заметил свет надежды, которым осветилась жизнь Джина, словно у того появился смысл, появилась цель. А может быть, это была радость долгожданного обретения родственной души?       В шестнадцать лет Джин начал работать в столярной мастерской, в семнадцать успешно окончил школу, в восемнадцать покинул приют — и на этом сведения о нем закончились, просто оборвались, будто он не повзрослел, а прекратил существовать. Общество вырастило его как смогло и сняло с себя ответственность за дальнейшую жизнь этого человека.       Юнги начал просматривать бумаги, касающиеся Чонгука. Их было в разы меньше, потому что в приюте он прожил около трех лет, что несравнимо с четырнадцатью годами, что провел там Джин. Медицинская карта Чонгука тоже была тонкой, но Юнги выписал из нее в свою записную книжку, что при поступлении в приют на теле мальчика были зафиксированы многочисленные синяки. В остальном он был вполне здоров, никаких заболеваний не имел, обращения к врачу были только по поводу простуд.       Заключения специалистов и характеристики подтверждали слова учителя Чонгука о том, что у мальчика наблюдалась задержка развития относительно возрастной нормы, возможно, вследствие дефицита должного обучения, которую он успешно и достаточно быстро преодолел, обладая тягой к знаниям и сохранным мышлением. В отношении Чонгука часто звучали слова — мягкий, добрый, отзывчивый, робкий, неуверенный в себе, тревожный, а чуть позже к ним добавились — резкий, раздражительный, неуравновешенный, расторможенный. Однако отмечались и такие качества, как усердие, упорство, азарт, творческое мышление.       За всеми этими словами и стандартными формулировками Юнги искал двух настоящих мальчиков и пытался понять, какими они были и как они жили. У него в голове разными голосами звучали обрывки рассказов о них, воспоминания других людей, неминуемо искаженные призмами их восприятия, куски текста сухих документов и образ молчаливого Джина. Слова теснили друг друга и толкали, слов было так много! Да только все эти слова не приближали Юнги к пониманию того, какими по-настоящему были Джин и Чонгук.       Ему казалось, что он видит в утреннем тумане очертания удаляющейся по реке лодки, но туман был настолько густым, что различить ничего невозможно, дотянуться никак нельзя и голос глохнет в белесой пелене. Вдруг резкий звук выстрела разбил тишину, Юнги вздрогнул и проснулся. Оказалось, что он задремал на диване, откинув голову на спинку.       Он осторожно сел ровно, чтобы не повредить шею резким движением, снял очки, потер глаза пальцами и снова надел. Ощущение присутствия на реке было таким реальным, что Юнги никак не мог прийти в себя — от тишины, нарушаемой только скрипом уключин и плеском воды, по хребту пробежал холодок. Каково это — оказаться там? Каково это — уплыть в туман вдвоем? Каково это — вернуться в одиночку?       Юнги тряхнул головой и потянулся к стопке тетрадок, которые он еще не смотрел. Это были дневники наблюдений. Он открыл одну тетрадку и увидел разлинованный карандашом разворот и записи от руки. Юнги полистал тетрадки — во всех в первой графе была дата, с помощью которой он разложил их в хронологическим порядке. Самые старые дневники были, конечно, про Джина, и записи в них начинались более пятнадцати лет назад. Страницы в этих тетрадках пожелтели, чернила начали выцветать. Юнги заметил, что почерки были разные, цвет и толщина стержней ручек, которыми велись записи, тоже. Вторая графа обозначалась как «содержание наблюдения», далее «проделанная работа», самая последняя — «результат». Первый и второй столбик были заполнены всегда, а вот остальные часто оставались пустыми. Он начал читать.       Эти записи отличались от всех, что он видел прежде. Они были краткими, простыми и конкретными, описывали какой-то определенный случай, поведение, состояние и нередко слова ребенка. Авторами наблюдений, судя по всему, были учителя, воспитатели, нянечки и другие специалисты и сотрудники приюта. Некоторые из записей представляли собой просто фиксацию произошедшего, а в некоторых можно было заметить личное отношение писавшего человека к событию. Самыми запоминающимися для Юнги записями были те, где содержанием наблюдения оказывались чувства ребенка.       Он внимательно прочитал несколько тетрадей, и все они были про Джина. Тогда Юнги бегло посмотрел остальные, но ни одного дневника про Чонгука не было. Почему так случилось, он не знал. Конечно, Чонгук прожил в приюте меньше времени, чем Джин, но три года — немалый срок.       Юнги прикинул по датам, когда мальчики должны были встретиться, и нашел нужную тетрадку, а вскоре и имя Чонгука. Он улыбнулся. Почти в каждом наблюдении о Джине был и Чонгук, читая про одного, Юнги узнавал и про другого. Похоже, на этих двоих дневника наблюдений было достаточного одного.       «Всю неделю помогал новенькому — Чонгуку — освоиться в приюте».       «Сделал уроки вместе с Чонгуком, чтобы тот не отвлекался на входную дверь в ожидании мамы».       «Чонгук скомкал и выбросил свои рисунки, а Джин нашел их и достал из мусорки».       «Устроил Чонгуку праздник на День рождения, все дети были очень рады».       «Вынес из столовой еду для Чонгука, потому что тот отказался идти на ужин после визита мамы. Джина пришлось наказать дополнительным дежурством».       «Весь вечер просидел у дверей спальни и просил других детей не шуметь, потому что Чонгук спал».       «Поднял на уши весь приют, чтобы найти конструктор, который Чонгуку подарила мама».       Некоторые наблюдения Юнги переписывал в свою записную книжку. За этими строчками не своими глазами Юнги будто видел мальчишек украдкой из-за угла, случайно в столовой приюта или вечером в коридоре в скупом свете из комнаты дежурного воспитателя. Ему казалось, что он слышит тихий шепот из приоткрытой двери спальни, или разговор на качелях, выглядывая в окно на задний двор. Они были так близко — протяни только руку, но при этом так недосягаемо далеко, что пальцы хватали только туман.       «Из-за аварии на отопительной станции в приюте очень холодно, Чонгук по ночам забирается под одеяло к Джину».       «Джин очень расстроен — Чонгук сильно плакал, когда узнал, что умерла его бабушка».       «Часто пишет какие-то письма, и Чонгук тоже. Никому ничего не рассказывают».       «Летом много работал в мастерской, но все свободное время проводил с Чонгуком».       «Полночи бродил по коридору, дежурному сказал, что не может уснуть. Не завтракал, не обедал, сидел во дворе и ждал Чонгука, того на выходные забрала мама».       «Звонили из школы, сказали, что между учениками ходят слухи, будто Джин целовался с другими мальчиками. Провели беседу. Чонгука переселили в другую спальню. Джин был очень расстроен и подавлен».       Юнги понял, что Джин сильно зависел от Чонгука: его эмоции, настроение, поведение — все было связано ним. Одна радость на двоих и одно горе на двоих. Так они жили.       «Несколько дней не вставал с кровати и не ел, когда Чонгука забрали из приюта домой».       «Совсем перестал улыбаться».       «Много работает, почти ни с кем не общается».       «Дети в приюте говорят, что Джин нашел Чонгука и они видятся. Стал немного спокойнее, чем летом».       «До переезда осталось несколько дней, выглядит растерянным и подавленным. Сильно похудел и осунулся, лицо по утрам опухшее. В свой день рождения старался казаться веселым».       Юнги удивился ответственности сотрудников приюта, они вели наблюдения и записывали их до последнего дня! Возможно, это было своеобразное проявление любви и привязанности к своему воспитаннику, который прожил у них четырнадцать лет и был хорошим человеком.       На последней странице он нашел короткую приписку:       «Доброго пути, Джин! Мы будем скучать».       Юнги провел по этим словам пальцем, и ему показалось, что он почувствовал тепло.       Дневники закончились, когда Чонгуку было чуть больше четырнадцати, а Джину исполнилось восемнадцать. Это значит, что еще о трех годах их жизни никаких записей не было.       Юнги снова откинулся на спинку дивана и вздохнул. Три года — очень большой срок, за это время они взрослели и менялись, а Джин жил самостоятельной жизнью. Что происходило между ними? Юнги не сомневался, что они продолжили близко общаться, не могло быть иначе. Если бы его попросили описать их отношения, то он, пожалуй, назвал бы их родственными душами.       Юнги хотелось смотреть на ситуацию бесстрастно, но он был вынужден признаться самому себе, что сочувствовал этим мальчикам, сочувствовал Джину и совершенно не верил, что тот мог навредить Чонгуку и убить — это все равно что лишиться собственной души.       Сидя на диване в доме своего детства, Юнги решил, что даже если никогда не узнает, что случилось на реке той ночью, все равно будет хоть землю носом рыть, но докажет суду, что состава преступления нет.       Из-под груды бумаг на столе Юнги услышал вибрацию телефона, нарушившего тишину и его мысли. Он с трудом нашел трубку — на экране высветилось уведомление о входящем сообщении от Чимина:       «спишь?»