Подводные камни

      Стук молоточка судьи призывал присутствующих к порядку, но накалившиеся до предела эмоции, кипевшие и бурлившие в накаленной солнцем комнате, превратили его в ритм марша, под который все жаждущие справедливости ровными рядами могли пойти в атаку. Все смешалось в густом воздухе зала суда — голоса, крики, топот, скрежет отодвигаемых стульев. От всех этих звуков головная боль только усилилась, она собралась вся в одном месте размером, наверное, с монету и пульсировала там, словно ковыряла кость изнутри чтобы выбраться наружу, желая свободы.       Джин сглотнул вязкую горькую слюну, глаза щипало, он опустил веки и вдохнул медленно горячий воздух, замаранный запахами, а потом почувствовал резкую боль, обжегшую щеку, и вместо беспорядочного шума его уши заполнил монотонный звон. Он открыл глаза и увидел, как истерично ревущую женщину оттаскивают от него, как в ту ночь. За всю жизнь пощечину он получал дважды, и оба раза от этой женщины.       Звон в ушах все истончался, и тишина нахлынула как вода и сомкнулась над ним. Тяжесть навалилась на его тело, Джин не мог пошевелить даже кончиком пальца, он просто поддался случившемуся и позволил происходящему медленно утянуть его на дно. Он видел, как двигаются губы людей, но не слышал ни слова, видел, как судья продолжает стучать молоточком, но не слышал звука ударов, видел, как из узловатых пальцев выпал карандаш, но тот словно растворился в тишине. Джин слышал только собственное рваное дыхание и неровный и быстрый стук сердца. Он закрыл глаза.       Я смотрел на дверь, через которую мать Чонгука увела его от меня. Я не шевелился, с трудом дышал мелкими вдохами и ничего не слышал, в ушах стоял звон. Чья-то прохладная рука прижалась к моей пылающей щеке, я дернулся и отшатнулся. Психолог убрала руку, прижала к груди и посмотрела на меня как на дикого пса, который оскалил зубы, когда его решили погладить. Ее красивые полные губы зашевелились, я мог по движению понять, что она произносит мое имя, но ничего не слышал. Это было странно, но я не испугался. Мне бояться было больше нечего, все плохое со мной уже случилось. Так я думал тогда.       В ту ночь меня отправили спать в изолятор. Там обычно на пару дней оставляли сопливых и температурящих, чтобы не заразили остальных. Я лежал на спине, смотрел в потолок, по которому ползали тени шевелящихся за окном веток дерева, и ничего не чувствовал. Отказавшись от своего тела, я спасал себя от осознания случившегося. Но мои мысли, как тени на потолке, ползали у меня в голове, перебрались на шею, мурашками спустились к пальцам и сдавили суставы спазмом — я сжал простынь и услышал шуршание клеенки, которая была положена на матрас. За этим звуком последовали другие, они потекли как тонкий ручеек, пробившийся сквозь узкую трещину. Скрип веток дерева, гудение электричества в проводке, вздохи батареи и шелест дороги вдалеке. Эти тихие шумы казались мне до боли оглушительными. Но пусть бы боль была только в ушах, а не на месте рваной раны там, где раньше было мое сердце.       Я не смог уснуть той ночью, не смог поплакать, не было мне утешения. Утром пришла наша врачиха, женщина грубая, но сердобольная. Она посмотрела на меня, вздохнула, положила ладонь ко лбу, подержала, пригладила волосы, а потом нанесла мне на щеку какой-то холодный гель — оказалось, что за ночь у меня на щеке разлился синяк, а потом отправила на завтрак.       Я прошел мимо столовой, из которой доносились привычные звуки, но даже не замедлил шаг — я знал, что не услышу того самого голоса и не собирался себя обманывать. В спальне никого не было. На моей тумбочке стояла банка с цветами, которые мне вчера подарили. Чонгук подарил. Его имя поселилось на кончике моего языка, я хотел его произнести, открыл рот, облизнул губы, но связки сдавило. Вчера. Неужели только вчера я надел дурацкий костюм, впервые в жизни получил букет цветов и самые искренние поздравления?       Я подошел к своей кровати, запустил руку под подушку и достал аттестат, вспомнил, как положил его туда перед тем, как мы решили отправиться на остров. Вчера. Кровать скрипнула под моим весом, синяя корочка под пальцами была шершавой, и буквы выбиты так, что можно прочитать пальцами. Мне было одновременно приятно и грустно держать аттестат в руках. С одной стороны, эти корочки подтверждали, что я много лет усердно трудился, и это вселяло в меня гордость, с другой — свидетельствовали о том, что огромная часть моей жизни уже позади, а впереди неизвестно что.       Я вздохнул. Да, мой первый и, наверное, единственный документ об образовании, другого не будет. Не светит мне жизнь в аудитории, я проведу ее в труде, а не в поисках знаний. И это не плохо, просто чуточку грустно. Я надеялся, что Чонгук никогда не почувствует этой грусти и получит все, чего судьба лишила меня, и собирался приложить к этому все усилия.       Я убрал аттестат в тумбочку, за ненадобностью затолкал подальше, как и свою тревогу вместе с терзающей меня болью. Ничего нельзя было сделать, только ждать. Ждать, когда закончится домашний арест, под который меня посадили, ждать, когда мать Чонгука успокоится, ждать своего восемнадцатилетия. Я умел ждать. Много лет я ждал родителей, которые так и не вернулись, много лет ждал, когда станет не больно от их предательства, много лет ждал, когда наступит смирение и я смогу жить дальше ту жизнь, которая мне досталась. Это ожидание прервал Чонгук, принеся мне другое — ожидание самостоятельности.       — Джин! — воспитатель заглянул в комнату. — Директор зовет.       Я кивнул и пошел в административное крыло. Завтрак закончился, и в коридор начали выходить мальчишки. Я догадывался, что со вчерашнего вечера между собой они уже обсудили случившееся, узнали друг у друга все подробности, придумали остальное и сделали выводы, но я не заметил злости или осуждения в их выражениях, наоборот, мне тихо улыбались и даже махали рукой. Я только кивал.       Дверь в кабинет директора, как всегда, была открыта, я заглянул.       — можно? — голос был скрипучий и будто не мой.       — заходи, Джин.       Господин Ли сидел за столом, на котором в беспорядке лежали бумаги и в опасной близости к краю стояла кружка. Его волосы были всклокочены, словно он не раз запускал туда пятерню, а под глазами залегли тени. На помятой несвежей рубашке верхние пуговицы были расстегнуты, еле заметная щетина появилась на подбородке. Я посмотрел на маленький диван, который стоял в кабинете и решил, что директор ночевал сегодня здесь.       — так, Джин, — мужчина откинулся на спинку стула и вздохнул. Все стали вздыхать при виде меня. — Расскажи, что случилось вчера.       Я пожал плечами:       — Чонгук захотел поехать на остров на реке, и мы поехали. Потом вернулись. Дальше вы знаете.       Господин Ли опять вздохнул и потер лицо рукой.       — ладно, опустим то, что вы подвергли себя опасности, сбежали, украли лодку и нарушили комендантский час. Что вы там делали?       — мы не крали лодку, Чонгук оставил деньги на станции.       — мне вас за это похвалить? — в голосе мужчины сквозило раздражение, и я чувствовал, что он был готов сорваться. Но взглянув на меня, он только опять вздохнул. — Что вы делали на острове?       — посидели на берегу, я разрешил Чонгуку зайти в воду по пояс, обошли остров, собрали мусор и поехали обратно.       Все наше путешествие уложилось в одно предложение, но сколько счастливых воспоминаний пряталось за ним! Жар солнца на коже, гладь воды, скрип уключин, мягкий песок, радостный смех Чонгука, его улыбка и теплота в моем сердце — об этом я умолчал, эти воспоминания принадлежали только нам. И будь у меня возможность отказаться от вчерашнего дня, я бы не хотел. Он был особенным, очень хорошим, такие дни остаются в памяти навсегда, сопровождают нас по жизни и определяют наши судьбы. Жалел я только о том, что эта женщина снова все сломала. В нашей памяти этот счастливый день будет неотрывно связан с миганием проблесковых огней, криками, слезами и нашей разлукой.       — ладно, — директор снова потер глаза пальцами. — Госпожа Чон напридумывала себе всякого, — он неопределенно помахал рукой, — а дел вы натворили оба! Ты и сам еще ребенок, так что… — он опять недоговорил. — Однако, администрация приюта вынуждена принять меры. Потому неделю ты проведешь под присмотром, потом можешь возвращаться к работе, но на строгих условиях — туда и сразу обратно, никаких гулянок и свободного времени, — он посмотрел на меня сдвинув брови с погрозил пальцем, — и, бога ради, Джин, не пытайся встретиться с Чонгуком! Если попадешься госпоже Чон на глаза — беды не оберемся!       Я опустил голову. А как же Чонгук? Откуда он узнает, что я его не бросил? Он будет ждать, ведь я обещал, что буду рядом.       — хорошо, — сказал я тихо.       Чонгук умел ждать. Он научился этому не хуже меня, и я знал, какой ценой ему это досталось. Но ничего другого мы сделать не могли.       — хорошо, — господин Ли нахмурился, будто не ожидал от меня такой покорности, а потом неожиданно спросил, — как ты себя чувствуешь?       — нормально.       А что еще я мог ответить? Не рассказывать же ему, как мне тошно и больно, и страшно.       — хм, ладно, — мужчина поерзал на своем стуле, схватился за чашку, отпил что там у него было, закашлялся. — Ты через полгода от нас уходишь, государство обязано предоставить тебе жилье. Не рассчитывай ни на что шикарное! Сам понимаешь! — он сказал это строго, словно ждал, что я начну жаловаться. — Но есть несколько вариантов, — бумаги на столе зашевелились под его пальцами, и чашка оказалась в еще более опасном положении, — я тебя всю жизнь знаю, ты всегда отличался примерным поведением и вообще… — он заговорил быстрее, сбился, — я готов прислушаться к твоему мнению, что ты больше хочешь — квартиру в городе или часть дома на окраине? По площади маленькие, никаких там ремонтов, не рассчитывай на это! — Я догадался, что за строгостью он прячет неловкость. Может, ему и хотелось бы поселить своих воспитанников в более хорошие условия, но такой возможности не было.       — дом. Спасибо, что спросили, — прожив всю жизнь с соседями, я не сомневался.       — хорошо, я понял. Иди, — директор кивнул на дверь, и я развернулся. — Джин? — позвал он. — Приходи поговорить, если будет надо.       Я понял, что меня не осуждали, может, даже немного сочувствовали, только помочь ничем не могли. Приятно было ощущать поддержку, пусть даже такую. Я поблагодарил его и вернулся в спальню.       Летом воспитанников в приюте оставалось мало. Младших уже давно увезли в детский лагерь, а те, кто сдавали экзамены, собирали вещи на ближайшую смену. Я знал, что со мной останутся те, кто тоже работал, и те, кто должны были покинуть приют летом по возрасту. В коридоре было шумно, двери в спальни распахнуты, и видно, как пацаны закидывают свои пожитки в дорожные сумки. Они шутили и дурачились, предвкушая, как окунутся в романтику белых ночей, песен у костра, купания в речке, а самое главное — никакой школы и чуть больше свободы, чем здесь.       Чонгук тоже должен был поехать, у него даже сумка была собрана, но он дулся, не хотел ехать без меня. Вот и не поехал, хотя сумка все равно пригодилась. Я грустно ухмыльнулся и зашел в свою спальню. Двое ребят укладывали вещи, они улыбнулись мне.       — Джин, ты не был на завтраке, и мы тебе бутербродов притащили! — На моей тумбочке рядом с банкой с цветами лежали бутерброды в салфетке. Такая маленькая забота. Она подтачивала внутри меня мою потрепанную стойкость — мне нельзя раскисать, никому нельзя показывать, как я раздавлен.       — спасибо, ребята! Я попозже съем, сейчас не хочется.       Я лег на кровать и стал смотреть на цветы в банке, надеясь, что мать Чонгука заботилась о нем, как тут обо мне заботились не родные, но близкие люди.       Парни продолжали приносить мне бутерброды, молоко в коробочке, яблоки. Все это оказывалась на тумбочке, я искренне их благодарил и говорил, что съем попозже, сейчас не хочется.       И ждал. А цветы в банке медленно вяли. Я видел, как их листья и лепестки теряют свежесть и цвет, скукоживаются и сохнут. Бутоны опустились и один за другим роняли лепестки на пол.       Однажды вечером, когда целым остался только один бутон, к нам зашли два пацана из соседней спальни.       — Джин? Привет, — они неловко топтались у дверей.       — привет, — я сел и прислонился спиной к столбику, который поддерживал верхний ярус кровати.       — мы тебе принесли кое-что, — один мальчик подошел и протянул мне стопку листов. Я взял их и сразу понял, что это рисунки Чонгука. — Сухо услышал, — парнишка кивнул в сторону своего друга, — как воспитатели говорили, что надо койку Чонгука освободить, что он к нам уже не вернется. Мы подумали, что ты захочешь забрать это. Да нам и самим жалко, если выбросят, красивые рисунки, — он всхлипнул. — Жалко, что Чонгук с нами больше не живет.       Листы бумаги в моих пальцах задрожали. Стало резко больно, словно коросту содрали с незажившей ранки.       — его мама забрала…       — ага. Но она нам не понравилась. — Сухо позади закивал.       — спасибо, — я чуть сжал рисунки и бумага зашуршала. — Возьмите какой-нибудь на память.       — нет, Джин, тебе важнее, — мальчишка улыбнулся и замахал руками.       — не говори ерунды, мы все скучаем по Чонгуку, — я протянул рисунки обратно.       — это верно, — вздохнул парень, а Сухо опустил голову, — теперь все не так. Я вот этот возьму, ладно? — он вытащил из стопки картинку футбольного поля. — Как настоящее! Мы с ним часто играли!       Парни ушли. Я осторожно перекладывал картинки, рассматривал и думал о том, что приютские пацаны дорожили рисунками Чонгука, а его мать не посчитала нужным их забрать. Мне стало так страшно от мысли, что он сейчас с ней, с этой женщиной, а меня нет рядом, что хотелось бросить все, перестать ждать и найти его, позаботиться о нем, ведь я лучше знал, что ему нужно, я чувствовал все его тревоги и умел успокоить. Я старался убедить себя, что мать не сделает зла своему ребенку, даже такая, как мать Чонгука, но горло сдавило, я свернулся калачиком на кровати, прижал рисунки к груди и впервые с момента разлуки заплакал. Я плакал тихо, глотая всхлипы, отчего было еще больнее, но я не мог выпустить свой вой наружу.       Дверь снова открылась.       — Джин! — на пороге показался директор, чего я никак не ожидал, он редко появлялся в нашем крыле и уж точно никогда не заявлялся в спальни. — Ты опять не пришел в столовую! Ты не ешь уже несколько дней! Поднимайся и иди на ужин! Иначе я велю кормить тебя силой!       — хорошо, сейчас приду, — я гнусавил, но старался говорить ровно.       Звук несмелых шагов приблизился к моей кровати. Я не пошевелился, не повернулся лицом, просто продолжал лежать крепко зажмурившись и прижимая к себе рисунки, но крупно вздрогнул, когда меня слегка похлопали по плечу.       — все будет в порядке, все наладится, не переживай так, сынок.       Я кивнул, потому что горло опять сдавило. Шаги удалились, закрылась дверь.       Мне понадобилось еще немного времени, чтобы перестать плакать, проговаривая про себя это ласковое слово. Потом я поднялся, разгладил смятые листочки и пошел умываться. В столовую я пришел под конец ужина, и даже если пацаны заметили мое опухшее лицо, то ничего не сказали, только радостно закричали и пододвинули ко мне тарелку.       Нас осталось так мало, что все мы сидели вместе и занимали всего один стол. Есть не хотелось, но я почувствовал, что устал пока дошел до столовой. Я ослаб за эти несколько дней, а мне скоро на работу. Пацаны болтали и смеялись, я увлекся, слушая их, и медленно съел свою порцию, а потом сидел неподвижно, стараясь удержать еду внутри.       После ужина парни пошли во двор, я же вернулся в пустую спальню. Я был самым старшим в нашей комнате и остался один, остальные уехали в лагерь. В столовой я услышал из разговоров, что начальство «уплотнило» всех оставшихся на лето в несколько спален, чтобы в остальных сделать уборку, дезинфекцию и даже ремонт. А я даже не знал, словно нарочно меня не трогали.       Я закрыл дверь и распахнул окно. Сирень во дворе отцвела, но воздух, как всегда летом, был наполнен разными запахами и устремился внутрь вместе со звуками летнего вечера, спокойными и приятными. Я старался не думать о том, как мы с Чонгуком могли бы провести этот вечер, если бы он остался в приюте. Я вообще старался не думать. Достал скотч и осторожно приклеил рисунки над своей кроватью. Потом выбросил стебельки цветов моего букета и собрал все лепестки, которые упали на тумбочку и на пол. Давно пора было это сделать, но очень много надо сил, чтобы отпустить прошлое, а мне еще были нужны силы, чтобы встретить будущее.       Я сходил в душ, переоделся и вышел к парням во двор. Мы сидели на лавке и скрипучих качелях, смотрели на звезды в темнеющем небе и разговаривали обо всем подряд. Я больше молчал и думал, а есть ли с кем поговорить Чонгуку и смотрит ли он сейчас на небо. Мне казалось, что смотрит, потому что я как будто чувствовал его рядом. Хотя он всегда был рядом, он был частью меня. И если я все еще жил и дышал, значит, и он жил и дышал, а значит, мы могли ждать друг друга.       Надежда крохотной звездочкой сверкнула в темноте нашего будущего.

***

      Первые две недели после домашнего ареста меня серьезно контролировали. Мастер звонил в приют, когда я приходил на работу и когда уходил. Мне перед ним было ужасно неловко, я краснел и постоянно извинялся, в конце концов, он был моим работодателем, а не нянькой, но тот отмахивался, утверждая, что готов потерпеть временные неудобства ради талантливого и трудолюбивого работника. Мне хотелось, чтобы так и было, но я подозревал, что мастеру просто жаль безродного сироту. Я краснел еще больше, благодарил и работал усерднее обычного, вел себя безупречно и ждал. Ждал, когда контроль ослабнет, и строил планы.       Чонгук давно оставил мне адрес квартиры своей бабушки и номер телефона. Еще он говорил, что его мать туда переехала, и я почти не сомневался, что она не собиралась переставать жить нахаляву. Потом, когда приютское начальство посчитало, что я достаточно наказан, воспитательная работа проведена в полной мере и следить за моими перемещениями перестали так пристально, я отправился искать дом Чонгука.       Я ехал на автобусе около получаса и вышел на остановке в тихом спальном районе с невысокими жилыми домами с зелеными двориками. Это был довольно старый район, обжитый и ухоженный. Поднявшись вверх по тихой улице и сделав парочку поворотов, я нашел нужный дом и остановился на противоположной стороне дороги в тени раскидистого дерева. Дальше плана у меня не было. Позвонить в дверь я не мог, потому что не знал, дома ли мать Чонгука, а показываться ей на глаза в моем положении было по меньшей мере глупо. Проторчав под окнами около часа, я ушел так и не увидев ни Чонгука, ни его мать.       Несколько раз я звонил, но никто не брал трубку, а потом постоянно отвечал женский голос. Я перестал пытаться, боясь, что мать Чонгука догадается, кто все время сбрасывал вызов. По крайней мере, я точно знал, что они жили по тому адресу, и еще несколько раз приезжал и ошивался поблизости. Но Чонгук не выходил, и его мать тоже, иначе я мог бы подняться к нему, зная, что ее нет дома.       В последний раз моего паломничества к дому в спальном районе, я прилепил на входную дверь наклейку с олененком. Это была единственная весточка, которую я мог оставить для Чонгука без риска, что кто-то кроме него поймет. Я хотел, чтобы он знал, что я его не бросил и искал встречи.       До начала учебного года оставалась пара недель, и я надеялся, что мать Чонгука не перевела его в другую школу. В день выпускного я ушел из школы не оборачиваясь, думал, что не вернусь. Но жизнь опять надо мною подшутила, и в первый учебный день я стоял неподалеку от школьных ворот, прячась за кустом на случай, если Чонгук будет с ней. Я надеялся встретиться и поговорить, но был бы рад и просто увидеть его даже издалека.       Меня мутило. Я почти не спал прошлой ночью и ушел из приюта до завтрака. Я давился короткими мелкими вдохами, потому что дышать нормально не давало быстро колотящееся сердце, которое совсем обезумевало стоило только показаться вдалеке фигуре, смутно напоминающей Чонгука. Я проводил глазами десятки детей, многих из которых знал, но он не появлялся.       Когда послышался звонок на первый урок, надежда покинула меня. Я вышел из своего укрытия и подошел к воротам, остановился, не смея шагнуть внутрь, ведь нельзя вернуться в прошлое. Мне вспомнилось, как на выпускном учителя говорили, что наше детство закончилось и, выйдя из школы, мы шагнем во взрослую жизнь. Мое детство закончилось уже давно, но взрослым меня еще не считали. И я болтался на перепутье — уже не ребенок, но еще не взрослый. Но учителя были правы в одном — за школьными воротами осталась часть моей жизни. Она оставила мне воспоминания и хорошие, и плохие, но почти во всех них был Чонгук. Мне хотелось вернуться туда, пройти через двор, подняться по ступеням, толкнуть скрипучую дверь и оказаться в той жизни, которую я недостаточно ценил. Опять в голове у меня закружилась строчка — «никогда не возвращайся в прежние места…», но я не мог вспомнить продолжение и не знал, почему нельзя возвращаться.       Я сжал в кармане подарок, который сделал для Чонгука — фигурка оленя из дерева — и понял, что случайно порвал упаковку. Но это уже не важно. Ничто не важно без него.       — хён?       Я обернулся. Шагах в двадцати от меня стоял Чонгук. Он сильно вырос — брюки его школьной формы были ему коротки, рукава пиджака тоже, но все вещи на нем висели, он похудел. Первое, о чем я подумал, что его мать не потрудилась купить ему форму к новому учебному году, как это делали в приюте. Да, в течение года мы ходили в том, что было, только чинили и все, но в конце лета нам всегда покупали новую форму.       Я не видел Чонгука два месяца, а думал о дурацких пиджаках.       — Бэмби.       Его лицо болезненно исказилось, губы задрожали и изогнулись.       — Бэмби…       Чонгук рванул с места, подбежал ко мне и обнял. Он с такой силой врезался в меня, что я отступил назад на пару шагов.       — Джин! — мальчишка уткнулся лицом мне в грудь, пальцами стиснул кофту по бокам и судорожно зарыдал.       Я забыл все, что собирался ему сказать, и только крепче обнимал, гладил по плечам и голове и все повторял «я здесь».       За то время, что мы не виделись и не общались, многое могло измениться, и я боялся этого. Но его объятия сказали мне больше любых слов — между нами ничего не изменилось. Чонгук все так же мне доверял, и я возблагодарил за это всех богов, если вдруг хоть один был причастен к обыкновенному чуду детской веры.       Мы стояли на дорожке, тянущейся вдоль школьной ограды, несколько прохожих с интересом засматривались на то личное, что происходило между нами и совершенно их не касающееся. Я сделал пару шагов и развернулся, пряча Чонгука за своей спиной.       Он плакал так надрывно и горько, и холодное скользкое чувство змеей сдавило мне грудную клетку предчувствием неизбежного.       — Бэмби, что-то плохое случилось? Тебя кто-то обидел?       Он помотал головой, и я скорее почувствовал его слова, чем услышал:       — я скучал.       Его слезы были теми чувствами, что он копил все время нашей разлуки. Я знал, что не каждому он доверил бы свои слезы, ведь и сам был таким.       — прости, что так долго.       — ты приходил, я видел наклейку, — он поднял голову и посмотрел мне в глаза, — я знал, что ты меня не бросишь, и ждал!       — я тебя никогда не брошу.       У него слиплись ресницы, губы припухли и лицо было влажное. Он изменился, черты обострились. Я увидел, как он повзрослел за эти два месяца, и мне стало так грустно — у него отобрали детство, он не сам решил его оставить на пороге школы, уходя в последний раз. Мне так хотелось вернуть ему утраченное, но я сам лишился детства слишком рано, чтобы помнить его и знать, где искать. Я мог только чуть подсластить его жизнь, которая ему предстояла в междувременьи, и достал из кармана помятый сверток:       — с днем рожденья, Бэмби, — и протянул ему.       Чонгук взял подарок, и мне показалось, что он снова расплачется.       — спасибо, хён, — он улыбнулся, — ты всегда первым меня поздравляешь.       Его улыбка была и счастливой, и грустной, дети так улыбаться не умеют. Было бы мое сердце на месте, заныло бы от тоски. И нам бы ее разделить на двоих, пережить вместе, поддерживая друг друга, но мы своей жизни не хозяева. Я оглянулся на школу:       — тебе надо идти.       — что? Нет! — Чонгук схватился пальцами за мое запястье и посмотрел своими огромными оленьими глазами. — Я не пойду, хён! Я хочу остаться с тобой! Пожалуйста! Не прогоняй меня! — По невысохшим щекам, утратившим детскую пухлость, опять потекли слезы.       — я не прогоняю тебя, Бэмби. — Эти горячие капли обжигали мне пальцы, когда я мягко их вытирал. — Просто если ты не придешь в школу, позвонят твоей маме и будут проблемы. Понимаешь? — Он поджал дрожащие губы. — Бэмби, — а я дрожащими пальцами расцепил его хватку и сжал ладонь в своей, — давай увидимся после уроков. Я приду.       Чонгук не стал брать с меня слово, на секунду только замялся, борясь со своими желаниями:       — у меня семь уроков.       — хорошо. Увидимся в нашем месте? В книжном магазине.       Улыбка, живее всех предыдущих, осветила его лицо:       — хорошо.       Он медленно разжал пальцы и отпустил мою руку, отвернулся и пошел в сторону школы. Он постоянно оглядывался, и я не уходил, чтобы каждый раз он мог увидеть меня, увидеть, что я здесь.       А потом он скрылся за школьной дверью. Я постоял еще некоторое время, боясь и одновременно надеясь, что он выйдет и снова подбежит ко мне и обнимет. Предстоящие часы ожидания для нас были мелочью, но не переставали быть разлукой. Наша встреча оказалась такой быстрой и скомканной, словно ее и не было вовсе. Но опустив руку в карман, я не нашел в нем фигурку оленя. Теперь ее в своем кармане сжимал Чонгук, я был уверен, что он будет проверять ее, на самом деле проверяя другое.       Я бежал на работу, потому что опоздал и боялся, что мастер позвонит в приют. Но он меня ни о чем не спросил, когда я, красный и взмыленный, ввалился в дверь, извиняясь и обещая, что такого не повторится, на ходу сочиняя легенду, как отводил в школу младших в первый учебный день, а заодно попросил отпустить меня на пару часов днем, чтобы встретить их после уроков. Мастер свел брови, словно ни слова не понял из моей сбивчивой болтовни, и только кивнул, а я в порыве странной радости, которая нахлынула на меня по дороге, вдруг обнял его неловко, не переставая благодарить. И благодарил я его за все, что он сделал для меня за эти годы, — за его доброту, заботу и уважение. И он, конечно, все понял, похлопал меня по плечу, пробормотал что-то неловко и покраснел.       По пути в книжный магазин я забежал в кондитерскую и купил пирожных. Пожилой мужчина, хозяин заведения, аккуратно уложил их в красивую коробку и перевязал лентой, а я весь извелся, наблюдая за его неторопливыми степенными движениями. Расплатившись и прижав коробку к груди, я побежал, совершенно не думая, что пирожные помнутся, но думая о том, что Чонгук меня ждет.       И он ждал. Я нашел его на нашем месте. Он сидел на полу, прислонившись спиной к одной из полок, дурацкие брюки, из которых он вырос, обнажили тонкие лодыжки. В руках он вертел фигурку оленя, пальцами оглаживая рога и копытца.       — Бэмби, — я позвал его, он повернул голову и улыбнулся. Ценность улыбки так велика, но люди так беспечны в привычке ее получать.       Я протянул ему коробку:       — держи.       — что это? — он развязал ленточку и откинул крышку, на которую прилипло немного крема внутри, все-таки я растряс их пока бежал. — Ох, хён… Спасибо! Не стоило…       — прекрати, не каждый день исполняется четырнадцать лет! — я говорил так уже не первый год и надеялся сделать традицией на всю жизнь. — Только здесь есть нельзя.       — я знаю, — он закатил глаза и мы рассмеялись. Как же было приятно снова вместе смеяться!       Я сел рядом с ним и тоже оперся о полку.       — как первый день в школе?       — нормально, — Чонгук поставил коробку рядом со своим рюкзаком. Я заметил, что рюкзак у него тоже был старый, мы его в приюте несколько раз зашивали, потому что лямки постоянно отрывались от тяжести учебников или от его привычки с размаху зашвыривать тот куда подальше, стоило вернуться из школы. — Увидел наших, все обрадовались, заобнимали меня, открытками задарили! — он улыбался, рассказывая об этом, а я улыбался, потому что улыбался он. Вот такой закон возвращающихся улыбок. — Все сказали, что без меня грустно и скучно, что в футбол продули соседней команде, рассказывали, что ты… — он осекся и посмотрел на меня. — Джин?       — что? — я был так счастлив видеть его, сидеть вот так рядом в тишине книжного магазина, прикасаться плечами.       — тебя наказали? — я пожал плечами и кивнул. — Джин! Прости меня, пожалуйста! — Чонгук развернулся ко мне и взял за руки, в глазах у него опять стояли слезы. — Если бы я не уговорил тебя плыть на остров, ничего бы этого не случилось! Мне так жаль! — крупные слезы опять покатились по его щекам. Он слишком много плакал в свой день рожденья.       Я понял, что все это время он носил в себе чувство вины. Такой тяжкий груз для такого маленького человека.       — Бэмби, — и снова я вытирал пальцами его щеки, — меня за дело наказали.       — ничего не было! Ты ничего не сделал!       Он так отчаянно оправдывал меня, и это было приятно. Я улыбнулся, но возразил:       — сделал, Бэмби. Меня наказали за то, что нарушил правила, сбежал и увел лодку. И если бы твоя мама тебя не забрала, ты был бы наказан вместе со мной.       Чонгук внимательно смотрел мне в лицо, выискивая неправду. Но я не врал, хотя, кажется, начал догадываться, что он имел в виду, вспоминая крики его матери той ночью, и неосознанно приложил ладонь к щеке. Он проследил за моим движением и опять свел брови, весь он был наполнен сожалением и виной.       — Бэмби, что было, то было — прошлого не изменить. Но, знаешь, мне понравилось наше путешествие, и я с радостью вспоминал его. А ты?       — и я, — он несмело улыбнулся.       — если бы мне предложили отказаться от этого, я бы не согласился, — мне хотелось подбодрить его, успокоить и отвлечь от всех тех мыслей, которые извели его, истончили. — Но я очень скучал и переживал за тебя.       — я тоже, — Чонгук качнулся вперед и уткнулся лбом мне в плечо.       — но зато ты вернулся домой, — я постарался сказать это бодрым тоном. — Это же хорошо.       Он молчал, тишина сгустилась и медленно ползла к нам с каждой полки, из каждого угла. Удивительно, что покупатели не заглядывали в это место, будто его и вовсе не существовало, кроме как для нас.       — Бэмби? — одним словом я разогнал наваждение.       — я скучал по приюту, хён, — он снова сел, прислонившись спиной к полкам и сцепил пальцы. — Меня как-будто опять забрали из дома! Все было не так, не привычно! Все чужое, хоть и знакомое! — Чонгук горячился, но говорил через силу, будто ему стыдно за свои слова. — Я хотел увидеть тебя и попросил у мамы разрешение сходить в приют, но она разозлилась и запретила. Я спросил ее почему нельзя, и она наговорила про тебя ужасных вещей, всякую неправду, и разозлился уже я. Мы поругались, кричали друг на друга ужасно! Больше я не спрашивал разрешения, решил, что тайком схожу, но она догадалась, поймала меня, и мы опять поругались. Я сказал, что уйду в приют обратно, если она не разрешит мне видеться с друзьями, а она… — Чонгук замер, а потом продолжил почти шепотом, но все так же не глядя на меня, — она сказала, что пойдет в полицию, напишет заявление, что ты меня похитил и увез, и тебя посадят в колонию для несовершеннолетних. Я испугался, Джин, — он повернулся ко мне, и я увидел перед собой маленького запуганного ребенка. Она наврала ему, а он поверил, потому что привык слышать правду и верить взрослым. В своем возрасте он мало знал о таких вещах, как закон и ответственность, и я не знал — хорошо это или плохо. — Больше я не говорил про тебя и про ребят из приюта. Мне и не с кем было разговаривать, — Чонгук вздохнул и достал деревянного оленя из кармана. — Мама уходила на работу, а я оставался дома один, рисовал, читал книжки и все думал, а вспоминают меня парни или нет, потому что я постоянно вас вспоминал! Как мы вместе ели в столовой, гулять ходили, играли во дворе, дурачились постоянно, даже как дежурили или уроки вместе делали вспоминал. Мне с вами никогда не было скучно и одиноко.       — мы тебя постоянно вспоминали! Все мы! Пацаны грустили, потому что скучали без тебя! Они все твои рисунки сохранили и мне принесли!       — правда? Мои рисунки у тебя? — он оживился, и я ухватился за это, как утопающий за соломинку.       — правда. Некоторые я ребятам отдал на память, а остальные у меня над кроватью висят. Я смотрел на них перед сном и по утрам и думал о тебе и как мы встретимся.       Чонгук улыбнулся:       — знаешь, хён, я верил, что так и будет. А когда увидел наклейку на двери, то у меня чуть сердце из груди не выскочило! Я понял, что ты искал меня и приходил! — и он рассмеялся самым настоящим счастливым смехом, который я так любил, с этой его заячьей улыбкой. — У меня не получилось ее отклеить, но каждый раз, когда я выходил с мамой куда-то, то смотрел на нее и так мне становилось хорошо!       Я не знал, за что его мать так обозлилась на меня, но мне стало от этого даже легче, словно появилась причина открыто не любить ее в ответ.       — ты не видел меня в окно? Я часто ошивался на противоположной стороне улицы под деревом, надеялся, что ты выйдешь или твоя мама уйдет.       — нет, — Чонгук покачал головой, но все равно выглядел радостным узнав, что я все это время был рядом, — у нас окна во двор. А это ты звонил? — я кивнул. — Я так и знал! Жаль, что мне ни разу не удалось взять трубку.       Вдруг наше расставание превратилось в испытание, которое мы доблестно преодолели. И теперь, как в сказке, все будет хорошо. Чонгук открыл коробку с пирожными, достал два и одно с улыбкой протянул мне. Мы в победном жесте подняли их в небо и быстро умяли, пачкая губы и пальцы кремом. Это были самые вкусные пирожные, какие мне доводилось пробовать.       — я еще никогда так не ждал начала учебного года, — сказал Чонгук, облизывая пальцы. — Теперь я буду сам в школу ходить и в художку, мама работает и не сможет меня провожать.       — она не против художки?       — не против, пока это бесплатно, — хмыкнул Чонгук, а я чуть не поперхнулся, услышав в его тоне столько скепсиса и сарказма.       За такой короткий срок эта женщина смогла отнять у него то, что не успела прежде. Детская наивность, которая делала Чонгука мягким, открытым миру и полным надежды, помогала ему все это время в приюте. Теперь он жил дома, в семье, но утратил больше, чем приобрел.       Мне стало так страшно, но Чонгук повернулся ко мне и вдруг стал прежним олененком:       — хён, мы же будем видеться? Мы ведь все еще друзья?       — конечно, — может, еще не все потеряно? — Я никогда тебя не брошу, — и буду бороться за тебя и со всем миром и с одной женщиной. — Приходи в мастерскую, я буду ждать каждый день, — всю жизнь.       Чонгук радостно бросился мне на шею и обнял. Никто не обнимал меня, кроме него, и ничьих больше объятия я не хотел.       Мы собрали свои вещи и вышли на улицу. Первый день осени притворялся летним и был теплым и ласковым. Внутри у меня тоже растекалось тепло, скрадывая собой беспокойство. Я не хотел беспокоиться, я хотел верить, что теперь все будет хорошо. Не так, как раньше, но все равно хорошо. Но стоило нам попрощаться и разойтись в разные стороны, тоска догнала меня и зашуршала гравием под ногами.       Раньше мы с Чонгуком возвращались из книжного домой вместе. Приют был нашим общим домом, и мы были в нем счастливы, не догадываясь об этом.       Всю дорогу я мечтал, что у нас снова будет общий дом.