Анклет

      Намджун нервно постукивал по рулю, пока вместе с Мунбёль дожидался Сонхи. Они выезжали задолго до начала мюзикла и не опаздывали, но он всё равно нервничал.       — Пап, а это для мамы?       Мунбёль указала на пышный букет ирисов, который стоял в ведре с водой между передним и задним сиденьями.       — Нет, малыш.       Пришлось объяснить, почему режиссёрам спектакля дарят цветы, даже если это мужчина.       — А актёрам дарят?       — Да, им тоже.       — И дяде Сокджину подарят?       — Да, думаю да.       — А почему у нас цветы только для дяди Чимина?       Намджун усмехнулся. И правда. Он ведь как-то не подумал ни о Сокджине, ни о Чиа, ни о Чонгуке-Плаксе — хотя их наверняка и без него завалят цветами. Если взять с собой так много букетов, то ирисы для Чимина среди них совсем потеряются.       Но вот Сокджин… Намджун взглянул на часы, с умилением представляя, как Мунбёль в своем голубом платье и с красивой причёской побежит к сцене вручать цветы. Да, это вполне хорошая идея.       — Я готова, — слабо улыбнулась Сонхи, когда, наконец, села в машину. Повеяло сладкими духами от Montale со сливой и апельсином, которые тут же вытеснили свежий, едва уловимый аромат ирисов. Намджуну её парфюм всегда нравился, но сейчас захотелось приоткрыть окно со своей стороны.       Недосып и усталость на Сонхи никак не отражались, она роскошно выглядела в светлом брючном костюме и с бордовой помадой. Ради премьеры «Плаксы» она даже поменялась сменами — нужно было собрать Мунбёль и завить ей волосы, собраться самой. Намджун тоже допоздна работал накануне, чтобы позволить себе выходной в пятницу и как следует подготовиться: утром он сходил в парикмахерскую, а после потратил полдня на поиск самых красивых ирисов в Сеуле.       Сонхи могла подумать, что он так тщательно собирался сегодня, потому что чересчур гордится своими переводами и считает себя слишком важным — свежая стрижка, новые запонки. Это она ещё не знала, что он хотел обновить прокол в ухе, сделанный на первом курсе института, и вставить серьгу, но в последний момент Намджун решил, что это уже слишком.       Во флористических магазинах был маленький выбор, поэтому пришлось обойти огромный цветочный рынок. Не так просто было выбрать ирисы. Оказалось, существует какое-то немыслимое количество их расцветок: одноцветные, двухцветные, с пятнами и полосками, синие, чернильно-чёрные, золотистые, цвета красного бургундского, персиковые, розовые и сиреневые. Но нужно было что-то такое, что подойдёт и самому Чимину, и его мюзиклу — всё-таки это комедия, поэтому чёрный или тёмно-синий окрас будет смотреться не слишком уместно. Но и жёлтые — как-то однобоко для такой непростой личности. Не будь «Плакса» комедийным мюзиклом, Намджун взял бы тёмно-синие, они казались самыми подходящими для Чимина то ли из-за татуировок с луной, то ли из-за его загадочной натуры. После долгих раздумий был найден компромисс — ярко-фиолетовые ирисы с жёлтыми пятнышками.       По дороге в театр Намджун всё же остановился у небольшого цветочного магазина, и Сонхи, выходя из машины с едва заметным вздохом, помогла Мунбёль выбрать букет и для Сокджина — оранжевые лилии, жёлтые герберы и гиперикум.       После рассказов брата Намджун кардинально поменял своё мнение о Джине. Не то чтобы он когда-то плохо думал о том парне с актёрского факультета, которого иногда видел на тусовках много лет назад, вовсе нет. Скорее, тот казался среднестатистическим сыном обеспеченных родителей, который мог позволить себе выбрать такую ненадёжную профессию и преуспеть в ней благодаря впечатляющей внешности. Спустя годы выяснилось, что он не только приятен в общении и лишён предрассудков, но прежде всего — человек широкой души, искренний и добросердечный.       Когда Намджун впервые за долгое время решил отметить свой день рождения вне семьи, то пригласил Джина, Чимина и Юнги. Планировал немного посидеть с ними, выпить, ничего особенного. Юнги не пришёл, сослался на какие-то семейные дела. Возможно, настоящая причина отказа могла заключаться в их последнем разговоре по телефону, но Намджун не был уверен в этом до конца. Может быть, он надумал себе это напряжение, ведь у Юнги и правда могли быть дела поважнее. В любом случае его отсутствие не так уж сильно расстроило.       Вечер прошёл легко, гораздо лучше, чем можно было представить. Намджун не ожидал подарков, но Чимин притащил раритетную печатную машинку, книги по драматургии и CD-диски с музыкой (не мог не подколоть даже в таких мелочах), Сокджин достал где-то редчайшие издания Байрона и Блейка, а ещё передал куклу для Мунбёль. В итоге все трое, словно какие-то подростки, прямо за своим столиком в баре мучили печатную машинку и по очереди писали всякий бред, заканчивая друг за другом матерные строчки. Из-за непрекращающегося истерического хохота, особенно в исполнении Сокджина, люди вокруг бросали на них косые взгляды.       У Чимина была забавная манера сильно запрокидывать голову от смеха, чуть ли не падая назад, и Намджун не уставал придерживать его за спину. Чимин пришёл в тёмно-зелёной рубашке, на которой в хаотичном порядке блестели стразы, словно их кто-то случайно просыпал.       — На тебя чихнул радужный пони? — не удержался Намджун от комментария.       — Скорее фею Динь-Динь вырвало, — добавил Сокджин.       «Он и есть фея. Фея из сказки», — подумал Намджун.       Чимин прищурился, а затем с широкой улыбкой ответил:       — Это ваши слёзы, тупицы.       «Всё ещё фея».       Намджун не смог бы перечислить всех персонажей, с которыми уже сравнивал Чимина, и все прозвища, придуманные для него же, однако вслух назвать его феей он не решился. Хотя очень хотелось.       Когда-то Намджун от нечего делать спрашивал, какой типаж девушек предпочитает Чимин, а теперь задумался, каких мужчин тот выбирает. Тэмин, к примеру, стильный, весьма миловидный парень с обаятельной улыбкой, уверенный в себе. Джин тоже вполне подходит под этот типаж, и он не просто миловидный, а потрясающе красивый. Тогда в караоке он так легко заявил о своей бисексуальности, будто это нечто само собой разумеющееся, и теперь этот факт никак не выходил из головы.       Кого бы Чимин предпочёл, если бы выбор стоял между Намджуном и, например, Джином?       Из-за всех этих бессмысленных рассуждений в своей голове Намджун едва не забыл о самом важном: когда он ездил в Кёнсан забрать Мунбёль перед началом учебного года, то навестил и Тэхёна, а тот передал письмо — сложенный в несколько раз лист бумаги. «Это Джину», — сказал он.       Уже в самом конце вечера, когда Чимин ненадолго отлучился, Намджун протянул письмо, и Сокджин непонимающе нахмурил брови.       — Это от Тэхёна, — пояснил Намджун. — Он в курсе, что это ты писал ему. И я благодарен тебе. Не знаю, что он написал в ответ, но твоя поддержка была очень важна для него.       Сокджин долго молчал, задумчиво рассматривая сложенный лист бумаги в своих руках.       — Как он понял?       — Ты написал ему сразу после того, как мы с тобой пересеклись на дне рождения Юнги. Тэхён легко это сопоставил.       — Понятно… — выдохнул Джин. — Спасибо? Как глупо я попался, — добавил он с усмешкой.       Во время первой реабилитации Тэхён сменил все номера, почтовые ящики и пароли, чтобы никто не пытался вернуть его к прежней жизни и чтобы он сам не мог сорваться и написать старым дружкам. Многие пытались дозвониться до Намджуна, спрашивали, как там его брат, но потом неизбежно растворялись в небытии, как и Тэхён растворялся для них. Дольше всех не отступал менеджер группы. Он хотел возродить состав и был уверен, что им тогда не хватило совсем чуть-чуть до бешеной славы. Его не волновало, в каком состоянии Тэхён, кокаин был в его глазах лишь невинным богемным развлечением. Ну, мол, перекантовался в рехабе, с кем не бывает, пусть возвращается. Менеджер мог внезапно объявиться и через год, и через два, но потом всё затихло.       Джин оказался единственным, кто не исчез. В голове не укладывалось, что даже спустя восемь лет он готов был разослать письма чуть ли не по всем рехабам Кореи, не выдавая себя, не ожидая ответа, просто чтобы поддержать. О том, что Джин писал на разные адреса, он позже рассказал сам: «Я не мог знать, где конкретно находится Тэхён. Посчитал, что спрашивать у тебя будет неуместно». Вот так вполне успешный актёр, пусть и не самый знаменитый, но и не самый последний, анонимно писал парню из рехаба, о котором все давно забыли, потому что тот не переставал быть для него другом. Намджун надеялся, что неразорвавшаяся нить между Сокджином и братом поможет хоть как-то вытащить последнего.       — Заедем ещё в аптеку? — спросила Сонхи. — Что-то голова ноет, а я свою аптечку потеряла, так и не нашла дома.       — Ты её в прошлый раз оставила в машине, посмотри в бардачке. Там ещё горький шоколад есть. — Намджун всегда возил его с собой для Сонхи, так как у неё часто падало давление.       — О, точно.       Она нашла всё, что нужно, а потом, убирая аптечку обратно, наткнулась на бумажные конверты Kodak с летними фотографиями из Кёнсана.       — Ого, это когда ты со старым плёночным фотоаппаратом ходил? Ты ведь Мунбёль тоже снимал, да? Я посмотрю?       «Нет», — хотел было сказать Намджун, но осёкся.       Нужно было отснять ещё несколько кадров, чтобы отщёлкать плёнку до конца и отдать в проявку, и Намджун сфотографировал Мунбёль на качелях во дворе. Он попросил сделать по две копии каждого кадра, но сортировать не стал. В основном там была природа, несколько кадров с самим Намджуном, Чимин, и только в конце — Мунбёль.       — Да, конечно, — сказал он. — Там максимум, наверное, два кадра получилось. Можешь начать с конца.       Намджун надеялся, что Сонхи быстро перелистнёт кошек на солнце, ящериц, сливы, но она рассматривала каждую фотографию.       Чимин. Просто парень с выкрашенными в блонд волосами, который прогулялся с Намджуном до озера в один из знойных дней, закончившихся ураганом. В тех кадрах не было ничего особенного, но всё же не хотелось, чтобы Сонхи их видела. На одном фото он смеётся в расфокусе, а на другом, более чётком, смотрит в камеру, придерживая крупный цветок лотоса возле лица. Просто фото, даже не вид обнажённых спины и задницы на тёмных простынях. Сонхи должна догадаться, что это режиссёр мюзиклов, потому что Намджун рассказывал. И всё же неловко.       — Это Чимин? — ожидаемо спросила она и перестала листать фотографии.       — Мгм.       — Как он умудрился такой ожог получить? Во всю щеку прям… А вообще, интересная внешность. — Она немного приблизила кадр к лицу. — Особенно губы.       Наверное, она оценивала его черты взглядом пластического хирурга.       Губы.       Возможно, дело было именно в них. Большие, мягкие, чуть приоткрытые. Нежно-розовые, как лепестки лотоса, которые слегка их касались. Эти губы были виноваты в том, что обычный, казалось бы, кадр, выглядит таким чувственным и сексуальным.       Намджун вспомнил, как Чимин целовал маленького ягнёнка между ушками. Может быть, он именно тогда задумался о его губах. Или когда они засыпали на сене на расстеленном полотенце, и потом Намджун проснулся посреди ночи то ли от дыхания на шее, то ли от случайного прикосновения этих губ, теперь уже точно не вспомнить. Он думал о них, когда Чимин испачкался джемом, когда задремал с открытым ртом на его плече, когда растерянно сел на диване и непонимающе оглядывался по сторонам, освещаемый лишь тусклым светом ноутбука. Намджун смотрел на эти дурацкие большие влажные губы и впервые поймал себя на мысли, что хочет их поцеловать. Но вместо этого был способен только глупо отшучиваться.       — У него есть девушка? — словно невзначай спросила Сонхи.       — Не знаю точно… — легко соврал Намджун. — Могу узнать, если хочешь.       — Да нет, просто спросила. Он режиссёр мюзиклов. Режиссёры, актёры, художники, музыканты и прочие творцы меня не интересуют.       Намджун усмехнулся.       Он понимал, о чём она говорит. За романтичным фасадом творческих профессий часто скрывается абсолютно уязвимая натура, гиперэмоциональная, тревожная и непостоянная. Депрессия, надломленная психика, отсутствие стабильности, а потом — реабилитационный центр. Может быть, не всегда и не со всеми, но очень часто, особенно там, где есть настоящий успех.       Намджун не мог избавиться от этих опасений всякий раз, когда общался с Чимином. По привычке ждал, когда, наконец, откроется эта обратная сторона. Но её не было.       Ничего мрачного, тёмного, нездорового, разве что преувеличенная чувствительность и непредсказуемость реакций. Чимин — словно переменная облачность или внезапно пролившийся дождь посреди ясного дня. Что бы ни случилось, испепеляющее солнце всё равно появится над горизонтом и накалит асфальт.       Каждый раз, стоило хоть немного сблизиться с ним, он отстранялся, исчезал, слишком долго отвечал на сообщения, а потом снова появлялся как ни в чём не бывало. Иногда флиртовал, делал комплименты, говорил что-то про красивую внешность и поэтический талант, тепло улыбался, мог запросто уснуть на плече, прижавшись во сне, а потом внезапно отворачивался и взгляд его становился безучастным, равнодушным.       Казалось, что тогда, у Намджуна дома, он всё понял. Понял, поэтому резко собрался, а затем спешно выпорхнул из машины. Словно и не было того длинного вечера с малиновым вином и танцами на барной стойке, превратившегося в утро и ленивый день с панкейками. В зрительном зале зажёгся свет, опустился тяжёлый бархатный занавес. И уже в день рождения сколько бы они ни смеялись вместе, сколько бы Намджун ни смотрел за тем, как Чимин поправляет длинную чёлку, которая всё лезла в глаза, играется со своей подвеской, слизывает соус с пальцев, снимает и надевает кольца, он не мог приблизиться к нему ни на миллиметр.       Намджун ничего не мог с этим сделать.       С каждым днём он лишь убеждался: Юнги гораздо быстрее распознал то, что Намджун никак не мог увидеть со стороны. «Не сейчас», — переживал продюсер за своего режиссёра.       И Намджун Чимина послушно не беспокоил, не торопил события, просто концентрировался на своих мыслях. Погрузился в рутину, отвозил Мунбёль в школу рано утром, забирал вечером, работал и снова работал, на репетиции больше не ходил. Но что-то в его повседневности изменилось. Он стал браться за блокнот настолько часто, что за месяц чуть не истратил почти все чистые страницы, хотя раньше за полгода мог замарать лишь одну-две. Теперь у него появилась печатная машинка — иногда он садился и за неё, но ему казалось, что он слишком смешон: «Ещё бы взял пергамент и кисть. Пусть лучше эта штука будет просто предметом интерьера». Если телефон вибрировал новым сообщением, Намджун несвойственно себе вздрагивал и каждый раз испытывал едва заметное смутное разочарование из-за того, что отправителем был не «Jimin».       Несмотря на опускающиеся сумерки, погода оставалась тёплой, ласковой, пахло осенней свежестью. Мунбёль убежала вперёд по аллее, ведущей к «Меллерстейну», и пыталась собрать на ходу ярко-красные кленовые листья, пока её не отругала Сонхи за то, что та испачкает платье.       Вскоре показались знакомые отреставрированные белые статуи и неработающий фонтан. У входа, оформленного колоннадой, небольшими группами стояли эффектно одетые люди. Сегодня, в день открытия, здесь наверняка было много важных лиц. Намджун непроизвольно высматривал в толпе светлую макушку. Как глупо. Слишком глупо ожидать, что Чимин лично встретит каждого своего зрителя у парадного входа. Его здесь, конечно, не было, но у Намджуна всё равно подпрыгнуло сердце и подкосились ноги, как будто он шёл по школьному коридору с валентинкой в кармане и искал взглядом самую красивую девочку из параллели, гадая, пошлют ли его напрямую или хотя бы из вежливости ответят натянутой улыбкой.       Весь месяц Намджун отсчитывал дни до премьеры, ждал, сам не зная чего, не имея в запасе ни планов, ни целей. У него было лишь два одинаковых конверта Kodak, откровенное фото в телефоне, помятый лист с оригиналом песни и номером телефона, книги с пожеланиями на корешке, подписанные от руки CD-диски, а в руках — букет ирисов, перевязанный белой атласной лентой. Под накрахмаленной рубашкой стучало абсолютно мальчишеское сердце.       Намджун сделал глубокий вдох.       Он улыбнулся, хотя не чувствовал никакой радости. Им завладел необоснованный страх. Захотелось выбросить цветы в прелую листву, развернуться и уехать домой, переодеться в домашнюю футболку, лечь под одеяло и надолго уснуть, а потом обнаружить, что никакого театра, мюзиклов и режиссёров с красивыми губами и браслетом на щиколотке в его жизни не было. Потому что так не бывает. Невозможно было настолько отбить себе голову, чтобы в тридцать лет подкашивались ноги без всяких на то причин.       Но Намджун и не думал останавливаться, он упрямо шёл к «Меллерстейну» с полным пониманием того, что сворачивать некуда. Ещё в то утро, распылив на своё запястье духи Чимина, он решил, что его разум и сердце открыты. Даже если это пошатнёт его привычную жизнь и все представления о себе. Каждый день проходил в сомнениях — может быть, ему показалось? Может быть, желание поцеловать эти губы ещё ни о чём не говорит? Что, если не понравится? Что, если он надумывает?       Но именно сейчас, ещё даже не увидев Чимина, а только представляя, как увидит его, Намджун волновался слишком сильно. Это волнение, что бы оно ни предвещало, было цветущим лотосом посреди непроходимого затхлого болота.