Лиши меня всего

      Это была череда ночных кошмаров, изредка прерываемых паническими атаками. Гарри не слышал ничьи голоса, ни единого шороха, весь мир погряз в тишине. Ему казалось, что он совершенно один, и когда он впервые приоткрыл глаза, то веки налились свинцом, закрываясь под тяжестью, но Гарри наконец успокоился, ощутив на себе чьи-то руки, мягко касающиеся его плеча. В тот момент он чуть не расплакался от осознания, что не одинок.       Память Гарри складывалась элемент за элементом, словно паззл. Это было тяжело, почти болезненно. Тело было напряжено, как струна, словно он был готов сорваться с места и убежать, позвоночник изогнулся дугой, и Гарри скрипнул зубами. А затем открыл глаза во второй раз.       Он не мог думать: мысли то растягивались, образуя странную цепь ассоциаций, то пропадали вовсе. Он вроде что-то отвечал, но это было похоже на то приспособление из детства, когда натягиваешь веревку между двумя стаканчиками, и пытаешься передать сообщение, которое приходит с помехами; или же на глухой телефон, когда стоишь самым последним в очереди и получаешь непонятное словосочетание, оказавшееся, естественно, неверным.       Всё тело ломило. Даже поворот на бок отбирал все силы. Не становилось лучше ни от таблеток, ни от заверений Нагайны, что через время ему полегчает.       Единственное, что Гарри чувствовал всё время — это гнев.       Мысли-мысли-мысли, беспокойные сны, выпадения из реальности. Ему бы на чем-нибудь сосредоточиться, но как назло, не было ничего, что могло его отвлечь.       Ему объяснили о методе лечения, и он злился. Его пичкали препаратами, и он злился; его пичкали недостаточно, и он злился. К нему никто не приходил, и он злился. Том не навещал его… и он был в ярости.       Его злость ощущалась как голод; сжимающийся желудок, прилипший к стенкам позвоночника; как запертая дверь, которая никак не открывалась. На каждый его вопрос о местоположении Тома приходил ответ: «Мистер Реддл занят с пациентами. Он подойдет к вам, как только освободиться».       Гарри засыпал, дрожа от ярости. Он просыпался всё ещё злясь.       У него было два несерьезных срыва, в результате которых один раз его даже пристегнули ремнями к постели. После того дня он старался держать себя в руках, чтобы больше не чувствовать натяжение на запястьях.       Гарри помнил урывками о ноже, о Сириусе и о поцелуе. Терялся в желании то ли придушить Тома, то ли попробовать ещё. Ненавидел то, что Том не пришел к нему тотчас, но он и ненавидел бы его, если бы тот явился.       Потом Гарри принесли газету с изображением его на носилках и обеспокоенного Тома, в статье которой говорилось о госпитализации, и Гарри вспомнил слова Нагайны, что в больнице ничего не происходит без ведома мистера Реддла.       Гарри вчитывался в каждую строку и желал раскрошить череп Скитер.       Наверное, ему стоило благодарить Тома за эту злость, потому что он забывал об алкоголе (отчасти, он противился мысли, что лечение и правда помогало).       Гарри бесцельно плавал между днями, пока к нему не пришел Рон. И Гарри наконец почувствовал что-то помимо злости, как в тот первый раз выхода из комы.       Он чувствовал, что не одинок.       — Дружище, — говорит Рон. Его голос тихий и сиплый, а вид потрепанный и нервный: рыжие волосы в беспорядке, наспех надетая рубашка с пятнами от кофе. — Я еле пробрался к тебе.       Гарри хочет спросить о Гермионе, о том, почему она не пришла, о том, хочет ли она видеть его, но не спрашивает.       — Что ты чувствуешь по поводу?.. — Рон обводит глазами больничную стерильную комнату и замолкает. Он безрадостно хмыкает и падает на стул рядом с кроватью Гарри. — Глупый вопрос.       — Мы должны были быть готовы к этому, — отвечает Гарри, подумав, что впервые подает голос, чтобы сказать что-то помимо вопроса о Томе.       Рон кидает на него взгляд и тут же опускает вниз на свои сцепленные в замок пальцы.       — Извини, что уехал.       — Не стоит.       — Извини, — продолжает давить Рон. Наверное, он и правда раскаивается и чувствует вину, поэтому Гарри кивает, принимая извинения.       Гарри думает, что будет злиться, но ему и так хватает злости на всё остальное; на Рона просто-напросто не остается запаса.       — Что он делает? — спрашивает Гарри и ловит момент, когда по лицу Рона пробегает тень.       — Ведёт свою социальную жизнь.       Гарри разглаживает ладонями складки на одеяле и бормочет: «Вот значит как». Рон вздыхает и видно, как он борется с силами, чтобы что-то сказать, но Гарри его перебивает, не желая слышать вопросы о своем самочувствие:       — Лечение и правда помогает. Я не часто задерживаюсь мыслями на алкоголе, заменяю их на гнев.       Рон молчит. Его молчание не связано с тем, что ему нечего сказать, Рон из тех людей, которым всегда есть что сказать, но сейчас он размышляет, анализирует как бы обойти острые углы. Он боится задеть Гарри, и это заставляет самого Гарри отвернуться, чтобы скрыть покрасневший взгляд.       — Это лечение стоило слишком много, — говорит Рон после того, как Гарри успокаивается и поворачивается обратно. — Меня приводит в бешенство одна только мысль о статье в газете, меня раздражает, что при случайной встрече с кем бы то ни было они первым делом спрашивают о тебе, будто твое здоровье и состояние — это общественное достояние.       Гарри разжимает челюсть и пальцы, выпуская неосознанно сжатое одеяло.       — Я не думал, что всё обернется таким образом, — признается он.       Рон поднимает голову, и они с Гарри ведут молчаливый разговор, в котором по итогу никто не побеждает.       — Ты не можешь всерьез думать, что план сработает, — Рон качает головой. — Это переходит черту и вредит тебе. Скитер написала статью, выставив тебя алкоголиком, которому все должны сопереживать из-за потери и зависимости, а Тома — спасителем-героем. Ты же понимаешь, что план просто тяжело осуществим.       Гарри кивает, и впервые за дни заточения у него поднимаются уголки губ.       — Да, план неосуществим. Но это прошлый план, без корректировок.       Рон расцепляет руки и, засунув их в волосы, тянет пряди. Его прическа становится хаотичнее.       — Я не думаю, что…       — Он поцеловал меня.       Рон замирает и некоторое время, не отрываясь, смотрит на Гарри. Затем его губы слегка приоткрываются и оттуда выходит еле заметный выдох.       — Он присматривает за Бродягой.       Глаза Гарри вспыхивают, и он рассказывает Рону абсолютно всё.

***

      Когда время посещения подходит к концу и Рон уходит, то обнимает друга за плечи на прощание, оказывая поддержку, и передает запечатанный конверт с письмом от Гермионы. Он не высказывается о ситуации, но по его укоризненному взгляду видно, какого он мнения.       Гарри открывает письмо только ближе к вечеру, после порции таблеток и ухода всех врачей из палаты. Он читает строчки, написанные почерком Гермионы.       «Дорогой Гарри,       К тебе сложнее попасть, чем на чаепитие к Королеве, ты знал об этом? Нам пришлось просить Люциуса о содействии в этом вопросе. И в таком случае ты можешь спросить почему не пришла я или почему не пришел Драко? На это есть несколько причин, но главная из них в том, что я злюсь. Я совру, сказав, что всё в порядке. Я правда очень зла, но не совсем на тебя и не по тому поводу, по которому ты можешь думать.       Ты же знаешь, что я помогаю тебе в уборке дома так много дней в году, что это становится моей рутиной. Я знаю каждый уголок: где лежат любимые тарелки твоей матери, а где припрятаны исписанные стикеры твоего отца, которые он клеил по утрам на холодильник. И я знаю о том ящике, я видела то, что находится внутри.       Это знание связано с тем, почему я не смогла прийти. Мне страшно сказать тебе это всё в лицо, у меня не хватает духу или, возможно, мне стыдно, и я бы не хотела, чтобы кто-то ещё узнал об этом. Наверное, я боюсь увидеть твою реакцию вживую и переношу на тебя всю ответственность, но мне правда тяжело. Пожалуйста, не злись.       Я знаю, как ты ненавидишь, когда тебя жалеют, поэтому расскажу тебе кое о чем, о чем знает только Рон (потом я буду вынуждена просить тебя подписать документ о неразглашении)».       Несмотря на прочитанное, Гарри не может сдержать усмешку.       «Когда я ещё не познакомилась с тобой, когда моя жизнь казалась мне ужасной несправедливостью, то я часто опускала шутки о самоубийстве. Мне было всего одиннадцать. Я не замечала, что заставляла других напрягаться, когда говорила, что хочу, чтобы всё это закончилось. Теперь я знаю, что остальным невероятно трудно понять, как обыграть этот момент.       Как-то раз, когда я уронила на себя еду в обеденном зале, испачкав школьную одежду, когда мне казалось, что все взгляды без исключения направлены на меня, то от стыда нервно посмеялась и сказала что-то вроде: «Ну, лучше прямо здесь и умереть». Тогда Рон в первый и единственный раз заговорил со мной до того, как мы начали общаться вчетвером. Он сказал о том, что вместо таких шуток мне стоит быть иронично-тщеславной, мне стоит сказать не о том, что я хочу умереть, а о том, что моя кожа рук слишком мягкая и гладкая, что даже вилка соскользнула с пальцев (наверное, это он виноват в моей чрезмерной болтливости о своем интеллекте в школьные года). После его слов я была в некотором замешательстве. Мне хотелось относиться к подобным моментам легкомысленно, но на самом деле моей первой мыслью действительно была мысль о самоубийстве.       Когда мы познакомились, то вместо тех шуток я уже начала хвалить себя. Это казалось мне неловким и глупым, но помнишь как вы присоединялись к моим нелепым высказываниям о моем выдающемся уме? Вы могли закатить глаза, посмеяться вместе со мной или же серьезно заявить, что я гений. Драко был первым кто на мою ироничную шутку о пышных и прекрасных волосах честно сказал, что я красивая.       Гарри, я прошу тебя о такой иронии.       Большинство людей в твоей жизни хочет помочь тебе собрать стекло, некоторые просто не представляют, как это сделать. Мы не хотим ничего ухудшать. Мы любим тебя, боимся за тебя и боремся за тебя иногда даже с тобой.       Я обещаю, ты и правда не представляешь, как добры к тебе не только я, Рон и Драко, но и все знакомые со школы. Они переживают за тебя. Для нас и для них твои странные пятна исчезают, и ты просто становишься… любовью, которую мы хотим тебе подарить.       Для начала люби себя с иронией.       Самое худшее, что может произойти, — это что ты в конечном итоге обманешь своё отражение, заставив его по-настоящему полюбить себя.       Я знаю о том, что внутри ящика, Гарри. И я так сильно злюсь не из-за твоих слов, сказанных в порыве ломки (я понимаю тебя, правда, как я и сказала тогда, помни, что я на твоей стороне), я злюсь, потому что ты никогда не говорил серьезно о своем желании закончить это всё, ты только шутил и говорил, что без тебя станет лучше.       Нет, Гарри, не станет.       Я люблю тебя всем, что у меня есть. И если у тебя не хватает сил, чтобы быть эгоистом, то дай мне стать таковой. Прошу тебя, не забирай иронию у меня, потому что если ты что-то сделаешь с собой, то у меня никогда больше не останется сил, чтобы обманывать свое отражение.       Твоя Гермиона».       И Гарри понимает её, понимает, почему она не приходит. Он не может винить Гермиону в этом, потому что знает, что ей нужны силы, как и ему для встречи. И он точно не может винить её за слезы, скатившиеся по его щекам.       Гарри закрывает глаза. Он морщится так сильно, что это почти дрожь, его спина мягко касается спинки кровати, на лбу блестит пот от напряжения и размышлений.       Возможно, в первую очередь Гермиона дает время ему, чтобы Гарри наконец перестал жрать себя изнутри.

***

      Гарри полусидит на кровати, изучая газету. Несмотря на яркое закатное солнце за окном, этот вечер, как и все предыдущие, остается одиноким и раздражающим. Гарри двигается из стороны в сторону, ерзает, меняет позу и прячется за газетой, но солнечный луч все равно находит способ — отражаясь от поверхности стола, бликуя в стекле часов — ударить Гарри прямо в глаз.       Его слепящий блеск только усугубляет головную боль.       Голова Гарри болит не только от яркости, ее разрывают противоречивые мысли и желания. И все, чего он хочет — поскорее попасть домой, задернуть шторы, закрыть глаза и не утруждать себя необходимостью держать себя в руках.       Помимо солнца, есть еще воротник лонгслива, ухитрявшийся давить на шею, несмотря на то, что сам лонгслив велик и висит на Гарри, будто на вешалке. Он выбирает его среди вещей, что приносит Нагайна, потому что одежда выглядит удобно. Но сегодня не только комфортный лонгслив бесит его, он готов выпрыгнуть из собственной кожи, потому что больничные штаны из мягкой ткани колют его изнутри, как кусачий шерстяной свитер.       Проблема Гарри не в солнце, не в одежде, а в его голове и поступках.       В итоге он сдается и опускает газету на колени, перестав делать вид, что читает. Он прикрывает глаза, чтобы не видеть слепящее солнце, и находит новую причину для раздражения — запах. В палате пахнет стерильно и чисто, с примесью хлорки. Ему буквально хочется опустошить желудок.       Гарри сжимает челюсть до дрожи и выдыхает сквозь стиснутые зубы. Способность успокаиваться не сильная его сторона, но иногда у него все же получается. В хорошие дни.       Сегодняшний, как и все предыдущие в больнице, не входит в их число.       Гарри на самом деле не привлекают моменты жизни, когда он плывет по течению, не зная, что будет дальше. Даже в его алкогольных трипах у него имелась константа — алкоголь, и ему этого не хватало.       Это же особый вид пытки. Гарри словно внезапно засовывают в театральную постановку, но по случайности забывают ознакомить со сценарием, и теперь он вынужден просто стоять перед публикой в ярком луче софита, совершенно не понимая, чего именно от него ждут.       Он не тупой, он знает, что ждут от него друзья и персонал больницы — выздоровления. Но что же ждет от него сейчас Том? Ничего? Чего-то особенно? Конкретного?       Гарри хочет посмеяться с того, как Том говорил, что Гарри ему интересен, что он хотел бы быть друзьями. Но он проглатывает смех, когда Том медленно открывает дверь и заходит в палату, не забыв свою дежурную мягкую улыбку.       Гарри откладывает газету с колен на кровать и смотрит из-под очков на вошедшего. Первое, что он чувствует — это злость, второе — желание вцепиться в воротник рубашки Тома и подтянуть его к себе.       Гарри также смущен всем тем дерьмом, через которое ему пришлось пройти, и которое имел возможность лицезреть Том. Но черта с два он позволит этому смущению выбраться наружу.       Они молчат некоторое время, рассматривая друг друга. Взгляд Тома ощущается самой кожей — изучающий, оценивающий.       Гарри решает заговорить первым:       — Спасибо, что присматриваешь за Бродягой. Я знаю, что это может быть утомительно.       Том старается завоевать доверие его пса. Ну, гляньте, что за филантроп.       — С удовольствием, Гарри, — отвечает Том и игнорирует стул, чтобы присесть на край кровати. Гарри не отодвигается, когда спина Тома касается его ног.       Гарри и по жизни не тот, кто склонен к спокойствию, но сейчас он прячет руку под одеялом и сжимает ее, чтобы не выдать нервную дрожь.       — Мне передали, что ты хотел видеть меня. — «Потому что ты мой гребанный лечащий врач», — думает Гарри и пожимает плечами. — Прошу прощения за то, что тебе пришлось ждать. У меня были некоторые дела, которые ждали моего вмешательства.       О, конечно.       Гарри опять пожимает плечами, сгорбившись, и отводит взгляд, открыв вид шеи. Его волосы становятся длиннее, достаточно длинными, чтобы скрыть затылок. Его щетина отлично прячет остальную часть шеи от прожорливого взгляда Тома.       — Я понимаю. Много тех, кто хочет видеть тебя, — он позволяет горечи просочиться в голос. — Мне просто… — он делает вид, что подбирает слова, смотря в окно: — Было тяжело.       Том наклоняется ниже и кладет руку на кровать, ближе к бедру Гарри. Тот всеми силами старается не отодвинуться.       — По результатам у тебя намечается положительный прогресс. Я бы сказал, что ты идешь семимильными шагами.       Гарри кривится. Его запястья все еще окольцовывают красные следы.       — Почему ты не предложил это лечение раньше? Оно же намного эффективнее, чем то, что было.       Гарри правда так считает. Его ломка проходит мягче, мысли не так сильно разбегаются, а каждодневные капельницы приводят его в более менее уравновешенное состояние.       Он догадывается, что скажет Том до того, как тот открывает рот, смея при этом выглядеть виновато.       — То, через что ты прошел ранее, дало больший эффект в твоем нынешнем лечении. К тому же ты изъявил желание о лечении на дому. — Гарри знает, что хотел такой расклад из-за анонимности и чтобы не одна статья не вышла в свет, но по итогу он имеет то, что имеет. Он не перебивает, продолжая слушать речь Тома. — Госпитализация была необходима только из-за приступа, но если бы его не было, то, думаю, ты бы справился и в первый раз, — пауза. — Не так быстро, но справился бы.       Гарри поворачивается обратно и ловит внимательный взгляд Тома, который поднимается с его шеи на глаза. Гарри опускает голову вниз, на свои пальцы, стучащиеся по бедру. С недовольством он подмечает, что не замечал этого.       — Нагайна передала, что ты вошел в нестабильное состояние ума, Гарри, и ты попросил увеличить дозу таблеток, которые и я, и Нагайна считаем опасным уровнем. Я знаю, что ты хочешь меньше чувствовать, но твой метод не решит корень проблемы.       — И что ты предлагаешь? — Гарри шипит, но гнев сосредоточен внутри. Скорее, на самого себя из-за слабости.       — Ты слишком много времени проводишь в собственной голове.       Действительно, Том. Действительно.       — В чьей же мне нужно проводить время? — ухмыляется Гарри. — Ко мне не пускают посетителей, мне нечем заняться, кроме как читать газеты и мысленно заполнять сканворд, потому что мне не дают никаких острых предметов, боясь, что я заколю себя карандашом… Так в чьей голове проводить время? В твоей? — резко шепчет он. Его челюсть кривится, он стискивает зубы, и он улыбается так, что имитирует улыбку Тома. — Как считаешь, твой образ мыслей лучше?       — Беру на себя смелость предположить, что они у нас схожи.       Гарри качает головой и не хочет продолжать эту тему, поэтому не находит ничего лучше, чем вернуть шпильку:       — Мне казалось, что Мунго безопасен, — говорит он, и кислота на его языке настолько остра, что оставляет неприятное послевкусие.       Том остается бесстрастным.       — Мне жаль, что произошла такая ситуация. Я предпринял меры по улучшению охранной системы.       Гарри смотрит прямо на Тома. Несмотря на то, что глаза Гарри тусклые, с тяжелыми веками, и он измучен, он позволяет своим подлинным эмоциям отразиться в зрачках.       — Но одна крыса все равно успела проскочить.       Гарри указывает на неспособность Тома в защите. Том вместо извинений или оправданий склоняет голову набок и выглядит задумчиво.       — Что ты чувствуешь по этому поводу?       Гарри очень хочется сказать: «Угадай, блядь».       — Как ты думаешь?       — Ты зол.       Да что ты?       — Я в ярости.       — Думаешь об убийстве человека? — Этот резкий сам по себе вопрос в устах Тома звучит мягко.       Гарри сглатывает, стискивает зубы, обнажает их.       — Я не думаю, что правильно признаться в этом в больнице. Тем более при враче. Что-то о клятве Гиппократа.       Том улыбается уголками губ.       — Я думал, что мы перешли черту врача и пациента. — Гарри продолжает держать руки на одеяле, лишь бы не поднять их и не коснуться губ. Он не даст Тому знать, что помнит. Пока нет. — Разве мы не друзья, чтобы затрагивать такие темы? И разве мы не говорим о крысах?       — Да, о крысах, — голос Гарри бесцветный. Он оставляет другой вопрос без ответа.       — И как бы ты себя почувствовал, если бы пошёл на поводу своих желаний?       — …Как будто делаю доброе дело. А как вы считаете, доктор Реддл?       Том наклоняется ближе и понижает голос:       — Грызунов обычно травят.       Гарри не сводит взгляд со рта Тома.       — Осторожнее, — говорит он. — Я могу подумать, что ты подталкиваешь меня к убийству.       Том улыбается. Улыбка кривая, как будто он знает, что Гарри хочет услышать, и решает, дать ему это или нет.       — Как ты думаешь, что я вижу, когда смотрю на тебя?       Сломленного мальчика, которым легко управлять. Зависимого от алкоголя человека. Приманку для игр в доброго самаритянина.       — Неужели я и мое мнение так сильно беспокоят тебя? — в ответ спрашивает Гарри.       Стрелки часов неустанно приближаются ко времени прихода Нагайны и новой порции таблеток. Том тоже это замечает, кидая взгляд на часы. Гарри предполагает, что тот специально приходит так, чтобы не задержаться.       — Я считаю нас друзьями, Гарри. Я был бы беспечен, если бы не заботился о твоём благополучии.       Гарри так сильно сжимает челюсть, сдерживая смех, что у него ноют скулы.       — Вау. Мое сердце обливается кровью от такой заботы.       Том все равно продолжает улыбаться, даже когда слышит в чужом голосе яд.       — Ты не делаешь это легким для меня, не так ли?       — Если ты так считаешь.       Том слегка качает головой.       — Значит не алкоголь делает тебя язвительным и грубым.       — Если моё поведение показалось тебе оскорбительным, позволь принести свои извинения. Глубочайшие.       Том усмехается, услышав очередную дерзость, сказанную отстранённо-вежливым тоном.       — Возможно, дело в том, что ты всё держишь в себе?       Гарри втягивает плечи, но продолжает сверкать глазами в сторону Тома.       — Это такая терапия? Предлагаешь мне не увязнуть в депрессии после ломки, а пойти и пролить кровь тех, кого я ненавижу?       — Длинный список? — в голосе Томы слышится веселье.       — Ты в нем будешь первым, если я не выйду отсюда в целости и в здравом уме.       Это заставляет Тома мягко рассмеяться. Разве нормальный человек посчитает это смешным?       — Я польщен. Какова будет их участь, если ты все-таки решишься? Что ты представляешь? — спросил он с любопытством, без малейшего беспокойства в голосе.       Почему они с Томом всегда затрагивают странные темы?       Гарри прочищает горло и кладет руки на колени. Теперь нет никакого стука.       — Я представляю, как разрываю её плоть, — он шепчет, тихо и режуще, как нож между ребер. — Я вижу, как ломаю каждый палец, которым она печатала. Я вижу, как ломаю позвонок за позвонком. — Он сглатывает.       — И это тебя огорчает? — Том спрашивает, когда Гарри молчит.       — Нет, — качает он головой и хмыкает. — Я нахожу это успокаивающим.       Том молчит некоторое время, рассматривая человека перед собой. Он медленно двигает рукой, пока не накрывает ею место чуть ниже чужого колена, почти касаясь пальцев Гарри.       — Нет ничего плохого в том, чтобы желать справедливости и идти на поводу своих желаний.       — Да что с тобой не так?.. — тихо бормочет Гарри, дёрнув плечом.       — Я подвержен любопытству. Неужели тебе не интересно?       На самом деле Гарри сгорает от нетерпения, но не произносит ни слова, продолжая пялиться на спокойное лицо Тома. Он не сделает это лёгким для него.       Когда понятно, что Гарри не ответит, Том в последний раз проводит по чужому бедру и встает, не отходя далеко от кровати. Он возвышается над Гарри и из-за этого момент кажется интимнее, чем он есть на самом деле. Том стоит невероятно близко, достаточно близко, чтобы Гарри вспомнил фантомное ощущения тяжести на своем теле. Гарри требуется вся его сила воли, чтобы остаться неподвижным.       Гарри понимает, что Том собирается уходить, и поднимает тему, которую хотел затронуть с самого начала:       — Как ты думаешь, сколько времени займет лечение?       — Трудно сказать, — отвечает Том. — Можно возразить, что терапия никогда по-настоящему не заканчивается.       Гарри издает тихий, горький звук.       — Пожалуйста, не приукрашивайте для меня правду, доктор Реддл, — бормочет он и его улыбка дрожит от иронии: — Если тебе комфортно иметь меня тут в качестве компаньона, то ты только скажи. Я с удовольствием останусь.       Том смотрит на него пристально, изучающе — гораздо более внимательно, чем того требует ситуация.       — Я был бы счастлив иметь тебя в любом качестве, которое ты мне только позволишь.       Гарри ежится. Взгляд Тома полон примитивного голода. Он как ни в чем не бывало, проводит по волосам Гарри и по промелькнувшему удивлению на его лице, Гарри понимает, что это было сделано бессознательно. Том моргает, сжимает ладонь в кулак и убирает её за спину.       — Тебя выпишут примерно через неделю, если твой прогресс будет на том же уровне, — говорит Том. Гарри кивает, отведя взгляд на дверь. — Я позову Нагайну.       Гарри сглатывает и неизвестно как, но следующая фраза вылетает изо рта быстрее, чем он смог ее обдумать:       — Так быстро уходишь. Хотя о чем это я. Разве ты можешь так надолго оставлять тех, кто ждет твоего внимания?       — Я признаю, что уделил всем достаточно внимания за это время. Всем, кроме тебя.       Гарри возвращает взгляд, слишком сильно пожелав увидеть, с каким видом Том произносит подобные слова, но натыкается на то же спокойное выражение лица, что и раньше, за исключением слегка поддразнивающего движения уголков губ.       — Разве теперь у тебя будет время, чтобы общаться со мной?       Том изящно приподнимает бровь.       — Почему ты так думаешь?       — Мое лечение закончится. Ты врач и, разве то, что я встречу тебя повторно не будет значить, что я вернусь к тому, с чего начал?       — Прошу простить меня за дерзость, но я думал, что мы останемся друзьями.       Это до сих пор кажется смехотворным.       — Хочешь со мной общаться?       — А ты нет? Мы должны были пойти на встречу одноклассников, — напоминает Том со слишком важным видом для такого неважного события.       — Ах, да. — Гарри закатывает глаза. — Место, где я могу показать себя с не лучшей стороны?       Том позволяет промелькнуть на лице насмешливому выражению.       — Мне придется еще раз просить прощения, но вряд ли ты меня удивишь.       Гарри замечает, что Том не извиняется на самом деле.       — Дружба с тобой немного выбивается из этичности.       — Об этом должен волноваться я, а не ты.       — Ты об этом вообще не волнуешься.       — Так и есть.       Мурашки ползут по позвоночнику Гарри от такого простого в своей искренности ответа. Они пристально смотрят друг на друга, пока Гарри наконец-то не признается:       — Когда я смотрю на тебя, то вижу процесс, через который мне пришлось пройти. Это не легко.       — Потому что ты смотришь на меня как на врача, — говорит Том. — Но что, если ты посмотришь как на друга?       Гарри усмехается. Если бы все было бы так просто.       — Думаешь, мне легче смотреть на друзей? На Рона, Гермиону, Драко? — Он качает головой. — Я просил у Нагайны о встрече с тобой, чтобы попросить не пересекаться в будущем. Ты проделал огромную работу, а я?.. — Гарри машет рукой на больничную палату, на капельницу, стоявшую рядом с кроватью. — Я еще не достиг той нормы, чтобы общаться с тобой на равных, как друзья. Для меня ты все еще врач.       Брови Тома слегка приподнимаются, будто он и правда удивлен, а Гарри с силой сжимает одеяло, чувствуя, что если снова отведет взгляд, потеряет контроль над ситуацией. Если у него действительно все еще есть контроль.       — Я бы не желал терять с тобой связь.       — Я бы хотел оборвать все связи с тобой, как с врачом, и с этой больницей в момент моей выписки.       Том не улыбается. Его лицо выражает искреннюю озадаченность. Гарри ощущает опасность моментально, она колит его от пяток до кончиков пальцев, словно сноп искр.       — Боюсь, я не могу принять это. Я все еще рекомендую тебе обследоваться и быть на связи в случае рецидива.       — Есть Нагайна. — Гарри видит, как Том открывает рот, собираясь что-то сказать, но он не дает, продолжая давить: — Она прекрасно справлялась со мной эти недели.       Том смыкает рот, и у него появляется еле заметная напряженная складка в уголках губ. Гарри надеется, что Том понимает как облажался.       — Я искренне надеюсь, что ты передумаешь.       Гарри пожимает плечами.       — Но пока дистанция — это то, чего мы придерживаемся.       — Если не случится непредвиденная ситуация.       О, Гарри сделает все возможное, чтобы такая ситуация не предвиделась.       — Хорошо. Теперь, думаю, тебя ждут другие пациенты.       Том, несмотря на то, что ранее хотел сбежать, не желает уходить. Это заметно по его позе, телу, но он все же мягко улыбается напоследок и говорит:       — До встречи, Гарри.       Гарри не отвечает.       На этих словах Том неспешно, как ему кажется, покидает палату, но для Гарри это выглядит как капитуляция. Как только дверь закрывается, Гарри требуется несколько секунд, чтобы вспомнить, как делать что-то еще, кроме как сидеть и смотреть на закрывающуюся дверь. Он позволяет ухмылке, которую так долго держал в себе, проскользнуть на лице.       Теперь он хочет вести.

***

      Гарри выписывают еще через неделю с внушающим списком таблеток, рекомендаций, и даже Нагайна дает свой личный номер для экстренных звонков. Перед выходом из больницы он в зеркале видит себя так, как его видели окружающие на протяжении почти трех лет — мешковатая одежда, неопрятная и никогда неуложенная прическа, угрюмое лицо и синяки под глазами, скрыть которые не в силах даже очки. Но теперь есть небольшое, но важное отличие — Гарри наконец-то мыслит здраво.       На парковке больницы его встречают Рон, Драко и Гермиона. Последняя сначала делает неуверенный шаг, но, заметив улыбку Гарри, тут же бросается в его объятия.       — Ты не представляешь как я волновалась, — шепчет она. Это заметно по её нервному виду, мешками под глазами и искусанными ногтями.       — Спасибо, что ты здесь.       Гермиона отстраняется, чтобы взглянуть на Гарри покрасневшими глазами. Между ними будто возникает стена, олицетворяющая письмо, но Гарри сжимает плечи подруги и подтягивает её ближе, и стена, не простояв и мгновение, рушится.       — Всегда, — выдыхает Гермиона.       Перед тем, как сесть в машину и услышать несколько ехидных, но подбадривающих слов от Драко, принять молчаливого, но счастливого Рона, Гарри кидает взгляд на окна в кабинете Тома. Там никто не стоит.       Том даже не провожает его при выписке.       И если бы это была бутылка, он бы разбил её. Если бы это была стена, он бы снёс её.       Но это его ярость. И Гарри пока без понятия, что с этим делать.